Текст книги "Страна снов"

Глава 6

Деа проснулась от имитации звона церковных колоколов – одни из любимых часов матери скорбно названивали на весь дом. Воскресенье. Нисходящая дуга синусоиды. Берег стремительно надвигается – понедельник, полвосьмого утра, первый звонок, – и Деа не в силах это остановить.

За ночь лето кончилось и наступила осень. В окно барабанил дождь, будто просясь в тепло, к стеклу липли почерневшие листья, словно ладони. Слышался свист ветра, похожий на чайник на кухне. Резко похолодало. Золотое сияние было смыто с полей, сменившись скучным монохромным оттенком мокрого дерна. Подойдя к окну, Деа увидела, как отец Коннора быстро пробежал от крыльца к машине, разбрызгивая лужи и прикрывая голову газетой, словно импровизированным зонтом.

Она натянула джинсы и любимую футболку с длинными рукавами, оставшуюся у нее с Чикаго (на локтях протерлись заметные дыры, а внизу виднелось пятно от кофе), в надежде, что она принесет ей удачу. Расчесывая пальцами волосы, Деа взглянула в зеркало, отметив, что выглядит отдохнувшей и спокойной, и на мгновение устыдилась этого. Иногда она казалась себе огромной пиявкой, живущей чужими снами.

С Мириам она твердо решила больше не разговаривать. Деа вообще общалась в основном с матерью, поэтому эту меру можно было назвать крайней – но оправданной. Она предпочла бы даже не видеть Мириам, но она умирала с голоду, а мать уже чем-то громыхала на кухне, будто решив напугать Деа так, чтобы та забыла про свой гнев.

Мириам тоже прекрасно выглядела и как будто немного поправилась за ночь – кожа гладкая, глаза ясные. В свободном кашемировом свитере, легинсах и больших вязаных носках она походила на модель из журнала о здоровом образе жизни в горах. Она уже доедала яичницу. Значит, прошлой ночью ходила в чужой сон – иначе Мириам никогда не ела по утрам. Деа еще острее почувствовала обиду. После вчерашней ссоры, когда Деа назвала мать лгуньей, это было наглой демонстрацией того, насколько ненормальна их жизнь.

И как ненормальна сама Деа – безотцовщина, ходящая в чужие сны.

– Деа!

Она не ответила. Громко хлопнув дверцей шкафчика, она достала хлопья и принялась есть их сухими, большой ложкой.

– Молока тебе налить к хлопьям? – Молчание. – Я могу поджарить яичницу. Хочешь яичницу? – Мать вздохнула и потерла лоб. – Послушай, Дидл… – (детское прозвище Деа). – Я знаю, ты на меня сердишься, но ведь все, что я делаю и всю жизнь делала, – это для твоей защиты. Ты должна мне верить. Я тебя очень люблю, кроме тебя, у меня никого и ничего нет…

Деа с грохотом поставила тарелку в раковину.

– Ну перестань!

Игнорировать мать было ужасно, но к этому примешивалось некое извращенное удовольствие, как если слишком усердно, до крови из десен, чистишь зубы нитью. В коридоре Деа натянула штормовку и сунула ноги в старые резиновые сапоги.

– Теперь всю жизнь молчать будешь? – донеслось из кухни.

Деа вышла на крыльцо и хлопнула дверью. Дыхание белым облачком повисало в холодном воздухе. Дождь лил стеной – водяная пелена искажала все вокруг, превращая мир в коричнево-серую бурду.

Странно, как резко меняется погода в этой огромной естественной чаше в самом центре страны, где никогда ничего не происходит. Будто кто-то напоминает, что мир непредсказуем и неукротим.

Сменяются времена года. Привычные схемы дают сбои. Люди меняются.

За все утро ей удалось не сказать матери ни единого слова.

Дверь открыл Коннор. Деа сразу поняла, что он ее простил, и радостно встрепенулась. Интересно, где-нибудь в уголке его подсознания еще мигает разноцветными огоньками «Извини»?

– Иисусе, – сказал он при виде Деа. – Входи, пока не утонула.

