Текст книги "Расчудесный Хуливуд"

Глава восьмая

Боско был по-прежнему на дежурстве.

– Где твой сменщик? – спросил Свистун.

– Всегда в пути. Я вижу его только, когда прибывает поезд из Чикаго, а происходит это лишь трижды в неделю… Шутка. Понятия не имею, где он. Да и не все ли равно? Какие у меня могут быть дела?.. Хочешь кофе?

– Яичницу с ветчиной и кофе.

– Ты во что-то впутался.

– С чего ты взял?

– Ты никогда не завтракаешь, если во что-нибудь не впутаешься.

– Тебя не проведешь. Всевидящий Боско. И всезнающий.

– И за словом в карман не лезущий, – добавил Боско.

– В каком смысле?

– Не делай этого.

– О чем ты?

– Не вороши остывший пепел.

– А можно обойтись без философских сентенций? Давай выкладывай, что у тебя на уме.

– Ты уже не тот, что прежде, поверь мне на слово. Столкнешься на улице с этим Сэмом и даже не узнаешь его. И уж наверняка он тебе не понравится. И то же самое относится и к Фэй.

– Погоди-ка, Боско. Не такой уж я идиот. Я понимаю, что Фэй не восемнадцать, да и она меня за двадцатипятилетнего не держит.

– Ладно, так куда же ты собираешься?

– В Кентукки.

– А что за дела у тебя в Кентукки?

– Там у Фэй пропал сын.

– И когда же это случилось?

– В последний раз она видела его одиннадцать лет назад. А ее знакомые в последний раз видели его четыре года назад.

– Позволь мне убедиться в том, что я не ослышался. Ты отправляешься на поиски парня, пропавшего четыре года назад, не так ли?

– Совершенно верно.

– И как ты оцениваешь собственные шансы? Один против двадцати миллионов, так примерно? Или один против ста миллионов?

Свистун, ничего не ответив, посмотрел на стеклянную дверь кофейни.

– Боишься, что нас подслушают?

– Жду Фэй. Она должна заехать за мной и отвезти меня в аэропорт.

– Ну, хорошо, допустим, один шанс против двухсот тысяч. И этого для тебя достаточно, чтобы начать колесить по всей стране?

– Хватит о шансах. Ты что, решил на старости лет стать букмекером? Ты ведь читал истории про братьев и сестер, разлученных во младенчестве и вновь нашедших друг друга сорок лет спустя. О матерях, которым удалось разыскать сына или дочь, и наоборот.

– Это случается редко. Ты ведь сам понимаешь.

– Ну, хорошо, редко так редко.

– Ладно, согласен. Такое действительно случается. Но ты семью потами умоешься в ходе таких поисков.

– А завтрака ты мне так и не приготовишь? Что ж, придется перекусить в аэропорту.

Боско отошел приготовить ему яичницу. Вернулся, поджарив ее на скорую руку, принес и кофе.

– Может, Свистун, ты ее только расстроишь.

– В каком смысле?

– Попусту обнадежив.

– А вот и Фэй.

Свистун выскользнул из-за столика.

– Прикажешь позаботиться о твоей машине? О твоем доме? – спросил Боско.

– Фэй позаботится.

Свистун выскочил на улицу и отправился к своему видавшему виду «шевроле», за рулем которого сидела женщина.

Боско присел за столик и принялся есть только что приготовленную яичницу.

– Появляется женщина, – пробормотал он с набитым ртом, – и диета идет к чертовой матери.

Глава девятая

Они не захотели называть его Кентукки, хотя именно это имя пришлось бы ему по вкусу. Звали его Джоном, но сам он предпочитал Кентукки. Иногда он называл себя Дэном. В именах и прозвищах заключена особая магия. Он сообщил всем и каждому, что его зовут Кентукки, но они начали называть его Котлетой. Ничего себе прозвище для уличного главаря и громилы!

Надо хорошенько постараться, чтобы не ударить в грязь лицом, если тебе пятнадцать лет, росту в тебе пять футов два дюйма, а весу сто десять фунтов. И вовсе ему не хочется быть главарем. На самом деле не хочется. Лучше был бы главарем Хоган, которому семнадцать, восемнадцать, а может, и все девятнадцать, и росту он пять футов десять дюймов и весит полтораста фунтов.

