Текст книги "Они жаждут"

Энди Палатазин открыл глаза в прохладной темноте собственной спальни с одной леденящей душу мыслью: «Таракан здесь». Он лежал неподвижно – медвежье тело, закутанное в голубые простыни, – и ждал, когда уймется сердцебиение. Лежал и прислушивался к тихим звукам ночи: скрипу лестницы внизу, приглушенному гудению холодильника, тиканью будильника на столике у кровати и всяким другим шепотам, шорохам и потрескиваниям. Он вспомнил, как в детстве мама рассказывала ему сказки про эльфов, что ночью появлялись из темноты верхом на мышах, чтобы устроить праздник, а потом исчезали на рассвете. Рядом с ним шевельнулась Джо, придвигаясь ближе. «Что же разбудило меня? – гадал он. – Раньше я никогда так не просыпался!»

Палатазин чуть приподнял голову – посмотреть на часы. Ушла целая минута на то, чтобы рассмотреть крохотные светящиеся цифры: одиннадцать пятьдесят. «Нет, Таракана здесь нет, – сказал он себе. – Таракан где-то в Лос-Анджелесе и творит все, что ему вздумается». Его замутило от ужаса и отвращения при одной мысли о том, что может принести это утро. Он лег на спину, и пружины кровати сразу провисли и заскулили, как плохо натянутые струны арфы. В любой момент они могли впиться в спину или ягодицы. Матрас был слишком тонкий, свалявшийся за те долгие годы, что нес на себе его нешуточный вес, который колебался от двухсот десяти фунтов летом, когда Палатазин поигрывал в гольф с другими полицейскими, до двухсот тридцати под Рождество, когда он объедался запеканкой с говядиной и сметаной, что готовила для него Джо.

Он лежал, уставившись в потолок. Из-за угла Ромейн-стрит выехал автомобиль, свет фар скользнул по стене и исчез. «Совсем скоро начнется новый день», – сказал себе Палатазин. Октябрь в Лос-Анджелесе. Не похожий на те, что он помнил из детства. То были настоящие октябри, с диким ветром и беспорядочным снегопадом, холодными серыми небесами и градом, стучавшим по подоконнику. Калифорнийские октябри были фальшивыми, пустыми, не приносящими удовольствия: холодный бриз по утрам, а потом еще раз ночью, но при этом жаркое солнце в полдень, если только небо не закрывали облака, что на самом деле случалось крайне редко. Трудно поверить, что где-то идет снег, когда видишь людей в рубашках с короткими рукавами на улицах Эл-Эй. Это был город вечного лета, страна золотой юности. Иногда ему до боли в сердце хотелось увидеть хотя бы одну снежинку. О да, он мог посмотреть на снег осенью и зимой, в ясный день, когда пурпурные склоны гор Сан-Габриэль не скрыты туманом или смогом, но пальмы, раскачивающиеся повсюду, куда ни кинешь взгляд, портили эту картину. В прошлом году температура на Рождество была выше шестидесяти градусов[4]4
  Шестьдесят градусов по Фаренгейту – это 15,5° по Цельсию.


[Закрыть]. Палатазин припомнил рождественские праздники своего детства, при десяти или даже двенадцати градусах ниже нуля, когда окна были залеплены снегом и льдом, и папе приходилось выламывать дверь с помощью…

Воспоминания внезапно оборвались. Он вернулся мыслями к тому, что разбудило его: Таракан. Этот taplo[5]5
  Придурок (венг.).


[Закрыть] ползал где-то по восьмимиллионному городу, ожидая удобного момента для удара. Или, может быть, уже нанося удар. В пятницу ночью молодые проститутки выстраиваются вдоль бульваров Сансет и Голливуд. «Возможно, сегодня он совершит ошибку, – сказал себе Палатазин. – Возможно, он клюнет на одну из женщин-полицейских, и тогда кошмар закончится». Четыре девушки за две недели, и все сначала задушены сильными руками, а потом изнасилованы. А записки, которые это мерзкое чудовище оставляло на трупах! Бессвязные, написанные от руки сообщения, где одновременно говорилось и о Божественном замысле, и о том, что проститутки – в записках они именовались «греховодницами» – лживые посланницы ада, которых может усмирить только смерть. Палатазин помнил текст записок почти слово в слово. Он изучал их снова и снова с самого утра 27 сентября, когда рыбак из Венис обнаружил на берегу, под прогнившим причалом, труп Китт Кимберлин – девятнадцатилетней разведенки с двумя детьми.

