Текст книги "Звездный десант"

– Да, сэр.

– Удвоить бдительность. Нет – увосьмерить! Всегда держать дистанцию, вырастить глаза на затылке. Вообразите, что вы мыши на кошачьей выставке. С Бронски поговори особо, у него склонность к панибратству.

– Я прочищу ему мозги, сэр.

– Сделай все как надо. Чтобы в следующий раз инструктор не пропустил удар, а вырубил курсанта при первом намеке на угрозу и нам не пришлось повторять сегодняшнее. Парень должен лечь, даже не прикоснувшись к инструктору. Иначе, клянусь, я этого инструктора выгоню за служебное несоответствие. Доведи до их сведения. Все рядовые должны накрепко уяснить: нападение на старшего по званию не просто противозаконно, оно невозможно. Короткая отключка, ведро воды в рожу, острая боль в челюстном суставе – и ни капли морального удовлетворения.

– Да, сэр. Все будет сделано.

– Уж постарайся. Облажавшийся инструктор увольнением не отделается. Я собственноручно вышвырну его из лагеря и пинками прогоню через всю прерию. Не хочу, чтобы по вине учителей еще один мальчишка встал к столбу. Свободен.

– Да, сэр. Хорошего вам вечера, капитан.

– Хорошего нынче мало. Чарли…

– Сэр?

– Если вечером ты не слишком занят, может, зайдешь на офицерскую улицу, с боксерками и щитками, повальсируем с Матильдой?[20]20
  «Вальсируя с Матильдой» – австралийская песня о бродяге, называемая «неофициальным гимном Австралии» («Матильда» – здесь не имя, а скатка-вещмешок). Текст был написан в 1895 г. поэтом Банджо Патерсеном.


[Закрыть] Скажем, в восемь.

– Да, сэр.

– Это не приказ, а приглашение. Если ты и правда постарел, может, я таки сумею тебе настучать ногами по лопаткам.

– Гм… Не желает ли господин капитан сделать небольшую ставку?

– Ты это кому предлагаешь? Канцелярской крысе, толстеющей в кресле-вертушке? Никаких ставок. Разве что согласишься работать с ведром бетона на ноге. Чарли, у меня и правда выдался мерзкий день, и он еще не закончился. Надо хорошенько пропотеть да поймать несколько плюх, чтобы ночью спать, а не переживать из-за маменькиных деток.

– Приду, сэр. Не переедайте за ужином, я тоже хочу отвлечься от парочки проблем.

– Шутишь? Надо домучить квартальный отчет, комполка соизволит ознакомиться с ним после ужина, так что поесть мне сегодня не судьба. Время у меня было, но кое-кто, не буду пальцем показывать, отнял два часа. Так что я могу немножко опоздать на вальс. Все, Чарли, иди, не отвлекай. До скорого.

Зим встал так резко, что я едва успел притвориться, будто шнурую ботинок. Сержант вышел, не заметив меня за стеллажом. А капитан Френкель уже кричал:

– Дневальный! Дневальный!!! ДНЕВАЛЬНЫЙ!!! Почему я должен звать трижды? Фамилия! Час допзанятий, с полной выкладкой. Найди командиров пятой, шестой и седьмой рот, передай мою просьбу встретиться с ними перед прохождением. Потом галопом в мою палатку, принесешь сюда парадный мундир, фуражку, личное оружие, обувь… Награды не трогай, возьми планки. Все оставишь здесь – и в санчасть. Вижу, писать ты можешь, значит плечо уже не болит. Отправка в санчасть через тринадцать минут, солдат. Время пошло.

Я уложился в срок. Двоих сержантов нашел в душевых для старших инструкторов (нет преград для дневального по штабу), а третьего – за его столом. В армии не дают невыполнимых приказов, но обожают давать те, что кажутся невыполнимыми. Когда раскладывал парадку капитана, сыграли построение больных.

Комбат рыкнул, не оглянувшись на меня:

– Взыскание снимается. Свободен.

И я вернулся в роту – как раз вовремя, чтобы услышать: «Пятна на форме. Два часа». И увидеть печальный финал службы Теда Хендрика в МП.

Так что в ту бессонную ночь у меня было вдоволь пищи для размышлений. Я знал, что сержант Зим пашет как вол, но и мысли не допускал, что он может быть не в восторге от службы. Всегда такой самодовольный, самоуверенный, в ладу с собой и с окружающим миром.

