Текст книги "Звездный десант"

Эти учения со стрельбой и укрытиями положили начало цепочке событий, которая едва не закончилась моим расставанием с лагерем имени Карри. Сначала я лишился курсантских шевронов, хоть и не находился рядом с парнем из моего отделения, когда тот дал маху. Указав Бронски на факт моего отсутствия, я услышал про роток и пуговку. Тогда я пошел к Зиму. Он холодно объяснил, что я отвечаю за все, происходящее в моем отделении, вне зависимости от… и влепил шесть часов работы после отбоя за обращение к нему через голову капрала.

А тут еще пришло письмо, здорово меня расстроившее, – мама наконец решила написать. Ко всему прочему я растянул связки плеча на первой тренировке с силовым скафандром – эти штуковины изготовлялись с таким расчетом, чтобы инструктор мог «наносить потери» по своему выбору посредством радиоуправления. Меня перевели на легкий труд, появилась уйма свободного времени – и на что я мог его потратить, как не на горькие думы о своей печальной судьбе?

Как «легкотрудник», я дежурил в кабинете у комбата. Сразу азартно взялся за работу – в штаб я попал впервые, и хотелось произвести хорошее впечатление. Но очень скоро обнаружил, что капитан Френкель не ждет от меня служебного рвения. Он хотел, чтобы я сидел и молчал в тряпочку, не отвлекая его от работы. Вздремнуть я не мог, вот и не оставалось ничего другого, как жалеть себя.

Но вскоре после обеда с меня мигом слетела сонливость: вошел Зим, сопровождаемый тремя солдатами. Как всегда, сержант был свеж и опрятен, но с таким выражением лица, что позавидовала бы смерть на коне бледном. Да еще и с потемнением под глазом – господи боже, неужто это «фонарь»?! Одним из его спутников был Тед Хендрик, весь в грязи – ну да, нынче же полевые учения, приходится много ползать, а здешнюю прерию еще не додумались мыть с шампунем. Парень выглядел жутко: губа рассечена, подбородок и мундир – в крови, головного убора нет, взгляд – дикий. По бокам – курсанты при винтовках; Хендрик пришел без оружия. Один конвоир был из моего отделения, по фамилии Лейви, и выглядел он взволнованным и довольным. Даже подмигнул мне, когда никто на нас не смотрел.

Капитан Френкель удивился:

– В чем дело, сержант?

Зим застыл «смирно» и отчеканил как автомат:

– Сэр, командир роты «Эйч» просит разрешения доложить командиру батальона. Дисциплинарный устав, статья девяносто один ноль семь, несоблюдение основных принципов боевых действий. Неподчинение приказу на занятиях по тактической подготовке в условиях, приближенных к боевым, статья девяносто один двадцать.

Недоумение на лице Френкеля сменилось изумлением.

– Что я слышу, сержант? С такой ерундой – ко мне? Да еще и официально?

Уму непостижимо, как удалось сержанту соединить в облике и голосе крайнюю степень смущения с абсолютной бесстрастностью.

– Сэр, разрешите объяснить. Рядовой отказался нести административную дисциплинарную ответственность и потребовал встречи с командиром батальона.

– А-а-а, качальщик прав… По уставу он может этого требовать, но все же я не понимаю, сержант. Какой был боевой приказ?

– «Замерзнуть», сэр.

«Ой-ой-ой! – подумал я, глядя на Хендрика. – Ну, парень, и достанется же тебе сейчас!»

По команде «Замерз!» боец обязан упасть где стоял, как можно скорее найти укрытие и превратиться в камень. Нельзя даже носом шмыгнуть, пока не разрешат. Якобы даже случалось, что в «замерзшего» бойца попадала пуля и до команды «Оттаял!» он успевал истечь кровью, не шевельнувшись и не издав ни звука.

У Френкеля брови полезли на лоб.

– А в чем состоит неподчинение?

– То же самое, сэр. Провалив упражнение, он отказался выполнить повторную команду.

Капитан помрачнел:

– Фамилия?

– Хендрик Тэ Эс, сэр, – ответил Зим. – Рядовой-рекрут, личный номер семьдесят девять шестьдесят девятьсот двадцать четыре.

