Текст книги "Страна снов"

Роберт Л. Андерсон
Страна снов

Стивену Барбаре – за несравненную крутизну и веру в эту книгу.

Robert L. Anderson

DREAMLAND

Печатается с разрешения литературных агентств Foundry Literary + Media и Andrew Nurnberg.

© Robert L. Anderson, 2015

© Перевод. О.А. Мышакова, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

* * *

Филдинг и окрестные поселки – Марборо, Пеллстон, Вапачи-Фоллз и Девитт – созданы моей фантазией. Выдуманный Филдинг находится в нескольких милях от реально существующего Блумингтона, Индиана: мне показалось интересным разместить города в реальном ландшафте и перемещаться между ними, как Деа между реальностью и миром снов. Однако я приношу извинения за возможную путаницу.

Часть I

Все, что зрится, мнится мне,

Все есть только сон во сне[1]1
  Перевод К. Бальмонта. (Здесь и далее – прим. пер.)


[Закрыть].

Эдгар Алан По

Потом Деа во всем винила Тоби. Конечно, сваливать вину на кота несправедливо и вообще инфантильно, но ведь жизнь – это цепная реакция: искра – и взрыв.

Вот именно – взрыв.

Если бы Тоби не прорвал когтями сетчатый экран, она не познакомилась бы с тем-то и тем-то, никогда не сказала бы то-то и то-то, не сделала бы того и этого, и так далее. Она до сих пор корпела бы над домашними заданиями по алгебре в Филдинге, Индиана, ее бы выбирали последней на физкультуре и игнорировали в столовой.

Забавно, но Филдинг, штат Индиана, уже не кажется законченной дырой. Или это стало уже не важно после полицейских и исчезновения, после людей без лиц и города в песках.

После того как в зеркале появились монстры.

И особенно после Коннора.

Глава 1

– Лохушки! – Пустая банка колы срикошетила от рюкзачка Одеа в грязь. Из машины донесся дробный смешок, похожий на птичий щебет. Пикап Уоллеса Такера, подскакивая на ухабах, пронесся мимо по Девятому шоссе, разбрызгивая грязь из-под колес и выбрасывая из выхлопной трубы сизую струю.

– Спасибо! – крикнула Голлум. Она подняла банку и вытряхнула капли газировки. – Предусмотрительно, – сказала она Деа. – Жаль только, нам не оставили.

– Ну, это они случайно, – сказала Деа.

– При дрянном характере у этой Хейли неплохая меткость. Может, ей в баскетбольную команду записаться?

Деа прыснула. По слухам, единственным спортом для Хейли Мэдисон было показывать разные части своей анатомии распаленным старшеклассникам, бегая под трибунами вокруг баскетбольной площадки. Голлум единственную в Филдинге любили еще меньше, чем Деа: ее невозможно было вывести из себя – она все обращала в шутку.

Голлум выросла на полунищей ферме с пятью братьями. «Погребешь дерьмо лопатой в пять утра в декабре, – говаривала она, – научишься не брать в голову».

Они двинулись дальше. Сентябрь выдался жаркий: кукурузные стебли на полях пожухли, трава выгорела, и редкие брызги белых полевых цветов казались пеной на поверхности золотого океана. Небо казалось бледным, почти белым, словно запыленным.

Даже по меркам Филдинга Одеа Донахью с матерью жила в медвежьем углу: рядом было всего четыре дома. Среди соседей числились старый алкоголик, практически не выходивший на улицу, Дэниел Роббинс, у которого на заборе из мелкоячеистой сетки висел десяток табличек «Частная собственность», и семейство Уорренби со своей молочной фермой площадью больше трехсот акров («И все бросовые», – приговаривала Голлум). Большой особняк в колониальном стиле напротив дома Деа пустовал еще до их появления в Филдинге.

Но сегодня его двор оказался заставлен картонными коробками и закутанной в пленку мебелью, а на подъездной дорожке стоял большой грузовой фургон. На крыльце женщина перебирала коробки, что-то ища. При виде Деа она выпрямилась и улыбнулась. Новая соседка была в джинсах и белой футболке, светлые волосы стянуты в аккуратный хвостик.

