Текст книги "Стратегия Банкрофта"

Наконец после десятого упоминания о Дональде Трампе[14]14
  Трамп Дональд – крупнейший делец на нью-йоркском рынке недвижимости, владелец нескольких небоскребов.


[Закрыть] и восьмидесятифутовых яхтах Андреа не выдержала:

– Нельзя ли поговорить о чем-нибудь другом?

Сюзанна бросила на нее взгляд, красноречиво говорящий: «Кого ты хочешь провести, малыш?»

– А о чем еще говорить? – спросила она.

– Я серьезно, – ответила Андреа. – Как дела у вас?

– Милая, не надо этого покровительственного тона, – ответила Сюзанна, притворяясь, что оскорблена.

Но вдруг до Андреа дошло, что это не совсем так. Ее подруга лишь делает вид, будто притворяется, что оскорблена.

Значит, вот на что все будет похоже.

– Кто-нибудь хочет чая на травах? – жизнерадостным тоном спросила Андреа, чувствуя, что у нее начинает болеть голова.

Сюзанна уставилась на нее немигающим взглядом.

– Помнишь, как ты всегда говорила, что ты не имеешь никакого отношения к Банкрофтам? – спросила она, и в ее голосе прозвучала жестокость. – Так вот, знаешь что? Ты теперь стала одной из них.

В полутемной комнате, освещенной лишь голубоватым свечением плоского монитора, проворные пальцы ласкали слегка вогнутые клавиши; жидкокристаллический экран заполнялся символами и очищался. Буквы, цифры. Запросы на поставки. Подтверждения оплаты. Аннулированные контракты. Премии перечисленные и премии удержанные; штрафы и вычеты, налагаемые по строгой системе. Информация приходила. Информация уходила. Этот компьютер, через глобальную сеть связанный с бесчисленным количеством других, разбросанных по всему миру, получал и генерировал последовательности двоичных чисел, потоки единиц и нулей, открывавших и закрывавших электронные клапаны, и каждый отдельный знак имел такую же неизмеримо крохотную ценность, как и один атом, из великого множества которых возводятся величественные сооружения. Инструкции и распоряжения выдавались и изменялись в цифровом виде. Данные собирались, сравнивались, оценивались. Слагаемые разлетались по всему свету, переносились в виде цифр из одного финансового учреждения в другое, затем дальше и дальше, пока в конце концов не оканчивали свой путь на номерном банковском счету, вложенном в другой номерной банковский счет. И снова выдавались инструкции; для вербовки новых агентов задействовались самые разные пути.

Лицо сидящего за компьютером человека было освещено лишь лунным сиянием экрана. Однако получатели сообщений были лишены возможности взглянуть даже на этот нечеткий образ. Направляющая сила оставалась скрытой от них, такая же бестелесная, как утренний туман, такая же далекая, как солнце, прогоняющее его прочь. В голове у человека за компьютером пронеслась строчка из старинной песни чернокожих рабов: «И у него в руках весь мир».

Стук клавиш почти терялся в окружающих звуках, но это были звуки знаний и действий, и ресурсов, которые преобразовывали первое во второе. Это были звуки власти. В левом нижнем углу клавиатуры находились две клавиши, обозначенные словами «КОМАНДА» и «КОНТРОЛЬ». И это была скорее не шутка, а признание реальности, с чем был полностью согласен человек за компьютером. Тихое постукивание клавиш действительно представляло собой звук команд и контроля.

Наконец завершилась последняя зашифрованная передача. Она закончилась одним предложением: «Время весьма важно».

Время, единственную объективную реальность, неподвластную команде и контролю, надо было чтить и уважать.

Проворный бег пальцев, мягкое постукивание клавиш – и вот набран знак окончания передачи.

ГЕНЕЗИС.

Для сотен людей, разбросанных по всем уголкам земного шара, это было имя, с которым приходилось считаться. Для многих оно открывало возможности, распаляя чувство алчности. Для других оно означало нечто совсем другое; от него у них стыла кровь, оно являлось им в кошмарных сновидениях. Генезис. Начало. Но начало чего именно?