«Бог призвал меня в ночи, – говорилось в записке. – Бог прямо сейчас находится среди нас, и из всех людей этого города он призвал меня исполнить его промысел!» Эта первая записка, торопливо накорябанная синими чернилами на обычной машинописной бумаге из аптекарского магазина, не была подписана. Но полицейский из Вениса по фамилии Дуччо заметил, что рот покойницы набит дохлыми тараканами; история просочилась в прессу, и «Лос-Анджелес тэттлер» первой напечатала передовицу, которую, разумеется, написала Гейл Кларк, под заголовком «ГДЕ ТАРАКАН НАНЕСЕТ СЛЕДУЮЩИЙ УДАР?». Зловещие фотографии с места убийства, сделанные Джеком Киддом, были разбросаны по всей странице, и на той неделе поганая газетенка разошлась, наверное, миллионным тиражом. Когда следующую жертву – шестнадцатилетнюю чикано[6]6
  Чикано – самоназвание американцев мексиканского происхождения, проживающих на юге Соединенных Штатов.


[Закрыть] – нашли под брезентом на пустыре в Голливуде, там снова оказались мертвые тараканы, и другие газеты подхватили это прозвище.

Третье сообщение было подписано: «Таракан. Ха-ха! Мне нравится». Последняя записка, найденная на трупе голубоглазой блондинки, сбежавшей из Сиэтла, тревожила сильней остальных: «Мастер зовет меня. Теперь он обращается ко мне по имени, и я должен ответить. Он говорит, что я нужен ему, и у меня перестает болеть голова. Он сказал, что я все делаю неправильно и что он научит меня такому, о чем я даже не мечтал. Больше вы обо мне не услышите». Она тоже была подписана прозвищем Таракан, и рот девушки опять был забит насекомыми.

Это случилось 10 октября. И вот уже тринадцать дней о нем ни слуху ни духу. Где он? Что он задумал? Прятался, ждал своего часа и посмеивался над тем, как полицейский департамент Эл-Эй роет землю, проверяя каждую наводку; каждый слух; каждую услышанную в баре или бильярдной историю о том, что кто-то знает кого-то, кто якобы знаком с парнем, который по пьяни хвастался, что прикончил какую-то девку и ему все сошло с рук; каждый рассказ сутенера о попавшемся ему той ночью по-настоящему стремном клиенте со странным горящим взглядом, который говорил, что у него есть с собой горстка тараканов для Китт Кимберлин; каждый послеполуденный телефонный звонок испуганной жены, шептавшей в трубку, что она не может понять, что произошло с ее Гарри, или Томом, или Джо, но ведет он себя очень странно и возвращается домой почти на рассвете. Палатазин словно бы слышал коллективное: «Да, мэм, спасибо, что позвонили, мы все выясним» – от дюжины разных полицейских в разных участках по всему городу, произнесенное именно в это мгновение.

Все газеты, от «Таймс» до «Тэттлер», нацелились исключительно на Таракана и его преступления. Вечерние телевизионные новости постоянно напоминали о нем, на что-то намекали, на кого-то ссылались. Какое-то время торговля телом на бульварах Сансет и Голливуд после полуночи затихла, но теперь дело кипит как обычно. Правда, никто ничего не забыл: шутка о том, что полиция Эл-Эй не в состоянии отыскать даже таракана, кое-кому показалась очень смешной. Эти два слова преследовали Палатазина повсюду, не выходили из головы даже по ночам, хихикали, лежа возле его кровати, как разлагающийся труп, чтобы он запнулся о них, когда отправится поутру чистить зубы: «Найди Таракана!»

Как? Разумеется, этот парень псих. Животное, fattyu[7]7
  Незаконнорожденный, ублюдок (венг.).


[Закрыть], маньяк. Но при этом хитрый и осторожный. А город такой огромный, такой безграничный, в нем полно потенциальных убийц. Как? Над этим вопросом Палатазин бился постоянно, потому что именно он – капитан отдела по расследованию убийств в Паркер-центре[8]8
  Паркер-центр – штаб-квартира Департамента полиции Лос-Анджелеса.


[Закрыть] в даунтауне Эл-Эй – отвечал за это дело. Он видел страх и недоверие на лицах горожан, когда те стояли кучками на бульварах или размышляли об изменчивых поворотах жизни и смерти в прокуренных барах. По своей омерзительности действия этого маньяка превосходили все, что совершили Хилсайдские душители[9]9
  Хилсайдские душители – серийные убийцы из Лос-Анджелеса Кеннет Бьянки и Анджело Буоно, которые, используя полицейскую форму, изнасиловали и убили больше десяти женщин.