Он прикрыл дверь, и шум дождя стал приглушенным. В доме было прохладно и сумрачно – люстры еще не повесили, и лампы стояли замотанные в тонкий пластик, напоминая инопланетных птиц. Деа неловко застыла у двери, вдруг смутившись, что с нее капает на деревянный пол.

Но Коннор, похоже, не имел ничего против.

– Что, в Филдинге всегда такая классная погода? – спросил он.

– Скажи спасибо, что снег не метет. – Деа скрестила руки, и штормовка скрипнула, издав тихий пукающий звук. Деа быстро опустила руки. – В прошлом году Тоби выскочил во двор и чуть не замерз в сугробе. Хорошо, что у него такие длинные уши, а то мне бы его не найти.

Коннор захохотал так, что эхо понеслось по дому. Мебель еще не расставили, свернутые ковры лежали в углу, но Деа уже представляла, как будет выглядеть гостиная: обитые кожей диваны, потертые от многих лет просмотра «Суперкубка» и воскресного ничегонеделания; большой плоскоэкранный телевизор, немного продавленные, «освоенные» диванные подушки и множество семейных фотографий, торчащих, как сорняки, на всех тумбочках, книжных полках и над камином.

Деа достала из сумки айфон и подала, не глядя Коннору в глаза.

– Вот, прихватила нечаянно.

– Вот спасибо, а то я уже «Эмбер алерт» собирался объявлять. – Коннор стоял в спортивных брюках и мягкой футболке. Деа догадалась, что он в этом и спит, то есть она подняла его с постели. Тут она сообразила, что фактически была в постели с Коннором, и ей сразу пришлось подумать о чем-то другом. Ледяные кубики. Ядовитый плющ. Жаркая волна поднялась до корней волос. – Слушай, насчет вчерашнего…

– Я поэтому и пришла, – перебила Деа. – Я хочу извиниться.

– Необязательно, – отозвался Коннор.

– Нет, обязательно, – решительно отмела его снисходительность Деа. – Извини, я психанула. Мой отец любил дворовые распродажи, в детстве мы часто на них бывали. – Ложь получалась убедительной и быстрой, и Деа ухватилась за нее, выманивая в жизнь. – Вчера на меня что-то нашло…

– А что с ним случилось?

– Он умер. – Во рту появился скверный привкус, как от чего-то скисшего, несвежего, но от угрызений совести Деа отмахнулась – ее настоящий отец наверняка мертв, кем бы он ни был.

– Извини, – тихо сказал Коннор и коснулся ее руки. – У меня вот мама умерла. – Это прозвучало прерывисто, напряженно, будто он не привык произносить эти слова. Деа подумала о красивой женщине из сна, развешивавшей гирлянду на новогодней елке.

У нее мелькнула мысль – теперь у них есть нечто общее, но Деа сразу стало стыдно и тяжело. Что же она за дрянной человек такой?

– Мне очень жаль, – произнесла она.

– Спасибо. – Секунду Коннор стоял, неловко вертя айфон. Он был такой красивый в своих тренировочных штанах, что в голову лезли всякие глупости. Коннор поднял глаза: – Хочешь, теперь я свожу тебя на экскурсию?

– В качестве платы за вчерашнюю?

Он улыбнулся, и с его лицом снова произошла метаморфоза, словно сложился волшебный пазл: раз-раз-раз, и все идеально.

– Ну, самый большой в Огайо кукурузный лабиринт не обещаю, но можно насладиться прекрасными видами разнообразных коробок и ящиков.

– Интересно, – отозвалась Деа, радуясь возможности задержаться еще ненадолго.

Они пошли по просторным комнатам первого этажа, которые без мебели казались еще больше. Повсюду Деа замечала признаки нормальной семьи, выглядывавшие из мягкого, рыхлого наполнителя коробок, как грибы из перегноя, и ей все сильнее хотелось, чтобы сказанное об отце оказалось правдой. Тогда она могла бы убедительнее фантазировать: что вот у нее папа – адвокат. Нет, лучше врач. Кардиолог. Скончавшийся от сердечного приступа. Ирония судьбы. Горел на работе, вечно спасал других.