– Так-так… Хендрик, ты лишаешься всех привилегий на срок тридцать суток. В личное время выходить из палатки запрещается, исключение – наряды, прием пищи и санитарные нужды. Ежедневно три часа внеочередных работ под наблюдением капрала из состава караула: час перед отбоем, час перед подъемом, час – вместо обеда. На ужин хлеб с водой, хлеба – сколько съешь. По воскресеньям десять часов внеочередной работы, с перерывом на богослужение, если ты верующий.

«Ничего себе! – поразился я. – Да он озверел!»

А Френкель продолжал:

– Хендрик, ты только потому так легко отделался, что я принял решение: со следующим твоим фортелем будет разбираться военный трибунал… Да и не хочется портить показатели твоей роты. Свободен.

И он снова уткнулся в бумаги, давая понять, что инцидент исчерпан.

Как бы не так.

– Но вы не выслушали другую сторону конфликта! – завопил Хендрик.

– Да что ты говоришь? – поднял глаза капитан. – Разве это конфликт?

– А то нет? И я – его другая сторона! У сержанта Зима зуб на меня! Он гоняет меня, гоняет, гоняет все дни напролет с тех пор, как я здесь появился! Он…

– Сержант выполняет свои обязанности, – холодно произнес капитан. – Ты отрицаешь выдвинутые им обвинения?

– Нет, но… он вам не сказал, что я лежал на муравейнике!

Френкель брезгливо поморщился:

– То есть ты готов и сам погибнуть, и товарищей погубить из-за нескольких муравьишек?

– Нескольких? Да их там сотни! А как жалят!

– Ну и что? Юноша, я тебе скажу прямо: да будь это хоть гнездо гремучих змей, твоя задача – лежать на нем и не шевелиться. – Выдержав паузу, Френкель спросил: – Можешь что-нибудь сказать в свое оправдание?

Тут бы Хендрику смолчать, а он:

– Еще как могу! Сержант мне нанес побои! Тут сплошное рукоприкладство! Целая свора инструкторов ходит с дубинами, лупит нас по заднице, охаживает по хребту и говорит: «Терпи, боец». Ладно, такое я терпеть готов, но он же не палкой, а кулаком меня свалил. И кричит: «„Замерз!“ Лежать, тупое чмо!» Это как понимать, а?

Капитан посмотрел на свои руки, потом на Хендрика:

– Юноша, ты демонстрируешь очень характерное для гражданских непонимание сути воинской службы. Полагаешь, что твой непосредственный начальник не имеет права, как ты выразился, на рукоприкладство. В условиях чисто гражданских это действительно так – например, если мы встретимся в театре или магазине, то, пока ты проявляешь надлежащее уважение к моему званию, у меня не больше оснований дать тебе пощечину, чем у тебя – мне. Но совсем другая ситуация – когда мы оба находимся при исполнении служебных обязанностей. – Капитан развернулся вместе с креслом и указал на полку с растрепанными книгами. – Вот законы, по которым ты здесь живешь. В этих книгах – все статьи, все приговоры военных трибуналов, вынесенные на их основе. Но тут нет даже намека на то, что твой командир не имеет права на рукоприкладство, на любые побои при исполнении служебных обязанностей. Хендрик, я могу сломать тебе челюсть… и буду отвечать только перед моим начальством, а оно всего лишь потребует доказать необходимость этого поступка. Но мне не придется отвечать перед тобой. Челюсть – это пустяки, мне даны куда более серьезные права. Бывают ситуации, когда офицер – и не обязательно непосредственный начальник – не только может, но и должен убить офицера ниже его по званию или солдата, причем немедленно и даже без предупреждения, и не понесет за это наказания, а, напротив, будет поощрен. Трусость перед лицом противника – одна из таких ситуаций. – Капитан постучал по столу. – Теперь о палках. У них двойное назначение. Во-первых, с ними ходят люди, наделенные властью. Во-вторых, мы ждем от этих людей, что палки они будут применять к вам, ведь нужно вас подгонять и держать в тонусе. Тростью невозможно нанести серьезную травму, а легкая боль экономит тысячу слов. Представим, дана команда «Подъем», а ты даже не почесался. Будь в роте лишний капрал, он бы, конечно, с тобой понянчился, спросил бы, не желаешь ли кофе в постель, и если желаешь, то сколько класть сахару. Да вот беда, штат у нас куцый. Поэтому инструктор пробегает по казарме и бьет палкой по спальникам. Конечно, он мог бы дать пинка лежебоке, это столь же законно и вполне результативно. Но наш генерал, отвечающий за боевую подготовку и дисциплину, предпочитает трость. В ударе ею по заднице нет ничего личного, и достоинство курсанта, как и достоинство капрала, он не оскорбляет. Я согласен с генералом. Хотя не важно, что мы с тобой об этом думаем, – просто таков порядок. – Глубоко вздохнув, капитан добавил: – Хендрик, я тебе все это объясняю так подробно по одной-единственной причине: бесполезно наказывать человека, если он не понимает, за что его наказывают. Ты плохой мальчик. Я говорю «мальчик», потому что не вижу перед собой мужчину, как мы ни старались, чтобы ты повзрослел… Да, для этой стадии обучения ты на диво плохой ребенок. Ничто из сказанного тобой не оправдывает тебя и даже не смягчает вину. Похоже, ты не ведаешь, что творишь, и даже не понимаешь, в чем состоит долг солдата. Давай-ка мы все проясним. Расскажи мне своими словами, на что ты обижен. Возможно, я даже соглашусь с тобой в чем-то, хоть это и кажется сейчас невероятным.