Женщина не успела начать разговор – откуда-то из комнат послышался мужской голос, и она ушла в дом. Деа вздохнула с облегчением. Не скажешь же в качестве приветствия: «Добро пожаловать в Филдинг, прыщ Индианы, где даже звери под машины бросаются».

– Слушай, они не заблудились? – спросила Голлум, поправив очки. Она носила либо чужие обноски, либо бесплатную одежду из магазина Армии спасения, и все ей было мало, велико либо откровенно немодно. Прозвище Голлум прилипло к Элинор Уорренби в третьем классе, когда она много дней подряд приходила в школу в футболке старшего брата с картинкой из «Властелина колец». Когда она рассказала об этом Деа, та простодушно удивилась, почему Элинор не надела что-нибудь другое. Голлум посмотрела на нее как на чокнутую и прищурилась за своими слишком большими очками: «А откуда у меня другое?» Деа стало ужасно неловко.

– Может, подсказать им бежать отсюда? – спросила Деа, и на этот раз засмеялась Голлум – зычным смехом, неожиданным для такого щуплого создания.

Они дошли до калитки Деа, полускрытой листвой и жимолостью. Маленькая медная табличка, привинченная к дереву, едва виднелась из-под густой зелени: «Исторический памятник, построен в 1885 г., отреставрирован в 1990 г.».

– Если в выходные тебе станет скучно… – Голлум привычно не договорила, оставив приглашение невысказанным: «… до меня идти две минуты». С января, когда Деа приехала в Филдинг посреди учебного года, они с Голлум вместе ходили на автобус и возвращались домой, сидели рядом на уроках и в столовой, но ни разу не гуляли после школы и практически не виделись летом.

Почему, Деа объяснить не могла. Это ее вина – и проблема.

– Скучно? В Филдинге? – Деа притворилась шокированной. – Никогда! – Ей не хотелось придумывать предлог, но Голлум никогда не настаивала, и это Деа нравилось в ней больше всего.

Дом, где жила Деа Донахью, был точной копией фермерского, стоявшего на этом месте сто лет назад. Все воссоздали в первозданном виде, даже силосную башню, притом что от оригинального дома не уцелело ни щепки. Музей просуществовал два десятилетия, но закрылся задолго до приезда Деа с матерью: видимо, никому не хотелось бродить по прошлому, неотличимому от настоящего, или по настоящему, неотличимому от прошлого.

Симулякр – вот как это называется. Этому слову Деа научила мать. Мириам любила самые разные симулякры-имитации: пластиковые суши, неотличимые от настоящих, чайники, скрытые внутри гипсовой курицы на насесте, часовые циферблаты, которые на самом деле оказывались шкафчиками.

Как обычно, мать заперла дверь на три замка, и, как обычно, Деа порядком намучилась с тремя ключами. В Кливленде, в Чикаго, даже во Флориде она еще могла понять мамину идею фикс насчет замков, барьеров, планов отхода и вариантов на черный день, но здесь, в Филдинге, где худшим преступлением было смеха ради повалить корову, это казалось бессмысленным.

Впрочем, бессмыслица была родной стихией Мириам. Деа даже фантазировала, как однажды к ним в дверь постучат ученые, увезут их с матерью в лабораторию для экспериментов и выделят ген сумасшествия, наследственный выверт в двойной спирали, непредусмотренную серповидную форму.

В коридоре было прохладно, темно и пахло розмарином. Тишину нарушало лишь тиканье десятка старых часов. Мириам обожала часы и возила их с собой по всем съемным квартирам. Деа чувствовала себя крокодилом из «Питера Пэна» с тикающими часами в животе, от которых никуда не уйти. Порой ее сердце начинало биться в унисон с часами.

