Текст книги "Алжирские тайны"

– Мы проводим совещание в форте, поскольку принимаются исключительные меры безопасности, верно?

– Да.

– Что с первым пунктом повестки дня?

– Теперь это второй пункт. Сначала придется выслушать то, что имеют сообщить десантники и эти штатские.

– Но, Шанталь, во втором пункте ведь ставится вопрос о том, что в самом Форт-Тибериасе, возможно, есть высокопоставленный предатель! Вряд ли это произведет благоприятное впечатление на наших пекущихся о безопасности гостей. К тому же предатель, если он существует, возможно, будет участвовать в прениях по первому пункту, каким бы он ни был.

Она уклончиво улыбается, потом пожимает плечами. Шанталь, как и я, занимается обработкой разведывательных данных, но главное, что входит в круг ее обязанностей, – это слежка за дезертирами. Когда мусульмане из вспомогательных войск ударяются в бега, они, прихватив оружие, направляются прямиком в ближайший батальон ФНО. Разумеется, выяснять, в какую группу ФНО переметнулись дезертиры, обязана военная разведка. Когда я веду людей на операцию в горы Джебель и нам удается выманить феллахов из укрытия, то почти все они погибают в бою. Даже те, кого берут живьем, имеют обыкновение часок-другой спустя умирать. Тем не менее кто-нибудь всякий раз получает задание отрубить нашим «трофеям» головы, и эти головы каким-то образом попадают на базу. А Шанталь обязана сравнивать эти головы с фотографиями военнослужащих в армейских документах.

В подвале Шваб снова вручает мне мой вопросник. Все тайное постепенно станет явным. Возможно, завтра или послезавтра мы узнаем правду. А сегодня я пока рассчитываю только на благовидную ложь.

Глава третья

Что она делает? Платье уже скинула. Я сам расстегнул ей молнию, но Шанталь все мешкает. Сказала, что просто хочет снять серьги. В соседней комнате раздается приглушенный шум. Потом дверь распахивается, и мои опасения оправдываются.

– Руки на голову, Филипп!

У нее в руках мой пистолет. Я знаю, что он заряжен. Следую ее совету.

– Не двигайся!

Она бочком пробирается мимо меня к кровати.

– Теперь можешь повернуться, только медленно, и держи руки на голове.

Она уже удобно уселась, откинувшись на подушки. Хотя она все еще держит пистолет обеими руками, оружие слегка трясется. Это «Токарев» ТЗЗ, русский пистолет, оружие потяжелее, чем MAC 35, который носят наши офицеры, зато во многих отношениях лучше. Я купил его у одного матроса по дороге из Индокитая.

– Я немного поразмыслила, Филипп. Нет, тебе говорить не обязательно. Я рылась там в твоих книгах.

(Книг у меня не много. Я в них не верю, да и ради удовольствия ничего не читаю. Больше дюжины своих книг у меня в жизни не бывало. В той комнате у меня стоят три словаря (французский, арабский и вьетнамский), «Капитал» и «Экономико-философские рукописи» Маркса, «Идеи председателя Мао», «Избранные труды» Хо Ши Мина и «Черная кожа, белые маски» Фанона – ах да, еще «Психология убеждения» Пельтье.)

– Ты логичный предатель. То есть, если рассуждать логически, предателем среди нас должен оказаться ты. Все эти рассуждения насчет того, что «надо знать образ мыслей противника», – сплошной блеф. Ты – внутренний противник. – Раскрасневшаяся Шанталь упивается победой. – Я изучала твое досье. В нем слишком много путаницы и незамеченных подтасовок. Ты и есть тот, кого я искала. Теперь медленно опусти руки и сними брюки, только медленно.

И вновь я следую ее совету.

– Как ты намерена со мной поступить?

– Теперь пиджак. Медленно.