Глава 4

В течение всего перелета в Рим Белнэп спал – он всегда гордился своим умением при любой возможности запасать сон впрок – однако сон его получился беспокойным, полным мучительных воспоминаний. А когда он наконец проснулся, воспоминания закружились у него в голове, словно туча мух над падалью. В своей жизни ему и так уже пришлось потерять слишком много; он даже думать не мог о том, чтобы Райнхарт стал еще одним подтверждением этого жуткого правила: он, Тодд Белнэп, приносит смерть и несчастье всем, кто ему дорог. Временами Белнэпу казалось, на него наложено проклятие, из тех, какие упоминались в древнегреческих трагедиях.

Однажды его жизнь должна была решительно измениться. Это было тогда, когда он – с отроческих лет лишенный собственной семьи – собрался стать семейным мужчиной. Нахлынувшие воспоминания метались в темноте, ускользая от него, затем вихрем боли возвращались назад, нанося ему раны.

Бракосочетание прошло тихо. Немногочисленные друзья и коллеги Иветты по Исследовательско-аналитическому отделу Государственного департамента, где она работала переводчицей; несколько сослуживцев Белнэпа, который, рано осиротев, не имел близких родственников. Разумеется, шафером был Джаред, и его присутствие само по себе явилось благословением. Первую ночь медового месяца молодые провели в Белизе, в курортном местечке неподалеку от Пунта-Горды.

Восхитительный день близился к концу. Они насмотрелись на попугайчиков и туканов, кишащих в зарослях пальмовых деревьев, налюбовались дельфинами и ламантинами, резвящимися в прозрачной лазурной воде, и испугались, услышав крик обезьяны-ревуна – который показался им сначала гулом бушующего океана, и лишь потом они узнали, в чем дело. Перед обедом молодые взяли лодку и отправились к небольшому рифу, который виднелся белой полоской прибоя в полумиле от берега, и там плавали с аквалангами, открывая для себя еще одно волшебное царство. Вода была расцвечена сочными красками самих кораллов, но еще прекраснее были стайки пестрых, ярких рыб. Иветта знала название всех видов – причем на нескольких языках, наследие того, что ее отец, высокопоставленный дипломат, поработал в столицах всех ведущих европейских государств. Молодая жена с удовольствием показывала Белнэпу пурпурных губок, похожих на маленькие вазочки, очаровательных рыб-собачек, рыб-белок и рыб-попугаев – сказочные названия для сказочных созданий. Но когда Белнэп протянул руку к рыбе, похожей на японский веер, с нежными белыми и оранжевыми полосками, Иветта нежно тронула его за плечо, и они поднялись на поверхность. «Это рыба-лев, – сказала она, сверкнув карими глазами. – Ею лучше любоваться издали». Иветта объяснила, что спинные плавники этой рыбы выделяют сильный яд. «Она похожа на подводный цветок, правда? Но, как сказал французский поэт Бодлер: „Là où il y a la beauté, on trouve la mort“ – там, где красота, можно встретить смерть».

Белиз ни в коем случае нельзя было назвать раем на земле; обоим было прекрасно известно про бедность и жестокость, которые прятались совсем рядом. Однако здесь действительно было красиво, и в этой красоте крылась своя правда. Правда, имевшая отношение к ним самим: они открывали в себе способность замечать едва уловимое, полностью отдаваясь этому. На том рифе Белнэп ощутил чувство, которое ему захотелось навсегда оставить при себе. Он прекрасно понимал, что подобно тому, как эти переливающиеся всеми цветами радуги рыбешки, поднятые из воды, станут серыми и блеклыми, так и эта внутренняя правда вряд ли переживет прозу рабочих будней. «Так познай же ее сейчас!» – побуждал себя он.