Объявлять о своем возвращении Деа не стала – обычно днем Мириам уходила, хотя дочь не представляла, чем та занимается. Мать с большой помпой поступала на очередную должность – и вскоре тихо уходила с нее. Наскоро отпраздновав – «Я теперь секретарь на ресепшене!», она выпивала бокал шампанского и ехала в ближайший молл за туфлями и костюмом для новой должности. Иногда Деа казалось, что мать ищет работу только для того, чтобы принарядиться и притвориться кем-то другим.

Но через неделю-другую удобные туфли на плоской подошве возвращались в шкаф, машина оставалась у дома гораздо позже девяти утра, и ламинированное удостоверение сотрудника каких-нибудь «Охранных систем “Сан”» или «Юридических консультаций Томпсон и Айвз» с фотографией улыбающейся матери Деа находила в мусорном ведре под тонким слоем гнилого латука. Начинались недели суровой экономии: готовые обеды для микроволновки из магазинчика на заправке, внезапные переезды, чтобы не платить просрочку за квартиру, дешевые мотели, где обитали в основном наркоманы. Деа не знала, за что мать всякий раз увольняли, и подозревала, что Мириам просто надоедало и она прекращала ходить на работу.

В глубине холодильника, за бутылкой с высохшими остатками кетчупа и куском плесневелого чеддера, Деа отыскала маринованные огурцы и вышла с банкой на заднее крыльцо, свое любимое место в доме. Ей нравились широкие белые перила и изгиб, напоминающий гордый нос корабля, старая плетеная мебель и облупленные железные столы. Деа присела на садовые качели, наслаждаясь ощущением пятницы: целых два дня без школы. Она думала о выходных как о геометрической форме, длинной волне-синусоиде. Сейчас она едет вверх по первому изгибу, далеко от тоскливого берега школы.

Иногда, сидя на крыльце, она представляла себе иную Одеа, живущую на другой ферме – или жившую много лет назад, когда здесь действительно была ферма. Та Деа тоже сиживала на качелях, отталкиваясь одной ногой. Занимательно представлять себе разные судьбы, стиснутые вместе или налипшие поверх друг друга, как шарики пенополистирола в коробке, но при этом отдельные, и каждая в своей реальности.

Интересно, альтернативная Одеа тоже любит маринованные огурцы?

Она вздрогнула от внезапного шелеста крыльев. На перила слетела черная птица, пропрыгала несколько дюймов и наклонила голову, глядя на Деа. На животе птицы красовалась большая ярко-красная клякса, будто она побывала в банке с краской.

– Привет, – Одеа извлекла из банки огурец. Вряд ли птицы любят огурцы, но попытка не пытка. – Будешь?

Птица отскочила. Ее глаза напоминали два темных камушка.

Деа любила птиц. Птицы – вестники; это слово она тоже узнала от матери. В словаре «вестник» определялся как «человек, который идет впереди и оповещает о приближении другого; герольд. Производное от в. “предвестник” означает предзнаменование, предостерегающее о грядущем событии».

Во снах птицы играли очень важную роль. Деа часто на них полагалась – птицы показывали дорогу назад. Сны путаные, изменчивые: иногда обернешься – и видишь, что коридор за спиной уже блокирован неизвестно откуда взявшейся стеной или резкой переменой пейзажа. Но птицы знали путь обратно – надо просто идти за ними.

– Голодный? – Деа снова попробовала поднести огурец незваной гостье.

Слева метнулся темный пушистый ком, и птица с криком вспорхнула с перил, увернувшись от неуклюжего прыжка Тоби. Кот плашмя грохнулся на ступеньки и кинулся в сад, словно надеясь, что птица передумает и влетит ему прямо в пасть.

– Тоби! – Деа вскочила, но кот уже скрылся из виду. Она пошла за ним, отводя тяжелые цветущие ветви, огибая кусты хризантем и пучки цинний, росших прямо на дорожке. Сад напоминал ей сны: нереально яркие краски и дурманящие ароматы, убаюкивающие, как колыбельная.