Когда месяц-другой назад появился Хоган, откуда-то из Айдахо, штат Небраска, или из другой точно такой же дыры, ему только и понадобилось сказать: "Зовите меня Хоганом", – и все начали звать его Хоганом. Котлета не сомневался в том, что по-настоящему его звали как-то иначе. На улице никто не называет настоящее имя. Придумывают себе клички, изобретают фиктивные автобиографии.

Да и что за тип этот Хоган? Кому придет в голову назвать себя именно так – словно ты второстепенный персонаж из какого-нибудь фильма с участием Джона Уэйна? А хочешь походить на Джона Уэйна, ладно, тогда становись главарем, а Котлету изволь оставить в покое.

Так нет же, такого ждут от него самого. Но почему тогда не называют его Кентукки, как ему нравится?

А быть главарем означает заботиться обо всей ватаге в восемь или в десять подростков любого возраста, всех цветов кожи, и у каждого – свои заморочки. Означает ложиться последним – лишь после того, как убедишься, что припасена чистая вода на случай, если кому-нибудь захочется пить, что вся пища надежно спрятана в жестяные банки и ее вид и запах не привлечет крыс.

И подниматься с утра приходится тоже первым, чтобы проверить, не заболел ли кто-нибудь ночью, не впал ли в спячку и не наделал ли в угол, привлекая в подвал мух и других насекомых.

А вот Диппер все время забывает об этом и то и дело гадит в угол, потому что Диппер – дебил и место ему в больнице, а не на улице. Только больниц для таких, как Диппер, теперь нет. Какой-то говнюк из правительства штата прикрыл такие больницы. Выгнал всех дебилов и даунов, сказал, пусть сами о себе заботятся или пусть о них заботятся соседи. А соседи ни хера о них не заботятся. Кое-кого определили в гостиницы, но там их бьют, унижают, насилуют.

И вот на руках у Котлеты оказался этот несчастный дебил Диппер, а еще большие ленивые засранцы вроде Хогана, а еще малолетние проститутки Сисси, Мими и Му.

Котлета находит Мими красоткой. На ней рваная комбинашка, которую она называет блузкой, шелковая пижамная куртка, короткая юбочка, с обоих боков разорванная до самого пояса, туфельки на высоком каблуке и перчатки со срезанными пальчиками. Она отчаянно красится и накручивается на бигуди. Му одевается точно так же, и Котлете кажется красоткой и она.

Девочкам отчаянно хочется, чтобы их принимали за уличных музыкантш, и Мими действительно поет. Котлета парочку раз слышал ее: на крыше, она стояла, облокотясь о ветхие перила, и пела, а точнее вполголоса что-то мурлыкала. Певица из нее так себе – это было ясно даже Котлете, – но ее напомаженный ротик изгибается, когда она поет, так замечательно, что ему не до музыкальных нюансов.

И еще одно нравится в ней Котлете: она никому не дает. Даже Хогану, который держится так, словно, спуская с девочки штанишки, делает ей великое одолжение.

Котлета слышал, как она отшила Хогана:

– С друзей я беру двадцать долларов.

– Не смеши меня, – ответил Хоган. – Больше двадцатки тебе и на улице никто не платит.

– Потому что все они мои друзья, – возразила Мими.

– А я подставляю зад за полсотни, – похвастался Хоган и отошел в сторону, мотая мудями, как будто они были полны охотничьей дробью.

– Думает, что его говно не воняет, – пояснила Мими Котлете. – Только ему невдомек, что друзьям я даю за пятерку. Настоящим друзьям. Даже за так даю.

Котлета то и дело подумывал о том, чтобы прикопить пятерку, да и поймать ее на слове. Правда, если бы она согласилась за пятерку, то оказалась бы дешевой проституткой, и это его огорчило бы.

Факт, однако же, заключался в том, что у него никогда не оказывалось свободной пятерки, потому что его мучал ненасытный голод и каждый доллар, оказавшийся у него в кармане, он немедленно проедал.

И все же он всерьез подумывал о пятерке, даже если ради этого ему предстоит умереть с голоду.

В нежилом и заколоченном здании он был сейчас один-одинешенек. Лишь где-то на этажах капала вода, да возились по углам крысы и мыши. Он сидел на целой стопке циновок, перед ним горел огарок свечи. С наступлением темноты вся ватага выходила на промысел. И мальчики, и девочки были готовы сделать все, что от них потребуют, лишь бы их накормили, напоили, купили новые кроссовки, дали подкурить или нюхнуть.

