Текст книги "Па-де-де"

Городу, которого нет…

* * *

Чем ты владеешь – то тобой владеет,

над чем господствуешь – тому ты сам слуга.

Франц Грильпарцер. «Самоотречение».

В сквере на Пушкинской сидела на лавочке дама неопределенного возраста. Вычислить его можно было только очень приблизительно. Она была в джинсах, кроссовках и жакете, что несколько сбивало с толку. Нынче ведь так одеваются все – и шестнадцатилетние, и шестидесятилетние. И все же дама была не первой молодости, а скорее… второй. Лицо ее по-прежнему было красиво, а фигура сохранила свои естественные формы, не расплывшись, как тесто. Но довольно коротко стриженые темные волосы густо покрывала седина, что не оставляло никаких иллюзий. Седину она почему-то не закрашивала, и мне видится в этом некий вызов – да, мол, мне много лет, и я этого не стыжусь. А может, ей просто было лень этим заниматься. Чуть ли не половину ее лица скрывали черные очки.

Сквер по случаю теплого солнечного дня был полон стариков и детей. В воздухе стоял приятный гомон из птичьих и детских голосов и шума легковушек, сворачивающих на Лиговку или с нее на Невский.

В центре сквера стоял сам Пушкин, на постаменте. И, если памятник ему на площади Искусств знают все, то об этом, на улице его имени, – немногие. Легенда гласит, что в доме №11 проживал зажиточный господин – не то во всем доме, не то этаж в нем занимал – большой поклонник великого поэта. А у богатых свои причуды. И захотелось господину лицезреть из своих окон Александра Сергеича. Так и появился этот малоизвестный даже коренным жителям монумент.

Но что-то я увлекся статуей и оставил без внимания живую даму. Да, совсем забыл вам представить героиню моей истории. У нее экзотичное имя – Дайна.

По-видимому, ждала она человека, которого прежде никогда не видела. На это указывало то напряжение, с каким она вглядывалась в каждого, кто появлялся в небольшом сквере.

Но вот она помахала рукой, чтобы привлечь к себе внимание высокого стройного мужчины средних лет, темноволосого и голубоглазого, как Ален Делон. По-моему, она узнала его сразу же, как только он показался. Может, я ошибаюсь, что они не знакомы?

Чтобы подслушать их разговор, мне пришлось обернуться котом и прилечь у ее ног. Если б я знал, что в этой шкуре придется провести два часа…

– Здравствуйте! Это вы…

– Я, Юрий Николаич.

Ах, все-таки не знакомы, я не ошибся! Но как же она так сразу его узнала?

Он присел рядом. Не снимая очков, она пристально вглядывалась в его лицо. По моему мнению, дольше молчать было неприлично. Дайна это тоже почувствовала и стала задавать вопросы, которые ее волновали. Он охотно отвечал.

Так вот кто он такой!

– Скажите, – обратился к ней Юрий, – почему вы выбрали для нашей встречи именно это место?

Она слегка и с грустью улыбнулась.

– С этого дома, – она кивнула назад, за спину, – и начался мой Питер – я прожила здесь полгода. А в этом сквере мы как-то встречались с вашим батюшкой. В день моего рождения.

– Вы… его любили? – неуверенно спросил собеседник.

Она ответила, не задумываясь:

– Нет. Я его боготворила.

Я чуть не мяукнул: "Это как?" Юрий тоже не мяукнул, но, подозреваю, как и я, был ошарашен.

И тут я заметил, что Пушкин понимающе улыбается. Видимо, он был единственным из всей компании, кто разгадал этот парадоксальный ответ.

Гостиный двор на Пушкинской

Расставшись с Юрием, дама вошла в просторную парадную старого, дореволюционного дома. Поднялась на лифте на четвертый этаж, остановилась у большого низкого окна на площадке, достала тонкую сигарету и закурила. Молодой хозяин той квартиры, в которой когда-то ее приютили, лет двадцать пять как уже жил в Израиле. А его отец покоился с миром в Святой земле.