Коннор водил ее по комнатам, расхваливая обстановку, будто Деа была заинтересованным покупателем, а он риелтором, и сыпал собственными терминами вроде «нарезных втулок» или «постмодернистский классицизм двадцатого века», описывая раковину и унитаз. В кухне он гордо продемонстрировал открытый холодильник, в котором стояли только молоко, несколько упаковок китайской еды и три большие бутыли с кетчупом.

– Куда столько кетчупа? – не удержалась Деа. Зазвонил домашний телефон – пронзительно, резко, но Коннор и ухом не повел. – К Армагеддону запасаешься?

– Слишком много кетчупа не бывает, это даже в конституции записано.

– Что-то я такого не припомню из курса истории.

Телефон перестал звонить – включился автоответчик, и Деа буквально подскочила.

– Алло, – послышался женский голос, усиленный динамиками, – в пустой квартире получился стереоэффект. – Это снова Кейт Патински из аспирантуры факультета уголовного права университета Говарда Джея. Я бы хотела переговорить с…

Коннор одним гигантским прыжком оказался рядом и тычком выключил автоответчик.

– Звонок вежливости, – сообщил он, выравнивая дыхание. – Я устал говорить отцу и мачехе, что телефон надо в окошко выбросить.

«Кстати, где они?» – подумала Деа, поднимаясь на второй этаж.

– Они на обедне, – сказал Коннор. Хотя он шел впереди, Деа так и чувствовала, что он саркастически вытаращил глаза.

– А ты как отвертелся?

В Филдинге все ходили в церковь, хотя бы на Рождество и Пасху. Все, кроме Деа и Мириам.

– Я в Бога не верю, – обернулся Коннор. Его лицо было в тени, но Деа видела, что это сказано без улыбки. Она попыталась свести все к шутке.

– В призраков веришь, а в Бога нет? – Сама Деа не знала, верит ли она в Бога, но от вида лица Коннора, смутно белевшего в полумраке, его руки, вцепившейся в перила, в ней шевельнулось чувство неловкости. – Есть многое на свете, друг Горацио…

– Я и в рай не верю, – произнес Коннор каким-то чужим голосом, но тут же включил свет и снова стал прежним, улыбающимся. – А еще я люблю подольше поспать в воскресенье.

Деа представила спящего Коннора, сбившуюся в ногах темно-синюю фланелевую простыню, падающий во сне тихий снег…

– Добро пожаловать в «Каса Коннор», – сказал он, распахивая дверь в конце коридора. Деа вошла в красивую комнату с тремя большими окнами, впускающими много света (когда снаружи, в отличие от сегодняшнего дня, есть какой-нибудь свет). Дождь барабанил по стеклу тысячами маленьких ножек, будто целый крошечный народец решил сбежать туда, где лучше.

Пол был уставлен коробками со старыми призами и медалями с соревнований по плаванию, с видеоиграми, проводами и немного пострадавшими от воды книгами. Одежда была свалена на стол – в основном мятые футболки и джинсы. В комнате пахло сосной и свежей краской. Деа с трудом сдержала смех при виде темно-синего постельного белья. Может, прогулки по снам сблизят ее и Коннора? Может, она начнет лучше его понимать?

Она ощутила тягу – властную, непреодолимую – снова побывать в его сне, и как можно скорее. Сегодня же.

Но Деа уже нарушила течение его сна – сняла гирлянду, оставила надпись. Повторное проникновение в сны одного и того же человека – серьезное нарушение правил.

«А кому какая разница? – спросил ее неслышный голос. – Почему вдруг это важно?»

– Что смешного? – Коннор улегся на кровать, опершись на локти. Деа спохватилась, что она наедине с красивым парнем в его спальне. Неужели Коннор привел ее сюда с умыслом? Что бы посоветовала Голлум? Лобовую атаку в стиле камикадзе? Может, броситься к нему в объятия и покрыть поцелуями красивое лицо?

Напрягшись, Деа неловко замялась у двери.

– Ничего, – быстро ответила она. – Даже красиво.

– Спасибо, – улыбнулся Коннор.

– Мне, наверное, домой пора, – сказала Деа, сама не зная зачем. Не то из-за затянувшейся паузы, не то не могла решить, присесть на кровать или остаться стоять. Или потому, что ей не терпелось проникнуть в его сон, не спеша побродить и оставить надпись: «Я хочу тебя поцеловать».