Я украдкой следил за лицом Хендрика, интересно было, как он воспринимает капитанское внушение. По мне, так мягкой, спокойной речью капитан снимал стружку почище Зима, которого мы считали виртуозом этого дела.

Оскорбленное достоинство на лице курсанта сменилось изумлением и непониманием, а потом мрачным упрямством.

– Говори! – властно потребовал Френкель.

– Э-э-э… Так вот, нам приказали «замерзнуть», я залег и обнаружил, что угодил на муравейник. Конечно, встал на колени, чтобы передвинуться на пару футов, а сержант повалил меня ударом в спину и заорал… Я вскочил, двинул ему разок, и тогда он…

– Стоп! – Френкель сорвался с кресла и вытянулся во весь рост – десятифутовый великан, хотя на самом деле капитан был не выше меня, – и вытаращился на Хендрика. – Ты… ударил… командира твоей роты?!

– Чего? А, ну да. Но он бил первым, причем в спину, я даже его не видел. Я такое никому не спускаю. А он опять мне врезал, и еще…

– Молчать!

Хендрик осекся. А потом проворчал:

– Короче, хочу свалить из вашей паршивой армии.

– Уверен, мы сможем удовлетворить твое желание, – ледяным тоном проговорил Френкель. – Причем безотлагательно.

– Просто дайте бумагу, я напишу рапорт об увольнении.

– Минутку. Сержант Зим!

– Да, сэр.

Все это время ротный молчал, глядя прямо перед собой. Он будто в статую превратился, только подергивались челюстные мышцы. Под глазом у него и впрямь образовался синяк, причем шикарный. Хендрик хорошо ему приложил. Но сержант даже не заикнулся об этом, а капитан не поинтересовался. Предположил, наверное, что Зим ушибся о дверь. Ну, или решил, что позже сержант расскажет, если захочет.

– Доведены ли до сведения личного состава вашей роты соответствующие данному случаю параграфы?

– Так точно, сэр. Они распечатаны, и мы их зачитываем каждое воскресенье.

– Мне это известно, вопрос был для записи.

В воскресные утра, перед молитвой, кто-нибудь из инструкторов строил нас и читал вслух выдержки из «Нормативно-правовых актов Вооруженных сил». Кроме того, эти статьи всегда висели на доске объявлений возле штабной палатки. Никто особо в них не вникал, считая одним из элементов муштры, и пока их оглашали, можно было подремать стоя. Если что и запомнилось, так это «тридцать один способ жесткой посадки». Инструкторы, конечно, следили, чтобы самые необходимые правила просочились в наши черепушки. «Жесткая посадка» – шутка с длинной бородой, вроде «побудочной смазки» или «палаточного домкрата». Подразумевается тридцать одно воинское преступление, караемое смертной казнью. То и дело кто-нибудь хвастался, будто нашел тридцать вторую «посадку», или приписывал эту заслугу кому-нибудь еще. Чаще всего подразумевалось нечто нелепое и даже неприличное.