[Закрыть]. Но если что-то и могло привлечь внимание всего Эл-Эй, то только шоу ужасов.

«Мерзкая тварь», – думал Палатазин, глядя в потолок и пытаясь представить себе внешность этого человека. Судя по синякам на шеях жертв, у него должны быть чрезвычайно большие и сильные кисти рук; вероятно, предплечья и плечи тоже хорошо развиты. Возможно, у него еще и очень быстрые рефлексы – только одна из женщин сумела впиться ногтями ему в кожу, но даже по этому крошечному кусочку специалисты из полицейской лаборатории установили, что Таракан был черноволосым белым мужчиной, скорее всего – моложе сорока лет. Психически больной человек, садист, казалось наслаждавшийся новообретенной известностью. Но что вынудило его залечь на дно? Что заставило его прекратить убийства так же внезапно, как они и начались? «Тринадцать дней, – подумал Палатазин. – След все остывает и остывает. Чем он сейчас занят? Где прячется?»

И тут Палатазин вдруг осознал, что слышит какой-то посторонний шум. Тот звук, который, как он интуитивно понял, как раз и разбудил его.

Это был легкий, тихий скрип, будто кто-то прохаживался по полу возле кровати. Рядом снова шевельнулась и вздохнула Джо, погруженная в сон.

У Палатазина заледенела кровь. Он поднял голову.

В ногах кровати, перед окном, выходившим на Ромейн-стрит, вдоль которой стояли плечом к плечу, словно давние друзья, старые дома с деревянными перекрытиями, сидела в кресле-качалке Нина, мать Палатазина, сидела и раскачивалась взад-вперед. Она была маленькой, морщинистой и усталой на вид, но глаза ее сурово сверкали в темноте.

Сердце бешено заколотилось в груди Палатазина. Он сел, выпрямившись, и услышал свой собственный шепот, сначала на родном венгерском, а потом уже на английском:

– Anya… мама… Боже мой!

Взгляд матери остался непреклонным. Она словно бы пыталась что-то сказать, он видел, как шевелятся ее губы, а впалые щеки подрагивают от напряжения. Она приподняла слабую руку и махнула ею так, будто хотела, чтобы сын немедленно встал, словно бы говоря: «Опоздаешь в школу, лежебока».

– Что случилось? – спросил он с посеревшим лицом. – Что случилось?

Чья-то рука схватила его за плечо. Он охнул и обернулся, по спине забегали мурашки. Его жена, маленькая, милая женщина сорока с небольшим лет, с тонкими, как фарфор, костями, глядела на него затуманенными темно-синими глазами.

– Пора вставать? – еле ворочая языком, спросила она.

– Нет еще, – ответил он. – Спи.

– Что тебе приготовить на завтрак?

Он наклонился, поцеловал ее в щеку, и она положила голову обратно на подушку. Ее дыхание мгновенно успокоилось. Он обернулся к окну, и на лбу выступили бисеринки холодного пота.

Кресло-качалка стояло в углу, на своем обычном месте, и было пустым. На мгновение ему показалось, что оно дернулось, но, приглядевшись, он понял, что кресло не качается. И вообще не качалось. Еще один автомобиль проехал по улице, послав короткий отблеск света гоняться за вцепившимися в потолок тенями.

Палатазин долго смотрел на кресло, а потом снова лег на кровать. Натянул простыню до самой шеи. Мысли дико вертелись в голове, словно обрывки разодранной в клочья газеты. «Конечно же, это все давление. НАЙДИ ТАРАКАНА. Но я же видел ее, видел! Утром снова начнется беготня, опросы свидетелей и телефонные звонки. НАЙДИ ТАРАКАНА. Я видел, как моя мать сидела в этом кресле… День начнется рано, так что тебе нужно поспать… закрой глаза… я видел ее… закрой глаза… да, да, видел!»

Наконец веки отяжелели, и глаза закрылись. Сон принес кошмарную тень, которая преследовала женщину и маленького мальчика по равнине, заваленной высокими сугробами. Последняя связная мысль, перед тем как он бросился наутек по заснеженному полю, была о том, что мать умерла в первую неделю сентября.