Сисси, Мими и Му уже на панели. Там же Хоган, Роч и Даки.

Господи, чего только не приходится делать, чтобы прокормиться. Все эти извращенцы со своими запросами и причудами.

– Я вам не лидер злоебучий, – уверяет друзей Хоган. – Я в жопу никому не даю. Я им сам вставляю. И не сосу никому. Ложусь на спину, а они сами сосут. Ненавижу лидеров. Ебал я их всех!

Котлета отлично помнил, как это произошло впервые с ним самим. В кабине у дальнобойщика, едущего на запад. Здоровенный мужик поставил его раком и – как это называется? – изнасиловал. Но лидером он из-за этого не стал.

– Посвети мне в окошко, мамочка, уже иду, – косо усмехнувшись пробормотал он.

Загасил свечу, спрятал ее в карман. Достал карманный фонарик и начал выбираться из дому. На улицу. Туда, где уже зажглись вечерние огни, куда уже вышли на поиски мимолетного счастья толпы народу.

Глава десятая

Ночами в Хуливуде бывает холодно.

Фэй надела лишнюю пару шерстяных носков. Набросила на плечи шаль, а руки держала в карманах куртки.

Джоджо, ее напарник, то и дело дул себе на руки. Но Фэй знала: это не только из-за холода. Руки он обморозил в далеком прошлом. Он был рослым темнокожим, и на лице у него имелось достаточно растительности, чтобы она скрывала жуткие ожоги, отпугивающие от него незнакомцев. Он завязал с наркотиками. Принял баптистскую веру. И вышел на улицу помочь тем, кто еще не успел набраться ума-разума.

Ему с Фэй было ведомо то, что знакомо лишь немногим. Жить с ощущением постоянной опасности интересно независимо от того, сидишь ты на наркотиках или нет. Опасность с тобой неразлучна. Смерть Дышит тебе в затылок.

Они полагали, что любой сбежавший из дому ребенок становится наркоманом примерно за месяц, проведенный на городских улицах. Начинает нюхать или подкуривать. Начинает тратить деньги на героин. Начинает жить от одного острого ощущения до другого. Начинает ошиваться на углу с дружками и подружками, торгуя собой, практикуя оральный и анальный секс и питаясь исключительно чизбургерами и пиццей. И запивая кока-колой. Иногда лакомясь мороженым. И это называется жизнью? Почему малолетние проститутки обоего пола называют это жизнью? Потому что такая жизнь им нравится. Конечно, не всегда и, разумеется, не во всех ситуациях. Но тем не менее нравится.

И Фэй с Джоджо об этом знали.

Знали практически все про малолетних потаскушек с перекрестка Голливудского и Виноградной.

Фэй подумала о том, что, не сиди Сэм из ночи в ночь за стеклянной витриной "У Милорда", он никогда не увидел бы, как она выходит на миссионерскую тропу. Вот и не верь после этого в судьбу! Может быть, и в Бога стоит поверить?

– У тебя все в порядке, Сисси? – спросила она у малолетней потаскушки с выкрашенными в несколько разных цветов волосами, щеголяющей в комбинации в качестве блузки и в тугих джинсах, превращенных в шорты на такой высоте, что становилось непонятно, что же именно они скрывают.

– Титьки мерзнут, – пожаловалась Сисси.

– А почему ты не носишь лифчик?

Парнишка по кличке Даки в причудливом наряде молодежной группировки из другого города и в бейсбольной кепке с надписью "Детройтские тигры", рассмеявшись, сказал:

– А у нее и титек-то нету.

После чего выплюнул жвачку на тротуар.

– Она говорит о тепле, а не о том, чтобы торчало наружу, сукин сын ты несчастный, – огрызнулась Сисси.

Она в свою очередь рассмеялась и пихнула его. Походили они сейчас на двух щенков.

– Ну, так, может, зимнее белье потеплее? – на полном серьезе спросила Фэй. Спросила так, словно была докторшей, выписывающей рецепт. – Здесь, в Южной Калифорнии, запросто можно простудиться. И болеть потом будешь целый месяц.

– В чем дело? Ты ей кем доводишься? Мамочкой? – со внезапной злостью спросил Даки. Расстроило его то, что подружка обозвала его сукиным сыном.

– Да что с тобой, Даки, – удивилась Фэй. – Не с той ноги встал?

– Волосы в жопе зачесались, – сказала Сисси, шлепнув его по заду.

