Текст книги "Биоцентризм. Как сознание создает Вселенную"

Глава 5
Где расположена Вселенная?

В последующих главах мы будем разбирать вопросы пространства и времени и, в особенности, квантовую теорию – для обоснования концепции биоцентризма. Однако сперва воспользуемся простой логикой, чтобы ответить на самый главный вопрос: где расположена наша Вселенная? Именно здесь нам придется отказаться от традиционных мышления и предположений, некоторые из которых унаследовал наш язык.

С раннего детства всем нам твердят, будто Вселенную можно изначально поделить на две сущности – на нас самих и то, что находится вне нас. Это представляется логичным и очевидным. То, что является «мной», как правило, определяется тем, чем я могу управлять. Я могу шевелить своими пальцами рук, но не могу покачивать вашими пальцами ног. Такая дихотомия основана на манипуляциях. Разделительной чертой между мной и не-мной считается кожа, строго указывая, что я – это мое тело и ничто иное.

Разумеется, с исчезновением части тела, как это испытали на себе некоторые несчастные с ампутированными конечностями, человек продолжает чувствовать себя «здесь и сейчас». Он нисколько не уменьшился в своем субъективном ощущении. Такие рассуждения можно без труда продолжить, пока он не дойдет до собственного мозга, воспринимающего себя как «я». Голова может существовать с помощью искусственного сердца и других органов, и если имя человека выкрикнут на перекличке – она мигом ответит: «Здесь!»

Главной идеей Рене Декарта, развившего философию до ее современного состояния, было первенство сознания: любое знание, все истины и все принципы бытия должны начинаться с индивидуального ощущения разума и себя самого. Таким образом, мы возвращаемся к старой пословице Cogito, ergo sum (я мыслю, следовательно, я существую). Разумеется, помимо Декарта и Канта, было много и других философов, приводивших свои аргументы в доказательство этого, – Лейбниц, Беркли, Шопенгауэр, Бергсон и многие другие. Но первая пара представляется самой значительной, знаменуя собой целые эпохи современной философской истории. Все начинается с «я».

Об ощущении себя было много сказано, и большинство религий (например, три из четырех ветвей буддизма, дзен и основное направление индуизма адвайта-веданта) доказывают, что отдельное независимое «я», изолированное от огромного космоса, – это иллюзорное ощущение. Самоанализ в любом случае заключил бы, что само мышление, как попросту сказал Декарт, обычно и есть синоним нашего чувства «я».

Другая сторона этой монеты ощущается нами, когда мышление останавливается. У многих из нас были минуты, когда, наблюдая за ребенком, домашним питомцем или чем-то в природе, мы переживали прилив несказанной радости. Мы выходили «за пределы себя» и, по сути, становились объектами наблюдения. 26 января 1976 года «Нью-Йорк таймс» опубликовала целую статью об этом феномене с опросом, показавшим, что не менее 25 % людей имели хотя бы одно переживание «чувства единения со всем» и чувства «вся наша Вселенная – живая». Ровно 40 % из 600 опрошенных утвердительно охарактеризовали это переживание как «убежденность в том, что любовь в центре всего» и в итоге испытали «чувство глубокого и полного спокойствия».

Это хорошо, но те, кто никогда «там не бывал» и явно составляют большинство тех, кто топчется у входа в ночной клуб, отмахнутся от этого феномена и объяснят его принятием желаемого за действительное, а то и вовсе галлюцинацией. И хотя исследование может быть научно обоснованным, сами по себе его выводы мало что значат. Чтобы попытаться разобраться в понимании самого себя, нам потребуется куда большее.

Но мы можем допустить, что нечто происходит, когда мыслящий разум устраняется от дел. Отсутствие мыслей, выраженных словесно, или состояние грезы – вовсе не равнозначно оцепенению и пустоте. Скорее сознание, пребывая в своей нервной, дерганой и вербальной камере заключения, вырывается наружу и поселяется уже в другой части театра, где освещение ярче и все оказывается менее запутанным и более реальными.