– Однократное нанесение удара начальнику, находящемуся при исполнении…

И вдруг мне стало не смешно. Парень дал плюху Зиму? И за это полагается виселица? Да в роте чуть ли не каждый пытался достать сержанта кулаком, и некоторым это даже удалось… на тренировках по рукопашному бою. Инструкторы, так сказать, обрабатывали нас рашпилем, а Зим занимался уже шлифовкой, и в спаррингах с ним никто не тушевался и не зажимался. Однажды на моих глазах Судзуми вообще его вырубил. Бронски отлил сержанта водой, тот встал, улыбнулся – и зашвырнул Судзуми за горизонт.

Капитан оглянулся, ткнул в мою сторону пальцем:

– Рядовой, дай мне штаб полка.

Я выполнил распоряжение, двигаясь как в бреду, и уступил место капитану, когда на экране появилось незнакомое лицо.

– Адъютант, – представился незнакомец. – Я слушаю.

– Командир второго батальона, – отрывисто заговорил Френкель. – Вынужден со всем уважением обратиться к командиру полка. Нам требуется офицер для проведения полкового трибунала.

– И когда хочешь начать, Иэн? – спросил адъютант.

– Как только он прибудет.

– Сейчас свяжусь. Наверняка Джейк у себя. Статья, фамилия?

– Хендрик, – ответил капитан и назвал номер статьи.

Офицер на экране присвистнул, лицо его помрачнело.

– Скоро буду, Иэн. Не найду Джейка – сам отпрошусь у Старика и приеду.

Френкель повернулся к Зиму:

– Конвоиры – свидетели?

– Так точно, сэр.

– Командир его взвода видел?

– Вроде видел, сэр, – чуть помедлив, ответил Зим.

– Зови его. Есть там кто-нибудь в скафандре?

– Да, сэр.

Пока Зим звонил, Френкель обратился к Хендрику:

– Кого из свидетелей желаешь привлечь для твоей защиты?

– Чего? Не нужны мне никакие свидетели, он сам знает, что сделал! Все, давайте бумагу – и больше вы меня не увидите.

– Не торопи события.

Зачем их торопить, если они уже несутся галопом?

Не прошло и пяти минут, как прискакал облаченный в «командир» капрал Джонс. Он поставил капрала Махмуда, которого принес на руках, и отпрыгнул в сторону, уступая дорогу вошедшему лейтенанту Спиксме.

– Добрый день, капитан, – поздоровался лейтенант. – Обвиняемый и свидетели на месте?

– Все готово. Приступай, Джейк.

– Запись?

– Включена.

– Отлично. Хендрик, шаг вперед.

Хендрик подчинился. Он был растерян, и у него сдавали нервы. Лейтенант Спиксма заговорил, чеканя слова:

– По распоряжению майора Эф Экс Мэллоя, командира третьего учебного полка, дислоцированного в лагере имени Артура Карри, открывается заседание полкового трибунала в соответствии с Приказом номер четыре главнокомандующего по учебной и дисциплинарной части, во исполнение «Нормативно-правовых актов Вооруженных сил Земной Федерации». Инициатор возбуждения дела: капитан Иэн Френкель, эм-пэ, командир второго батальона третьего полка. Состав трибунала: лейтенант Жак Спиксма, эм-пэ, командир первого батальона третьего полка. Обвиняемый: Хендрик, Теодор С., курсант, эр-эр семьдесят девять шестьдесят девятьсот двадцать четыре. Статья девяносто восемьдесят. Обвиняется в нанесении однократного удара своему начальнику, сержанту Вооруженных сил Земной Федерации, находящемуся при исполнении служебных обязанностей.

Больше всего меня потрясла скорость этого процесса. Глазом не успев моргнуть, я сделался «судебным приставом» и получил приказ удалить свидетелей из «зала заседания трибунала». Уж не знаю, смог бы я «удалить» сержанта Зима, если бы тот воспротивился, но он вышел сам, прихватив Махмуда и обоих конвоиров.

О чем говорилось в палатке, я не слышал, пока находился снаружи со свидетелями. Зим, стоя поодаль от нас, терпеливо ждал. Махмуд уселся на землю и свернул сигарету. Но закурить не успел – его вызвали первым. Все три свидетеля были опрошены меньше чем за двадцать минут, и каждый рассказал примерно то же, что и Хендрик. Зиму выступать не пришлось.

– По требованию обвиняемого трибунал обязан провести перекрестный допрос свидетелей, – проинформировал Хендрика Спиксма. – Будет такое требование?

– Нет.