Так случилось, что в их студенческой группе, в основном, были ребята с разных уголков огромной тогда страны Советов. И, как обычно бывает, сколотилась небольшая компания из близких по духу и интеллекту нескольких парней и девчонок, которые крепко сдружились за годы учебы в Ленинградском университете и не прерывали связь после его окончания.

Получив дипломы журналистов, они разъехались по домам, Дайна – в Вильнюс. А Боря был коренным ленинградцем, из семьи известного в городе скрипача и библиофила Владимира Мазеля, которого все называли Хананычем. Такой библиотеки, как в квартире на Пушкинской, Дайна больше нигде никогда не видела.

Все они были молоды, амбициозны, а времена начавшейся горбачевской перестройки сулили им интересную и кипучую профессиональную жизнь. Их ожидания сбылись, но несколько не тем образом, каким они себе это представляли.

…Дайна взволнованно говорила Боре по телефону о бурлящем Вильнюсе. Ничего толком не поняв из ее сбивчивого рассказа, он предложил ей приехать в Питер на выходные, чтобы все обсудить. Была осень 1988-го.

На кухне пятикомнатной квартиры гостья поведала открывшим рты Боре, его сестре и отцу о «Народном фронте», который называл события лета 1940-го советской оккупацией и требовал выхода из СССР. Она рассказывала о лозунгах на митингах: «Русские, убирайтесь вон!», «Иван – чемодан, вокзал, Россия!»

Выглядела Дайна напуганной.

Боря не хуже своей сокурсницы знал, что у нее русская фамилия, а отец – полковник в отставке, то есть самый что ни на есть «оккупант».

– Поговаривают, у нас останутся только СМИ на литовском. Значит, я потеряю работу в русскоязычной редакции радио. Литовский я знаю в пределах разговорного. То есть у меня вообще в Вильнюсе никакой работы не будет, – с тревогой сообщила Дайна.

– А может, пошумят, и на том дело кончится? – робко предположила сестра Бори Алиска.

Все промолчали. Но выражения лиц мужчин ясно говорили, что ее оптимизма они не разделяют и, более того, сильно сомневаются, что взрыв национального самосознания кончится ничем. К тому же Боре и Дайне было известно об армянских погромах в Азербайджане зимой этого же года – благодаря их подруге и однокурснице, бакинской армянке Вете.

Совет на Пушкинской ни к чему не пришел и отпустил Дайну восвояси, обязав держать в курсе разворачивающихся событий.

Последние не заставили себя долго ждать. В ноябре Эстония приняла Декларацию о суверенитете и дополнения к республиканской конституции, которые позволяли приостанавливать действие союзных законов. В том, что ее примеру последуют и две другие прибалтийские республики, сомнений не было. А русскоязычное вещание на Вильнюсском радио, чего и опасалась Дайна, было распущено по домам. И тогда семья Мазелей решила – Дайна должна переехать в Питер.

– Жить будешь у нас, места много, ну и вместе будем искать тебе работу. Короче, что-нибудь придумаем, – сказал Боря в телефонную трубку.

Сам Боря работал в газетенке "Моряк Балтики" со штатом в полтора сотрудника. Но таких газетенок в городе было немерено, на что он и рассчитывал. Однако поиски решено было начать с радио, где у Дайны уже имелся некоторый опыт работы. Оттуда она вернулась совсем расстроенной:

– Меня даже внештатником не возьмут – говорят, слышится легкий прибалтийский акцент. Остаются только газеты…

Боря ежедневно приносил новые телефоны всяких многотиражек, и Дайна их добросовестно обзванивала. На ее вопрос о вакансии следовал встречный: "А прописка у вас есть?" Недели через две глава семьи, похожий на длинную жердь, изрек:

– Думаю, тебе следует сходить в горисполком и выяснить, какие есть шансы тебе здесь закрепиться. Ну, что-то же, наверное, посоветуют.