С пиджаком мне якобы пришлось повозиться, но, едва выпутавшись из рукавов, я тотчас швыряю его на голову Шанталь и прыгаю вслед за ним на кровать. Набросившись на Шанталь, я пытаюсь завладеть пистолетом. Чтобы он не достался мне, она бросает его на пол. Мы оба скатываемся с кровати, и начинается отчаянная схватка из-за оружия. Победителем выхожу я. Шанталь, задыхаясь, хихикает, но, увидев, что пистолет у меня, тут же приходит в себя. Заполучив оружие, я сразу свирепею. Все время, пока мы предаемся любовным утехам, я целюсь ей в башку. Руки устают, но мои усилия не пропадают даром.

– Это было грандиозно! Надо еще разок попробовать.

– Второй раз вряд ли получится.

На продавленном матрасе образовалось море пота и прочих жидкостей, и мы с Шанталь лежим в нем рядышком, точно хорошо смазанные детали оружия в машинном масле.

– Я знала, что ты держишь пистолет в одном из ящиков, и вспомнила слова одного писателя, детективы которого когда-то читала: «Если не знаете, как быть дальше, пускай кто-нибудь войдет в комнату с пистолетом в руке».

Шанталь отнюдь не верна мне. Она страшно любит флиртовать и заводить интрижки. Спали мы с ней всего раз пять или шесть. Не спроси я при нашей первой встрече о ее любимых цветах, она, вероятно, даже не обратила бы на меня внимания. Оказалось, что это белые гардении. Потом, зайдя ко мне, она обнаружила, что дверь спальни открыта, а вся кровать устлана белыми гардениями. Мы неуклюже предались любви, то и дело ворочаясь на смятых стеблях. Во второй раз сюрприз преподнесла Шанталь. Она принесла пастуший бич, который одолжила на своей ферме у одного из управляющих. После этого потолок был испещрен отметинами, происхождение которых нелегко было объяснить гостям, а мы с ней неделю не ходили купаться. Все это было в Алжире. Ныне же, приехав ко мне в Форт-Тибериас, она толкует о том, чтобы основать клуб «любви до горба».

Я невпопад объяснил, что данный сектор Сахары отнюдь не так хорошо защищен от любопытных глаз, как может показаться. Над пустыней целыми днями кружат самолеты-корректировщики «Пайпер каб», высматривающие бойцов ФНО, пытающихся просочиться к нам в тыл южнее линии Мориса. Кроме того, здесь попадаются мусульмане из вспомогательных войск, бедуины, а иногда – и сумевшие проникнуть сюда бойцы Национально-освободительной армии. Короче, уединиться ради любовных утех верхом на верблюде не так-то просто.

– Да брось ты! Я просто пошутила.

В мою комнату в форте она пришла впервые. Нашу связь мы тщательно скрываем, ибо, по мнению Шанталь, если никто не догадается о наших близких отношениях, мы будем оказывать большее влияние на комиссию по безопасности. Лучше, если во время дискуссий наши голоса будут восприниматься независимыми друг от друга.

Ее согласие прийти сегодня на свидание меня немало удивило, ведь в Форт-Тибериасе она уже начала флиртовать с другими офицерами, и на совещаниях комиссии мы теперь и вправду говорим двумя независимыми голосами. На этих совещаниях Шанталь все чаще критикует методы моей работы и ее неутешительные результаты. Слишком много документов, слишком много кропотливого труда, и никто, кроме меня, не может в этих документах разобраться.

Некоторое время мы молча лежим на кровати, смотрим на медленно вращающийся под потолком огромный вентилятор и пьем из горлышка мартини. Потом Шанталь заводит речь о первом – ныне втором – пункте завтрашней повестки дня (о новом первом пункте ни она, ни полковник наверняка не скажут ни слова). Откинувшись на подушки, я пристально разглядываю говорящую и размышляющую Шанталь. Она отличается той красотой, что, согласно моей личной классификации – возможно, неточной, – называется фашистской. На свете много молодых американок, похожих на Шанталь, – крепкие зубы, волевой подбородок, крупные черты лица, большая грудь кормилицы, оздоровительная диета, самоуверенность, основанная на родительской любви и хорошем заработке.