– Уже? – Коннор сел. Разглядывая его лицо, Деа решила, что больше всего ей нравится подбородок: с таким подбородком никто не рискнет связываться. – Не хочешь фильм посмотреть?

– Фильм?

– Ага, – кивнул Коннор. – Попкорн, диван и кино. Воскресная классика.

– Ну хорошо, – решилась Деа, мстительно подумав о Мириам, которая, наверное, бегает по дому и смотрит в окна, ожидая возвращения дочери. Придумывает очередную ложь.

– Отлично, – Коннор встал. – Только попкорна у меня нет, придется его вообразить. Я даже куплю тебе воображаемую колу.

– Это по-рыцарски, – похвалила Деа. – Но я девушка современная, заплатим пополам.

Они смотрели боевик, сидя рядом на диване, при каждом движении касаясь друг друга бедрами. Деа не понимала одного из главных героев, говорившего с ирландским акцентом, и иногда теряла нить сюжета, но решила, что это лучший фильм в ее жизни. Когда вернулись отец и мачеха Коннора, он представил Деа как свою подругу. Это слово показалось ей сладким, как долгий солнечный сон о пикнике.

Прежде чем уйти, она сделала вид, что ошиблась дверью в поисках туалета, и сунула в карман одну из медалей Коннора – на всякий случай.

Глава 7

Теперь у нее стало два друга. Деа словно попала в иную реальность, где сила тяжести меньше и все легче и проще.

Вместо того чтобы ждать автобуса с риском получить пустой банкой из-под колы от Морган Девоу и Хейли Мэдисон, Деа с Голлум ездили в школу на «тахо» Коннора. В столовой они с Коннором и Голлум ели жареную картошку и спорили, подходит ли к ней майонез (Голлум высказывалась за, Коннор – категорически против).

Придя поболеть за школьную команду, они сидели на трибуне, втроем обернувшись огромным одеялом, которое Голлум нашла в амбаре (от одеяла сильно пахло овсом). Не обращая внимания на матч, они притворялись учеными, наблюдающими за чужеземными социальными группами и загадочными брачными ритуалами. Танцы были единодушно отвергнуты, и троица отправилась на машине Коннора на заброшенную ферму, где устроила в поле ночной пикник с кукурузными чипсами и сдобренным виски горячим шоколадом, который Коннор принес в термосе. На Хэллоуин они решили одеться бутербродом с мармеладом и арахисовым маслом. Голлум была мармеладом и с головы до ног разоделась в малиновое, Деа была маслом и пришла в коричневом, а Коннор ничего особого не надевал, просто сжимал девочек в медвежьих объятиях и вопил: «Сандвич!»

Коннор либо не понимал, что подружился с двумя отъявленными неудачницами, либо не обращал внимания. Он никогда не дразнил Голлум за ее одежду или за бесплатные обеды, которые она ела в столовой, но в остальном подкалывал по любым поводам – и за переживания за Гарри с Гермионой («Это так очевидно!»), и за любовь к «Лед Зеппелин», и за отказ пользоваться общественными уборными. Коннор ни слова не сказал о слухах, которые до него наверняка доходили, – что Деа с матерью каннибалы и зомби, высасывают кровь у местных животных и поклоняются дьяволу. Он не расспрашивал, почему на физкультуре Деа сидит на лавочке и иногда начинает задыхаться, хотя идут они совсем не быстро.

Коннор не скрывал, что тоже ненавидит Филдинг. Он практически не общался со своим кузеном Уиллом Бригсом: встречаясь в коридоре, Уилл иногда бурчал: «Привет», а Коннор иногда кивал. Вот и все общение.

Счастья Деа не могли омрачить подобные мелочи. Она не интересовалась, почему Уилл Бригс чуть ли не боится встречаться взглядом с Коннором, словно тот может его сглазить.

Она не слышала слухов о Конноре – пересказываемых шепотом историй о том, что случилось с его матерью и маленьким братом; сплетен о том, что виноват в этом Коннор. Что он убийца, сочинивший нелепую байку о невидимых злоумышленниках, проникших в дом, что у него на руках была кровь, что папаша на уши встал, лишь бы Коннора не упекли в психушку. Что какая-то женщина пишет об этом книгу и собирается рассказать всю правду.