Эту квартиру Дайна называла «Гостиный двор на Пушкинской». Дверь в ней никогда не закрывалась. По той простой причине, что каждый из друзей ее обитателей, оказавшись в районе площади Восстания, считал своим долгом туда заглянуть – кто на полчаса, а кто на сутки. Чтобы не доставлять себе лишних хлопот, хозяева запирали дверь на тяжелый железный засов и цепочку уже перед сном. Благодаря этой квартире парадная слыла музыкальной – весь день по ней разносилось пиликанье скрипки и стихало тоже только ночью. Это упражнялись сам Хананыч, его частные ученики и Алиска – студентка консерватории, где и преподавал отец.

Как-то утром Хананыч полюбопытствовал у стайки домашней молодежи, чья гостья почивает в спальнике на полу в третьей комнате. Молодежь добросовестно сходила на опознание, но безрезультатно – спящая никому знакома не была. Откуда взялась эта девчонка, как и когда испарилась, навсегда осталось одной из тайн этой необычной квартиры.

Совесть Дайну не мучила – она не ела даром чужой хлеб, а, опять же по протекции Бори, писала курсовые и контрольные за нерадивых студентов-филологов. Под гвалт вереницы визитеров и жалобные стоны струнных Дайна, обложенная книжками так, что ее саму было из-за них не видно, усердно трудилась. "Вот человек работает, это я понимаю!" – восхищался ею Хананыч. Благо в его библиотеке можно было найти все на любую тему, пользоваться Публичкой Дайне не приходилось, что экономило ее силы и время. Публи́чкой ленинградцы называли Государственную публичную библиотеку имени М. Е. Салтыкова-Щедрина на перекрестке Садовой и Невского. И была она, скажу не без гордости, одной из первых подобных библиотек в Восточной Европе. А в марте 1992 года по указу президента Ельцина ее преобразовали в Российскую национальную библиотеку. Но для горожан она и поныне остается Публичкой.

В ноябре Вета сообщила, что в Баку введены комендантский час и войска, потому что есть первые жертвы межнациональной розни. Сама Вета не собиралась покидать город – она верила, что войска – гарантия безопасности его жителей.

Спустя многие годы в доме Дайны появилась картина. На ней был изображен сквер с памятником Пушкину и тот самый дом №11 с аркой во двор, парадной и окнами на четвертом этаже квартиры Мазелей. Эту работу она как-то увидела в мастерской известного питерского художника Михаила Шапиро, своего друга, и попросила ей подарить.

Happy birthday to you!..

Я помню каждый твой букет

За эти ужас сколько лет,

Цветов пьянящий аромат,

Твою щетину на губах.

Я помню этот цепкий взгляд,

Стремительный и легкий шаг,

Непринужденность в разговоре,

Горячность и суровость в споре.

Я помню: голос твой звучал,

Как бархат или как металл…

Изящество в любом движеньи,

Глаза – как неба отраженье.

И каждой встречи уголок

Я помню… Но какой в том прок?

– Дана, к телефону! По-моему, это твой хахаль, – хихикнула Алиска.

– Дурочка! Ну какой он мне хахаль?

Нечаянным образом обретенный Дайной высокий покровитель звонил на Пушкинскую регулярно. И часто не мог туда пробиться – все жильцы огромной квартиры часами занимали телефон. Однажды он даже выразил Дайне свое неудовольствие по этому поводу.

– С днем рождения! Ты можешь спуститься в сквер?

Для большей привлекательности "новорожденная" накинула Алискино очень приличное пальто (перевезти весь свой гардероб из Вильнюса Дайне было неловко, и она взяла только самое необходимое) и поспешила вниз.

Он ждал ее с чудесным букетом и вдобавок вручил коробку конфет. Дайна была счастлива – такого внимания к себе она не ждала! На предложение подняться он ответил, что это "неудобно", и пожелал прекрасного вечера. И тут только Дайна сообразила:

– А откуда вы знаете, что у меня сегодня день рождения?

Он загадочно улыбнулся:

– Информация в нашей конторе поставлена хорошо.

И, невинно чмокнув ее в щеку, попрощался.

Торжеству Алиски не было предела:

– Ну я же говорю, хахаль! А то чего бы он с цветами приперся? Ой, и конфеты какие шикарные! Небось, из горисполкомовского буфета…

По части сурового дефицита продуктов (и конфет в том числе) Питер шел в ногу со всеми – "от Москвы до самых до окраин".

