Текст книги "Биоцентризм. Как сознание создает Вселенную"

Биоцентризм заявляет, что это не так.

Вопрос «Действительно ли это существует?» пришел к нам из древности, и он, конечно, предшествует биоцентризму, вовсе не претендующему на лавры первооткрывателя. Однако биоцентризм объясняет, почему один взгляд, а не другой, должен быть правильным. Обратное утверждение также верно: как только человек осознает, что вне биологического существования нет никакой независимой внешней Вселенной, все остальное более или менее встанет на свои места.

Глава 3
Звук упавшего дерева

Кому из нас не случалось задумываться над старым вопросом или, по крайней мере, кто не слышал: «Если в лесу падает дерево, а людей рядом нет, то возникнет ли звук при падении?»

Проведя краткий опрос среди родственников и друзей, мы обнаружим, что подавляющее большинство ответят решительным утверждением. «Ну, конечно, падающее дерево издает звук», – ответил мне кто-то недавно с легким раздражением, как будто сам вопрос настолько глуп, что о нем не стоит и задумываться. Заняв такую позицию, мы отстаиваем свою веру в объективную и независимую реальность. Преобладает убеждение, будто Вселенная благополучно существует с нами или без нас. Это вполне согласуется с западными представлениями, которых мы придерживаемся с библейских времен: наше «маленькое Я» имеет ничтожное значение или оказывает лишь незначительное влияние на космос.

Лишь немногие задумаются (что объясняется наличием некоторых научных познаний) о том, насколько реалистичной будет акустическая оценка падения в лесу дерева. Из чего состоит процесс появления звука? Да простят мне выдержку из физики пятого класса, резюме таково: звук создается возмущением в некой среде, как правило в воздухе, хотя распространяется быстрее и эффективнее в более плотных материалах, например в воде или стали. Сучья, ветви и стволы при мощном ударе о землю создают сильные колебания в воздухе. Глухой человек может без труда чувствовать некоторые из них, причем они особенно ощущаются кожей, если колебания происходят с частотой от пяти до тридцати раз в секунду. В случае с падающим деревом происходят быстрые колебания давления воздуха, которые распространяются в окружающей среде со скоростью примерно 1200 километров в час. По мере прохождения они теряют свою энергию, пока не восстановится равновесие. Именно это, если верить несложным формулам, и происходит даже при отсутствии системы «мозг-ухо» – серия эпизодов с большим и меньшим давлением атмосферы. Крохотные короткие порывы ветра. Никакого звука при этом не возникает.

Теперь давайте задействуем слух. Если рядом находится человек, воздушные толчки физически заставляют вибрировать барабанную перепонку уха, которая затем возбуждает нервные волокна лишь при том условии, что воздух колеблется с частотой от 20 до 20 тысяч колебаний в секунду (для лиц старше сорока верхняя граница составит скорее 10 тысяч, а для тех, кто по молодости слишком много ходил на оглушительные рок-концерты, – и того меньше). Воздух, колеблющийся с частотой 15 раз в секунду, по сути, не отличается от колеблющегося с частотой 30 раз в секунду, однако в первом случае человек не может воспринимать звук из-за особенностей наших нейронов. В любом случае нервные волокна, возбуждаемые движениями барабанной перепонки, посылают электрические сигналы в мозг, из-за чего мы и можем воспринимать звуки. Это очевидный симбиоз. Отдельно взятые колебания воздуха не представляют собой какого-либо звука – это ясно уже потому, что колебания с частотой 15 раз в секунду не слышны никакому количеству ушей. Лишь в определенном диапазоне частоты нейронная архитектура нашего уха дает возможность человеческому сознанию вызвать ощущение удара о землю.

Короче говоря, наблюдатель, ухо и мозг так же необходимы для восприятия звука, как и сами колебания воздуха. Внешний мир и сознание взаимосвязаны. А дерево, падающее в пустом лесу, создает лишь эти неслышные колебания – крошечные порывы ветра.

Когда человек пренебрежительно отвечает: «Конечно, при падении дерево издает звук, даже если рядом никого нет», он попросту показывает свою неспособность обдумать событие в отсутствие людей. Ему слишком сложно исключить себя из уравнения. Он продолжает воображать себя присутствующими там, где его нет.