Ничего этого Деа не знала – она общалась только с Коннором и Голлум.

Часть II

Жила-была беременная женщина, которой приснилась другая женщина, тоже ожидавшая ребенка. Женщина, которой привиделся сон, была очень больна. Врачи говорили, что она умирает. Она целых два дня провела в забытьи, не говорила и не шевелилась.

Только спала, спала и спала.

Когда она лежала на больничной кровати, завернутая в холодные, как толстый слой льда, простыни, ей приснилась другая женщина, с тугим и круглым, как миска, животом, лежавшая в заснеженном поле. Но снежинки опускались плавно, будто перья, и согревали, и женщина во сне смеялась, широко открывая рот и запрокидывая голову, обнажая розовый язык.

Настоящая женщина почувствовала щекотку снежинок, стук сердца той женщины и шевеление ее ребенка в том небывалом заснеженном мире, где снег мягок, как поцелуи.

– Я тебя спасу, – сказала ей женщина из сна, вдруг открыв глаза и положив руку под пальто на свой большой живот, внутри которого билось маленькое сердечко. – Мы тебя спасем, ты нас только впусти.

И тогда снег стал рекой пластмассы, скользнувшей в ее горло, и разошелся, образовав белые стены, и мир превратился в крик.

В два крика.

Женщина, которую считали обреченной, пришла в себя и увидела, что родила красивую девочку с глазами голубыми, как льдинки, и кожей цвета снега.

Глава 8

За время знакомства с Коннором Деа входила в его сны четыре раза, не в силах остановиться. Впервые в жизни она сочувствовала наркоманам. Ей не давала покоя постоянная боль, внутренний зуд, будто в кровь проникла инфекция. Легче становилось только после прогулки в сон. Деа знала, что делает непозволительное, но удовольствие от хождения в сны от этого становилось только острее.

И с каждым разом сны становились все податливее, пластичнее, управляемее. Сверхструктура рушилась.

Во второй раз Деа очутилась в толпе на пристани – судя по одежде, дело происходило в двадцатых годах прошлого века, только вот палубные матросы сверяли списки пассажиров, проверяя домашнее задание по математике. В третий раз она оказалась на старом ипподроме, по которому кругами носились сидевшие в разных машинах Коннор и его отец, стараясь обогнать друг друга. Единственный зритель прислонился к сетчатому забору, отделявшему трек от поля. Темные волосы свешивались до подбородка; ладонью незнакомец прикрывал глаза от солнца, поэтому лицо оказалось в тени. Деа он показался смутно знакомым, но она была слишком далеко, чтобы сказать наверняка.

В четвертый раз Деа оказалась на высокой трибуне у крытого бассейна. Сильно пахло хлоркой. С трибун за кого-то шумно болели. Потолок из кракелированного стекла был покрыт плотным конденсатом, исчерченным струйками воды. Коннор плыл; его руки беззвучно описывали круги, а тело было гладким и блестящим. Над водой летали птицы, исчерчивая поверхность бассейна быстрыми тенями; иногда они врезались в воду и вновь взмывали с трепещущей белесой рыбкой.

Зная, что Коннор ее не увидит, Деа сидела на последнем ряду, болея за Коннора вместе со всеми.

– Ты скучаешь без плавания? – спросила она Коннора на следующий день во время обеда.

Он удивленно поднял глаза.

– Да, – ответил он спустя минуту. – Скучаю.

Он не раздумывая схватил руку Деа и сжал. Голлум усмехнулась, а Деа смутилась и одновременно ощутила невероятное счастье.

В сны Голлум Деа никогда не входила, считая, что это бесцеремонно, неприлично и не по-товарищески, но когда дело коснулось Коннора, она не поведя бровью проигнорировала свою прежнюю этику. Она понимала, что вторгается в самое личное, питается затаенными мыслями Коннора и пользуется ими, но ведь сейчас понятие «личная жизнь» практически перестало существовать. Есть же Коннор в Фейсбуке! (В прошлом году Грег Блум взломал папку Корали Викинсон и поменял аватарку на элегантно размытый снимок ее… Деа даже мысленно не хотела произносить это слово. Мать называла это место «цветочным горшочком», а Деа много лет слышалось «мучной горшочек», и из-за этого недопонимания выпекание печенья превратилось для нее во что-то очень стыдное.) Кроме того, Деа не собиралась использовать добытые знания против Коннора.