– В рот тебя, заорал Даки.

– Ну-ну, парень, полегче на поворотах, – пробормотал Джоджо.

– Прошу прощения, – язвительно сказала Сисси. – Сам изо рта не вынимаешь, вот и раздухарился.

Мими и Му отошли из-под залитого светом участка тротуара возле витрины, где они выставляли напоказ свои юные прелести. Шум перебранки явно заинтересовал их. Главное, чтобы было на что посмотреть. И чем заняться.

– В чем дело, Сисси?

– Ни в чем. У Даки волосы в жопе…

– Я тебя предупреждал. Я тебе сейчас покажу. Даки хотел было ухватить Сисси за наброшенную на плечи пелеринку из искусственного меха.

– Руки прочь, мудак. – Она с ловкостью увернулась. – У тебя все руки в говне, а ты еще лезешь.

Одна из только что подошедших девчушек сграбастала Даки за плечо и потащила его в сторону. Он погрозил ей кулаком. Захихикав, она шмыгнула прочь.

– Я уж тебя подкараулю, Сисси, – пригрозил Даки. – Я уж тебе покажу.

– У меня в приюте Магдалины есть фланелевые рубашки, – сказала Фэй.

– Фланелевые рубашки, – не веря собственным ушам, простонал Даки. И, засмеявшись, принялся хлопать себя по коленям и расхаживать из стороны в сторону по улице – одна нога на тротуаре, а другая на мостовой. – Хотелось бы мне посмотреть. Хотелось бы посмотреть на Сисси в смирительной рубахе.

– Никакие это не смирительные рубахи. – Фэй-прореагировала на его слова, оставив без внимания шутовскую пантомиму. – Теплые рубашки с короткими рукавами и красивым рисунком.

– Тебя заманят туда, запрут и силком заставят стать монашкой, – сказал Даки.

– Даки! – Фэй наконец рассердилась. – Почему бы тебе не отойти в сторонку? Дай нам поговорить.

– А отошла бы ты сама! Или лучше пошла бы! Даки показалось, что он отлично парировал нанесенный ему удар.

– От Даки не отвяжешься, пока не дашь ему чего-нибудь сладенького, – сказала Мими.

Джоджо извлек из кармана конфету. Разломал пополам. Дал половину Даки, а вторую пока придержал.

– Честная сделка, – уже с набитым ртом произнес Даки.

– А теперь отвали ненадолго, – темным и глубоким, похожим на шоколадную реку голосом сказал Джоджо.

Даки, жуя конфету, отошел. Шел он на цыпочках, явно ликуя, как совсем маленький мальчик, только что взявший верх над сверстниками в игре.

– Можешь заглянуть и взять себе парочку таких рубашек, – сказала Фэй.

– И мне тоже можно? – спросила Му.

– И тебе тоже. Девочки рассмеялись.

– Может, присядем, – предложила Фэй.

– Эй, Му, что-то я не пойму, – смеясь, сказала Мими.

– Перекусим.

– А, Му, почему?

– А может, и останемся ночевать.

– Эй, Му, ты к кому?

– А с утра вас посмотрит доктор, – добавила Фэй, уже осознав, что девочки просто дурачатся над нею.

– Как, Му, быть посему?

– Ну, если вы все-таки передумаете… – сказала Фэй.

Они с Джоджо отошли, провожаемые смехом и шутками.

– А через двадцать минут кто-нибудь из этих детишек уже окажется на заднем сиденье и будет зарабатывать на хлеб насущный, – заметила Фэй.

– Мы пытаемся. Кроме этого, мы ничего не можем поделать, – своим голосом горького шоколада ответил Джоджо.

Глава одиннадцатая

Холостяцкую вечеринку, задуманную Хобби, предстояло провести на вилле в колонии Малибу. Его невеста уже въехала в городской особняк.

Боливия, Айра Конски, агент Пола Хобби, его адвокат Мелвин Джибна – а организация вечеринки была поучена именно им – жаловались, что просто не в силах созвать всех друзей режиссера и продюсера. Поэтому они ограничились "ближним кругом", состоящим примерно из ста двадцати человек.

Более типичного сборища умных барракуд, подлых шакалов и сладкогласых акул нельзя было, наверно, наблюдать нигде, разве что – на съезде служителей евангелистской церкви.