– К судье обращаться «сэр», стойка – «смирно».

– Нет, сэр, – повторил Хендрик. – Мне нужен адвокат.

– Закон не допускает участия адвокатов в процессах военных трибуналов. Но обвиняемый может дать показания в свою защиту. Свидетельствовать против себя вы не обязаны, и если не подтвердите ранее сделанное признание, трибунал не будет считать его достоверным. Но вы предупреждены о том, что любые показания, данные на судебном процессе, могут быть использованы против вас и вы можете быть подвергнуты перекрестному допросу.

Хендрик пожал плечами:

– Мне сказать нечего. Да и что толку оправдываться перед вами?

– Трибунал повторяет вопрос: намерены ли вы защищать себя самостоятельно?

– Нет, сэр…

– Трибунал обязан задать еще один формальный вопрос. Доводилась ли ранее до вашего сведения статья закона, в нарушении которой вы обвиняетесь? Можете сказать «да» или «нет» или промолчать, но любой ответ будет оцениваться согласно статье девяносто один шестьдесят семь Закона об ответственности за дачу ложных показаний.

Обвиняемый промолчал.

– Хорошо. Трибунал огласит для вас статью обвинения и повторит вопрос. Статья девяносто восемьдесят: «Нанесение военнослужащим Вооруженных сил однократного удара или побоев либо попытка нанесения…»

– Вроде нам это читали… По воскресеньям много всякой ерунды читали, длинный список, чего нам нельзя.

– Именно с этой статьей вас ознакомили или нет?

– Хм… Да, сэр, ознакомили.

– Хорошо. От самостоятельной защиты вы отказались. Намерены ли вы указать на обстоятельства, оправдывающие вас или смягчающие наказание?

– Сэр?

– Хотите ли что-нибудь сообщить трибуналу о случившемся? Дать дополнительные сведения, способные, по вашему мнению, повлиять на разбирательство? Частично или полностью опровергнуть выдвинутое обвинение? Например, неадекватное поведение под воздействием болезни, наркотического вещества или лекарственного средства? В данный момент ответственность за дачу ложных показаний на ваш ответ не распространяется, вы можете приводить любые доводы, способные, по вашему мнению, вам помочь. Трибунал пытается выяснить, считаете ли вы физическое воздействие, которому подверглись, несправедливым. И если да, то почему.

– Что? Ну да, конечно! Тут все несправедливо! Он первый ударил! Вы же слышали! Все подтверждают: он бил первым!

– Что-нибудь добавите?

– А? Нет, сэр. Разве недостаточно?

– Судебный процесс закончен. Рядовой Теодор С. Хендрик, вернитесь на место. Смирно!

Все это время лейтенант Спиксма стоял навытяжку, а теперь поднялся и капитан Френкель. И мне почудилось, будто в палатке сильно упала температура.

– Рядовой Хендрик, вы признаны виновным по статье девяносто восемьдесят.

Мой желудок проделал сальто. Выходит, они не шутили! И наш Тед Хендрик разделит судьбу Денни Дивера![18]18
  Денни Дивер – герой одноименного стихотворения Редьярда Киплинга, рядовой, приговоренный к смертной казни через повешение.


[Закрыть] Парень, с которым я не далее как сегодня завтракал за одним столом!

– Трибунал приговаривает вас, – продолжал лейтенант, пока я боролся с тошнотой, – к десяти ударам кнутом и увольнению с формулировкой «За упречное поведение».

Хендрик судорожно сглотнул:

– Я сам хочу уволиться!

– Трибунал не позволяет вам уволиться по собственному желанию. И хочу добавить: столь легкому наказанию вы подвергаетесь по той единственной причине, что этот судебный орган не уполномочен выносить более суровые приговоры. Офицер, решивший привлечь вас к ответственности, выбрал полковой трибунал, и мы не будем гадать, из каких соображений он исходил. Но если бы вас судил Главный военный трибунал, почти наверняка он счел бы имеющиеся доказательства вашей вины достаточными для вынесения смертного приговора. Вас бы подвергли повешению за шею до смерти, молодой человек. – Выдержав паузу, лейтенант добавил: – Приговор будет представлен полномочному начальству и в случае его утверждения исполнен безотлагательно. Заседание полкового трибунала объявляю закрытым. Осужденного увести и заключить под стражу.