* * *

– Дана, к тебе! – соседка по большой коммуналке на 7-й Красноармейской приоткрыла дверь ее комнаты.

– Бегу-бегу, теть Ляль!

В просторной прихожей стоял он, с огромным букетом белых хризантем.

– Ты-ы?.. Вот это сюрприз!

– С днем рождения!

– Проходи, мама будет рада с тобой познакомиться.

– А, мама приехала?

– Да, на пару дней.

Они вошли в комнату, которую она снимала уже полгода.

– Знакомьтесь – Николай Александрович Калугин, собственной персоной! – торжественно объявила Дайна.

– Просто Коля, – и он слегка кивнул собравшимся.

– Не скромничай… Коля, – передразнила его хозяйка. – Моя мама, Гражина, отчество ты все равно не выговоришь. А это Боря и его сестра Алиса.

– О-о-очень приятно, – жеманно протянула Алиска, незаметно подмигнув Дайне.

– Ну вот, наконец… Весьма польщен, – нарочито церемонно ответил на рукопожатие Коли Борис.

Усадив высокого гостя за скромный, можно сказать, семейный ужин, Дайна предложила тост.

– Давайте выпьем за двух главных виновников того, что я застряла в Питере, – за Борю и Колю! Если б не они, видела бы меня ваша Северная Пальмира!

– Вам не кажется, что этот тост не тянет на благодарность? – обратился Боря к Коле.

– Да в душе она нас проклинает, уверяю, – отозвался Коля. Сарказм все оценили.

И уже после, когда все разъехались, а "новорожденная" с мамой убирали со стола и носили посуду на общую кухню, Дайна услышала вопрос:

– А ты ему называла свой новый адрес?

Вопрос поставил Дайну в тупик.

– Не-ет.

– А откуда же он его знает? – и мама с изумлением воззрилась на дочь.

* * *

Убедившись, что Дайна дома, он сказал, что завезет статью, которую она вчера оставила в его машине.

Накануне они случайно встретились в городе ("Ленинград, Андрей Палыч, город маленький!"), и он предложил ее подвезти до дому. Помимо сумки, в руках у Дайны была папка с машинописным текстом, и она небрежно бросила ее на заднее сиденье. И якобы там забыла выходя. Дайна по-женски решила непременно воспользоваться тем, что судьба столкнула их в городе, и заманить Калугина в гости.

Когда она открыла дверь однокомнатной квартиры на Руднева, которую снимала уже второй год, то обомлела. Он стоял в сером, с иголочки, костюме, при галстуке и торжественно держал большой букет бордовых роз.

– У тебя такой вид, будто ты пришел делать мне предложение, – съязвила она.

Дайна не сомневалась, что он как джентльмен непременно привезет ей забытый текст на дом, и подготовилась к встрече. "Поймала" утку, запекла ее в духовке, нарезала холодной закуски. Стол по тем временам получился отменный.

– О-о-о, – протянул он входя, – мы что-то празднуем?

– Конечно, – радостно откликнулась хозяйка, – твой визит. Это для меня всегда праздник. Поскольку так редко случается…

Дайне сложно было понять, с какими мыслями он ехал к ней. Хотел ли полноценного и длительного общения и рассчитывал на него или наоборот – дал себе установку, что оно будет кратким и поверхностным. Но провел он с ней не один час, и в постели тоже.

И уже перед самым его уходом она решилась спросить:

– Скажи, почему ты меня сторонишься? Что-то в твоем отношении ко мне есть противоестественное. Что?

Он запрокинул голову, опершись ею о стену прихожей, вперил взгляд в потолок и, немного помолчав, серьезно и почти выдавливая из себя слова, сказал:

– Понимаешь, за долгие годы, что я на высоком посту, я привык к тому, что всем от меня что-то нужно. Всем и каждому. Я не верю в бескорыстие – в дружбу, в уважение, а тем более в любовь.