И вот уже если не все, то все же сто десять гостей любовались панорамой Тихого океана – деловые партнеры и просто-напросто знакомые. Полдюжины из них можно было назвать друзьями Хобби, но и то с большими оговорками. Если бы Хобби и впрямь вознамерился собрать истинных друзей, то встречу можно было бы провести в будке телефона-автомата.

Ему как раз и предстояло выяснить, объявится ли четверка тех, кого он считал закадычными друзьями.

Айра Конски отвечал за напитки, холодные закуски и салаты из лучших ресторанов и магазинов, предоставленные с двадцатипроцентной скидкой.

Мелвин Джибна, будучи адвокатом и обладая соответствующими знакомствами, должен был организовать развлекательную программу: видеокассеты, помеченные знаком «X», которые предстояло прокручивать в режиме нон-стоп на сорокачетырехдюймовом экране, и стриптизерша, в дневное время ухаживающая за больными, а в ночное – демонстрирующая свои прелести.

Боливия – человек с особыми возможностями (что не было тайной ни для кого) – пригласил двадцать проституток, готовых в любую минуту удовлетворить малейшее желание каждого из гостей.

В приглашениях значилось, что выбор стиля одежды остается за гостями, и сейчас сто девятнадцать мужчин и одна женщина щеголяли во всей своей красе от плавок до строгих вечерних костюмов.

Монсиньор Теренс Алоизиус Мойнихен, первосвященник шоу-бизнеса, был в слаксах за пару сотен долларов, в итальянских туфлях на босу ногу, в шелковой рубашке и в легком пуловере вместо всегдашней черной сутаны и шапочки из красного атласа.

Адвокат профсоюза Френк Менафи выглядел скверно. Люди перешептывались о том, что он умирает от Рака. В порядке профессиональной взаимовыручки и в память о прошлом Джибна шепнул танцовщице, чтобы она оказала старому адвокату особое внимание.

Поросенок Дули, которого считали наемным убийцей, явился в цветастом индусском одеянии, от одного взгляда на которое у людей начинали слезиться глаза.

Единственная приглашенная на вечеринку дама явилась в зеленом платье в обтяжку, не столько подчеркивающем, сколько сжимающем в смертельном объятье каждую выпуклость и любую кривую ее тела, причем разрез на юбке и вырез блузки практически сходились где-то на уровне талии. Грудь была обнажена процентов на восемьдесят, что скорее огорчало едва ли не каждого из собравшихся на вечеринке мужчин.

Ева Шойрен, выдающая себя за русскую княгиню и являющаяся практикующей сатанисткой, обращалась с подавляющим большинством мужчин исключительно по-приятельски, ложась в койку лишь с самыми близкими из них, а главные радости припасая для подруг по полу.

Ее пригласили, потому что она была знакома с Хобби едва ли не дольше остальных присутствующих, потому что ее след соседствовал со следом режиссера на Тропе Славы, что на Голливудском бульваре, и потому что она могла в любое мгновенье на глазах у всех заняться лесбийской любовью с любой из проституток или с танцовщицей.

Хобби, в джинсах и в рубашке, подпоясавшись полотенцем, демонстрировал публике поросшую густой шерстью и увешанную множеством золотых украшений грудь. Приветствуя прибывающих гостей, он простоял так не менее часа. Но сейчас он уже уселся за стол с монсиньором Мойнихеном, Боливией, Поросенком, Евой, Джибной и Конски (возможно, четверо из вышеперечисленных и были его подлинными друзьями), а также со сценаристом по имени Джек Тенсас, который, по слухам, начал в последнее время терзаться определенными сомнениями. Они углубились в беседу, устроившись на низеньких диванчиках вокруг костра. Одни ели, другие пили, третьи не делали ни того, ни другого.

– Хочешь убить меня, валяй убивай, имеешь полное право, – провозгласил Хобби. – Не хочешь делать со мной ужастика, значит, не делай…

– Если бы это было традиционной картиной, Пол…

– … я не против.

– … я бы отнесся к этому несколько по-другому, а так…

– … я уж найду себе кого-нибудь. Кого-нибудь помоложе. И подешевле.

– … а ты опять за свое. Резать заживо истошно орущих девок…

– Я хотел оказать тебе услугу, Джек, потому что поговаривают, что у тебя трудности.

– У меня были непредвиденные расходы.

– Мне кажется, ты прав, Джек, – сказала Ева.

– В чем это он прав? – изумился Хобби. – В том, что и у него были непредвиденные расходы? Прав в том, что я занялся все той же никому не нужной херней?