Теперь представьте, что в том же пустом лесу на столе стоит зажженная свеча. Не рекомендую повторять это в реальности, хотя ответственный за эксперимент стоит наготове с огнетушителем. Появляется ли желтое пламя и еще более яркое свечение в его сердцевине при отсутствии наблюдающего?

Даже если мы не будем следовать теории о квантах и допустим, что электроны и все другие частицы заняли свое реальное положение при отсутствии наблюдателей (об этом позже), то пламя все равно остается просто горячим газом. Как и любой источник света, оно излучает фотоны или крошечные пакеты волн электромагнитной энергии. Каждый из них состоит из электрических и магнитных импульсов. Эти кратковременные проявления электричества и магнетизма – природа света как она есть.

Наш повседневный опыт подтверждает, что ни электричество, ни магнетизм мы визуально наблюдать не можем. Поэтому несложно понять, что и в пламени свечи нет ничего видимого, яркого или окрашенного. Допустим, что те же невидимые электромагнитные волны воздействуют на сетчатку глаза человека, но лишь при том условии, что расстояние от одного гребня волны до другого будет составлять от 400 до 700 нанометров. Лишь тогда энергия волн будет достаточной, чтобы вызвать стимул у восьми миллионов колбочковых клеток сетчатки. Эти клетки посылают соседнему нейрону электрический импульс, который передается со скоростью 400 километров в час к теплой, влажной затылочной доле мозга в задней части головы. Именно там от этих стимулов срабатывает каскад импульсов, и мы субъективно воспринимаем этот эксперимент как некую желтую яркость в месте, которое мы привыкли называть внешним миром.

Другие существа, получающие идентичный стимул, будут видеть что-то совершенно другое, например серое пламя или вообще неизвестно что. Все дело в том, что никакого «яркого желтого» без нас в принципе не существует. По большому счету имеет место лишь невидимый поток электрических и магнитных импульсов. Мы абсолютно необходимы для объекта, который мы назвали желтым пламенем. И это весьма относительно.

А что происходит, когда вы что-то трогаете? Разве это не убедительно? Потрогайте ствол упавшего дерева, и вы почувствуете некое давление. Однако и в этом случае это будет ощущением исключительно нашего мозга, оно лишь «проецируется» на пальцы, которые тоже «существуют» в уме. Более того, это ощущение давления вызвано не контактом с твердым телом, а тем, что в каждом атоме есть отрицательно заряженные электроны на внешней оболочке. Все мы знаем, что одинаково заряженные объекты отталкиваются, поэтому электроны коры мозга отталкивают эти электроны, и мы ощущаем электрическую отталкивающую силу, которая не дает пальцам проникнуть дальше. Когда мы давим на дерево, ничто твердое не встречает никаких других твердых частиц. Атомы в наших пальцах пусты, как пусто футбольное поле, в середине которого сидит муха. Если бы потребовались твердые объекты, чтобы нас остановить (а не энергетические поля), то наши пальцы без труда прошли бы сквозь дерево, как сквозь туман.

Рассмотрим пример, интуитивно еще более понятный, – радугу. Неожиданное появление радуги вызывет у нас восторг, но истина в том, что для этого появления мы абсолютно необходимы. Радуги просто нет, если рядом нет людей.

Опять то же самое! – подумаете вы, однако не стоит спешить, на этот раз все гораздо понятнее. Для радуги нужны три компонента. Должно быть солнце, должны быть капли дождя и должен быть осознающий глаз (или заменяющая его фотопленка) в правильном положении. Если глаза смотрят прямо в сторону солнца (назад падает тень от головы), то освещенные солнцем капли воды создадут радугу с углом в сорок два градуса. Но ваши глаза должны находиться там, где сходится преломленный каплями свет. Человек, находящийся неподалеку от вас, окажется в другой точке конуса с совершенно иным набором капель и будет видеть другую радугу. Его радуга будет похожа на вашу, но может оказаться и совсем иной. Наблюдаемые им капли могут отличаться по размеру, причем более крупные будут создавать более яркую радугу, но без голубого цвета.

Кроме того, если освещенные солнцем капли находятся очень близко, например как от садового дождевателя для газонов, то находящийся рядом человек вообще может не увидеть радуги. Ваша радуга может быть только вашей. Итак, мы вернулись к нашей проблеме – что, если там никого нет? Ответ: радуги там не будет. Чтобы ее увидеть, должна быть система глаз-мозг (или фотоаппарат, чтобы наблюдатель увидел результат позднее). Для появления настоящей радуги присутствие человека так же необходимо, как солнце и дождь.