На какой улице расположен этот театр? И где находятся наши ощущения?

Можно начать с любых визуальных объектов, которые воспринимает сейчас вокруг себя каждый из нас – например, с книги, которую вы сейчас держите в руках. Наш язык и наши обычаи утверждают, что все это находится вне нас, во внешнем мире. Однако мы уже убедились, что все, пока еще не взаимодействующее с нашим сознанием, не может нами восприниматься. Таким образом, первая аксиома биоцентризма состоит в том, что природа или так называемый внешний мир должны быть соотнесены с сознанием. Одно без другого не существует. Следовательно, когда мы не смотрим на Луну, она эффектно исчезает, что вполне очевидно с точки зрения субъективного опыта. Если же мы продолжаем думать о Луне и считать, будто она находится на орбите Земли, или признаем, что другие люди за ней наблюдают, то все подобные мысли являются лишь ментальными построениями. По большому счету проблема здесь в том, что если не существует никакого сознания, то в каких ощущениях и в какой форме сохранится Луна?

Но что же мы видим, когда наблюдаем за природой? Ответ в терминах размещения образов и нейронных механизмов на самом деле куда проще, чем почти все другие аспекты биоцентризма. Поскольку образы деревьев, травы и книги, которую вы держите в руках, а также всего остального, что мы воспринимаем, реальны, а не воображаемы, то все это должно происходить физически в каком-либо месте. Учебники по физиологии человека дают нам на этот счет совершенно недвусмысленный ответ. Хотя глаз и сетчатка собирают фотоны, доставляющие полезную информацию в единицах электромагнитной силы, они переправляются через сверхмощные каналы непосредственно туда, где и происходит физическое актуальное восприятие самих изображений в затылочной доле мозга. Оно усиливается также другими близлежащими точками, в особых участках, столь же обширных и запутанных, как рукава Млечного Пути, и в них находится столько же нейронов, сколько звезд в нашей галактике. Согласно учебникам по физиологии, здесь и «имеют место» фактические цвета, формы и движение. Именно здесь они воспринимаются или познаются.

Если вы сознательно захотите получить доступ к этой светящейся и полной энергии визуальной части мозга, то будете обескуражены – если постучать по задней части черепа, то почувствуешь пустоту. Но такой опыт был не нужен: все равно при каждом взгляде нам доступна затылочная часть мозга, ответственная за зрение. Достаточно посмотреть на что угодно. Здравый смысл говорит нам, что все увиденное находится «снаружи», вне нас самих. Такой подход всем хорош, как с точки зрения языка, так и практичности. Мы можем сказать: «Передайте, пожалуйста, вон то масло». Однако не стоит делать ошибку: визуальный образ масла, а значит, и самого кусочка масла, существует лишь внутри вашего мозга. Это его местоположение. И единственное место, где воспринимаются и познаются видимые образы.

Кое-то может вообразить, будто существует два мира: один – «внешний», а другой – познаваемый нами внутри черепа. Однако такая модель «двух миров» – миф. Ничто не воспринимается, кроме самих восприятий, и ничто не существует вне нашего сознания. Есть всего одна визуальная реальность, и она расположена здесь. Именно здесь.

Таким образом, «внешний мир» находится внутри нашего мозга или разума. Такой факт, очевидный для исследователей мозга, кажется настолько поразительным для большинства других людей, что они нередко пытаются переосмыслить проблему и выступить с попытками опровержения. «Да, но как быть с тем, кто родился слепым?», «А как насчет осязания? Если вещи не существуют вовне, то как тогда мы их осязаем?»

Но все это никак не отменяет реальности: прикосновение также происходит исключительно внутри сознания или ума. Каждый аспект масла, его существование на каждом уровне – также не находится вне пределов человеческого бытия. Люди не склонны принимать очевидное, потому что рушится все мировоззрение – карточный домик, в котором мы проживаем всю свою жизнь. Если то, что мы видим перед собой, и есть сознание или разум, то сознание распространяется практически бесконечно и охватывает все познаваемое, ставя под сомнение природу и реальность того, чему мы далее посвятим целую главу, – космоса.