– То есть ты и мне не веришь? Но ты уже устроил меня в Питере, что мне еще может быть нужно, кроме тебя самого?!

– Я ничего не могу с собой поделать, прости.

Дайна тогда ошиблась – "спасательный круг" понадобится ей еще не раз. И бросать его будет рука ее покровителя.

…Калугин же себя ненавидел – за свою слабость. Он автоматически переключал коробку передач, поворачивал руль и размышлял. Почему он опять не устоял перед ней? Он ведь твердо обещал себе, что у них ничего не будет. Кроме светской беседы. Но какая-то неодолимая сила, с которой он безуспешно боролся, влекла его к этой женщине так, что он практически терял голову. Во всяком случае, переставал собой владеть. Это он-то! Тот, кто в любых обстоятельствах руководствовался исключительно холодным рассудком. Что за власть она над ним обрела? Мало того, что у него не получалось о ней не думать, так он еще и не мог отказать себе в удовольствии обладать ею при каждом удобном случае.

Калугин спрашивал себя: насколько он искренен в неготовности иметь близкие отношения с Дайной? И честно отвечал, что не до конца. Его нежелание было вынужденным – так велел ему долг перед собой, перед ней и перед семьей. Но истинное его стремление было прямо противоположным – он хотел, чтоб эта женщина принадлежала ему и больше никому, всегда!

Ненависть Калугина к себе рикошетом ударяла по Дайне – ведь это она была виновна в его душевном раздрае, с которым он не мог справиться уже не первый год.

* * *

– С днем рождения, Дана!

– Спасибо! Спасибо, что помнишь…

– У меня для тебя сюрприз.

Его голос в трубке показался Дайне не очень радостным.

– Ну, мне к этому не привыкать, – ответила она.

Было шесть часов вечера, конец рабочего дня.

– Сейчас я выйду, запру кабинет… И больше сюда не вернусь.

– Что-о?

– Я не хочу и не могу работать с демократами – насмотрелся на них еще на выборах. Ты же сама накаркала, что я вскоре покину это здание. Вот, выполняю твое предсказание.

Как-то, в его кабинете, Дайна произнесла:

– Вы недолго здесь проработаете.

На что он возразил, что никуда не собирается:

– С чего ты взяла?

– Не знаю. Только знаю, что так случится.

Дайна настолько была огорошена, что не находила слов.

– Еще раз с днем рождения! Здоровья тебе и успехов, ты умница!

– Погоди… Что ты намерен делать, куда ты пойдешь?

– Пока не определился. Возможно, в бизнес. Теперь это модно.

– Это не твое, Ник! Ты не бизнесмен, ты руководитель первого звена…

– Меньше всего я хотел тебя сегодня расстроить. Не бери в голову – все будет нормально со мной. Пока!

И в трубке раздались короткие гудки.

Это решение далось Калугину непросто. Он до последнего не верил, что все его идеалы рухнут вот так, в одночасье. Что ни народ, ни сама партия, куда он вступил по молодости, не встанут на защиту того, во что искренне верили на протяжении 70-ти лет. Далеко не всё и не все в стране победившего социализма соответствовали шкале его нравственных координат. Но он ни минуты не допускал мысли, что можно вот так легко отказаться от прошлого и порушить все до основания. А зачем? Разве нельзя было «что-то подправить в консерватории»? Калугин не чувствовал, что он сумеет вписаться в наступавшую новую жизнь. Зато остро ощущал, что старой он больше не нужен.

…Стояла весна 91-го. До кончины Страны Советов оставалось полгода.

Мариинский дворец

С «Адмиралтейской» Дайна неспешно направилась к Исаакиевской площади. Стал накрапывать противный мелкий дождик.

На нее смотрели Николай I, Исаакий, "Астория" и Мариинский дворец. Нет, соврал, Николай I на нее не смотрел – его "замуровали демоны", обмотав тряпкой с его же изображением. В целях реставрации, конечно же. Такой пейзаж мне испортили! Шедевр Клодта и Монферрана, один из лучших памятников Северной столицы, я вам, увы, показать не смогу.