Последнее адресовалось судебному приставу, но мне не пришлось особо утруждаться – надо было только позвонить в караульную палатку и сдать Хендрика под расписку.

Вечером в час врачебного приема капитан снял меня с наряда и отправил к доктору, а тот велел возвращаться в роту. Я едва успел переодеться к строевому смотру и получил от Зима нахлобучку за «пятна на форме». На его физиономии темнело пятно пошире моих, но меня это нисколько не радовало.

Нас построили на плацу. Там уже был врыт массивный брус, возле него стоял батальонный адъютант. Вместо оглашения приказов и прочей рутины нам зачитали приговор.

Потом два вооруженных конвоира привели Хендрика со скованными впереди руками.

Я еще никогда не видел порки. В моем городе публичные экзекуции проводились на площади позади Федерального здания, и посещать эти мероприятия папа мне строжайше запретил. Однажды я ослушался и пришел, но порку отложили, и больше я не пытался на нее поглядеть.

Такое раз увидишь – до самой смерти не забудешь.

Конвоиры подняли руки Теда и накинули цепь наручников на большой крюк, прибитый высоко на столбе. Потом сняли с него куртку, – оказывается, наказуемого доставляют на место экзекуции без нательной рубашки.

– Привести в исполнение приговор военного трибунала, – громко, отрывисто скомандовал адъютант.

К столбу приблизился капрал-инструктор – не наш, из другого батальона. Сержант охранно-конвойной службы повел счет.

Делал он это медленно, с пятисекундными промежутками, которые мне казались чуть ли не минутными. Тед выдержал два удара молча, после третьего зарыдал.

Следующее, что я помню, – как смотрел снизу вверх на капрала Бронски. Он хлопал меня по щекам и вглядывался в лицо. Затем спросил:

– Оклемался? Вот и хорошо. Давай в строй. Галопом! Сейчас будет прохождение.

Мы выполнили парадное прохождение и вернулись в расположение роты. За ужином мне кусок не лез в горло. Впрочем, аппетит в тот вечер пропал у многих.

Насчет моего обморока никто не прохаживался. Позже я узнал, что был не одинок: на плацу лишились чувств еще человек двадцать курсантов.

6

Мы слишком мало ценим то, что нам дается без усилий… и было бы очень странно, если бы мало ценилась такая божественная вещь, как свобода.

Томас Пейн[19]19
  Томас Пейн (1737–1809) – англо-американский публицист, прозванный «крестным отцом США», автор трактатов «Здравый смысл» (1776), «Права человека» (1791), «Век разума» (1794).


[Закрыть]

В ночь после порки и изгнания Хендрика мой моральный дух опустился на самое дно. Кто не служил в учебке, вроде тренировочного лагеря имени Артура Карри, тот не поймет, насколько сильное потрясение должен испытать курсант, чтобы напрочь лишиться сна. Правда, днем мне не пришлось перетрудиться, да и плечо все еще ныло, хоть врач и написал в справке «полностью дееспособен». А еще бередило душу мамино письмо. И стоило закрыть глаза, как слышался хлесткий удар кнута и виделся обмякший у столба Тед.

По поводу утраты курсантских шевронов я не переживал ничуть. Это уже не имело никакого значения, поскольку я твердо решил уволиться. Если бы не ночь и не отсутствие авторучки и бумаги, сразу бы и написал рапорт.

Тед совершил роковую ошибку, за какие-то полсекунды разрушил свою судьбу. Но ведь это и впрямь всего лишь ошибка. Он ненавидел воинскую службу (а кто из нас от нее в восторге?), однако был полон решимости продержаться до конца и стать полноправным гражданином. Хендрик мечтал о карьере политика, охотно делился с нами грандиозными планами. «Давно назрела необходимость в переменах, и вы их обязательно увидите». Нет, не ходить ему по коридорам власти.

Беда, его постигшая, может случиться и со мной. Любой человек способен оступиться. И если завтра или через неделю я это сделаю, мне даже не позволят уйти самому. Вышвырнут с позором, а перед тем исполосуют спину под бой барабанов.

Пора признать, что отец был прав, а я заблуждался. Пора написать на листе бумаги несколько слов, и отправиться восвояси, и сказать папе, что, если он меня прощает, я готов отучиться в Гарварде и впрячься в семейный бизнес. Сразу после подъема обращусь к сержанту Зиму. Хочется сделать это прямо сейчас, но нельзя будить сержанта, если ты не уверен, что он сочтет причину по-настоящему чрезвычайной. Иначе быть беде.