Если это и есть сознание, то нужно изменить направление наших научных интересов. Вместо холодной и инертной по своей природе внешней Вселенной нас будут волновать такие вопросы, как отношение вашего сознания к моему, а также к сознанию животных. Но давайте пока отложим вопросы единства сознания. Достаточно сказать, что любое всеобъемлющее единство сознания не просто трудно или невозможно доказать – оно принципиально несовместимо с дуалистическим человеческим языком, что создает дополнительные сложности для логического рассмотрения.

Но в чем причина? Язык был создан, чтобы работать исключительно через символы, чтобы делить природу на части и действия. Слово «вода» – это не настоящая вода, и слово, которым она выражена, вовсе не соответствует «дождю», который тоже на самом деле вода. Даже вполне понимая всю языковую ограниченность, нам не следует решительно отказываться от биоцентризма (как и любого другого способа познания Вселенной как единого целого), если на первый взгляд эта теория кажется несовместимой с обычными словесными конструкциями. В следующей главе мы обсудим эту проблему намного подробнее. Пока что наша задача – не просто выйти за шаблоны привычных способов мышления, а изменить сами «мыслительные инструменты» и охватить Вселенную таким способом, который одновременно будет и проще, и взыскательнее привычного. К примеру, абсолютно все в мире символов возникло в какой-то момент времени и в конечном итоге умрет – даже горы. Однако сознание, как и аспекты квантовой теории с запутанными частицами, может существовать и вне времени.

Но некоторые снова приходят к «контролирующему» подходу, отстаивая фундаментальное разделение нас самих и внешней, объективной реальности. Однако такой контроль – неверно истолкованная концепция. Считается, что облака формируются, планеты вращаются, а наша печень вырабатывает сотни ферментов «сами по себе». Мы привыкли думать, что наш разум обладает уникальной самоконтролирующей функцией, формирующей различие между нами и внешним миром. Однако в действительности, как убедительно показали недавние эксперименты, электрохимические связи мозга, его нервные импульсы, распространяющиеся со скоростью почти 400 километров в час, заставляют принимать решения быстрее, чем мы о них узнаем. Другими словами, мозг и разум тоже работают сами по себе, без необходимости внешнего вмешательства со стороны наших мыслей, что также происходит спонтанно и само по себе. Поэтому контроль тоже по большому счету иллюзия. Как выразился Эйнштейн: «Мы можем проявить намерение к действию, но мы не можем заставить себя намереваться».

Самый известный эксперимент в этой области был проведен четверть века назад. Исследователь Бенджамин Либет попросил испытуемых выполнять беспорядочные движения рукой, подключив их к монитору электроэнцефалографа (ЭЭГ), где отслеживался так называемый «потенциал готовности» мозга. Как и ожидалось, электрические сигналы всегда опережают реальные физические действия, но Либет хотел выяснить, предшествуют ли они также субъективному ощущению намерения действовать. Попросту говоря, он хотел знать, существует ли некое субъективное «я», сознательно решающее, как поступить с объектами, и этим стимулирующее электрическую активность мозга, которая и приводит к действию. Или все происходит наоборот? Для этого испытуемые должны были отмечать положение секундной стрелки часов в тот момент, когда у них появилось намерение пошевелить рукой.