Та ночь, песчаный берег, залитый лунным светом: разбитые воспоминания валялись грудой острых осколков. Он не мог сложить их вместе, не порезавшись до крови. Битое стекло. Они с Иветтой резвились на песке. Чувствовал ли он себя еще когда-нибудь таким беззаботным? До того – вряд ли, и уж точно не после. У него перед глазами стоял образ Иветты, бегущей к нему по пустынному пляжу. Она была обнаженной, ее волосы, каким-то чудом сохранившие золотистый оттенок даже в серебристом свете луны, ниспадали волнами на плечи, а улыбающееся лицо лучилось блаженным счастьем. В тот момент Белнэп не обратил внимания на небольшую рыбацкую шхуну, стоявшую на якоре недалеко от берега. На две яркие точки, сверкнувшие на ней. Вероятно, это были вспышки выстрелов; а может быть, он вообразил, что видел их, уже позднее, когда пытался разобраться в том, что произошло у него на глазах: пуля пронзила Иветте шею, ее нежную, прекрасную шею, другая пуля пробила ей грудь. Обе пули были крупного калибра, и в сочетании они принесли мгновенную смерть. Вот только пули он тоже не увидел – лишь их последствия. Белнэп запомнил, как Иветта повалилась на него, словно собираясь обнять, и ему потребовалось какое-то мгновение, чтобы понять, что произошло. Затем он услышал рев – подобный отдаленному утробному рыку обезьяны-ревуна, подобный шуму прибоя, но только значительно более громкий, – и не сразу понял, что это такое.

Там, где красота, можно встретить смерть.

О похоронах, состоявшихся дома, в Вашингтоне, Белнэп запомнил в основном только то, что шел дождь. Священник что-то говорил, но у Белнэпа в голове словно отключили звук: он видел перед собой незнакомца в черном одеянии, с профессионально скорбным выражением на лице. У незнакомца шевелились губы – вне всякого сомнения, он читал молитвы и произносил обязательные слова утешения, но какое отношение имело все это к Иветте? Белнэп не мог отделаться от ощущения нереальности всего происходящего вокруг. Снова и снова он погружался в глубины сознания, пытаясь вернуть ту раскаленную докрасна правду, которую он испытал на коралловом рифе в тот последний день. Не осталось ничего. У него сохранилось лишь воспоминание о воспоминании, но само то воспоминание, которое было для него так важно, исчезло – или же забралось в скорлупу, став навсегда недоступным.

Не осталось ни Белиза, ни песчаного берега, ни Иветты, ни красоты, ни вечной правды; было лишь кладбище, тридцать с лишним акров воинственной зелени на берегу реки Анакостия. Белнэп сомневался, что, если бы не постоянное присутствие Джареда Райнхарта, у него хватило бы сил выдержать это испытание.

Райнхарт был незыблемой скалой. Единственной опорой, на которой держалась жизнь Белнэпа. Он стоял рядом с другом, скорбя по Иветте, но еще больше ему было жалко самого Белнэпа. Однако Белнэп не стерпел бы жалость ни от кого, и Райнхарт, почувствовав это, приправил сострадание сарказмом. «Кастор, если бы я не был уверен в обратном, – сказал он, обнимая друга за плечо и стискивая его с чувством, которое никак не вязалось с его словами, – я бы сказал, что ты приносишь несчастье».

Каким бы нестерпимым ни было горе Белнэпа, он даже смог изобразить мимолетную улыбку.

Затем Райнхарт посмотрел ему в глаза.

– Ты знаешь, я всегда буду рядом с тобой, – тихо промолвил он. И эти простые, откровенные слова были подобны клятве на крови, которую один воин дал другому.

– Знаю, – ответил Белнэп, чувствуя, как подступивший к горлу комок мешает ему говорить. – Знаю.

И это было так.

Нерушимые узы преданности и чести: и в этом тоже была глубинная истина. Именно эта истина должна была поддерживать Белнэпа в Риме. Обидевший Поллукса, берегись Кастора. Обидчики больше не могут чувствовать себя в безопасности.

Они потеряли право жить.