– Неужели тебе хочется снять еще одну чудовищную картину, действие в которой разворачивается словно на скотобойне? – спросила Ева. – Если так, то мне кажется, что Джек прав. Почему бы тебе для разнообразия не искромсать парочку мужчин? А женщин хотя бы раз оставить в покое?

– Я так и сделаю. Ради всего святого, Ева, ты ведь знаешь, что я играю по всем правилам. Я женщинами не ограничиваюсь. Я и мужчин истязаю тоже. Тебе бы следовало знать, что я действую в старых добрых традициях Гранд Гинболь.

– О чем это он? – вполголоса спросил Поросенок у сидящего рядом с ним Джибны.

– Французское кабаре с элементами ужаса, насилия и садизма, в прошлом столетии оно пользовалось большой популярностью, – пояснил Джибна.

– Вроде кина, которое снимает Хобби?

– Вроде того.

– Оставь свои шутки, Пол, – сказала Ева. – Дай нам передохнуть. Единственная традиция, которой ты придерживаешься, – это традиция извлечения максимальных доходов. А если ты сам ловишь на этом кайф, что ж, тем лучше для тебя.

– А чем мне, по-твоему, заниматься? Снимать комедии о проделках близнецов? Или документальные фильмы для благотворительных нужд? Хочешь, чтобы я пошел по миру?

– Это было бы мило, – вступился монсиньор Мойнихен. – Я не о том, чтобы вы пошли по миру, Пол. Я о том, что неплохо бы вам время от времени использовать собственный талант и возможности во благо людям.

– Во славу Святой Церкви?

– Мы могли бы воспользоваться вашей помощью.

– Но я даже не католик.

Монсиньор Мойнихен улыбнулся улыбкой, воспламеняющей женские сердца во всем городе – и множество мужских сердец, втайне вздыхающих о том, что они не женские.

– Стоит вам перейти в нашу веру, и у меня всегда найдется время для вас.

– Перейти – но откуда? Я не принадлежу ни к одной из конфессий.

– Все мы во что-то веруем, Пол. Хотя многие из нас об этом и не догадываются.

– Ну, хорошо, допустим, я помогу церкви, но как? Без сцен насилия. Без крови. Без истязаний. Верно?

– Да уж, пожалуйста.

– То есть вам хочется чего-нибудь для просмотра в семейном кругу?

– Совершенно справедливо.

– И чтобы дети смотрели?

– Вот именно.

– Значит, нельзя показать ничего такого, из-за чего детишкам приснились бы страшные сны. Никаких вырванных из груди кровоточащих сердец, верно ведь? Никаких голых отроков, пронзенных стрелами, правда?

– Вы смеетесь…

– И уж тем более этого отрока, пронзенного стрелами, нельзя будет распять на кресте? Никакого богохульства, правда?

– Послушай, Пол, хватит тебе…

Боливия заерзал на месте, нервно поглядывая на монсиньора и в то же самое время старясь выставить на всеобщее обозрение массивный золотой крест на груди.

Злоебучий дикарь из злоебучих джунглей хочет показать себя злоебучим католиком, подумал, наливаясь гневом, Хобби. Но у него не было времени на то, чтобы довести до сведения Боливии, что, убивая и запытывая до смерти женщин, крестом на шее похваляться не стоило бы; ему надо было подцепить на крючок другую рыбу. Ему предстояло поиздеваться над монсиньором.

– У меня имеется немалый опыт, – сказал он. – Я снимал такое кино, да и не я один, что Лига Благопристойного Поведения готова была разорвать меня на куски. Значит, от наших картин деткам становится страшно? Вот я и хочу спросить у монсиньора: а разве им не становится страшно, когда они видят полуголого дядьку на кресте, в терновом венце, с лицом, залитым кровью, и пронзенным сердцем?

– Это символы веры. Откровение Страстей Христовых повествует о любви, радости и избавлении, – ответил Мойнихен.

– А почему это? Потому что ваш Христос, как утверждается, восстал из гроба?

– Он принес нам весть о святом Воскресении и о вечной жизни.

– Ну вот, а в трех из шести моих последних картин Салли Босер режут на отбивные. А в следующей картине она воскресает и оказывается жива и невредима. Если это нельзя назвать воскресением из мертвых, то как, на хер, прикажете называть?

– Стоит ли волноваться по пустякам, – заметил Конски.