И вот оказывается, этот неприступный робот вовсе не бездушен. Он способен испытывать чувство вины, причем столь глубокое, что желает перевестись, раствориться среди незнакомых людей, оправдывая свое бегство тем, что «так будет лучше для части». Меня это открытие потрясло, пожалуй, даже сильнее, чем порка, которой на моих глазах подвергся Тед Хендрик.

А капитан Френкель! Он согласился с тем, что сержант допустил чрезвычайно серьезную ошибку, а потом хорошенько повозил его мордой по столу. Сержантов не дрючат! Дрючат сержанты – это закон природы.

Но я собственными глазами видел, как покорно Зим терпел выволочку, как смиренно проглатывал упреки. А ведь капитан ни разу не повысил голос. По сравнению с тем, как орал на нас, курсантов, Зим, речь Френкеля казалась сладкой музыкой.

Случившееся не лезло ни в какие ворота, поэтому у меня не возникло соблазна поделиться с товарищами.

Капитан Френкель… Мы не часто видели высокое начальство. Офицеры присутствовали при вечернем построении, потом неторопливо расходились, ничем себя не утрудив. Раз в неделю инспектировали батальон, делали какие-то замечания сержантам, но и им не мылили холку; за выявленные недостатки расплачиваться приходилось нам. Еще они еженедельно решали, которая из рот достойна охранять знамя полка, и время от времени являлись с внезапными проверками – безупречно чистые, отутюженные, холодно-отчужденные, слегка пахнущие одеколоном. И снова исчезали.

Конечно, как минимум один офицер сопровождал нас на марш-бросках, и пару раз капитан Френкель демонстрировал виртуозное владение приемами савата. Но я никогда не видел офицеров за работой – настоящей работой. Да и зачем им такие хлопоты, ведь под ними – и ни в коем случае не над ними – ходят сержанты.

И вот выясняется, капитан Френкель тоже должен вкалывать, да так круто, что не может сходить на ужин. Заваленный работой, он жалуется на недостаток физических упражнений и мечтает в свободное время хорошенько пропотеть.

Что же до равнодушия, то, похоже, случившееся с Хендриком расстроило его даже больше, чем Зима. А ведь до сих пор он не знал этого курсанта; пришлось спрашивать фамилию.

Меня глодало тревожное подозрение: а может, я в корне не прав насчет сущности мира, в котором живу? Какой фрагмент этой сущности ни возьми, он в чем-то здорово отличается от видимости. Словно родная мать в один прекрасный день оборачивается перед тобой чужаком в резиновой маске.

И все же в одном не было сомнений: у меня напрочь исчезло желание знакомиться с изнанкой мобильной пехоты. Если здесь несчастливы даже наши боги – сержанты и офицеры, – то что уж говорить про Джонни? Как он избежит служебных ошибок, если понятия не имеет, в чем они состоят? Я не хочу быть повешенным за шею до самой-пресамой смерти. И перспектива быть выпоротым нисколько не привлекает, пусть даже рядом стоит врач и следит, чтобы кнут не причинил невосполнимого ущерба здоровью. В моей семье никогда никого не пороли, в школе, правда, мне доставались учительские затрещины, но это ведь совсем не одно и то же. В моем роду не было преступников ни с отцовской, ни с материнской стороны и даже к суду никто не привлекался. Мы семья гордая, и, хотя не обладаем полноценным гражданством, папа никогда не считал это серьезным недостатком. В суверенном избирательном праве, по его мнению, нет никакой чести и почета, это всего лишь суетный предрассудок. Но если меня высекут… папу запросто может хватить удар.

И ведь Хендрик не сделал ничего такого, о чем я сам не мечтал тысячу раз. Что же меня удержало? Должно быть, кроткий нрав. Инструкторы, все до одного, крепкие ребята, намять мне бока – для них задачка плевая. Потому-то я и держу роток на пуговке и не рыпаюсь. Да ты просто трус, Джонни. Вот у Теда хватило смелости… А трусу вообще нечего делать в армии.

И как быть с тем, что капитан Френкель даже не винил в случившемся Теда? Если я не посягну на 9080, где гарантия, что однажды я, сам о том не ведая, не нарушу какую-нибудь другую статью – и не окажусь возле столба? Не надо так рисковать, Джонни. Пора валить отсюда.