Несложно догадаться, что при отсутствии людей или животных никакой радуги не будет. Или, если вам так удобно, существуют бесчисленные множества потенциальных радужных дуг, каждая из которых смещена относительно другой на минимальный градус. И это вовсе не теория или философствование. Это основы науки, которую проходят в любом классе начальной школы на уроке природоведения.

Мало кто станет оспаривать субъективную природу радуги, которая так часто появляется в сказках. Но если мы поймем, что и вид небоскреба точно так же зависит от наблюдателя, то сделаем первый шаг к пониманию истинной природы вещей.

И придем к первому принципу биоцентризма:

Первый принцип биоцентризма. То, что мы воспринимаем как реальность, является процессом, включающим в себя и наше сознание.

Глава 4
Свет и мотор!

Еще до поступления в медицинскую школу и задолго до того, как я начал исследовать жизнь клеток и клонирование человеческих эмбрионов, я был очарован сложным и неуловимым чудом природы. Некоторые из ранних переживаний способствовали развитию моих биоцентрических взглядов. Я изучал природу с раннего детства, у меня была маленькая обезьянка, заказанная за 18 долларов и 95 центов по объявлению в журнале для охотников и рыболовов Field and Stream, а подростком я проводил генетические эксперименты с курами и попал в поле зрения Стивена Куффлера, известного нейробиолога из Гарварда.

Мой путь к Куффлеру начался с фестивалей науки, которые стали для меня своеобразным самоутверждением. Из-за семейных обстоятельств в школе смотрели на меня свысока – после отчисления моей сестры из школы директор заявил матери, что она не справляется с родительскими обязанностями. Чтобы исправить ситуацию, мне пришлось потрудиться. Я решил получить премию в присутствии своих учителей и одноклассников, которые подняли меня на смех, когда я сообщил, что хочу участвовать в фестивале науки – изменить геном белых цыплят и сделать их черными. Учитель биологии заявил мне, что это невозможно, а родители отказались отвезти меня на куриную ферму.

Я отважился совершить поездку на автобусе, а затем на трамвае из родительского дома в Стоутоне в Гарвардскую медицинскую школу, один из самых престижных медицинских институтов. Я поднялся по лестнице главного входа, по огромным гранитным плитам, стертым до меня несколькими поколениями студентов. Я тешил себя надеждой, что ученые люди любезно примут меня и помогут. Меня ведь занимала научная проблема, и разве одного этого было недостаточно? Но меня не пропустила охрана.

Я был как Дороти из «Возвращения в Изумрудный город», которой охранник дворца скомандовал «Уходи!». Стоя позади здания, я обдумал свои последующие шаги. Все двери были заперты, но я полчаса простоял у мусорных контейнеров и заметил, что приближается человек не выше меня ростом в футболке и рабочих штанах цвета хаки. Это явно был уборщик, сейчас он войдет с черного хода. И я понял, как проникнуть внутрь.

В следующую минуту мы оказались в здании и стояли лицом к лицу. Я подумал: «Он не знает, зачем я здесь. Он только моет полы».

«Я могу чем-то помочь?» – спросил он.

«Нет, – ответил я. – Мне нужно просто задать один вопрос профессору из Гарварда».

«Тебе нужен какой-то конкретный профессор?»

«Вообще-то нет, речь идет о ДНК и нуклеопротеине. Моя задача – стимулировать синтез меланина у цыплят-альбиносов», – сказал я. Мои слова были встречены с удивлением. Я заметил, что произвел впечатление, и пустился в объяснения, хотя и был убежден, что мой новый знакомый понятия не имеет о том, как устроена ДНК: «Дело в том, что альбинизм является аутосомно-рецессивным заболеванием…»

Когда мы разговорились, я рассказал ему, что еще и работаю в школьной столовой и дружу с дворником мистером Чепменом с той же улицы. Он спросил меня, не врач ли мой отец. В ответ я рассмеялся: «Нет, он профессиональный игрок. Он играет в покер». Похоже, в этот момент мы и подружились. В конце концов, мы оба были из бедняков.