Я пытаюсь снова притянуть ее к себе, но она продолжает разглагольствовать о повестке дня треклятого совещания по безопасности. Вопрос о возможном существовании предателя внес в повестку дня именно я, и именно я убедительно доказывал полковнику, что ни один из офицеров, даже самых старших – особенно самых старших – по званию, не может быть вне подозрений. Экстравагантность полковника Жуанвиля граничит с безумием: его не возмутил даже мой намек на то, что благодаря своим странным идеям он входит в круг подозреваемых. Капитан Кольбетранц – один из тех немногих, что прошли путь от рядовых до офицеров, – будучи эмигрантом из Восточной Германии, вполне может оказаться советским шпионом. Капитан Делавин – интеллектуал. Одному Богу известно, что на уме у тех, кто читает «Монд». Капитан Ивто – офицер чрезмерно деликатный, типичный консерватор. Не исключено, что втайне он категорически против испытания ядерной бомбы, которое вскоре должно быть проведено в Реггане, и против новой деголлевской «ударной силы». Майор Лакан – это уже тень человека. Свою душу он оставил в Дьен-Бьен-Фу. Достаточно бегло просмотреть список вероятных подозреваемых, чтобы понять, почему Франция проиграет эту войну.

– Ты меня подозреваешь, да? – спрашивает Шанталь.

– Нет, моя подозрительность имеет пределы.

Однако своему ответу я заботливо придаю едва заметную нотку неуверенности, ибо постоянно стараюсь слегка выводить Шанталь из равновесия. А если она меня попросту дурачит, то, по правде сказать, на данном этапе вскружить мне голову ей пока не удалось. Присущий мне склад ума позволяет придерживаться двух мнений – обо всем. Я вижу, что Шанталь – дивное создание, но, любуясь ее телом, одновременно нахожу, что оно вызывает у меня отвращение. Большие груди, жирок на бедрах, чрезмерная полнота, большие глаза, которые можно было бы принять за медуз, отделись они вдруг от тщательно намазанного лица, запахи – привлекательные и отталкивающие. Я повидал так много плоти в иных условиях-умерщвленной электрическим током, обуглившейся, утопленной, расчлененной и дурно пахнущей, – что мое отношение ко всякому человеческому телу не может не быть двойственным. Должно быть, это характерно для всех, кто служит в Алжире.

В отношении темперамента и политических взглядов между мною и Шанталь тоже огромная пропасть. Здесь достаточно отметить, что политические воззрения Шанталь соответствуют «политике лопаток». Так она сама мне их охарактеризовала. Дрожь, которая пробегает между лопатками вверх по спине, вызывает покалывание в затылке и доводит ее до слез, – эта дрожь и определяет ее политические убеждения. Политическая дрожь возникает редко и неожиданно, однако ее внешние проявления крайне важны. Пение «Марсельезы» в ночном клубе, спаги[2]2
  Кавалерийские части во французских колониальных войсках в Северной Африке.


[Закрыть], легким галопом скачущие на параде, чудом выживший ребенок, которого извлекли из-под обломков после взрыва, устроенного террористами из ФНО, и тому подобное. Мои суждения о политике более логичны.

К тому же существует ее сословие. Я к ее сословию не принадлежу. Да и кто принадлежит? В Алжире – только члены «ста семей». Де Серкисяны владеют виноградниками, оливковыми рощами, табачными плантациями, бокситовыми рудниками и одним казино. И хотя Шанталь производит впечатление легкомысленной любительницы шампанского и «ягуаров», на самом деле она женщина интеллигентная и много читает. Я от всего этого не в восторге. С реальным делом это несовместимо. В конце концов, именно интеллигенты – университетские профессора и журналисты – парализуют нынешнее военное наступление. Французы сдадут Алжир после того, как проиграют ряд споров в кафе. А пока интеллигенты продолжают трепаться, с обеих сторон гибнет множество солдат. Они гибнут понапрасну. К этому я отношусь серьезно.

Возможно, в пользу Шанталь говорит лишь то, что в основном ей нравятся книги о людях дела либо таковыми написанные: «Ночной полет» Сент-Экзюпери, «В стальных грозах» Юнгера, «Под двумя флагами» Уиды. Но больше всего подкупает в ней ее любовь к «Трем мушкетерам». Шанталь помнит все их приключения наизусть. Она рассказывала мне, что в день первого причастия дала перед алтарем тайную клятву прожить жизнь точно так же, как прожил бы ее д’Артаньян – будь д’Артаньян женщиной, живущей во Французском Алжире.