Сержант Зим… Мысли о нем были так же мучительны, как и воспоминания о Хендрике. Когда закончился суд и Теда увезли, сержант остался и сказал капитану Френкелю:

– Господин командир батальона, разрешите обратиться.

– Валяй. Я и сам хотел тебя попросить, чтобы задержался. Садись, надо потолковать.

Зим бросил взгляд в мою сторону. Капитан тоже посмотрел на меня, но не приказал убраться. В приемной не было посетителей, только парочка вольнонаемных писарей. И без спросу не выйти – могу понадобиться начальству в любой момент. Так что я нашел местечко за стеллажом с папками и засел там.

Эта преграда не мешала слушать разговор.

Поскольку в штабе постоянно работает аппаратура связи и записи, размещался он не в палатке, а в стационарной постройке. Но это была постройка военно-утилитарного типа, вроде сарая, с минимумом внутренних перегородок. Гражданские вряд ли вникали в беседу, они сидели в наушниках над печатающими устройствами, и вообще их не интересовали заботы военных. Да я и сам не хотел подслушивать.

Впрочем, может, и хотел.

– Сэр, прошу меня перевести в боевую часть, – сказал Зим.

– Чарли, я не расслышал, – ответил Френкель. – Опять пробитое ухо шалит.

– Я не шучу, сэр. Такая служба – не для меня.

– Отставить нытье, сержант, – испробовал Френкель суровый начальственный тон и тотчас вернулся к прежнему: – Хоть бы подождал, пока я управлюсь с делами. Какая муха тебя укусила?

Зим жестко проговорил:

– Капитан, мальчик не заслужил десяти горячих.

– Разумеется, не заслужил, – согласился Френкель. – Ты в курсе, кто на самом деле облажался.

– Да, сэр.

– Ты не хуже меня знаешь, что на этом этапе наши подопечные – дикие звери. Ты давно разобрался, когда можно поворачиваться к ним спиной, а когда нет. Ты изучил правовую базу и приказы-инструкции; тебе известно, что ни при каких обстоятельствах нельзя допускать нарушения статьи девяносто восемьдесят. Естественно, среди курсантов всегда находятся желающие ее нарушить; не будь эти парни агрессивны, они бы не годились в мобильную пехоту. Ребята послушны, пока они в строю. Не опасны, когда едят, дрыхнут или сидят на заднице и слушают объяснения инструктора. Но выведи их на боевые учения, взвинти, наадреналинь – и получишь мешки с гремучей ртутью. И ты, и твои инструкторы прошли специальную подготовку, вы научены гасить такие бунты в зародыше. Вот и объясни мне теперь, как удалось рядовому-необученному поставить тебе «фонарь». Он не должен был даже рыпнуться. Твоя обязанность в такой ситуации – угадать намерение и моментально вырубить сопляка. Почему же ты не был начеку? Стареешь, что ли?

– Не знаю, – медленно проговорил Зим. – Пожалуй, и впрямь старею.

– Хм… Если это правда, то в боевой части тебе делать нечего. Но это неправда. Уж точно не было правдой три дня назад, когда мы с тобой спарринговали. Так что же на самом деле тебя подвело?

Зим ответил не сразу.

– Похоже, я привык считать Хендрика безобидным.

– Безобидные сюда не попадают.

– Да, сэр. Но он был настроен очень серьезно, хотел во что бы то ни стало выдержать. Никаких способностей, но старался изо всех сил. Вот я и привык… подсознательно… – Помолчав, Зим добавил: – Наверное, мне был симпатичен этот паренек.

Капитан фыркнул:

– Инструктор не может себе позволить симпатий.

– Понимаю, сэр. Но что случилось, то случилось. В этот раз хорошие подобрались ребята, настоящих никчем мы уже отсеяли. Хендрик увалень, но не никчема. Он убежден, что знает ответы на все вопросы, – вот его единственный изъян. И я не ставил бы это ему в вину, поскольку сам таким был в его годы. Непригодные отправились по домам, остались те, кто понял службу, кто старается все делать правильно, кто скачет галопом и не считает ворон. Славный выводок щенков колли… Большинство станут хорошими солдатами.