Либет представил последовательные и неудивительные для нас выводы: бессознательная, непрочувствованная электрическая активность мозга возникала за полсекунды до того, как субъект осознанно принимал решение. В более поздних экспериментах Либета от 2008 года были проанализированы отдельные функции мозга более высокого порядка. В результате исследовательская группа смогла заранее – в пределах до 10 секунд – предсказать, какую руку захочет поднять испытуемый. Для когнитивных решений десять секунд – это почти вечность, и все же при сканировании мозга окончательное решение человека можно было заметить задолго до того, как он его сделал. Этот и другие эксперименты доказывают, что мозг принимает свои собственные решения на подсознательном уровне и только позже люди понимают, будто это сделали «они». А мы-то считаем, что, в отличие от отлаженного и автономного функционирования наших сердца и почек, за работу мозга отвечает авторитарное «я». Либет заключил, что чувство нашей личной свободной воли возникает исключительно из устоявшейся точки зрения о работе мозга.

Если так, то какая нам от этого польза? Во-первых, мы можем в полной мере насладиться тем, как разворачивается жизнь, в том числе и наша собственная, не сковывая себя усвоенным и нередко внушающим вину чувством контроля, а также навязчивым желанием ничего не перепутать. Мы вольны расслабиться, потому что все равно будем действовать автоматически.

Второй и еще более важный довод этой книги и этой главы: как показывает нам современная наука о мозге, происходящее «там» (в нашем окружении) в действительности существует в нашем собственном разуме. Местоположение переживания визуального и тактильного опыта находится не в какой-то удаленной от нас точке внешнего мира. Причина – в нашем воспитании: мы привыкли так думать и потому далеки от самих себя. Оглядываясь вокруг, мы видим лишь свой собственный разум, или, если выразиться точнее, нет никаких отличий между внешним и внутренним. Мы можем определить всё познание как сплав нашего эмпирического «я» и энергетических полей, пронизывающих весь космос. Дабы избежать таких угловатых фраз, мы будем говорить об осведомленности или сознании. С таким пониманием (и это не каламбур) мы убедимся, что любая «теория всего» должна включать в себя и биоцентризм – в противном случае она станет поездом в никуда.

Подведем итоги:

Первый принцип биоцентризма. То, что мы воспринимаем как реальность, является процессом, включающим в себя и наше сознание.

Второй принцип биоцентризма. Наше внешнее и внутреннее восприятие неразрывно связаны. Они являются разными сторонами одной монеты и не могут быть разделены.

Глава 6
Пузырьки времени

Существование времени невозможно обнаружить по тиканью часов. Это язык жизни, и сильнее всего он ощущается посредством человеческого опыта.

Отец оттолкнул ее. Потом Пузырьку опять досталось.

Мой отец был итальянцем старой закалки с архаичными представлениями о воспитании детей – вот почему сегодня мне так нелегко описывать этот случай из давнего прошлого. Унижение, которому Пузырек подверглась в тот день (и такое случалось постоянно), было настолько сильным, что я и четыре десятилетия спустя вспоминаю об этом так, словно это произошло вчера.

Привязанность, которую я испытывал к Беверли, или к «Пузырьку», как ее прозвали, была очень сильной: будучи старшей сестрой, она всегда считала своей задачей меня защищать. Даже сейчас, предаваясь детским воспоминаниям, я не могу не чувствовать боли.

Я помню утро того холодного дня в Новой Англии, помню всем своим существом – до кончиков пальцев ног. Я стоял на остановке школьного автобуса в обычное время, при мне были мои маленькие варежки и коробка для завтрака. Неожиданно один из старших мальчиков толкнул меня. Что именно произошло, я не могу припомнить. Вполне возможно, тут была и моя доля вины. Но вот я оказался на тротуаре – совершенно беззащитный. «Отпусти, – хныкал я, – дай мне подняться».

Я продолжал лежать на земле, мне было очень холодно и больно, и тут увидел, как Пузырек бежит по улице. Когда она добежала до автобусной остановки, она так взглянула на старшего мальчика, что тот испугался. За свое спасение я должен был благодарить ее одну. «Тронешь еще раз моего младшего брата, – сказала она, – и я побью тебя».