Некоторое время я лежу молча и думаю о том, какие бы привести полковнику аргументы в пользу того, что предатель прибыл в Форт-Тибериас лишь на днях и что этот предатель – Шанталь. Уже больше года она имеет доступ к большинству документов, касающихся оперативной обстановки в пустыне. Она встречалась с Мерсье. Фамильное имущество не было гарантировано от вымогательства со стороны ФНО…

Мы продолжаем лениво обсуждать окончательный список подозреваемых, хотя определение «окончательный» в данном случае вряд ли уместно. В армии полностью сформировавшийся предатель – в отличие от какого-нибудь интеллигентного, совестливого офицера-либерала – на этой войне встречается столь редко, что к обеспечению внутренней безопасности здесь, в форте, как, впрочем, и в Лагуате, и в Тизи-Узу, стали относиться просто наплевательски. Почти все офицеры знали или могли бы узнать о поездке аль-Хади в Алжир и об установленной за ним слежке. Большинство знали о готовящейся атаке на Бани-Фадль и – опять же – могли бы узнать о мерах по охране трубопровода. С точки зрения безопасности наибольшую тревогу вызывает вот что: почти все военнослужащие в Форт-Тибериасе – и офицеры, и сержанты, и рядовые – имеют довольно четкое представление о том, что происходит в тридцати милях к югу, в Реггане, и каким образом ФНО могла бы сорвать ядерное испытание. Даже если опасения, что существует сформировавшийся предатель, будут признаны необоснованными, все равно дезертирство из Легиона – явление довольно распространенное, а беглые легионеры зачастую предпочитают начинать новую жизнь на гражданке с продажи своей биографии газетчикам. Поначалу я предполагал, что трое штатских и майор-десантник, которые намерены присутствовать на завтрашнем совещании, занимаются подготовительными мероприятиями в Реггане, но теперь то, как старательно Шанталь и полковник избегают обсуждения данного вопроса, заставляет меня в этом усомниться.

Когда мы подводим черту под списком, Шанталь опять откидывается на подушки.

– Филипп, я начинаю понимать… Мне это весь день не дает покоя. Кажется, я знаю, кто предатель. Но пока не уверена…

– Я не уверен даже в том, что предатель существует. Кто же это, по-твоему?

– Точно сказать пока не могу. К тому же этот ход за мной. Возможно, на завтрашнем совещании я назову предполагаемое имя. А ты возвращайся в свой архив и к тому арабу, что у тебя на доске. Будет весьма интересно услышать, что тебе удастся из него вытянуть.

Я подхожу к окну и сквозь пластинки жалюзи смотрю вниз, на занимающийся строевой подготовкой Легион. Секс – дело неплохое, но как долго еще я смогу водить Шанталь за нос?

Вид у Шанталь задумчивый.

– Эта доска с кожаными ремнями. Ее обязательно держать в той грязной клетушке? Может, придумаешь причину, чтобы ее принесли сюда?

Глава четвертая

Мы уже перевалили за три четверти моей лекции о технике мятежа. Когда-то я нервничал перед чтением лекций. Такое происходит с неожиданно большим количеством военных, побывавших на передовой. Ныне же я считаю, что если у меня хорошо заправлена рубашка и застегнута ширинка, значит, лекция уже соответствует минимальным требованиям. Эта лекция – пустая трата времени. Изучить противника можно только на личном опыте. Взвод теснится на старых скамьях – вероятно, школьных.

– Солдаты! Мао, как мы уже знаем, утверждает, что среди народа партизан действует как рыба в воде – бесшумно, словно золотая рыбка в своем прудке. Но это относится только к первой стадии партизанской войны. Во второй фазе у нашей золотой рыбки вырастают зубы, и она превращается в акулу, кружащую среди прочих, сравнительно безобидных рыб.