Мамино письмо всего лишь добавило мне решимости. Родители отвергли меня, и я заставил сердце очерстветь. Но теперь они переменили отношение ко мне, и я тоже не могу не смягчиться. Мама уж точно больше не сердится. Вот что она пишет:

…Я не могу скрывать от тебя, что отец все еще не позволяет произносить твое имя и не желает тебе писать. Но поверь, милый мальчик, это не со зла. Так проявляется его горе – он ведь не умеет плакать. Пожалуйста, не сомневайся, что папа любит тебя больше жизни. Он даже меня так сильно не любит. А ты нанес ему глубокую рану. Он всех убеждает, что ты уже взрослый, способен принимать самостоятельные решения, и он гордится тобой. Но это говорит его собственная гордость, его душевная боль, горькая обида на того, кто ему особенно дорог. Поверь, Хуанито, он не говорит о тебе и не пишет тебе, потому что не может… но эта боль обязательно утихнет, нужно лишь время. И когда я почувствую, что его сердце оттаяло, сразу же постараюсь вас помирить, и мы снова будем вместе.

Что же сказать о себе? Разве может мать не простить родное дитя? Причинить мне боль ты в силах, но не в силах уменьшить мою любовь. И где бы ты ни оказался, какой бы ни выбрал путь, для меня ты остаешься мальчиком, который, рассадив коленку, прибегал за утешением в мои объятия. Руки мои усохли, а может, вырос ты, что мне кажется невозможным, – но это все те же ласковые руки, и они терпеливо ждут, когда снова понадобятся тебе. Мальчики взрослеют, но не перестают нуждаться в материнской ласке, правда же, сынок? Верю, что так и есть. Надеюсь, ты подтвердишь это, ответив на мое письмо.

Такой долгий срок – и ни одной весточки от тебя. Просто ужас. Я вот что предлагаю: давай воспользуемся помощью твоей тети Элеоноры. Ты будешь слать письма ей, она – передавать мне, и папа ничего не узнает.

Тысяча поцелуев моему мальчику.

^{ТВОЯ МАМА}

Я все понял. И проникся. Еще бы не проникнуться.

Папа не умеет плакать, но я-то умею.

И я дал волю слезам.

А потом наконец уснул… и сразу же проснулся.

ПОДЪЕМ! ТРЕВОГА!

Всем полком мы прибежали на полигон и провели имитацию боя. С полной экипировкой, за исключением оружия; даже с миниатюрным приемником в ухе. А под конец нас уложили командой «Замерзли!».

«Мерзнуть» пришлось не меньше часа, и занимались мы этим добросовестно, едва дыша. Случись пробежать мимо мыши, я бы услышал ее топот. А кто-то пробежал прямо по мне. Наверное, койот. Я даже не вздрогнул. Мерзли мы не только в переносном смысле, но мне было все равно. Я знал: эта пытка – последняя.

Утром даже не услышал побудку, и впервые за несколько недель меня согнали с койки ударом трости. Машинально выполнил зарядку. До завтрака я ничего предпринять не мог, а в столовую Зим, к которому полагалось обращаться в первую очередь, не явился. Я спросил у Бронски разрешения сходить в штаб, он ответил «да пожалуйста» и не поинтересовался причиной.

Но Зима в штабе не оказалось. А потом – полевой выход, и в ротной колонне сержанта я тоже не увидел. Обед доставили вертолетом – роскошный сюрприз. Сухие пайки нам в дорогу не выдали, и я уже опасался, что придется поголодать, – утром тяжкие думы помешали запастись съестным.

Из вертолета высадился сержант Зим. Он доставил пайки, а еще почту, и эта роскошь уже не была сюрпризом. Чего у мобильной пехоты не отнимешь, так это щепетильности в одном-единственном вопросе. Тебя могут лишать пищи, воды и сна, но, если обстоятельства позволяют доставить почту своевременно, она не задержится ни на минуту. Твое письмо отправится к тебе с первым же транспортом, и при первой же передышке ты его прочтешь – хоть в лагере, хоть в поле.

Впрочем, мне от того было ни жарко ни холодно – за все время службы я получил только пару писем от Карла да одно от мамы. Был еще какой-то почтовый мусор, но он не в счет.

Пока Зим раздавал письма, я сидел в сторонке. Вот вернемся, и обращусь насчет увольнения, а пока не стоит попадаться ему на глаза. И вдруг он окликает меня и показывает конверт. Я аж подскочил.