Тоби пролез под низеньким сгнившим штакетником, отделявшим сад от дороги. Деа уже давно не ходила в сны – может, целую неделю – и ощущала слабость. По лицу катился пот, сердце болезненно колотилось, хотя шла она не очень быстро.

Тоби прыгнул, как пружина, едва хозяйка подошла поближе, и битых десять минут Деа ловила кота у самого пруда Бернетт, где, строго говоря, начинался участок Уорренби (Голлум говорила, что они используют лишь четвертую часть своей земли).

– Попался, негодник, – сказала Деа, подхватывая Тоби. Кот был тяжелый, как толстый теплый коврик. – Твое счастье, что ты красавец, а то утопила бы тебя в пруду!

Кот лизнул Деа в подбородок.

Минуту она постояла, чтобы отдышаться, держась подальше от воды. От солнца пруд прикрывали густые кроны сосен и сикамор – редкое исключение в краю пожухших, сожженных солнцем бескрайних полей, тянувшихся насколько хватал глаз. В пруду отражались темно-пурпурные и зеленые тени.

Деа уже хотела вернуться, когда заметила красные шорты и шлепанцы, аккуратно сложенные на берегу. Она огляделась и заметила на дальнем конце пруда рябь и темный силуэт, который сперва приняла за животное. Но из воды вертикально поднялась рука, очертила полукруг, затем другая.

Она засмотрелась, как всегда, когда кто-то плыл. Парень не спеша пересекал пруд, создавая маленькую волну. И вдруг – Деа не успела отвернуться – он встал на дно и выпрямился.

У него было хорошее лицо – красивое, но не слащавое. Мокрые волосы слиплись колючками, нос кривой, будто сломанный. Волевой, чуть великоватый подбородок придавал лицу упрямое выражение.

– М-да, неловко, – сказал он без предисловий.

– Извини, – заторопилась Деа, сообразив, что ее можно принять за любительницу подглядывать или навязываться парням. – Я за котом… Я на тебя не смотрела.

– Да я не о том, – поморщился он. – Я… ну, об одежде.

Только тут до Деа дошло, что парень купался голым. То есть она ведет разговор с обнаженным молодым человеком.

– Я уже ухожу, – поспешно сообщила она.

– Подожди! Минуту подожди. Просто отвернись и глаза закрой, ладно?

Она услышала плеск шагов по воде, затем шорох одежды. Деа пыталась думать о чем угодно, только не о том, что меньше чем в трех футах от нее одевается парень. Она представила себе большой зал со статуями, прохладный и гулкий, который однажды видела в чужом сне.

– Все, можешь смотреть, – разрешил он.

Деа с удивлением увидела, что парень выше и стройнее, чем показалось в воде, – наверное, все сто восемьдесят пять сантиметров. Сложен он был как пловец – длинные руки, широкие плечи и тонкая талия.

– Ты не подумай, что я какой-нибудь нудист, – сказал он. – Я не знал, что сюда кто-то ходит.

– Никто и не ходит, кроме этого обормота. – Деа приподняла Тоби, радуясь, что руки заняты и не нужно придумывать, куда их деть. – За забор выскочил.

Парень почесал Тоби под подбородком. Тоби вытянул шею и замурлыкал, буквально вибрируя на руках Деа.

– Как его зовут? – поинтересовался парень.

– Тоби.

– А тебя как зовут? – спросил он, не отрывая взгляда от Тоби.

– Одеа, – поколебавшись, ответила девочка. – Но все зовут меня Деа.

Это было не совсем правдой – большинство филдингцев ее в упор не замечали и вообще никак не называли, но мать и Голлум звали ее Деа.

– Коннор, – представился парень. Возникла неловкая пауза, и тут же они заговорили одновременно.

– Ты живешь поблизости? – осведомился он.

– Вы новые жильцы? – спросила Деа.

Коннор засмеялся. Смех у него был хороший, и зубы белые.

– Ты первая отвечай.

– Да, вон, в фермерском доме. – Деа кивком показала, откуда пришла.