Теперь требуется посеять рознь между этими безобидными рыбками – между «угнетенными» и «угнетателем», и опытный партизан стремится к тому, чтобы бо́льшую часть его работы выполнил за него «угнетатель». Генерал Жиап проявил себя знатоком этой стратегии.

Мне не приходится обдумывать свои слова. Вместо этого я размышляю о том, что далеко не у каждого при утреннем пробуждении есть возможность подумать: «Сегодня я убью человека», – а именно такой была утром моя первая мысль. Этого убийства я еще не совершил. Сначала надо разделаться с лекцией, а потом немного поработать над теми треклятыми документами.

– А теперь я хочу перейти к тактике насилия и к тому, как террористы и партизаны используют ответные меры против терроризма в своих интересах. Взорвана бомба. Власти – военные или гражданские – должны принять ответные меры. Они не в силах найти подлинных преступников – а может, уже поймали их в свои сети, но не способны отличить террористов от прочей попавшейся в сети рыбешки. Поэтому они применяют меры массового возмездия. Здесь следует отметить, что, с точки зрения «угнетателя» – в данном случае для наглядности отнесем себя к категории угнетателей, – эта стратегия не так бессмысленна, как кажется. Ведь зачастую первоначальный план разрабатывается отдельным сектором освободительного движения, без санкции командования. Во всяком случае, у руководителей освободительного движения есть определенные обязательства по отношению к людям, которых они якобы освобождают. Поэтому намеченная серия взрывов может быть отменена. Корпоративную ответственность и меры массового возмездия можно использовать в интересах оккупирующей державы – в течение короткого периода. Обратите внимание на успешную операцию Массю в касбе[3]3
  Здесь: цитадель в системе городских укреплений (или самая старая или укрепленная часть города; резиденция правителей).


[Закрыть] Алжира пару лет назад. Однако в большинстве случаев массовое возмездие и тому подобное в конечном счете играет на руку бунтовщикам, так как порождает враждебность среди ранее дружественно настроенного или, по крайней мере, остававшегося нейтральным простого народа. Оно еще больше открывает массам глаза на неприкрытую тиранию со стороны оккупирующей державы. Идеи, которые я вам излагаю, зародились не у ФНО и не у генерала Жиапа. Они известны со времен Троцкого. Считать исполнителя террористического акта преступником-психопатом так же бесполезно и неправильно, как считать таковым палача. Террорист – способный стратег. Мы должны уважать его и понимать. Надо знать образ мыслей противника, господа.

Особого интереса лекция не вызывает. Правда, сегодня днем очень жарко, но днем здесь жарко всегда, и, обратись я ко взводу новобранцев или даже десантников, некоторые из высказанных мною мыслей вызвали бы дискуссию, а некоторые из умышленно употребленных провоцирующих терминов подверглись бы критике. Больше половины французской армии в Алжире – это вчерашние школьники, чье смутное представление о «международном коммунизме», бороться с которым, по мнению большинства, они сюда и приехали, ограничивается тем, что международный коммунизм есть зло. За несколько месяцев до того, как их отправили сюда, родители волновались, если они слишком долго катались в одиночку на велосипеде.

Но мои легионеры не таковы. Некоторые из сидящих здесь старых бандитов, главным образом самые старые, изучили своего Троцкого довольно неплохо. Они сражались за Троцкого – или за Сталина – на Гражданской войне в Испании, а когда война была проиграна, записались добровольцами и приехали сюда. Другая группа, помоложе, столкнулась лицом к лицу с реальной угрозой международного коммунизма на Русском фронте. Он знают, что это такое. Потому у нас во взводе немало и эсэсовцев. Много и тех, кто эмигрировал в конце сороковых из Восточной Европы. Как ни странно, политикой интересуются даже новобранцы-преступники, но в этой аудитории они затевать дискуссию не намерены.