Лимузин «Мерседес-Бенц 56 °CЕЛ», подкативший к дому Андреа, показался ей до абсурда не к месту – длинный, обтекаемый, черный. На этой скромной улочке, застроенной небольшими домами с крошечными садиками, он выглядел таким же чужеродным, как и породистый арабский скакун. Но заседание попечительского совета было назначено на сегодня, а как объяснил Хорейс Линвилл, для того чтобы добраться до штаб-квартиры фонда Банкрофта, надо попетлять по проселочным дорогам округа Уэстчестер, не указанным ни на одной карте. Ну а заблудиться в самый первый раз – это будет совсем некстати.

К концу двухчасовой поездки водитель сворачивал с одной узкой дороги на другую такую же, – судя по всему, это были коровьи тропы, лишь недавно заасфальтированные. Андреа пыталась запомнить дорогу, сознавая, что повторить ее самостоятельно она все равно не сможет.

Катона, расположенная всего в сорока милях к северу от Манхэттена, представляла собой своеобразное сочетание сельского обаяния и богатства. Сама деревня, часть поселка Бедфорд, была словно декорацией к викторианской идиллии; однако все главное было сосредоточено в лесах вокруг. Именно здесь семейство Рокфеллеров владело просторным участком, по соседству с международным финансовым гением Джорджем Соросом и десятками других миллиардеров, предпочитающих держаться подальше от широкой публики. По какой-то причине самые богатые мира сего стремятся жить в Катоне. Поселок был назван в честь индейского вождя, у которого эти земли были куплены в начале девятнадцатого столетия, и, несмотря на всю свою пасторальную привлекательность, коммерческий дух, проявляющийся в покупке и продаже недвижимости, знаний и человеческих душ, с тех пор нисколько не ослабел.

Неровная дорога явилась испытанием даже для сверхмягкой подвески «Мерседеса».

– Прошу прощения за тряску, – извинился невозмутимый, предупредительный водитель.

Дорога проходила через бывшие сельскохозяйственные угодья, выведенные из обращения несколько десятилетий назад и с тех пор частично отвоеванные наступающим лесом. Наконец впереди показался красивый кирпичный особняк – красный кирпич георгианской эпохи, с углами и карнизами, отделанными белым портлендским известняком. Три этажа, остроконечная крыша с мансардой – здание выглядело внушительно, но в то же время без претензий.

– Какая красота, – тихо промолвила Андреа.

– Вот это? – Водитель кашлянул, словно скрывая смешок. – Это домик привратника. Главное здание в полумиле дальше.

При приближении лимузина секция черной чугунной ограды с коваными пиками сверху распахнулась, и машина въехала на аллею, обсаженную липами.

– О господи! – ахнула Андреа несколько минут спустя.

То, что издалека выглядело холмом, неровностью земли, вблизи оказалось огромным сооружением из камня и черепицы, старинным и необычным. Оно не имело ничего общего с привычным величием загородных особняков в английском стиле – ни готической каменной кладки, ни окон в частых переплетах, ни пристроек и внутренних двориков. Вместо – были одни простые формы: конусы, колонны, прямоугольники, выстроенные из дерева и местного песчаника. Палитрой естественных красок – богатой ржаво-бурой охры, сепии, умбры – объяснялось то, почему здание сливалось с окружающей местностью. Что только увеличило изумление Андреа, когда она, оказавшись совсем рядом, смогла оценить его в полной мере: необъятные размеры, изящество во всем вплоть до мелочей. Широкие овальные портики, зубчатые стены из бутовой кладки, чуть асимметричные формы. Огромное здание тем не менее было лишено выставленного напоказ хвастовства, поскольку размеры его казались творением природы, а не произведением человеческих рук.

У Андреа захватило дух.

– Да, это что-то, – согласился водитель. – Хотя нельзя сказать, что доктор Банкрофт в восторге от этого великолепия. Будь его воля, он все распродал бы и перебрался в гостиницу. Но, говорят, это запрещает хартия.