Вторая неожиданность: письмо-то, оказывается, от мистера Дюбуа, школьного учителя истории и нравственной философии! Наверное, я бы меньше изумился, если бы отправителем значился Санта-Клаус. Разглядывая конверт, думал, что он попал ко мне по ошибке. Но нет, все верно: здесь мое имя, письмо адресовано мне.

Дорогой мальчик, следовало бы написать тебе гораздо раньше, чтобы выразить мой восторг. Не передать словами, какую гордость я испытал, узнав не только о твоем добровольном вступлении в ряды Вооруженных сил, но и о том, что ты выбрал мой род войск. Хотя не могу сказать, что для меня это известие стало полным сюрпризом – за исключением, пожалуй, того крайне приятного обстоятельства, что ты теперь служишь в МП. Вот оно, воздаяние, которое учитель получает нечасто; вот доказательство того, что не напрасен его труд. Чтобы добыть крупицу золота, приходится отсеять кучу гальки и песка, но эта крупица – награда для старателя.

Почему я не написал тебе раньше? Курс молодого бойца пройти нелегко, и далеко не всем это удается, в чем зачастую нет их вины. Я решил выждать и последить за твоей службой – кое-какие связи у меня имеются. Хотел убедиться, что ты дошел до перевала (как же хорошо знает наш брат солдат, скольких потов это стоит!), что из-за болезни или травмы тебе не пришлось прервать учебный курс, а следовательно, уволиться из армии.

Сейчас ты проходишь наиболее сложную часть подготовки. Я не физические нагрузки имею в виду (они теперь не страшны, ты узнал меру собственной выносливости), а суровые испытания воли. Чтобы потенциальный гражданин превратился в гражданина настоящего, он должен претерпеть глубокую духовную, нравственную, мировоззренческую метаморфозу. Он должен пройти через радикальную переоценку ценностей.

Я даже так скажу: впереди новые испытания, новые препятствия, преодолевать их будет все труднее, и ты, конечно же, справишься с каждым из них. Но важнее всего эта первая высота – и поверь, дружище, я знаю, о чем говорю. Потому-то и ждал, когда ты перевалишь на другой склон – или вернешься домой.

Достигнув этой духовной вершины, ты почувствовал, осознал: начинается что-то новое. Может быть, тебе не выразить этого словами – сам я, когда был курсантом, сделать этого не сумел. Так позволь же старшему товарищу подобрать слова за тебя, поскольку точное выражение мысли – зачастую хорошее подспорье.

Слова эти просты: своим бренным телом заслонить родной дом от ужасов войны – вот самая достойная участь для мужчины[21]21
  Отсылка к стихотворению Фрэнсиса Скотта Ки «Оборона форта Макгенри», которое под названием «Знамя, усыпанное звездами» стало гимном ВМС США, а впоследствии – национальным гимном США.


[Закрыть].

Разумеется, это придумано не мной, и ты это скоро узнаешь. Но основополагающие истины незыблемы, и, как бы ни менялся мир, мысль, некогда изреченная человеком мудрым и проницательным, останется понятной, будучи облечена в любую словесную форму. То, о чем я говорю, – непреложно и справедливо во все времена, для каждого человека и для любого народа.

Если сможешь выкроить минутку после отбоя, прошу, напиши старику несколько строк. А коль повстречаешь кого из моих товарищей по службе, передай от меня горячий привет.

Удачи, пехота! Теперь мне есть кем гордиться.

ЖАН В. ДЮБУА, МП, П/П-К ЗАП.

Подпись меня поразила не меньше, чем само письмо. Наш старый зануда, оказывается, целый подполковник! А ведь комполка – всего лишь майор. В школе мистер Дюбуа никогда не упоминал о своем звании. Мы-то думали (если вообще об этом думали), что он вряд ли поднялся выше капрала, прежде чем потерял руку и был переведен на легкий труд, преподавать факультативный предмет, и даже не преподавать, а всего лишь озвучивать. Разумеется, мы знали, что он ветеран, – учителем нравственной философии и истории мог быть только полноценный гражданин. На мобильного пехотинца он нисколько не смахивал. Чопорный, если не сказать высокомерный – такому бы в танцмейстеры. Нам, обезьянам, не ровня.

Но вот же его собственноручная подпись.

Всю дорогу в лагерь я обдумывал это удивительное письмо. Ничего похожего в классе из уст мистера Дюбуа не звучало. Я не к тому, что написанное как-то противоречило сказанному. Просто совершенно другая тональность. С каких это пор рядовой-рекрут для подполковника «товарищ»?