В пятом сне она снова попала в Чикаго.

Сначала было знакомое ощущение кружения, темноты и бесконечного падения, но Деа справилась быстро: ориентироваться в «чистилище» стало легче. Темнота разошлась, и Деа прошла на другую сторону, оказавшись среди битого кирпича и бетонных развалин – остатков здания, которое Коннор когда-то возвел, защищаясь от вторжения. Увидев на сетчатом заборе табличку «Приходите быстрее, органические продукты», Деа чуть не рассмеялась: такая работа мозга впечатляла.

Снова повалил снег – те самые серые хлопья, собирающиеся в плотные сугробы гораздо быстрее, чем обычный снег. На тенте гастронома напротив по-прежнему мигала праздничная гирлянда. Ярко освещенная витрина придавала снегу болезненный зеленый оттенок. Деа обвела взглядом окна наверху, заметив комнату, в которой узнала спальню Коннора, с забавными синими шторами с жирафами. Она увидела, как в окне мелькнул силуэт, и ей стало интересно, Коннор это или его мать. Деа представила в глубине комнаты большую елку, точно ледяной коркой, покрытую мелкими стеклянными игрушками. На мгновение Деа посетило желание подняться, постучать и напроситься в гости.

Но она знала, что Коннор не должен увидеть ее в своем сне, – Мириам особенно упирала на это. Деа даже не знала, что случится, если это произойдет. Может, Коннор умрет от шока, и тогда она навсегда застрянет в его сне – или умрет с ним.

Перейдя улицу, Деа повторила выходку с рождественской гирляндой, одним сильным движением оторвав ее от тента. Руки немного дрожали, во рту пересохло – забавно, как волнуется ее ипостась, бродящая по снам!

Деа опустилась в снег на колени, с наслаждением вдыхая морозный воздух и глядя, как дыхание белым облачком застывает в воздухе. Она работала быстро, хотя пальцы покраснели и не гнулись от холода.

Уже заканчивая, Деа вдруг поняла – что-то происходит. Не должно быть настолько холодно, Коннор никогда не добавлял подобных деталей. Становилось все холоднее – каждый вздох болезненно резал легкие, словно в них попали осколки стекла. Будто огромная тень протянулась с неба к земле – снег валил так густо, что едва можно было что-то разглядеть. Стройплощадка на другой стороне улицы почти скрылась за густым серым снегопадом.

Атмосфера менялась почти неощутимо, как перед землетрясением. Деа поразилась мертвому молчанию на улицах, потемневшему небу и напряженной тишине – точно дикое животное затаило дыхание, стараясь спрятаться. Деа поняла – это уже не сон.

Это кошмар.

Она почувствовала их спиной, еще не успев обернуться.

По улице шли двое людей, как сперва показалось Деа, но, когда они подошли ближе, девочка поняла, что ошиблась. Желание закричать рванулось из груди к горлу и замерло.

У шедших не было лиц. Ни глаз, ни носа, ни скул, ни лба, только клочки кожи, раскрашенной под плоть и кое-как сшитой, как какая-то жуткая мазня, оставленная под дождем. И были рты – темные, зияющие, беззубые, походившие на темные тоннели. Они всасывали воздух, словно пробуя на вкус, и снова выпускали его.

Ищут кого-то.

Деа показалось, что в ней оборвались проводочки, соединявшие тело и разум: спотыкаясь, она побежала к дверям гастронома, скользя на снегу и едва удерживаясь на ногах. Над головой тренькнул колокольчик, и Деа пришла в ярость: в такой момент из всех деталей именно чертов тупой колокольчик! Она захлопнула дверь, жалея, что на ней нет замка. Магазин, слава богу, был пуст. Касса едва обрисована, но она ритмично мигала, как и гирлянда на навесе, уже полузасыпанная снегом.

Гирлянда. Они увидят огоньки и догадаются, что это ее рук дело.

Они ее найдут.

Деа вспомнила, что всегда твердила мать: надо соблюдать правила, иначе за ней придут чудовища.