– Вот она, ахиллесова пята. Паренек был тебе симпатичен, и по этой причине ты не обломал его своевременно. Цена твоей симпатии – суд, порка и увольнение с «волчьим билетом».

– Моя бы воля, я бы встал к столбу вместо него, сэр. – Судя по тону, Зим не кривил душой.

– Ага, после меня – я старше по званию. Как думаешь, о чем я жалею вот уже час? И чего испугался, когда ты вошел с синяком под глазом? Я изо всех сил пытался обойтись административным наказанием, но юный болван не дал мне ни единого шанса. Заявить о том, что ударил сержанта… Нет, он точно идиот, и ты должен был от него избавиться месяц назад… а не нянчиться с ним и не выращивать неприятности. Признавшись при свидетелях, он вынудил меня действовать официально. Тут уже заднюю не врубишь. Ничего не оставалось, как провести эту кошмарную процедуру, принять горькое лекарство и подарить миру еще одного гражданского, который до конца своих дней будет ненавидеть армию. Он был выпорот, и ему с этим жить. Ни мне, ни тебе тут ничего не исправить, хоть это и наша вина. Полк должен был увидеть, как наказывается посягательство на статью девяносто восемьдесят. Да, вина наша… но ошибка – его.

– Моя вина, капитан. Я поэтому и прошу о переводе. Думаю, так будет лучше для части, сэр.

– Ах ты думаешь?! Нет, сержант, здесь я думаю и решаю, что лучше для моего батальона. Чарли, ты когда-нибудь задавался вопросом, кто вынул из шляпы бумажку с твоим именем? И какие у него были соображения? Вернись на двенадцать лет назад. Ты тогда был капралом, помнишь? И где служил?

– Здесь, капитан, и вы сами это отлично знаете. Вот на этом самом месте, в богом проклятой прерии. И я вовсе не радуюсь, что вернулся.

– А кто радуется? Но так уж вышло, что нам досталась самая важная и самая деликатная в армии работа – из сопливых щенков выращивать солдат. В первом твоем взводе кто был самым сопливым щенком?

– Мм… – протянул Зим. – Я не зайду так далеко, чтобы назвать ваше имя, капитан.

– Ценю деликатность, но вряд ли ты вспомнишь кого-нибудь другого. Я тогда ненавидел тебя до трясучки, «капрал» Зим.

Сержант вроде удивился, если не сказать обиделся:

– В самом деле, сэр? А мне вы, напротив, нравились.

– Да ну? Впрочем, ненависть – еще одна роскошь, которую не может себе позволить инструктор. Мы не можем ненавидеть курсантов и не можем их любить. Наша задача – обучить их. Но если тебе кто-то нравился… мм… то свою приязнь ты демонстрировал очень странными способами. Я тебе до сих пор симпатичен? Не отвечай, мне ведь все равно… даже больше скажу: не хочу знать. Так вот, я страшно злился на тебя, все мечтал поквитаться. Но ты был всегда начеку, ты мне не дал ни единого шанса попасть под трибунал по статье девяносто восемьдесят. И благодаря тебе я сейчас здесь. Теперь что касается твоей просьбы. Когда я был курсантом, часто слышал от тебя один и тот же приказ. Он меня бесил пуще всего, что ты говорил или делал. Помнишь его? Я-то его выполнил и теперь возвращаю обратно: «Солдат, заткнись и будь солдатом!»

– Да, сэр.

– Так что не спеши переводиться. Не так уж все и плохо. Мы оба знаем: любому учебному полку полезен суровый урок насчет статьи девяносто восемьдесят. Курсанты еще не научились думать, читать они не любят, слушают редко, но зато все видят… Возможно, печальная участь юного Хендрика однажды обернется спасением для кого-нибудь из его товарищей, и тот не повиснет в петле. Конечно, жаль, что этот наглядный урок пришелся на долю моего батальона, и я не намерен допустить повторения. Собери инструкторов и проведи с ними беседу. Примерно сутки мальчишки будут отходить от шока. Затем начнется брожение умов, озлобление. К четвергу или пятнице одному из тех, кому всяко тут не удержаться, придет в голову крамольная мысль: а ведь Хендрик дешево отделался. Что такое десяток плетей? За пьяное вождение и то дают больше… А ведь так хочется пересчитать зубы самому ненавистному из инструкторов. Сержант, этого не должно случиться. Ты меня понял?