Когда мистер Дюбуа был всего лишь мистером Дюбуа, а я – одним из его учеников, он никак меня не выделял, разве что однажды обидел намеком, будто у меня много денег, но маловато ума. Как будто я виноват в том, что папа мог бы купить эту школу и подарить мне на Рождество! Учитель тогда нудел про «стоимость», сравнивал марксизм с ортодоксальной «теорией обретения пользы». Мистер Дюбуа говорил:

– Разумеется, марксистское определение стоимости не выдерживает никакой критики. Сколько труда ни прикладывай к песочному куличику, он не превратится в яблочный пирог, его стоимость останется нулевой. Следовательно, стоимость легко может быть понижена неквалифицированной работой, плохой повар запросто превратит отличное тесто и свежие зеленые яблоки – продукты, сами по себе имеющие некоторую стоимость, – в нечто несъедобное и не стоящее ничего. Талантливый же кулинар, напротив, из тех же продуктов сотворит более дорогое, чем обычный яблочный пирог, кондитерское изделие и труда на это затратит не больше, чем рядовой повар на простую шарлотку.

Эти кухонные иллюстрации вдребезги разбивают Марксову трудовую теорию стоимости, ложный довод, на котором построен величественный замок из песка – коммунизм. Одновременно они иллюстрируют истинность житейского здравого смысла, измеряемого в единицах пользы. – Дюбуа простер к нам обрубок руки. – И тем не менее… Проснитесь! Слушайте! И тем не менее «Капитал», с его замшелой мистикой, с велеречивыми, сумбурными, вымороченными, невротическими, ненаучными, нелогичными, помпезными назиданиями самозваного пророка, несет в себе очень важное зерно истины. Обладай Карл Маркс аналитическим умом, он бы сформулировал первое адекватное определение стоимости… и нашей планете не пришлось бы испить бездонную чашу горечи.

А может, и пришлось бы, – добавил учитель и резко ткнул культей. – Ты!

Я вскочил.

– Не слушаешь – стало быть, знаешь. Так, может, объяснишь классу насчет стоимости? Это относительное или абсолютное понятие?

Вообще-то, я слушал. Просто не видел причин, почему нельзя этим заниматься с закрытыми глазами и расслабленным позвоночником. Но мистер Дюбуа меня подловил: я не выполнил домашнее задание.

– Абсолютное, – ответил я наугад.

– Неправильно, – холодно произнес учитель. – Стоимость может существовать исключительно в нашем представлении. Какую вещь ни возьми, она будет иметь определенную стоимость только для конкретного человека, это сугубо личностное явление, у разных людей – разные оценки. «Рыночная стоимость» – фикция, не более чем плод грубого гадания, усреднения индивидуальных оценок, каковые должны быть совершенно разными, иначе торговля станет невозможной.

Как бы отреагировал папа, услышь он, что рыночная стоимость – фикция? Наверное, фыркнул бы с отвращением.

– Так вот, это сугубо личностное явление, стоимость, вызывает у человеческого существа двоякий интерес. Первое: что может сделать человек с вещью, какова ее польза для него? И второе: что нужно предпринять, чтобы завладеть ею, какую заплатить цену? Одна старинная песня утверждает: самое лучшее в жизни достается бесплатно[22]22
  Песня «The Best Things in Life are Free» (стихи Бадди Дасильвы и Лью Брауна, музыка Рэя Хендерсона) впервые прозвучала в 1927 г. Исполнялась многими певцами.


[Закрыть].

Как бы не так! Это сущая неправда. Трагическое заблуждение, которым обусловлены загнивание и распад демократий двадцатого века. Благородные эксперименты проваливались один за другим, когда людей убеждали, что достаточно лишь проголосовать, и они получат желаемое… без упорного труда, без пота и слез.

Ничто ценное не дается бесплатно. Даже за первый вздох приходится платить мучительными усилиями и болью. – Все еще глядя на меня, мистер Дюбуа добавил: – Если бы вам, мальчики и девочки, приходилось зарабатывать игрушки так же, как выползающее из материнской утробы дитя зарабатывает свою жизнь, вы были бы счастливей… и гораздо богаче. Но раз этого нет, те из вас, кто богат, на самом деле всего лишь жалкие нищие. Вот ты! Представь, я награждаю тебя за победу на последней стометровке. Тебя это обрадует?