Сердцебиение сейчас напоминало бурную горную реку: Деа боялась потерять сознание. Она не знала, возможно ли упасть в обморок или даже умереть в чужом сне. А если сердце просто остановится? Надо будет спросить у матери.

Ну почему она не слушалась Мириам?

Безлицые остановились у гастронома. Даже через стекло Деа слышала сосущее хлюпанье: вдох-выдох. Она присела на корточки за вывеской «Миллер лайт» и сидела, обливаясь по́том. Ее тошнило, будто она заболевала. Пожалуйста, думала Деа, пожалуйста, уйдите. Идите дальше. Пожалуйста!

В полусогнутом положении Деа провела целую вечность. Бедра сводило судорогой. Хотелось выбежать из этого гастронома и вообще оказаться в безопасности, в своей кровати, и услышать успокаивающее тиканье многочисленных часов в темном коридоре. Вдох-выдох. У Деа заболело в груди от сдерживаемого дыхания – она боялась, что ее услышат, хотя у безлицых были не уши, а лишь кусочки бесформенной плоти.

Наконец безлицые двинулись дальше. Деа ощутила такое облегчение, что не сразу сообразила – они наверняка вошли в дом Коннора, больше некуда. Она поднялась на ноги. Ее трясло. Снег за окном падал уже черный – его можно было принять за дождь, если бы не беззвучность. Деа едва различала силуэт почерневшей церкви на другой стороне улицы. Стройплощадки уже не было видно.

Сон менялся, будто подстраиваясь под Деа. От ужаса у нее сводило мышцы.

Надо выбираться, пока эти люди… эти чудовища не вернулись.

В гастрономе почти не было продуктов – прямо на глазах Деа предметы исчезали, смазывались, будто их стирали ластиком. Значит, Коннор на что-то отвлекся. Потолочные светильники превратились в размытые короны света; коробки хлопьев испарялись с полок, как нагреваемая жидкость. Сами полки тоже начали таять. Деа схватила рулон бумажных полотенец, который еще не исчез, и зубами надорвала упаковку.

Ей казалось, что она слышит за спиной вдохи-выдохи безлицых, а затылком ощущает их горячее дыхание.

Деа оторвала квадрат бумажного полотенца, но руки дрожали, и первая «птичка» вышла кривой. Она едва оторвалась от земли, врезалась в стену и тяжело рухнула, почти не изменившись: в складках бумаги виднелись маленький бледный клюв и одно перо.

Деа попробовала снова. На этот раз получилось: птица вышла безобразная, примитивная, но годная.

Птицы – вестники. Деа помнила, как лет в шесть или семь сидела на кухне перед горой бумажных птичек, а Мириам складывала журавлей, ворон, лебедей – пальцы так и мелькали, сливаясь в мутное пятно, пока стол не покрылся бумажными вестниками. Это было в Делавэре или Сент-Луисе? Вроде бы вдалеке виднелась река, к которой Деа запрещалось подходить.

Деа отправила птицу в полет. Секунду та неуверенно трепетала – обрывок бумажного полотенца в застоявшемся воздухе старого гастронома, но потом начала меняться: крылья окрепли, выросли белые перья, развернулся хвост.

Деа распахнула дверь, и голубка вылетела на улицу. Деа бросилась в стужу, как в воду. Падавший снег оставлял на коже ощущение крошечных укусов. На улице не осталось ни единого источника света, кроме маленького окошка на верхнем этаже в доме Коннора.

Она смутно расслышала крик, но хуже крика был оглушительный грохот, от которого у нее перед глазами замелькали цветные пятна. Бум! Спотыкаясь, она побежала за голубкой, прорезавшей воздух, – белые крылья испещрены черными хлопьями снега. Бум! Деа не оборачивалась и не замечала, что по ее щекам текут слезы. Бум! Она убегала от Коннора, от крика, от все еще мигающей рождественской гирлянды на снегу, сигналившей небу: «Поцелуй меня».

Бум-м-м!

Деа резко села, тяжело дыша, еле подавив крик. В спальне было холодно, но она проснулась вся в поту. Судорожно нащупав выключатель лампы, она чуть не разрыдалась от облегчения, увидев свою комнату: твердые углы и грани, ковер букле, стол с пятнами от воды, выцветшие шторы. Реальность, реальность, реальность!