Коннор улыбнулся, и его лицо вдруг изменилось: великоватый подбородок, крючковатый нос и слишком широко расставленные глаза вдруг стали идеальными, симметричными. Красивыми. Деа, отчего-то смутившись, отвела взгляд.

– Соседями будем, – сказал Коннор. – Мы въехали в дом напротив вашего.

– Я так и поняла, – ответила Деа. Коннор приподнял бровь, и она объяснила: – Тут все друг друга знают. Я так и поняла, что ты новенький, я видела фургон.

– Неожиданно, – заметил он. – В Филдинге учишься? Я тоже туда перевелся. Может, ты моего двоюродного брата знаешь, Уилла Бригса?

При этом имени Деа почувствовала во рту противный вкус, будто бы от разбавленного пива. Уилл Бригс был тупым злобным верзилой. Ходили слухи, что папаша-полицейский однажды врезал ему по голове гитарой, и с тех пор парень стал придурком. Уилла Бригса в школе недолюбливали, но он хорошо играл в футбол, и папаша у него коп, поэтому с ним не связывались.

Единственный проблеск воображения у Уилла Бригса случился в третьем классе – именно он дал Голлум это прозвище.

– Нет, – солгала Деа. Уилл Бригс был сродни радиоактивным отходам: все, связанное с ним, автоматически попадало в разряд зараженного.

Коннор по-прежнему улыбался.

– Здесь же вроде все друг друга знают.

– Как видишь, нет, – Деа прижала к себе Тоби, зарывшись носом в мягкую кошачью шерсть. В понедельник Коннор пойдет в школу и узнает от своего кузена, что она – Вонючка Донахью, странная дура без друзей. Новый сосед сразу растеряет все свое дружелюбие и под разными предлогами начнет сторониться ее в школьных коридорах.

Так уже было в Аризоне: прошлым летом Деа два месяца дружила с Родой, жившей в соседнем квартале. Они часами рассматривали школьный альбом старшей сестры Роды, хихикая над красивыми старшеклассниками, и вместе покупали наряды для первого сентября. А потом разошлась сплетня о странной коллекции часов в доме Деа, о том, что они с матерью чокнутые, и уже на третий день учебы Рода не села рядом в столовой и начала креститься при виде Деа, будто завидев вампира.

Голлум была единственной полуподругой, которая появилась у Деа за много лет. И только потому, что Голлум тоже была странной. В хорошем смысле, но безусловно странной. Да и нельзя было особо полагаться на дружбу Голлум – узнай она, кто Деа на самом деле, убежала бы со всех ног.

– Мне пора, – произнесла она, не глядя на Коннора.

– До понедельника, – сказал он ей вслед.

Деа даже не ответила. К чему? Она заранее знала, чем все закончится.

Глава 2

Деа было шесть лет, когда она начала ходить в сны.

Произошло это случайно.

Они с матерью жили тогда недалеко от Диснейуорлда, в большом многоквартирном доме, похожем на замок, с башенками на крыше и флагами, свисавшими над дверью. Правда, на этом сходство с замком заканчивалось: в подъездах от зеленого ковролина разило кошачьей мочой, лифты вечно не работали.

Там был мощеный внутренний дворик с бассейном в форме фасолины, обставленный продавленными складными стульями и беспорядочно разросшимися растениями, не помещавшимися в своих вазонах. У бассейна, возле шеста для тетербола, стоял маленький домик, где хранились заплесневелые зонты, старый набор мячей для бочче и настольный футбол с отполированными множеством ладоней ручками.

Деа была в то время очень больна – ей ставили аритмию. Иногда сердце замирало, и Деа хватала ртом воздух, а в другой раз колотилось так, будто хотело выскочить из груди. Деа казалось, что ее сердце бьется в унисон с неслышной песней.

Мать запретила ей плавать и настаивала, чтобы Деа вообще держалась подальше от бассейна, для тетербола девочка была слишком слаба, зато она отлично рубилась в настольный футбол. Когда мать уходила на работу, Деа часами играла за обе стороны, глядя, как мячик крутится между пластмассовыми игроками.