Я всегда был ее любимцем. Мое самое раннее воспоминание связано с ней и нашей игрой в больницу, когда мы изображали прием у врача. «Ты немного приболел, – сказала она, протягивая мне чашку с песком. – Вот лекарство. Выпей, и тебе станет лучше». Я послушал ее и поднес чашку ко рту. «Нет!» – закричала Пузырек. А потом вздохнула, как будто она сама сделала глоток. (Только потом до меня дошло, что это всего лишь выдумка и я должен был пить понарошку – а тогда мне это представлялось вполне реальным.)

Мне трудно поверить, что именно я, а не она, стал врачом. Она была очень сообразительной и старалась все делать только на отлично – насколько я помню, она и в школе была отличницей. Ее любили все учителя. Но этого оказалось недостаточно. К десятому классу она бросила школу, связалась с наркотиками и покатилась по наклонной плоскости. Я могу объяснить это только тем, что дома к ней плохо относились. В ее болезни были и ремиссии; все происходило циклически, самым бессмысленным образом. Ее избивали, она сбегала, а затем ее снова наказывали.

Я хорошо помню, как Пузырек пряталась под крыльцом, не представляя, что делать дальше. И помню тот ужас, который пронизывал наш дом, – как я дрожал, когда слышал голос отца, который не заглушают стены, и отчетливо видел, как слезы текут по ее лицу. Вспоминая об этом, я удивляюсь, что никто не отстаивал ее интересы. Ничего не могли поделать ни школа, ни полиция, ни даже назначенный судом социальный работник.

Спустя некоторое время Пузырек от нас уехала, и хотя мои мысли перепутаны, а события не складываются в общую картину, я тогда уже знал, что она была беременна. Помню только, что я почувствовал, как в ее теле шевелится ребенок. Когда все наши родственники отказались пойти на ее свадьбу, я сказал ей: «Все в порядке! Все хорошо!» И взял ее за руку.

Рождение Маленького Пузырька стало счастливым оазисом в этой пустыне. В больничной палате ее навещали моя мать, моя сестра, туда даже заглянул мой отец. Сама Пузырек была так сердечна и так хорошо себя держала, что я не удивился, увидев их там всех вместе. Она была на седьмом небе от счастья и спросила меня, своего младшего брата, не стану ли я крестным отцом ребенку.

Все это, увы, было коротким и ярким событием, как одинокий полевой цветок у обочины шоссе. Я спросил у себя, какую цену она заплатит за свое счастье. Ответ нашелся позднее: лечение литием не удалось, и ее проблемы вернулись. Мало-помалу ее разум стал тускнеть, речь становилась все менее и менее осмысленной, а действия приобретали все более странный характер. Я видел, как много лекарств она принимала, чтобы успокоиться, видел последствия ее болезни, но даже я был потрясен, когда у нее забрали ребенка. Я хорошо помню ее в палате – почти безо всякой надежды, на таблетках. Мои воспоминания о больнице смешаны со слезами.

Ничто так не могло утешить Пузырька, как наш собственный дом в те редкие спокойные минуты детства; нигде не было такой густой тени, как под зелеными яблонями нашего сада. Отец моей подруги Барбары посадил их там пятьдесят лет назад. Как-то раз, спустя много лет после продажи дома моими родителями, новые хозяева заметили Пузырька. Она сидела на тротуаре, уперев локти в колени. Окна спальни были открыты, впуская в дом ароматный ветерок. Дикие розы все еще свисали со старой шпалеры по краю дома.

«Простите, мэм, с вами всё в порядке?»

«Да, – сказала Пузырек. – Со мной все хорошо. А моя мать – дома?»

«Ваша мать здесь больше не живет», – ответил новый хозяин.

«Что вы такое говорите? Это неправда».

После недолгих препирательств новые хозяева вызвали полицию, которая отвезла Пузырька в участок. Полицейские уведомили мать, чтобы та ее забрала и отвезла в клинику на укол.