– Ну, не знаю… Наверное…

– Будь добр, не увиливай. Награда твоя. Смотри, я пишу: «Главный приз соревнования в беге на сто метров». – Он даже подошел и прицепил бумажку мне на грудь. – Вот так. Ты рад? Ценишь награду? Или нет?

Я разозлился. Сначала грязный намек насчет богатых деток (типичное глумление завистливой натуры), а теперь этот фарс. Я сорвал бумажку и швырнул в мистера Дюбуа.

А он притворился удивленным:

– Как? Тебя это не осчастливило?

– Вы же отлично знаете, что я пришел четвертым!

– Вот именно! Приз за первое место не имеет для тебя стоимости… потому что он не заслужен. Но, заняв четвертое место, ты получил скромное удовлетворение. Что твое, то твое. Надеюсь, кое-кто из вас, сомнамбул, понял смысл моего коротенького моралите. Хочется верить, что поэт, написавший стихи для этой песни, пытался подчеркнуть: лучшее в жизни приобретается не за деньги, – но словесная формула исказила совершенно правильную мысль. Стоимость лучшего в жизни выражается не в деньгах, его цена – боль, пот и стремление к победе… А цена самого дорогого в жизни – сама жизнь. Это конечная стоимость с абсолютно точным значением.

Возвращаясь в лагерь, я все вспоминал ту речь мистера Дюбуа… Нет, подполковника Дюбуа. Размышлял и над его удивительным письмом. А потом стало не до раздумий – рядом с моим взводом высадился полковой оркестр.

Мы спели наш французский репертуар – конечно же, «Марсельезу», а еще «Маделон», «Песню бродяг», «Марш Иностранного легиона», «Мадемуазель из Армантьера»[23]23
  «Маделон» (слова Луи Буске, музыка Камилла Робера) – популярная французская песня времен Первой мировой войны об официантке в кабаре, отказавшейся выйти замуж за капрала, потому что она любила весь полк; «Песня бродяг» («Сыны труда и лиха») – песня из оперетты чешско-американского композитора Рудольфа Фримля (1879–1972) «Король бродяг», призыв к борьбе против бургундских захватчиков; «Мадемуазель из Армантьера» – американская солдатская песня, популярная во время Первой мировой войны.


[Закрыть]. Когда в колонне играет оркестр, это здорово: только что ты из последних сил тащился по прерии – и вот уже шагаешь бодро, грудь колесом. В начале службы живой музыки мы не слышали, а записанная предназначалась только для сигналов и парадов. Но начальство быстро нашло среди нас музыкантов, им выдали инструменты, и на свет появился полковой оркестр, сплошь курсантского состава – даже капельмейстер и старший барабанщик были из рекрутов.

И ведь не сказать что все музыканты туго знали свое дело. Какое там! Но позволялись – и даже поощрялись – репетиции в личное время, по воскресеньям и праздникам, и на строевой ребята чеканили шаг, выполняли повороты и контрмарши отдельно от нас, и наши торжественные прохождения сопровождались их музыкой.

Многое было устроено точно так же. Даже капелланская должность досталась курсанту. Постарше большинства из нас, из какой-то мелкой безвестной секты, свою работу он выполнял весьма рьяно. Я так и не узнал, насколько далека его религия от ортодоксальной, но надо отдать ему должное: он отлично вникал в проблемы товарищей. И петь на его службах было весело. Да и чем еще заниматься в воскресенье между утренним построением и завтраком?

В оркестре была большая убыль персонала, но он как-то держался. Полк располагал четырьмя волынками и несколькими шотландскими мундирами, пожертвованными лохилом Кэмерона[24]24
  Лохил (Lochiel) – вождь шотландского клана Кэмерон.


[Закрыть], чей сын погиб в нашей учебке. Среди курсантов обнаружился бывший шотландский бойскаут, который умел играть на волынке. За недолгое время он обучил еще троих; музыканты играли пусть нескладно, зато громко. С непривычки звучание волынки кажется весьма странным, и от потуг начинающего волынщика хочется выть в голос. Как будто он держит кота под мышкой и нещадно грызет его хвост.