При Советах в Мариинском находился Ленгорисполком. А в 19-м веке – Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, которую окончил Лермонтов. Вместе с Мартыновым, кстати сказать, чей выстрел в их поединке на Кавказе и положил конец жизни 26-летнего поэта.

Сколько раз моя героиня переступала порог этого величественного здания! Не сосчитать! Правда, его богатого внутреннего убранства Дайна долго не замечала – ей было не до того. Вот и просторный вестибюль, в котором Николай Александрович однажды встречал ее за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Но это случилось не сразу…

25 ноября 1988 года Дайна остановила идущую по коридору Ленгорисполкома деловитую женщину с кипой бумаг в руках и спросила, кто у них здесь занимается вопросами трудоустройства.

– А прописка у вас есть? – последовал традиционный вопрос. Получив отрицательный ответ, женщина заявила: – Без прописки вас на работу нигде не возьмут. А вопросы жилья и прописки решает товарищ Калугин.

– А где он сидит?

– Ну что вы, он вас без записи не примет! А записываться к нему нужно заранее – прием граждан у него раз в месяц на Антоненко, здесь, за углом.

– У меня нет месяца – я из Литвы. Отведите меня к нему, пожалуйста, сейчас.

– Это совершенно бесполезно – он сегодня принимает руководителей городских предприятий.

– Давайте попробуем, – настаивала Дайна. – Скажите, что к нему журналист из Вильнюса, по личному вопросу.

Несколько поколебавшись, женщина повела настырную попрошайку на третий этаж. Длинный коридор, по обеим сторонам которого рядком стояли деревянные стулья-кресла, был заполнен солидными людьми. Дайна только что не впихнула сопровождающее ее лицо в кабинет, а сама осталась у двери. Лицо, с широко раскрытыми глазами, показалось через минуту и жестом, произнеся "входите!", пригласило Дайну внутрь.

Навстречу ей поднялся из-за рабочего стола худощавый, невысокого роста элегантный мужчина примерно 40-45 лет и пригласил сесть визави. Черты лица его были выразительны и нетипичны для представителя славянского этноса. На вошедшую он смотрел цепким взглядом пронзительно-голубых глаз. Можно ли было назвать его красивым? Пожалуй. Если подразумевать под этим не глянцевую смазливость, а, что называется, мужскую красоту. Но с таким же успехом допустимо и отказать ему в красоте вовсе. Тут дело вкуса.

Для Дайны красивость или некрасивость мужчин не имели значения в принципе. Она оценивала их по личностным и профессиональным качествам. Внешность крупного чиновника, к которому ей так лихо удалось попасть, занимала ее так же мало, как и интерьеры дворца, – ни того, ни другого она, будучи в состоянии нешуточной тревоги относительно своих зыбких "перспектив", просто не видела.

Они проговорили полтора часа. Дайна рассказывала о событиях в Литве, чего советская пресса не сообщала, а товарищ Калугин о том, что Ленинград – город коммуналок и стареющего населения и что расти ему фактически некуда: в одну сторону – море, в другую – взлетная полоса. Во всей манере поведения чиновника сквозили изящество и легкость. А его обаяние, юмор, непринужденность и полное отсутствие дистанции между ним и безвестной посетительницей Дайну просто покорили.

В заключение чиновник пообещал, что, если она даст любой адрес, он без труда оформит ей временную прописку, и она сможет искать работу. На том они и распрощались.

На Пушкинской Дайна заявила домочадцам, что, по ее твердому убеждению, если в Питере все такие начальники, то коммунизм в отдельно взятом городе, безусловно, построен.

А вот с адресом в Питере было хуже, чем с коммунизмом.

Семья Мазелей отбывала в Израиль и продавала квартиру путем фиктивного брака Бори с покупательницей. Следственно, квартира должна быть чистой и юридически, и физически. Других желающих "дать адрес" не наблюдалось, хотя переговоры велись и Хананычем, и Борей, и даже Алиской. Несмотря на то что временная прописка, как объяснил Дайне товарищ Калугин, никаких прав на жилье не давала, рисковать народ не хотел.