На минуту я представляю себе, как двое-трое из сидящих здесь старых, несгибаемых сталинских головорезов, свирепея и обливаясь потом в непривычных фраках, заявляются на званый обед к де Серкисянам. Я горжусь своей способностью думать одновременно о двух вещах и сейчас, продолжая лекцию на автопилоте, принимаюсь вспоминать о последнем обеде у де Серкисянов, на котором присутствовал. Там был и Мерсье…

И тут мне вдруг приходит на ум, что солдатам, быть может, интереснее узнать, о чем говорили гости на званом обеде, нежели выслушивать мои разглагольствования о том, отчего да почему мы потерпели поражение в Индокитае. Им следует знать, что о нас думают штатские. Им следует напоминать о том, какой может быть жизнь вне Легиона. Я изображу им это светское общество. Ткну их туда носами. Укреплю слегка их боевой дух. Это вполне соответствует политике Легиона. Короче, тема лекции резко меняется.

– Необходимо знать образ мыслей противника. Небесполезно также знать, какого мнения о тебе друзья. Сейчас мне хотелось бы описать званый обед, на котором я имел честь присутствовать в Алжире на прошлой неделе…

Вдоль бухты Алжира растянулась вереница огней. Мы обедали под открытым небом, возле плавательного бассейна. Но, как не преминул подчеркнуть Морис, отец Шанталь, это было барбекю. («Скотский американский обычай. Наверно, позаимствован у краснокожих».)

Морис сидел во главе стола, с одинаковой гордостью взирая и на своих гостей, и на свое столовое белье, а мальчики-слуги в фесках и белых перчатках приносили из кухонь еду. С приходом осени Морис сосредоточил все свои помыслы на охоте. Однако еще продолжается шальское наступление, и ежедневно поступают сообщения о стычках, порой о коротких боях с феллахами в Оресском массиве. Охотничий сезон начался месяц назад, но лишь на прошлой неделе Морису удалось получить разрешение поохотиться в запретной военной зоне. Дальше за столом сидели двое его товарищей по охоте, коренастые мужчины с густыми нависшими бровями. Пьер Лагайар, бывший десантник, на короткое время покинувший заседания парижского Городского собрания, был почетным гостем. Лагайар привел с собой одного из своих политических союзников и протеже – Рауля Демюльза, самого способного из молодых столичных адвокатов. Я и Шанталь уже были знакомы с Раулем. Было вполне очевидно, что за последнее время Рауль и Шанталь успели познакомиться гораздо ближе. Раулю нравилось принимать позу остряка и бульварного фланёра, а она, кажется, сочла эту позу очаровательной. Мерсье сидел у дальнего края стола, чувствуя себя не в своей тарелке оттого, что его посадили так далеко от меня и Шанталь. (Обед этот состоялся во вторник вечером. Мерсье суждено было умереть в четверг. Во вторник я был уже почти уверен, что Мерсье умрет. Правда, еще не знал когда и как.) Рауль сидел напротив меня, а Шанталь – рядом с ним.

Описывая Шанталь солдатам взвода, я точно знаю, что уже завладел их вниманием, и в воображении моем они один за другим входят в сад Мориса, гуськом проходят за нашими спинами мимо стола и каждый наклоняется к плечу женщины, чтобы получше разглядеть ее грудь. Сейчас я, разумеется, не собираюсь рассказывать солдатам ни о том, что узнал о Мерсье, ни о том, какие чувства испытывал по отношению к Шанталь и Раулю. Ничего о своих мыслях и чувствах я рассказывать не собираюсь. Не расскажу я и о том, как в разгар нашего спора о музыке в казармах заметил, что у Рауля расстегнута ширинка и на это место нежно опускается рука Шанталь. Но я расскажу им, о чем говорили гости рядом со мной за столом, позабочусь о том, чтобы они смогли представить себе тамошнюю обстановку, граненое стекло и канделябры, расскажу, что мы ели – морские мидии, запеченного в горшочке фазана, апельсины в шоколаде, салат и сыр – и что пили – мюскаде, «Cotes du Rhone»[4]4
  «Берега Роны» (фр.).


[Закрыть] и бренди. И еще постараюсь указать солдатам на то, что из-за всего этого нам не приходилось драться, как им в лавке Легиона.

Морис и его приятели будут охотиться на дикого кабана, куропаток и, может статься, на рысь. Через тот район, где они будут охотиться, я уже несколько лет вожу легионеров. Мои люди отрабатывают поиск и уничтожение подразделений ФНО.