Несмотря на все, что с ней приключилось, Пузырек оставалась довольно-таки привлекательной женщиной, и ей вслед часто свистели разные парни. Она боялась темноты, запросто могла заблудиться, поэтому исчезнуть на день или два было для нее обычным делом. Однажды ее обнаружили спящей в парке, вид у нее был жалкий, волосы растрепаны. Одежда была порвана, но объяснить причину не могли ни она, ни мы. Однако я припоминаю, что спустя год или два она забеременела, то есть кто-то снова воспользовался ею. Я не могу забыть, как она смущенно смотрела на меня, держа на руках ребенка. Его волосы были красными, как осенние клены, у него было довольно миловидное личико. Он не был похож на кого-либо из наших знакомых.

Не помню, сожалел я или радовался, когда Пузырек полностью теряла память и не могла припомнить, где живет. Однажды ночью ее обнаружили в соседнем парке совершенно голой. Охранник доставил ее к отцу и объявил: «Ваша дочь, мистер Ланца». Отец впустил ее внутрь, дал кофе. Как знать, возможно, у этой истории был бы другой конец, если бы он окружил ее такой же любовью сорок лет назад.

Подобные истории пересказываются в тысячах вариантов множеством семей. Речь идет о психических заболеваниях, заблуждениях, трагедиях, перемежающихся моментами счастья. Под конец жизни, к которому мы приходим слишком быстро, наши воспоминания всегда окрашены в нереальные, сказочные цвета. «Неужели это было на самом деле?» – спрашиваем мы себя, когда на ум приходит конкретный образ, и особенно – лицо нам дорогого, давно ушедшего человека. Мы пребываем в мечтах, в каком-то зеркальном зале, где юность и старость, грезы и бодрствование, трагедия и восторг быстро мелькают перед нами, как в немом кино.

Именно в такие минуты появляется священник или философ, чтобы дать совет или обнадежить. Впрочем, надежда – ужасное слово. Страх в нем совпадает с упованием, что одна возможность одержит верх над другой. Так азартный игрок следит за колесом рулетки, от вращения которой зависит, сможет ли он выкупить свою закладную на дом.

К сожалению, преобладающий в науке механистический подход приводит именно к этому – к надежде. Если и вправду жизнь – ваша, моя, Пузырька (всех, кто сегодня живет под присмотром) – изначально возникла как результат случайных столкновений молекул в мертвой и глупой Вселенной, то глядите в оба. Мы попали впросак. Кости выпадают самым непредсказуемым образом, нам следует взять от жизни все лучшее и помалкивать.

Произвольность и непредсказуемость не обещает нам ни удовлетворения, ни творчества. В лучшем случае все будет, но лишь немного. Тем не менее в жизни есть периоды цветения, формирования и переживания, смысл которых мы не способны постичь одними лишь логическими умозаключениями. Когда козодой поет свою трель под луной, а ваше собственное сердце благоговейно отвечает на нее чуть учащенным ритмом, найдется ли хоть один человек в здравом уме, который скажет, что все это было вызвано нелепыми бильярдными шарами, произвольно бьющимися друг о друга? Никто из сознательных людей не произнесет подобную чушь, поэтому меня смущает, как ученый на голубом глазу рассматривает человека как сознательно работающий организм из миллиардов прекрасно отлаженных частей, и все только потому, что так выпали кости. Каждый наш жест – подтверждение волшебства замысла жизни.

Любые события, пусть даже печальные и странные, как с моей сестрой Пузырьком, никогда не бывают случайными или особенно страшными. Скорее, они были задуманы как приключения. Или как мелодия, столь обширная и нескончаемая, что человеческие уши не способны охватить ее тональный диапазон.

В любом случае они не конечны. Умирает то, что рождается, и в следующей главе мы поговорим о космосе как о продукте с ограниченным сроком годности, как какой-нибудь кекс, или же о его бессмертной природе. Принятие биоцентрического взгляда означает, что вы разделяете свой жребий не только с самой жизнью, но и с сознанием, не знающим ни начала, ни конца.