Бум! Деа подскочила. А, это же мать барабанит в дверь. Должно быть, этот грохот Деа и слышала во сне Коннора.

– Деа! Деа! Ты не спишь?

Деа еще не пришла в себя после кошмара с безлицыми людьми, поэтому забыла, что они с матерью не разговаривают. Она сунула медаль Коннора под подушку, будто Мириам могла ее заметить и обо всем догадаться. Стягивая волосы в хвост, Деа взглянула на будильник: полседьмого. Неужели Коннору до сих пор снится тот кошмар?

Откуда взялись эти жуткие чудовища?

– Открой дверь, нам надо поговорить!

Ноги саднило, будто Деа и вправду долго бежала по снегу. Отперев замок, она сразу снова улеглась под одеяло.

Мириам уже довольно давно – с месяц – не заходила к Деа и теперь вошла осторожно, будто опасаясь, что в брошенной на пол одежде скрывается ядовитая змея. Она остановилась, не дойдя до кровати.

– Чего тебе? – спросила Деа, натянув одеяло до подбородка.

– Что случилось? – Мириам выглядела бледной, беспокойной и измученной, будто последние несколько недель центробежной силой высасывали из нее самую сущность. – Ты кричала?

– Ничего не случилось, все нормально!

– Ты ходила?..

– Нет, – солгала Деа и тут же сообразила, что это глупо. Им с матерью сны не снятся, с какой же стати ей кричать? – Да, – призналась она. – Ерунда какая-то, там жуки были. Зачем ты меня разбудила?

– Мне нужно кое-куда съездить, – сообщила Мириам. Раздвинув двумя пальцами шторы, она вгляделась в темноту. Деа похолодела: вдруг там стоят безлицые, туманя оконное стекло рваным дыханием? Но за окном никого не было – в стекле отражалась комната.

– В полседьмого утра?

Мириам отпустила шторы, но не обернулась.

– Начинай собираться. Пора.

Деа глубоко вздохнула. Легкие болели, словно и впрямь обожженные морозом.

– Ты что, издеваешься надо мной?

– Не надо кипятиться, это ничего не изменит. – Мириам направилась к двери, обходя охапки одежды на полу. В ней не было сожаления или неловкости – лишь нетерпение, будто этот разговор отвлекал ее от чего-то важного.

Деа на секунду зажмурилась. Сколько раз уже это было – мать будила ее своим: «Мне нужно кое-куда съездить. Начинай собираться. Пора…»

Деа даже не понимала, злится она или нет, – мысли путались, ее трясло.

– Я никуда не поеду, – проговорила она.

– Поедешь, – деловито сказала Мириам, взявшись за дверную ручку. На мгновение она замешкалась, и Деа показалось, что мать сейчас извинится, но мать лишь добавила: – Твой чемодан на чердаке, – и вышла в коридор, прикрыв дверь.

Деа долго сидела на кровати. Она слышала, как закрылась входная дверь и скрежетнули замки – один, другой, третий. На улице заурчал мотор. Замяукал Тоби, требуя, чтобы его накормили. У Деа не было сил двигаться. У нее не было сил даже плакать.

Восемь часов. Кот заныл громче и начал царапать дверь. Сквозь шторы сочились лучики солнца, тонкие, как шелк. Хорошая будет погода. Они с Коннором и Голлум собирались в Лесаль поглазеть на фестиваль ужасов, дурацкий карнавал по случаю Хэллоуина, который продлится до самого Дня благодарения. Коннор обещал девочкам выиграть каждой по игрушечному гоблину в тамошнем тире.

К девяти часам решение созрело. Деа встала. Тоби по-прежнему мяукал под дверью, но она не обращала внимания. У нее имелось не так уж много одежды, и половина гардероба была разбросана по полу спальни. В шкафу осталось примерно с десяток свитеров и жалких футболок из эконом-магазинов, юбки, которых Деа никогда не носила, и платье, которое мать подарила ей на Рождество несколько лет назад, в форме перевернутого бокала для мартини, с вышитыми мелкими черепами. У Деа еще не было возможности где-нибудь в нем показаться.