Морису и его приятелям захотелось обменяться впечатлениями. Раскрасневшиеся и развеселившиеся, они страстно желали заставить меня признать, что все мы составляем единое братство людей с оружием – как будто их бесполезную пальбу по птицам и вправду можно сравнивать с нашими поисковыми операциями против ФНО.

– Как вы думаете, после вас нашим загонщикам будет кого выкуривать из укрытий?

– Ваши феллахи – большие хитрецы. На такую дичь можно даже наступить, ничего не заметив.

– Да будет вам, капитан! Вы должны признать, что, несмотря на всю серьезность ситуации, в поиске противника есть некий элемент охоты и даже развлечения…

– В охоте на людей, на которую я выхожу со своими солдатами, вся беда в том, что порой невозможно понять, кто на кого охотится, – ответил я.

Именно в этот момент в нашу беседу решил включиться Рауль.

– Мне кажется, что есть нечто, как бы это сказать… ну да, мне кажется, что дичь может испытывать не меньшее удовольствие, чем охотник. Рискуя показаться смешным, я, пожалуй, осмелюсь предположить, что объект поиска получает своеобразное наслаждение и в этом наслаждении есть нечто от секса. Да-да, это так, но вы, как я посмотрю, все-таки считаете это смешным.

Морис, конечно, сидит с весьма мрачным видом, но Рауль, не раздумывая, продолжает:

– Господа, настоятельно прошу вас принять во внимание…

(Эта аффектированная манера говорить – и есть то немногое, чему Рауль научился, занимаясь адвокатской практикой в Алжире.)

– … нет, лучше перебрать в памяти свои детские впечатления. Эта игра в прятки в темноте, частое, тяжелое дыхание и попытки ощупью отыскать чье-то тело, иной раз – чувство безмерного облегчения.

А когда во время этой пленительной игры вас наконец обнаруживали, разве не возникал прилив наслаждения, который по сути своей есть явление сексуальное? Лично я полагаю, что возникал.

(Моему взводу речь Рауля понять трудновато. Гогочет лишь капрал Бучалик.)

Де Серкисяны, однако, уже начинали привыкать к Раулю и его словесным провокациям. Несмотря на это, мне было интересно, не хватил ли на сей раз Рауль через край. Я надеялся, что Морис велит Раулю заткнуться. Но от безотлагательного ответа Мориса отвлек один из охранников. От нашего стола открывался вид на тускло поблескивавшую морскую гладь в бухте Алжира. Морис, несомненно, считал себя владельцем всей панорамы и хвастался, что, хотя ему советуют возвести северную стену в имении и протянуть колючую проволоку, он отказывается – ради великолепного вида. Тем не менее границы сада охраняли двое слуг-корсиканцев с устаревшими винтовками Лебеля, и в ходе приема то один, то другой часовой выходил из темноты и брал из рук своего хозяина бокал вина. Огни бухты мерцали далеко, в виллах Морисовых соседей свет не горел. Их окна и двери были заколочены досками, воду из бассейнов выпустили.

Когда ответ Мориса прозвучал, он оказался скорее грустным, чем резким.

– В наше время все связано с сексом. Больше ничего нынешнюю молодежь не волнует. Я знаю, нынче модно поливать грязью Петена – впрочем, эксцессы, несомненно, случались, да и ужасные ошибки были допущены, – но я не могу отделаться от мысли, что вместе с Виши кануло в вечность нечто и в самом деле прекрасное. И что мы имеем теперь? Этого неряху Джонни Холлидея и этот непристойный рок-н-ролл, который звучит в наши дни повсюду – в барах, на пляжах…

– Даже в казармах, – вставил Рауль.

По блеску в глазах Рауля я понял, что ему известно, какой смысл я придаю иногда рок-н-роллу и что сегодня вечером он заставит меня хорошенько попотеть – если сумеет.

– Как ни странно, – продолжал он, – те арабы, которым настолько повезло, что военные освободили их из заключения, чаще всего жалуются нам, адвокатам, на несмолкаемый рок-н-ролл в бараках! Невероятно!