Приблизительно в то же время, когда Энди Палатазин смотрел на пустое кресло-качалку, Митчелл Эверетт Гидеон, сорокачетырехлетний предприниматель высшего разряда, недавно избранный вице-президентом Клуба миллионеров Лос-Анджелеса, прикурил темнолистовую двухдолларовую сигару «Хойя де Никарагуа» от золотой зажигалки «Данхилл». Этот был бойкий низкорослый мужчина с объемистым брюшком и лицом, которое можно было бы посчитать невинным, как у Шалтая-Болтая, если бы не глубоко посаженные темные глаза и жесткая линия тонкогубого рта. Сидя в устланном золотистым ковром кабинете своего особняка в стиле пуэбло, располагавшегося в Лорел-Каньоне, Гидеон изучал полдюжины счетов, разложенных на антикварном столе из красного дерева. Это были счета на поставку самых обычных товаров: пара составов необработанных дубовых досок определенной длины и ширины, прибывших на фабрику в районе Хайленд-Парка; контейнеры с олифой и морилкой; несколько рулонов шелка от «Ли Вон и K°» из Чайна-тауна; тюки хлопкового тика; шесть бочек с бальзамирующей жидкостью.

– Чтоб вы подавились, грабители! – проворчал он, выдавая свое нью-йоркское происхождение простым скруглением языка. – Грязные, подлые грабители! Особенно Ли Вон. Пятнадцать лет веду дела с этим китайцем, – продолжил он, прикусив сигару. – А теперь вдруг старый усёрок в третий раз за год поднимает цену. Господи!

И остальные ничуть не лучше. Дуб в нынешние времена стоит столько, что можно без штанов остаться, и на прошлой неделе Винченцо со склада лесоматериалов братьев Гомес позвонил Гидеону, чтобы поплакаться о том, чем он пожертвовал, продавая товар так дешево.

«Задницей ты моей пожертвовал! – подумал Гидеон, жуя сигару. – Еще один чертов грабитель! Ну ничего, через два-три месяца наступит время перезаключения контрактов. Тогда и посмотрим, кто хочет иметь со мной дело, а кто нет!»

Он набрал полный рот дыма, выдохнул в потолок и смел со стола счета рукой с бриллиантовым кольцом на пальце.

«Накладные расходы в этом году просто убийственные, – сказал он себе. – Пожалуй, только одна бальзамирующая жидкость не взлетела в цене, хотя ребята из лаборатории Де Витта тоже угрожающе шумели об этом. Как, черт побери, вести достойную жизнь в такие времена?» Зажав сигару в зубах, Гидеон поднялся из-за стола, прошел в дальний конец кабинета и налил себя изрядную порцию «Чивас Ригала» из графина. Он был в отглаженных до хруста брюках цвета дубовой коры, огненно-алой рубашке, расстегнутой на груди и открывавшей вид на золотые цепочки на шее, и коричневых мокасинах от «Гуччи». На кармане рубашки белыми буквами была вышита монограмма: МГ. Прихватив с собой сигару и стакан с «Чивасом», Гидеон вышел через стеклянную дверь на длинную террасу с коваными чугунными перилами. Прямо под ним был пятидесятифутовый обрыв в темноту, заросшую деревьями и кустарниками, а слева едва различимые за густой стеной сосен мерцали огни дома другого обитателя каньона. Впереди, словно куча крикливых украшений, разбросанных по черному бархату стола, открывалась головокружительная панорама разноцветных огней – Беверли-Хиллз, Голливуд и Эл-Эй, справа налево и куда дотянется взгляд. Крошечные фары игрушечных автомобилей двигались по бульварам Голливуд, Сансет и Санта-Моника; неоновые огни дискотек, баров и рок-клубов на Стрипе пульсировали каждый в своем ритме. Извилистые улицы Беверли-Хиллз были унизаны сверкающими белыми искрами, как будто огромное множество звезд упало с неба на землю и теперь медленно угасало. Этот электрический гобелен прерывали черные квадраты парков и кладбищ. Гидеон вдохнул сигарный дым, наблюдая за тем, как светофор на Фаунтейн-авеню, размером с булавочную головку, сменил цвет на зеленый. Потом повернул голову на долю дюйма и увидел, как сверкающая голубая пылинка свернула по пандусу на широкую полосу Голливудского скоростного шоссе и помчалась в сторону Эл-Эй. «Миллионы людей там, внизу, – подумал Гидеон, – сейчас спят, пьют, дерутся, беседуют, обманывают и обманываются, любят и ненавидят. И рано или поздно каждому из них понадобится то, что я продаю». От этой мысли настроение слегка улучшилось. «Мир все вращается и вращается, – сказал он себе. – И каждый день уносит с собой горстку новых неудачников. Автомобильные аварии, убийства и самоубийства – старуха-природа берет свое. Но я знаю, что тебе нужно, детка, и у меня большие планы».