Но парни мало-помалу набирались мастерства. Когда они впервые чеканным шагом вышли из строя оркестра и грянули «Павшим при Эль-Аламейне»[25]25
  Битва при Эль-Аламейне – сражение во Второй мировой войне, в ходе которого британские войска под командованием генерала Монтгомери разгромили североафриканскую группировку фельдмаршала Роммеля в октябре-ноябре 1942 г. В кампании принимал участие Шотландский кавалерийский полк; в память о павших товарищах и был сочинен этот погребальный марш.


[Закрыть], у меня волосы встали торчком, даже фуражку приподняли. Пробирает до слез.

Само собой, на полевые учения мы оркестр в парадном составе не брали, потому что музыкантам никаких поблажек не давалось, они несли тот же груз, что и любой из нас. Трубы и бас-барабаны приходилось сдавать на склад, вместо них брали инструменты достаточно миниатюрные и легкие. Таких, наверное, не было ни в каком другом роде войск, взять хотя бы ящичек чуть больше губной гармоники, электронное устройство, великолепно имитирующее полноценную трубу. Бывает, топаем мы в сторону горизонта, и вдруг звучит команда «Оркестру собраться!». Каждый музыкант, не останавливаясь, снимает свою выкладку (ее разделят между собой товарищи по отделению) и спешит туда, где реет знамя роты. И давай наяривать!

Здорово помогало.

В этот раз оркестр изрядно отстал, и мы умолкли, чтобы не заглушать ритм музыки своим пением.

И я вдруг заметил: будто камень упал с души.

Любопытно, в чем причина такой легкости? В том, что через пару часов мы войдем в лагерь и можно будет подать рапорт?

Нет. Решение уволиться и впрямь несколько успокоило меня, избавило от нервной трясучки и позволило уснуть. Но сейчас произошло нечто совсем иное, и объяснить эту перемену никак не удается.

И вдруг я понял. Самое трудное позади!

Я перевалил через вершину, о которой писал подполковник Дюбуа, и теперь иду вниз без всякого напряга. Вокруг плоская как блин прерия, но ощущение и правда такое, будто я долго тащился в гору, а потом одолел половину спуска. Когда же была пройдена вершина? Пока мы пели, наверное. Ранец полегчал, заботы больше не гложут.

По возвращении я не обратился к сержанту Зиму. Раздумал увольняться. Зато он сам подозвал меня после команды «Разойдись».

– Да, сэр?

– Это личный вопрос. Не хочешь – не отвечай.

Сержант умолк, и меня пробрала дрожь. Неужели он догадался, что я наблюдал за той головомойкой в штабе?

– Нынче ты получил письмо, – сказал он. – Я заметил… совершенно случайно, ведь это меня не касается, – фамилию отправителя. Она совсем не редкая в некоторых местах, но… Вопрос и правда личный, отвечать не обязательно… Случайно, не тот ли это человек, у которого нет левой кисти?

У меня отпала челюсть.

– Откуда вы знаете?.. Сэр?

– Я был рядом, когда он потерял руку. Значит, это подполковник Дюбуа?

– Да, сэр. – И я добавил: – В нашей школе он преподает историю и нравственную философию.

Похоже, тогда я в первый и последний раз удивил сержанта Зима. Но разве что самую малость: у него на осьмушку дюйма приподнялись брови и чуть-чуть расширились глаза.

– Вот как? Значит, тебе исключительно повезло. – А потом он попросил: – Будешь писать ответ, передай, если не трудно, наилучшие пожелания от борт-сержанта Зима.

– Да, сэр. И… кажется, в письме есть кое-что для вас.

– Правда?

– Я не уверен, но… – Вынув письмо, я прочитал: – «А коль повстречаешь кого из моих товарищей по службе, передай от меня горячий привет». Это же он про вас, сэр?

Сержант молчал, задумчиво глядя сквозь меня куда-то вдаль.

– А? Да, и про меня тоже. Большое спасибо. – В тот же миг все кончилось, и он отрывисто произнес: – До построения девять минут, а тебе еще мыться и переодеваться. Галопом, солдат!

7

 
Совсем сдурел наш рекрут – собрался в петлю лезть;
Трущобный гонор сбили, поймет ли, что есть честь?
Так день за днем пинают, и вроде даже впрок —
Однажды утром встанет – глядишь – не сосунок!
Смоет он грязищу, расчистит кавардак,
Забудет и привычку все делать кое-как.
 

Редьярд Киплинг[26]26
  Стихотворение «Язычник». Перевод Э. Ермакова.