О возвращении Дайны в Вильнюс никто на Пушкинской и слышать не желал, а контрольные и курсовые были доходом нерегулярным. Поэтому Боря придумал для своей сокурсницы новое занятие – поработать администратором в Молодежном центре. Прописка не требовалась, поскольку официально оформлять администратора необходимости не было. В обязанности Дайны входило возить на гастроли местных юмористов и сатириков, а также барда. Предварительно заключив договор с концертной площадкой.

Так Дайна стала осваивать новую профессию. И ее это даже увлекло. Выступления были "левыми", и заработанное концертная бригада честно делила между собой. На полученный гонорар Дайна отправлялась в новые дали – соблазнять тамошних руководителей искусством своего творческого коллектива. Гостиницы, кормежка и билеты туда-обратно для гастролеров – все это ложилось на хрупкие плечи администратора.

– Иди к Калугину! – как мантру, повторял Боря изо дня в день, следуя по пятам за Дайной и наматывая на тапочки километраж квартиры.

На эту мантру Дайна отвечала своей:

– Зачем? Человек русским языком сказал – "принесите адрес". Адреса у меня нет.

– Все равно иди к Калугину! У нас нет других вариантов, – не сдавался Боря.

Месяца через два такой пытки Дайна, чтоб только больше никогда не слышать фразу "иди к Калугину!", собралась с духом и поехала в горисполком, подгадав конец рабочего дня. Чтоб уж точно попасть к высокому начальству.

В коридоре было пусто. Она уселась на стул, не решаясь открыть дверь кабинета, – там мог еще находиться последний посетитель.

Через непродолжительное время дверь распахнулась сама, и Калугин, увидев ее, радостно и удивленно воскликнул:

– Дана! Куда же ты пропала? Заходи! Ты ведь даже телефона мне не оставила…

Что он помнит ее после их единственной встречи без малого три месяца назад, Дайну озадачило. Но вместе с тем ей было чертовски приятно.

Николай Александрович, как и все прочие, кто сталкивался с Дайной, не мог ее не запомнить – она была неотразима. Вот только сама она об этом почему-то не догадывалась. То ли отец ей в детстве и юности не делал комплиментов (суровые армейские будни, видимо, к этому не располагают), то ли у нее был комплекс неполноценности (с чего бы?). Но факт остается фактом: Дайна и не подозревала о том впечатлении, которое производила на окружающих без различия их пола и возраста – от детей до стариков.

Когда прозвучал вопрос "как дела?", она с трудом себя сдержала, чтобы не расплакаться. Объяснив в двух словах, что дела совсем плохи, и адреса у нее нет, она потупила взор и умолкла – добавить ей было нечего. Николай Александрович внимательно выслушал ее предельно лаконичный отчет и, что-то прикидывая в уме, произнес:

– Значит, давай так. Сейчас мне нужно отправляться в оперу – жена хочет послушать "Хованщину", а завтра… Завтра без пятнадцати девять я буду ждать тебя на проходной – ты должна попасть ко мне до начала рабочего дня, иначе потом мне уже не дадут спокойно заниматься твоим вопросом. А пост тебя до девяти не пропустит. Все поняла?

Дайна покорно кивнула.

Боря был счастлив так, будто Дайна вернулась со справкой о временной прописке. И у всех домочадцев затеплилась надежда.

Уже подходя к горисполкому, Дайна так до конца и не верила, что этот крупный чиновник самолично будет ждать ее, безвестную беженку из Литвы. Но, войдя в вестибюль ровно без пятнадцати девять, она увидела товарища Калугина. Они поднялись в его кабинет, и с этой минуты закипела работа. Началась она с заверения Николая Александровича, что узаконить ее положение в Питере он берется лично. Это было ответственное заявление – насколько, не предполагал даже сам заявитель.

Товарищ Калугин поинтересовался, есть ли хоть какие-то зацепки в городе в смысле пресловутого адреса. И Дайна рассказала, что у нее в Питере была дальняя родственница. Жила эта одинокая престарелая дама в двухкомнатной квартире в районе Финбана (Финляндского вокзала), на Металлистов, в красном кирпичном доме.