– Что к лучшему.

– Полагаю, теперь это принадлежит в какой-то степени и вам.

Лимузин остановился на вымощенной гравием стоянке, сбоку от огромного здания. Чувствуя, что у нее подгибаются колени, Андреа поднялась на невысокое крыльцо и вошла в залитое светом фойе. В воздухе царил едва различимый аромат старой древесины и жидкости для протирки полированных поверхностей. Навстречу Андреа тотчас же шагнула накрахмаленная женщина с широкой улыбкой и пухлым скоросшивателем в руках.

– Повестка дня, – объяснила женщина – жесткие медно-рыжие волосы, курносый нос. – Мы бесконечно рады видеть вас в совете.

– Здесь все просто поразительно, – заметила Андреа, обводя рукой вокруг.

Женщина яростно затрясла головой, но ее залитая лаком прическа почти не шелохнулась.

– Здание было построено в 1915 году, как нам сказали, по проекту знаменитого архитектора Г. Х. Ричардсона – при жизни осуществить этот проект он так и не смог. Через тридцать лет после его смерти мир был охвачен пламенем войны, и наша страна готовилась вступить в сражение. Время было мрачное. Но только не для Банкрофтов.

«Совершенно верно, – подумала Андреа, – не слышала ли она где-то, что один из Банкрофтов нажил состояние на поставках боеприпасов во время Первой мировой войны?» Ее любовь к истории никогда не распространялась на семью отца, но все же основные вехи были ей известны.

Зал заседаний попечительского совета находился на втором этаже, выходя створчатыми окнами на разбитый террасами сад, представлявший собой буйство ярких красок. Андреа проводили до места за длинным столом, в стиле георгианских банкетных столов, за которым уже расселись десять членов попечительского совета и представителей администрации фонда. В одном углу зала был накрыт изящный сервировочный столик с чаем и кофе. Сидящие за столом мужчины и женщины вполголоса болтали друг с другом, и Андреа, с показным интересом листая папку, услышала обрывки фраз, в которых речь шла о совершенно незнакомых ей предметах: о клубах, о которых она никогда не слышала, о каких-то названиях то ли яхты, то ли эксклюзивного сорта сигар, о директорах частных пансионов, про существование которых она даже не подозревала. Из двери в противоположном конце зала появились двое мужчин в строгих костюмах в сопровождении молодого ассистента. Гомон разговоров начал утихать.

– Это руководители программ, которые осуществляет фонд, – объяснил мужчина, сидящий справа от Андреа. – То есть сейчас нам будут показывать и рассказывать.

Молодая женщина повернулась к своему соседу: чуть полноватый, черные волосы с проседью, на них чересчур щедрое количество геля, сохранившего хорошо различимые следы от расчески. Загорелое лицо мужчины никак не соответствовало его белым рукам, лишенным растительности, а корни волос на лбу приобрели слабый оранжевый оттенок.

– Меня зовут Андреа, – представилась она.

– Саймон Банкрофт, – сказал мужчина, и в его голосе прозвучало что-то влажное и жужжащее. Его серо-стальные глаза были начисто лишены выражения. Андреа отметила, что лоб Саймона Банкрофта остается совершенно неподвижным; его брови никак не откликались на движение губ. – Вы – девочка Рейнольдса, правильно?

– Да, он был моим отцом, – сказала Андреа, сознательно сформулировав свой ответ так, чтобы в нем прозвучал особый смысл, несомненно, ускользнувший от ее соседа. Ее никак нельзя было назвать девочкой Рейнольдса; в крайнем случае, она была девочкой Лоры.

Ребенком изгоя.

Андреа ощутила прилив враждебности к сидящему рядом мужчине, подобный молекулярному зову древней кровной вражды, который, как это ни странно, тотчас же схлынул. До молодой женщины вдруг дошло, что на самом деле ее беспокоит не ощущение отчужденности; наоборот, она начинала чувствовать себя здесь на своем месте. Так кто же она сейчас: посторонний или свой?