[Закрыть]

Я не собираюсь подробно рассказывать о курсе молодого бойца. Это просто работа, трудная и нудная, но я с ней справился.

Однако хочется помянуть добрым словом наши боевые скафандры. Не только потому, что это потрясающее чудо техники, но и потому, что из-за одной такой штучки я нажил неприятности.

Это не жалоба – я сам виноват.

Мобильный пехотинец неотделим от бронескафандра, как кинолог – от четвероногого напарника. Своим названием мобильная пехота наполовину обязана силовому скафандру. Иначе бы она была просто пехотой. Вторую половину делят между собой корабли, доставляющие солдат к цели, и капсулы, в которых нас выбрасывают.

Скафандр обостряет зрение и слух. Он укрепляет спину, позволяя носить тяжелое вооружение и внушительный боезапас. Он усиливает ноги и интеллект – правда, только в военном смысле; во всех остальных его хозяин может оставаться круглым идиотом, хотя, конечно, лучше бы он этого не делал. Больше огневой мощи и выносливости, меньше уязвимости.

Бронескафандр – не скафандр астронавта, хотя он способен выполнять и эту роль. Но и не доспех в чистом смысле, пусть нам и позавидовали бы черной завистью рыцари Круглого стола. Не стоит его равнять и с танком, притом что рядовой каппех в одиночку сожжет танковый батальон, если какой-нибудь идиот додумается выставить танки против мобильной пехоты. Бронескафандр – не корабль, даром что умеет летать; с другой стороны, космическому или атмосферному кораблю не справиться с ним, разве что уничтожить ковровой бомбардировкой вместе с огромной территорией, но это все равно что сжечь дом, охотясь за блохой. Многое из того, на что мы способны, не под силу космическим, воздушным и подводным судам.

Существуют десятки способов массового уничтожения и тотального разрушения. Для этого созданы корабли самых разных типов и всевозможные снаряды. Такое оружие действует обезличенно; вызываемые им катастрофы столь обширны и неразборчивы, что страна или планета выходит из войны, лишившись своего населения. А вот мы, мобильная пехота, – совсем другое дело. Наша война так же затрагивает личность, как удар по носу. Мы можем себе позволить избирательность; мы со строго отмеренной силой в точно рассчитанное время давим на нужную точку. Нам никогда не прикажут спуститься и перебить или пленить всех рыжих левшей на такой-то территории, но, если подобная команда все-таки поступит, мы ее выполним. Каппехам это по силам.

Мы – парни, которые высадятся в час «Ч», захватят плацдарм, отразят атаки, выкурят врагов из нор и поставят перед выбором: капитуляция или смерть. Мы – пехтура, царица полей, дубленые загривки. Мы добираемся до противника и бьемся грудь с грудью. Наше оружие может меняться, но приемы ремесла остаются прежними. Во всяком случае, они почти не изменились за пять тысяч лет, с тех пор как пешие воины Саргона Древнего заставляли шумеров вопить «Пощадите!»

Возможно, когда-нибудь надобность в нас отпадет. Возможно, некий безумный ученый с выпуклым лбом, близорукими глазками и кибернетическим мозгом изобретет оружие, которое самостоятельно заберется в нору, вытащит оттуда супостата и заставит его сдаться или сдохнуть… и не прикончит при этом толпу наших, удерживаемых там в плену. Впрочем, не берусь ничего предсказывать, сам-то я не гений, а простой каппех. Ну а пока солдат не заменили машинами, с врагами разбираются мои товарищи, да и я не остаюсь в стороне.

Может быть, однажды всюду воцарится мир и покой, и мы, как в той песне поется, не пожелаем знать войну[27]27
  «Ain’t Gonna Study War No More» (другое название «Down by the Riverside») – народная афроамериканская песня в жанре спиричуэлс, с пацифистским посылом. В XX в. часто звучала на антивоенных акциях.


[Закрыть]. Может быть, барс переменит пятна свои[28]28
  Отсылка к библейской фразе: «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс – пятна свои?» (Иер. 13: 23).


[Закрыть] и наймется работать джерсейской коровой. Может быть, а может, и не быть. Я не профессор, в космополитике не разбираюсь. Я каппех. Лечу, куда государство посылает. А в перерывах стараюсь хорошенько отоспаться.

Пока же машина, которая заменит нашего брата, не изобретена, ученые добросовестно шевелят мозгами, чтобы снабдить нас всякими-разными полезными снастями. Одна из них – бронескафандр.