Единственный свой визит Дайна нанесла ей всего три года назад, перед окончанием университета. Точного адреса она не помнила, но горсправка на ее запрос ответила, что о данном имяреке сведениями не располагает.

Товарищ Калугин нажал кнопки на своем "пульте управления" и дал кому-то задание срочно перерыть все, что только имеется в анналах горисполкома, и выяснить, куда подевалась искомая бабка. О чем незамедлительно ему и доложить.

В промежутках между гастролями Дайна бывала в кабинете на третьем этаже регулярно. Никаких сведений о пропавшей без вести "старой графине" обнаружить так и не удалось. К большому удивлению и самой Дайны, и Николая Александровича. И они рассматривали все новые и новые варианты.

Как видите, не только в наши дни и в лихие 90-е бесследно исчезали одинокие старики, обремененные приличной недвижимостью. Но и на закате Советской власти тоже.

И вот однажды он сказал, что завтра они будут встречаться втроем, – с замдиректора Балтийского завода. Эта встреча произвела на нее неизгладимое впечатление – никогда ни до, ни после Дайне не доводилось присутствовать при номенклатурном разговоре.

Он происходил не в кабинете, а в буфете горисполкома.

Товарищ Калугин безапелляционно заявил, что Балтийский завод в лице товарища Свердлова должен обеспечить Дайну лимитной пропиской, комнатой в семейном общежитии и работой. Впоследствии сократить срок лимита с трех лет до полутора и прописать в Ленинграде постоянно. И, видимо, забыл добавить, что неисполнение указаний карается расстрелом. Но Дайна предположила, что товарища Свердлова это напугало бы меньше, чем то "светлое будущее", которое он увидел в них для себя лично.

Свердлов заметно побледнел и заплетающимся языком выдавил фразу:

– Николай Александрович, помилуйте, я не могу этого сделать…

– Почему? – искренне удивился товарищ Калугин.

– У меня очередь на семейное общежитие в триста человек, меня же в клочья разорвут, если я выделю кому-то со стороны… И потом, какую работу мы можем дать на заводе вашей протеже?

– Это все не мои проблемы, – стальным голосом отпарировал товарищ Калугин. – Мне нужны для Даны лимит, жилье и работа.

– Вот что, Николай Александрович, – как утопающий, схватился за соломинку замдиректора, – давайте мы ее определим в Колпино – там у нас тоже весьма приличные общаги, – и он с робкой надеждой посмотрел в глаза начальству.

Но начальство оставалось непреклонным:

– Пригород меня не устраивает – она должна жить в Ленинграде. В общем, выполняйте, – заключил товарищ Калугин, не оставив товарищу Свердлову ни единого шанса выжить. – Дайте все ваши рабочие телефоны Дане, чтобы она напрямую могла с вами связываться и узнавать, как продвигается решение ее вопроса.

Что товарищ Свердлов и сделал. Аудиенция была окончена.

Тактика, которую избрал товарищ Свердлов, была стара, как мир, – он просто стал бегать от Дайны. На все ее звонки секретарша отвечала, что он то в командировке, то на обеде, то на совещании, то приболел. Дайна его прекрасно понимала – замдиректора оказался между двумя жерновами и предпочел заработать проблемы с горисполкомом, чем на родном предприятии. И ему было виднее, какое из зол наименьшее.

Дайне хотелось рассказывать Николаю Александровичу все, чем она жила, что ее волновало, о чем писала. Но он хоть и отвечал всегда на ее звонки, не мог позволить себе часами трепаться по телефону в рабочее время. И тогда она стала привозить в горисполком свои письма, в открытых конвертах. Посетители в коридоре, одного из которых она назначала на роль «почтового голубя», каждый раз в ужасе шарахались от нее:

– Что вы, что вы! Если Николай Александрович увидит конверт… Это же будет грандиозный скандал!

Но Дайна быстро их успокаивала, открывая конверт и показывая, что купюр в нем нет. И письмо передавали.