Конечно, я и понятия не имел, что передо мной был всемирно известный нейробиолог доктор Стивен Куффлер, номинированный на Нобелевскую премию. Если бы он сразу представился, меня бы как ветром сдуло. Однако в те минуты я сам воображал себя школьным учителем, который читает лекцию ученикам. Я поведал ему об эксперименте, который проводил в подвале, и как изменял геном белого цыпленка, чтобы сделать его черным.

«Твои родители должны тобой гордиться», – сказал он.

«Они даже не знают, чем я занят, я держусь от них подальше. Они решили, что я хочу просто вывести цыплят».

«Разве не они привезли тебя сюда?»

«Нет, они меня убьют, если узнают, что я здесь был. Они думают, что я играю в своем домике на дереве».

Он решил представить меня «доктору из Гарварда». Но я заколебался. В конце концов, он был только уборщиком, и я не хотел, чтобы у него были неприятности.

«Обо мне не беспокойся», – сказал он с легкой усмешкой.

Он отвел меня в комнату, заставленную научным оборудованием. Рекомендованный «доктор» всматривался в некий прибор со странными зондами, намереваясь вставить электрод в нервную клетку гусеницы (тогда я еще не знал, что «доктор» на самом деле аспирант Джош Санес, который сейчас является членом Национальной Академии наук и директором Центра по исследованию мозга при Гарвардском университете). Рядом с ним жужжала маленькая центрифуга с образцами. Мой знакомый склонился над его плечом и что-то прошептал доктору на ухо. Ноющий звук мотора заглушил его слова. Доктор улыбнулся мне своим любопытствующим и добрым взглядом.

«Я вернусь позже», – сказал мне мой новый друг.

С этого момента все, о чем я мечтал, стало реальностью. Мы с доктором проговорили весь день. А потом я взглянул на часы. «О, нет! – воскликнул я. – Уже поздно. Мне надо идти!»

Я поспешил домой и направился прямиком к своему домику на дереве. Мать искала меня в лесу и призывала: «Робби! Пора ужинать!»

Никто в тот вечер – и даже я сам – не мог себе представить, что познакомился с учеными мирового уровня. В 1950-х годах Куффлер разработал новую дисциплину, соединив элементы физиологии, биохимии, гистологии, анатомии и электронной микроскопии. Он дал ей и название – «нейробиология».

Гарвардское отделение нейробиологии было создано в 1966 году под руководством Куффлера. Став студентом-медиком, я потом учился по его книге «От нейрона к мозгу».

Тогда я не мог этого предвидеть, но пройдет всего несколько месяцев, и с помощью доктора Куффлера я войду в мир науки. Много раз я буду возвращаться в эту лабораторию и беседовать с учеными, которые исследуют нейроны гусениц. Вот письмо, отправленное в те годы Джошем Санесом в лабораторию Джексона, которое совсем недавно попалось мне на глаза: «Если вы проверите свои ведомости, то узнаете, что пару месяцев назад Боб заказал четырех лабораторных мышей. Он на целый месяц остался без денег. А сегодня он стоит перед выбором: готовиться к выпускному или закупить еще несколько десятков яиц». Я тогда решил пойти на выпускной, но меня настолько заинтриговала значимость «моторно-сенсорной системы» (сознание и восприятие у животных), что через несколько лет я вернулся в Гарвард, где работал со знаменитым психологом Б. Ф. Скиннером.

И кстати, я победил на том научном фестивале со своим куриным проектом. И директору школы пришлось поздравлять мою мать перед всей школой.

Моя юность, как и юность двух величайших американских трансценденталистов Эмерсона и Торо, ушла на изучение лесных массивов Массачусетса, которые изобиловали живыми существами. Скажу больше: я убедился в том, что у каждого из них была Вселенная, своя собственная Вселенная. Наблюдая за нашими собратьями, я стал понимать, что каждый из них создает свою сферу существования, и понял, что наше восприятие хоть и уникальное, но и не выдающееся.