И что, если принимать решение придется ей?

«Спустить псов, – язвительно подумал Тодд Белнэп. – Спустить псов ада».

Крышки всех канализационных люков в Риме были украшены инициалами «SPQR». Senatus Populusque Romanus: сенат и римский народ. В свое время великий политический ход; сейчас же, подумал Белнэп, подобно многим великим политическим ходам, превратившийся в пустые слова. Приподняв небольшим гвоздодером крышку, оперативник спустился вниз по скобяному трапу и оказался на шатком деревянном настиле в зловонном сыром подвале футов двадцать высотой и пять футов шириной. Поставив фонарик на среднее значение, он обвел лучом вокруг, осматриваясь. Стены бетонной пещеры отразились отблеском шевелящихся водяных клопов. По бокам провисшими гобеленами тянулись кабели – черные, оранжевые, красные, желтые, синие в основном, толщиной с тонкую сигару. Многожильные телефонные кабели, чей возраст превышал уже пятьдесят лет, соседствовали с коаксиальными проводами, проложенными в семидесятые и восьмидесятые годы, и современными оптоволоконными кабелями, которые протянули муниципальные компании «Энел» и АСЕА. «Пестрые цвета оплетки наверняка имеют смысл для большинства тех, кто ездит на автофургоне с эмблемой „Энел“ и носит комбинезон с логотипом „Энел“, – подумал Белнэп. – Что ж, он будет исключением».

Капли влаги, собираясь под потолком, набирали силу и с неравномерными промежутками срывались вниз. Белнэп сверился с маленьким компасом с фосфоресцирующими делениями: вилла была в одной восьмой мили впереди, и бóльшую часть пути он преодолел без труда, поскольку подземный коллектор шел параллельно улице.

«Хорошему человеку все по плечу, – подумал он. – Или плохому».

Угрозы и обвинения Уилла Гаррисона прошли через организм Белнэпа, словно тарелка несвежих устриц. Неужели он в прошлом действительно заходил слишком далеко? Вне всякого сомнения. Белнэп был не из тех, кто дожидается зеленого сигнала светофора, чтобы перейти улицу. Он не любил бумагомарание. Как сказал пророк, дуга Вселенной длинна, но в конечном счете она сгибается к справедливости. И Белнэпу хотелось верить, что это правда. Однако, если это происходило слишком медленно, он с радостью был готов помочь ей гнуться.

Он не любил заниматься самоанализом, но у него не было иллюзий в отношении себя. Да, бывало, он выходил из себя, действовал сгоряча, даже бывал излишне жесток. Иногда – крайне редко – ярость затмевала в нем осознанную волю, и в такие моменты он понимал, каково это – быть одержимым. Превыше всего он ценил преданность: это была движущая сила его жизни. Придумать ничего омерзительнее предательства Белнэп не смог бы – но только об этом он даже не размышлял. Это убеждение жило в нем на клеточном уровне, являлось неотъемлемой частью его естества.

В мостках была дыра фута в три, там, где тоннель делал поворот, повторяя изгибы улицы на поверхности земли. Заметив ее в самый последний момент, Белнэп прыгнул. Инструменты – гвоздодер, пусковое устройство кошки – больно ударили его по бедру. Кошка, хотя и компактной модели, сделанная из легчайших полимеров, все же была достаточно громоздкая, и ее трехлапый якорь постоянно вываливался из сумки.

Несмотря на завесу убедительных доводов, подобную облаку из чернильного мешка, выпущенного кальмаром, за которой попытался спрятаться Гаррисон, чутье подсказывало Белнэпу, что между убийством Ансари и исчезновением Джареда Райнхарта есть связь. И в расчет нужно было брать не только чутье. Друзья Белнэпа из ОКО – его настоящие друзья – не собирались отвернуться от него только потому, что Гаррисон выплеснул на него ушат дерьма. Надавив на кое-кого из них, он узнал о нескольких в высшей степени любопытных сообщениях, поступивших по разведывательным каналам. Сообщения эти были помечены грифом «Из неназванных источников», и, как предупредил Белнэпа его знакомый аналитик, общая картина оставалась еще нечеткой, подобной недопроявленной фотографии. Однако все указывало на то, что похитители Райнхарта были или наняты, или завербованы другой, более сильной организацией. Кукловоды, в свою очередь, подчинялись другим кукловодам. И убийство Халила Ансари встраивалось в общий узор: скрытное поглощение одной сети другой, более могущественной.