В доме 7С жила Мира, которая по слабости здоровья тоже не ходила в школу. У нее были сильная астма и множество других болячек – она ходила с трудом, подволакивая ноги с искривленными внутрь коленями. Мира была одной из первых подруг Деа. Девочки придумывали необыкновенные истории о других жильцах, изобрели новый язык «перевертыш» и прятали сокровища в вазонах с цветами, чтобы однажды их нашли инопланетяне.

В тот день они все утро играли в ученых, изобретая имена для каждого цветка, приходившего на память, и старательно зарисовывая флору цветными карандашами в большом альбоме из плотной бумаги, который Мире купил отец, чему Деа безумно завидовала. Она вообще завидовала всему, что делал отец Миры, даже благоглупостям вроде той, как он спускался во дворик и звал Миру на ужин, нетерпеливо придерживая дверь рукой.

Деа очень завидовала, что у Миры есть отец.

Стояла жара. Бассейн не приносил облегчения – правда, Деа не плавала и даже не умела. Мире пришло в голову втащить садовый стул в домик у бассейна, где работал вентилятор. Вскоре девочек сморило, и они заснули рядышком в шортах и футболках, чуть касаясь друг друга ногами.

Деа оказалась в узком каменном коридоре – полуобвалившемся, открытом с обеих сторон, будто в руинах какого-то замка. Она шла, и камни приходили в движение, становясь дверьми.

Позже она узнала от матери, что это не такая уж редкость. Чувствуя вторжение, спящий возводит стены, здания, а иногда и целые города, защищаясь от чужого проникновения, – так организм выделяет белые кровяные тельца в месте инфекции.

Но Мира была неопытна, и Деа легко вышла в одну из дверей на свежую зеленую траву. Ходить в чужом сне было все равно что ходить по чужому дому – все кругом незнакомое, и Деа инстинктивно знала, что лучше ничего не трогать.

В нескольких десятках метров от нее Мира играла в теннис, бегая по корту на сильных стройных ногах, всякий раз с увесистым шлепком точно попадая по мячу. Теннисные мячи в полете превращались в птиц и взмывали в небо. Вскоре вверху уже кружилась дюжина птиц, будто в ожидании чего-то.

Даже в шесть лет Деа поняла, что вторглась во что-то очень личное. Птицы выстроились в фигуру, напоминающую воздушного змея, настолько большую, что она закрыла небо. Двор заволокло тенью, и Деа поняла – пора просыпаться.

Снаружи шел дождь. И впервые в жизни сердце Деа билось нормально.

Мириам знала, что сделала Деа. Тогда девочке это не показалось странным – это же мама, она все знает. Например, как сделать вкусный куриный суп, добавив сливки и помидоры в банку «Кэмпбеллс», или поймать на язык одну капельку дождя, или что зеркала и открытые водоемы – это плохо, а часы – хорошо.

В тот день Мириам сидела за кухонным столом, стиснув чашку чая так, что Деа видела каждую вену на маминых руках, и объясняла правила хождения в чужие сны.

Первое правило, которое Деа угадала сама, – никогда не пытаться что-то изменить или вмешаться в сон другого человека.

Второе правило вытекало из первого: Деа может ходить в сны, сколько хочет, если проявит осторожность и не забудет правила, вот только нельзя повторно входить в сны одного и того же человека.

Третье правило: ее не должны видеть.

Мириам объясняла и другое: птицы во снах – вестники и служат провожатыми, возле зеркал и воды границы между мирами тоньше, а часы охраняют их с Деа от вторжения с той стороны. Но Деа почти не слушала, расстроенная запрещением еще раз побывать во сне Миры.

– А почему второй раз нельзя? – спросила она.

Мать взяла ее за подбородок.

– Я не дам им найти тебя, – сказала она, уставившись на Деа расширенными глазами, будто пытаясь передать тайное послание. Деа угадала мамин страх и испугалась сама.

– Кому? – спросила она, догадываясь об ответе.

– Чудовищам, – просто ответила Мириам.