Одно из моих самых ранних детских воспоминаний – это как я выхожу с заднего двора в дикое поле рядом с лесом. К сегодняшнему дню население земного шара удвоилось, но даже сейчас многие дети хорошо знают, где заканчивается известный им мир и начинается немного пугающая, опасная, непокоренная Вселенная. Как-то раз я пересек эту границу, отделявшую порядок от хаоса, пробрался сквозь заросли и вышел к старой корявой яблоне, задушенной лозой. Я протиснулся к небольшой и незаметной проплешине под деревом. С одной стороны, было удивительно, что я обнаружил место, которое до меня не видел ни один человек, а с другой – не понимал, как такое место могло бы существовать, если бы я его не обнаружил. Я воспитывался как католик и поэтому решил, что нашел некое особое место на Божьей сцене – и со своего небесного ракурса Верховный Творец внимательно наблюдает за мной. Возможно, Он изучал меня и наблюдал так же пристально, как и я, когда стал студентом-медиком и в микроскоп изучал крошечных существ, которыми кишит капля воды и которые в ней размножаются.

Давным-давно, в те самые удивительные минуты меня обеспокоили и другие вопросы, хотя я еще не отдавал себе отчета, что эти размышления появились уже тогда, когда появился разумный человек. Если Бог и вправду сотворил мир, то кто сотворил Бога? Этот вопрос мучил меня задолго до того, как я увидел микрофотографии ДНК или следы вещества и антивещества в пузырьковой камере при столкновении высокоэнергетичных частиц. Как на инстинктивном, так и на интеллектуальном уровне я догадывался, что место не имеет никакого смысла, если его никто не видит.

Я уже упоминал, что моя жизнь в семье вовсе не была идиллией Нормана Роквелла[1]1
  Американский художник-реалист, изображавший в том числе сцены из «американской мечты». – Прим. ред.


[Закрыть]. Отец был профессиональным игроком, зарабатывающим на жизнь игрой в карты, и ни одна из трех моих сестер даже не окончила школу. Я и моя старшая сестра предпринимали всевозможные усилия, дабы избежать побоев, и размеренная жизнь – это не про меня. Как правило, я был предоставлен самому себе, потому что мне не позволяли слоняться по дому, если только не наступало время приема пищи или сна. Моими играми были прогулки в чащах соседних лесов вдоль русла ручьев или изучение следов животных. Вблизи от дома не было особо илистых рек или опасных болот. Я был убежден, что никто никогда не видел этих мест и в них не бывал, и думал, что раз никого это не волнует, то никто здесь и не живет. Хотя, конечно, я был не один, в лесу было столько же «жителей», как в любом крупном городе, – здесь обитали змеи, ондатры, еноты, черепахи и птицы.

С этих прогулок и началось мое понимание природы. Я перекатывал бревна в поисках саламандр и лазил по деревьям, осматривая дупла и птичьи гнезда. Начав задумываться над серьезными экзистенциальными вопросами, я стал понимать, что статичная объективная реальность, о которой рассказывают в школе, не совсем соответствует действительности. У животных, за которыми я наблюдал, было свое восприятие мира, свои реалии. Хотя это не был мир людей – мир парковок и торговых центров, для них он был таким же реальным. Если так, то что же тогда происходит с нашей Вселенной?

Однажды я нашел старое дерево с сучками и мертвыми ветками. В нем было огромное дупло, и я не удержался от соблазна стать очередным Джеком с бобовым стеблем[2]2
  Английская народная сказка о смелом мальчике Джеке, победителе великана. – Прим. ред.


[Закрыть]. Бесшумно сняв носки и надев их на руки, я сунул руку в дыру. Я почувствовал, как чьи-то когти и клюв впились в мои пальцы, и испугался, заслышав громкий шум крыльев. Когда я отдернул руку, на меня уставилась голова маленькой совы. Она визжала; у нее были уши с хохолком. Передо мной оказалось еще одно существо, живущее в своем собственном мире, но область ее обитания каким-то образом пересекалась с моим. Оставив в покое маленького собрата, я вернулся домой. Я оставался подростком, но что-то внутри меня незаметно переменилось. Мир моего дома и его окружение стало частью Вселенной, населенной сознанием – близким к моему, но и отличным от него.

Мне было лет девять, когда я вдруг прочувствовал то непостижимое и ускользающее свойство, определяющее жизнь. Для меня становилось все более и более ясным, что в ней есть нечто необъяснимое – сила, которую я ощущал, но так и не мог уловить. Как раз в тот день я решил поймать сурка, нора которого появилась рядом с домом Барбары. Ее муж Юджин, или мистер О'Доннелл, был одним из последних кузнецов в Новой Англии. Я подошел к его дому и заметил, что колпак дымохода над его лавкой вращается круг за кругом, услышал попискивание, а затем грохот и дребезжание. Потом неожиданно вышел кузнец с дробовиком в руке, мельком взглянул в мою сторону и выстрелил в дымоход. Вращение колпака тут же прекратилось. И тут я подумал: не хотелось бы, чтобы он меня поймал.