– А если уж разговор зашел об этом, Айра, то давайте приглядимся как следует к иудейскому богу. По части кровопролития и садизма с ним едва ли можно сравняться. Превратил жену Лота в камень только потому, что горемыка оглянулась посмотреть, что там происходит в родном городе. Другого мудака заставил принести в жертву единственного сына. Напоил Ноя так, что тот принялся трахать собственных дочерей. С другим бандитом заключил сделку о том, что тот убьет первого же встречного. Как будто он перед этим не успел расправиться над аммонитами!

– Да откуда ты все это знаешь? Конски искренне удивился.

– А что ты думаешь? Знаешь меня столько лет и все еще держишь за безграмотного идиота? И знаешь, кто оказался первым встречным? Его дочь, его единственное дитя. И что же делает этот, как его там, Иевфай? Убивает ее! Убивает свое единственное дитя, потому что заключил такую сделку с богом. Именно на таких примерах и надо воспитывать малых деток.

– Все это – поучительные истории, – заметил Джибна. – Это предания и притчи, имеющие нравственный смысл.

– А откуда вам известно, что я снимаю не притчи? Или что в моих притчах отсутствует нравственный смысл?

– Послушай-ка, Пол, – начал было Конски, с трудом сдерживая ухмылку.

– Ну, так что же, Джек? О чем, строго говоря, речь? О благе нации? В рот ебанной нации! Причем любой ее представитель будет посвятее, чем ты, Джек. Но у тебя финансовые затруднения – и посмотрим, надолго ли хватит твоего ханжества. И скоро ли ты напишешь мне сцену, в которой кошка будет есть внутренности из вспоротого живота у младенца? Нос зажмешь, а напишешь-то непременно!

– Что да, то да, – сказал Поросенок.

– И это называется холостяцкой вечеринкой. Ну и ну, – с отвращением сказал Боливия. – Разве об этом надо говорить на такой вечеринке? Надо говорить обо всех красотках, которых ты упустишь из-за того, что Шарон возьмет тебя на короткий поводок.

Все рассмеялись, принялись чокаться, с радостью уходя от щекотливой темы.

И тут танцовщица, прибывшая вместе с телохранителем (хотя трудно было представить себе, что и как он собирается здесь охранять), который при всей своей худощавости и стремительности едва ли справился бы с сотней (и сверх того) мужиков, вздумай они на его подопечную наброситься, вышла на цыпочках из глубины дома, оставаясь пока незамеченной большинством из собравшихся на вечеринку. Кто-то проворно свернул и убрал десяти-тысячедолларовый ковер, освобождая место для предстоящего танца.

– Меня зовут Олененок, – объявила танцовщица.

На ней были черные шортики в обтяжку, белая прозрачная безрукавка с черным галстуком, шляпка и балетные туфельки.

Монсиньор Мойнихен не без изящества поднялся с места и подал руку Хобби.

– Пожалуй, мне пора. Благословляю ваш брак и желаю вам всевозможного счастья.

И вот уже шляпка Олененка оказалась на земле, шортики были расстегнуты, а безрукавка распахнулась на груди, ничего более не скрывая. Она уже не стояла на цыпочках, а, бешено вращаясь, перемещалась с места на место, пока не заприметила Менафи, одиноко восседающего в большом клубном кресле. Она бросилась к нему, разжала ему ноги и заелозила своим сокровищем у него возле губ. Пока все радовались этому зрелищу, а Олененок расстегивала старику ширинку, Боливия внезапным криком привлек внимание собравшихся к бассейну в дальнем конце террасы, над песчаной полосой пляжа. Из глубины бассейна взметнулось пламя: заработали спрятанные под водой газовые горелки, начались и другие пиротехнические эффекты. И самое главное – откуда ни возьмись, подобно суккубам из эротических фантазий, материализовались обнаженные женщины с металлическими цепями на поясе и кандалами на ногах. Промежности у них были выбриты и смазаны чем-то фосфоресцирующим, соски напомажены, волосы на голове убраны под прозрачные купальные шапочки. Обнаженные девицы все разом нырнули в бассейн. И вынырнули – двадцать первоклассных проституток: мокрые обнаженные тела засеребрились подобно гигантским рыбам.

Ева Шойрен сбросила платье, надела купальную шапочку и бросилась на поиски добычи.

Боливия подошел к Хобби и шепнул ему на ухо: – Не стоило тебе припутывать религию к нашим делам.