Белнэп уже был совсем близко к вилле. Однако путь, которым он двигался, вел его не к самой вилле; кабели входили в подвал здания через трубы из прочного полихлорвинила диаметром всего несколько дюймов. Подвод воды и отвод канализационных стоков имели меньше фута в поперечнике. Однако, исследовав строительные чертежи, Белнэп обнаружил, что есть еще один путь. Система римских акведуков общей протяженностью двести шестьдесят миль, из которых лишь чуть больше тридцати проходили над землей, обслуживалась огромным количеством рабов, трудившихся под руководством Curator Aquarium, хранителя воды. И хранитель воды всегда требовал, чтобы водопровод строился с учетом необходимости обслуживания и ремонта: через регулярные промежутки устраивались входы, закрытые специальными ставнями, – аналоги современных канализационных люков, через которые обеспечивался быстрый доступ к местам засорения. В напоминающей пчелиные соты почве под римскими улицами современные коммуникационные тоннели постоянно пересекались с колодцами и подводящими каналами древних акведуков, в том числе водопровода императора Траяна. Белнэп снова сверился с показаниями компаса, а также похожего на шагомер устройства, измерявшего перемещение в горизонтальной плоскости. С помощью этих двух инструментов он мог определить свое положение. Остановившись перед металлической решеткой на петлях, Белнэп перешел в соседний тоннель, где проходили трубы газо– и водопровода. Ему в нос ударил затхлый воздух сточной канавы, насыщенный запахом сырости и разросшейся за многие столетия плесени. В то время как тоннель с кабелями связи проходил приблизительно параллельно поверхности земли, пол каземата, в который он попал, вскоре начал наклоняться вниз, уводя его с каждым шагом все глубже и глубже под землю. И воздух по мере спуска, казалось, становился все более плотным и насыщенным серой.

Тоннель – только теперь он больше напоминал пещеру, с осыпавшимся за многие столетия потолком и усеянным грудами обломков полом, похожий скорее на естественное геологическое образование, чем на проход, проделанный руками человека, – то сужался, то расширялся, и Белнэпу, петлявшему в подземном лабиринте, по пути к цели приходилось то и дело сгибаться в три погибели. Вполне вероятно, в некоторых галереях уже несколько веков не ступала нога человека.

У него мелькнула неприятная мысль: если он уронит или компас, или фонарик, то сможет запросто заблудиться, остаться здесь навсегда, превратившись в сгнивший скелет, который пролежит здесь долгие годы, прежде чем на него наткнется следующий бесстрашный исследователь, дерзнувший спуститься в подземные катакомбы.

Волосы под каской промокли от пота; ему пришлось остановиться и повязать голову носовым платком, наподобие банданы, чтобы защитить от соленой влаги глаза. Наконец он оказался, по своим расчетам, прямо под виллой – но в пятидесяти футах под ней, на глубине колодца в прериях.

На эту мысль его навела сливная решетка, обозначенная на плане подвала. Похоже, такие решетки были достаточно распространены среди зданий, возведенных над древним водопроводом, ныне не действующим. И действительно, это был простейший способ освобождать подвальные помещения от воды, которая заполняла их во время сильных дождей. Для того чтобы избежать засорения, выкапывался вертикальный колодец, ведущий в один из старинных римских акведуков.