Добраться до норы сурка было нелегко – насколько я помню, она была совсем рядом с лавкой мистера О’Доннелла; я даже мог слышать, как меха раздували в кузнице угли. Я бесшумно прополз в высокой траве, иногда спугивая кузнечика или бабочку. Я вырыл яму под пучком травы и поставил стальную ловушку, купленную накануне в хозяйственном магазине. Затем я присыпал ловушку землей из норы, убедившись, что металлическому устройству не будут мешать корни или камни. Сама ловушка располагалась рядом с норой. Потом я взял в одну руку кол, а в другую камень и несколькими ударами вогнал его в землю. Это было моей ошибкой. Я был так поглощен работой, что не заметил, как ко мне кто-то приблизился. Я был в шоке, когда вдруг услышал:

«Что ты делаешь?»

Я поднял голову и увидел мистера О'Доннелла, стоящего прямо передо мной. Он внимательно осматривал землю; он исследовал ее медленно и подробно, пока не заметил ловушку. Я ничего не ответил, изо всех сил стараясь не расплакаться.

«Дай-ка мне эту ловушку, малыш, – сказал мистер О'Доннелл, – и пойдем со мной».

Я слишком его боялся, чтобы не согласиться, и поступил, как мне было велено, проследовав за ним в лавку. Мне открылся диковинный новый мир, где было множество разного рода инструментов и где с потолка свисали колокольчики, разные по форме и звучанию. Напротив стены находилась кузница, и подход к ней был из центра комнаты. Запустив кузнечные меха, мистер О'Доннелл швырнул ловушку на угли, и под ними появился крошечный огонек. Он разгорался все жарче и жарче, пока не появилось пламя.

«Эта штуковина может покалечить собак и даже детей!» – сказал мистер О'Доннелл, тыча в угли вилкой для поджарки тостов. Когда моя ловушка раскалилась докрасна, он достал ее из огня, положил на небольшую наковальню и начал стучать молотком. Из моей ловушки он выковал маленький квадратик.

Пока металл остывал, кузнец работал молча. Тем временем я подробно осмотрел все металлические фигурки, колокольчики и флюгеры, которые находились вокруг меня. На одной из полок гордо возвышалась маска римского воина. Наконец мистер О'Доннелл похлопал меня по плечу, а затем достал пару картинок со стрекозами.

«Вот что я тебе скажу, – начал он. – Ты получишь по пятьдесят центов за каждую пойманную стрекозу».

Я ответил, что это будет здорово, и, когда мы расстались, я был так взволнован, что совсем забыл про свою ловушку и сурка.

На другой день, едва проснувшись, я вышел в поле, прихватив с собой банку из-под мармелада и сачок для ловли бабочек. Воздух был полон насекомых, вокруг были цветы с пчелами и бабочками. Но я не видел ни одной стрекозы. Наконец, мое внимание привлекли длинные початки рогоза. Огромная стрекоза с гудением кружилась над ними. Мне удалось ее поймать, и я всю дорогу бежал вприпрыжку до лавки мистера О'Доннелла, которая из простого дома превратилась теперь в место, полное страхов и тайн.

Взяв увеличительное стекло, мистер О'Доннелл поднес банку со стрекозой к свету и внимательно ее рассмотрел. Он достал металлические прутки и, немного поработав молотком, сделал великолепную фигурку, идеальное изображение насекомого. Хотя он работал с металлом, его фигурка была такой же прекрасной и воздушной, как и само это хрупкое существо. И все же ему не удалось передать главное. Мне больше всего хотелось узнать, каково это – быть стрекозой и как она видит свой мир.

Пока я живу, я не смогу забыть этот день. И хотя мистера О'Доннелла уже нет с нами, в его лавке и сегодня стоит маленькая железная стрекоза. Покрытая пылью, она служит мне напоминанием, что в жизни есть нечто неуловимое, а не только последовательность образов и форм застывшей материи.