Он смотрит на меня. Я качаю головой.

– Я хочу сказать, что, как нетрудно предположить, у них есть жалобы и иного рода. Но ужасы рок-н-ролла вызывают самый бурный протест, хотя и приводят их в замешательство. По их словам, особенно любят рок-н-ролл офицеры парашютно-десантных войск и Легиона. Ну как, Филипп, сможете вы ответить от имени своих сослуживцев?

– У нас в Форт-Тибериасе, – сказал я, – все начисто лишены музыкального слуха.

Лагайар смаковал шутку. Морис выглядел скучающим и озадаченным. (Взвод, перед которым я выступаю, выглядит несчастным.) Рауль не унимался:

– Возьмем, к примеру, нашего среднего араба – назовем его Мустафа, – того, кого мы пытаемся убедить в величии Algérie française и грандиозности французской культуры. И тут Мустафа говорит: «Эта французская культура, за которую я, по вашим словам, должен быть так благодарен… Она что, и вправду такая великая? Я хожу мимо солдатских казарм и слушаю, но ничего, кроме рок-н-ролла, не слышу. Все вопят и бьются в корчах. Все это кажется мне типичным упадком. И я спрашиваю вас: что за штука этот рок-н-ролл? Неужели это часть великой французской культуры?»

Но тут, не дав Раулю продолжить его обвинительную речь, вмешивается Морис:

– Армия сделалась уязвимой, в этом нет никакого сомнения.

Все это я и прежде слыхал – и от Мориса, и от его знатных друзей-колонистов. Евреи и масоны в армии. В сороковом году армия не оправдала надежд Франции. Потом мы совершили предательство в Индокитае, а теперь готовимся предательски сдаться Федерации национального освобождения. В сороковом Францию предал де Голль, который тем самым создал, по утверждению Мориса, скверный прецедент. «Внушил другим военным, что неповиновение и недисциплинированность могут приносить плоды. С той поры каждый солдат носит в ранце набросок своей будущей речи по случаю вступления в должность президента. Армия превратилась в шайку политиканов и напяливших синие кепи работников социальной сферы, которые больше трудятся, помогая арабам, чем охраняя фермы граждан. Почему поместья де Серкисянов не обеспечены надлежащей охраной? Если вы не желаете нас защищать, могли бы, по крайней мере, раздать нам оружие, чтобы мы делали это сами. Офицеры, евреи и педики для мужских утех… если этих людей можно назвать мужчинами… все стали трусами», – и так далее и тому подобное.

(Скорее всего, в недалеком будущем кое-кто из бойцов взвода, с которым я сейчас беседую, погибнет, фактически защищая этого толстосума и рентабельность его имений. На этом я акцента не делаю. Капрал Бучалик сидит в первом ряду. Я вижу, что его глаза горят ненавистью. То ли ко мне, то ли к тем, у кого я был на прошлой неделе в гостях, – не знаю.)

Когда Морисова тирада уже подходила к концу, Рауль все-таки отважился встрять:

– Положа руку на сердце, Филипп, вы можете поклясться, что готовы умереть, защищая все это?

Рука Рауля описывает в воздухе круг, поочередно указывая на освещенную мерцающим светом белую скатерть и канделябры, на Морисовых гостей и прислугу.

(Сейчас в аудитории моя рука проделывает то же самое, дабы перед глазами у скучающих старых головорезов Форт-Тибериаса возникли невидимые гости, слуги и стол.

– Видите, солдаты? Ясно видите? Именно за Мориса де Серкисяна и его приятелей мы сражаемся и умираем в пустыне. Я скажу вам, каков был мой ответ…)

– Сударь, – сказал я, обращаясь к Морису, но надеясь, что меня услышит Шанталь, – я готов убить за то, что гораздо важнее. Как мне представляется, армия – это последний бастион против упадка на Западе, даже против де Голля и окружающих его ловких интеллектуалов и законников. Армия выполняет свой долг. А предают нас именно интеллектуалы, пустозвоны. Мы делаем свое дело, клянусь…