Белнэп перевел рычажок на фонарике вперед до самого конца, переключив луч на самый яркий свет. Несколько минут поисков – и он обнаружил покрытую лишайником кучку земли на каменистом полу тоннеля, над ней, высоко вверху – ему пришлось всмотреться в крошечный цифровой бинокль – решетку. Белнэп сложил лапы пневматического якоря, направил его вертикально вверх и нажал спусковой крючок. С приглушенным хлопком дуло пускового устройства извергло сложенный якорь и пару закрепленных на нем полипропиленовых шпагатов, соединенных между собой. Резкий щелчок сообщил, что якорь зацепился за решетку. Белнэп подергал за шпагат, убеждаясь, что якорь держится прочно. Еще один резкий рывок – и моток пропилена развернулся в веревочную лестницу. На вид хлипкую, непрочную, однако внешность была обманчива. Сплетенная микроволоконная структура могла выдержать многократный вес человеческого тела.

Белнэп начал подниматься вверх. Перемычки, соединяющие два главных шпагата, были расположены на расстоянии двух футов друг от друга. Он преодолел еще чуть больше трети пути, а одно неверное движение уже означало бы падение вниз и неминуемую гибель. Разумеется, все усилия окажутся напрасными, если в подвале находился кто-то, видевший якорь. Но это маловероятно. Охранник обязательно проверит подвал во время обхода – больше того, Белнэп на это рассчитывал, – однако только раз или два за всю ночь.

Решетка, когда он наконец до нее добрался, оказалась тяжелой: фунтов двести стали, держащиеся на месте за счет собственной тяжести, и гибкая веревочная лестница не могла предоставить достаточного упора, чтобы ее сдвинуть. В груди у Белнэпа все оборвалось. Зайти так далеко… оказаться в считаных дюймах…

Переполненный отчаянием, он огляделся вокруг. Его взгляд остановился на облицовке колодца в том месте, где тот переходил в сливное отверстие в полу подвала. Там был установлен железный фартук, подобный раструбу дымовой трубы, судя по виду, сделанный из полуторамиллиметровой стали. Концом гвоздодера Белнэп отогнул сталь в двух местах, сделав импровизированный выступ. Затем он уперся ногами в противоположные стенки колодца и что было мочи надавил на решетку. Угол приложения сил был неестественный: его локти находились выше плеч. Массивная решетка даже не шелохнулась.

У Белнэпа гулко заколотилось сердце, не столько от физической усталости, сколько от внутреннего опустошения, которому он не мог позволить перерасти в отчаяние. Белнэп подумал о Джареде Райнхарте, который находился в руках наемников сети Ансари, всецело в их власти. «Друга надо выбирать тщательно, – как-то раз сказал Джаред. – А выбрав, никогда его не подводить». Сам Джаред сдержал свое слово. Но сдержит ли его теперь Белнэп?

Многие его знакомые расстались с жизнью ни за что ни про что, как дома, в спокойной обстановке, так и во время очередной операции. Мак Марин, по прозвищу Гора, вышедший без единой царапины из нескольких десятков смертельно опасных операций, скончался в постели у себя дома, пав жертвой лопнувшего аневризма в каком-то крохотном сосуде головного мозга. Мики Даммет, человек, чью грудь украшали четыре шрама от входных пулевых отверстий, отдал богу душу на развилке проселочных дорог, после того как водитель грузовика не заметил знак «Стоп». А Алиса Захави погибла под пулями в ходе операции, но операция эта была так отвратительно спланирована с самого начала, что даже в случае успеха не принесла бы никакого результата. Этим достойным людям судьба назначила бессмысленную, ничтожную смерть. Белнэп набрал полную грудь воздуха. Отдать свою жизнь, спасая такого человека, как Райнхарт, – в этом, по крайней мере, будет благородство. В наш век, когда героизм превратился в лишний атрибут, приносящий лишь ненужный риск, легко представить менее достойную смерть – а вот более достойную придумать сложно.

Выдохнув, Белнэп навалился вперед каждой клеточкой своего тела, одержимый силой, не только рожденной у него внутри, но и пришедшей извне.