Иногда здесь, на Скай-Виста-роуд, Гидеон чувствовал себя богом, и ему казалось, что он может дотянуться до небес и написать на этой огромной черной классной доске: «МИТЧ ГИДЕОН», чтобы это увидели все старые пердуны во всех государственных школах (и в особенности Четырехглазый Граймс, утверждавший, будто бы из него не получится ничего, кроме бандита). «Разумеется, они все уже умерли, – думал он. – И, надеюсь, похоронены в сосновых ящиках, пропускающих воду, которая капает на их мертвенно-бледные седые головы». Но все же ему хотелось, чтобы все эти люди, говорившие, что ему прямая дорога в воспитательный дом или прямо в Томбс[10]10
  Томбс – гробницы (англ.), прозвище знаменитой тюрьмы в Нью-Йорке, в Нижнем Манхэттене, перешедшее по наследству к современному зданию следственного изолятора.


[Закрыть], каким-то образом узнали, что он теперь на вершине мира, владеет испанским особняком за миллион баксов на Скай-Виста-роуд, курит сигары по два доллара за штуку, носит туфли от «Гуччи», пьет «Чивас Ригал» из хрустального стакана и смотрит сверху на маленьких людишек, суетящихся в долине. Теперь он – Митч Гидеон, «похоронный король Лос-Анджелеса».

Из каньона прилетел холодный ветер, раскачал сосновые ветви и завихрился вокруг него, сдув с сигары дюймовый столбик пепла. Темно-каштановая накладка фальшивых волос, приклеенная над седыми бакенбардами, осталась на месте. Казалось, Гидеон улавливал в этом ветре насыщенные ароматы матерого дуба, морилки, олифы, шеллака и комочков воска, застрявших в ветоши, сырых опилок и жевательного табака – ароматов его юности, поделенной между исправительным домом и обучением у Джейкоба Ривина, бруклинского гробовщика. Золотые были денечки…

Гидеон затушил сигару о перила и зашвырнул окурок в ночь. Он уже собирался вернуться к домашнему теплу, но вдруг повернул голову вправо и замер, глядя вдаль, мимо россыпи белых огней Николс-Каньона на придавленные тьмой холмы над «Голливудской чашей»[11]11
  «Голливудская чаша» – концертный зал под открытым небом, известный своей эстрадой с акустической раковиной.


[Закрыть].

Он ощущал магнетическое притяжение замка Кронстина, как будто был стрелкой компаса, и сознавал, что его взгляд прикован к этому месту за двумя милями сосен, карликовых пальм, крыш домов и голых скал. Замок уже больше сорока лет стоял, словно струп, на том месте, где земля вспучилась вершиной горы, в конце Блэквуд-роуд. И уже в пятый раз за последние дни Митч Гидеон внезапно ощутил страстное желание выйти из дома, сесть в «мерседес» шоколадного цвета и направиться по этой разбитой, забытой Богом дороге к огромному готическому собору. Он прошел вдоль террасы так далеко, как только мог, и остановился, обхватив одной рукой холодные перила и глядя в пустоту. Холодный ветер снова налетел на него, покрыв пупырышками обнаженную кожу, и уже прошелестел мимо, когда Гидеону почудилось, будто его окликают по имени из невообразимой дали. Все вокруг стало расплывчатым, словно он смотрел через огромное, залитое дождем оконное стекло; огни Николс-Каньона превратились в длинные размытые полосы белого и желтого света. В висках запульсировало, словно огромная невидимая рука надавила на его голову с двух сторон. И на мгновение Гидеон решил, что и в самом деле видит вдалеке зловещий стокомнатный замок под белой свечой луны, мерцающей за испанским кружевом облаков. Он крепче вцепился в перила, и теперь ему привиделась бесконечная река простых, необработанных гробов, плывущая к нему вдоль черных берегов конвейерной ленты. Рядом с ним стояли другие люди – мужчины, женщины и даже маленькие дети, но густая паутина теней мешала рассмотреть их лица. Конвейерная лента несла гробы к погрузочной площадке, где их поджидали трейлеры с урчащими моторами. Казалось, что все эти люди знакомы друг с другом, но по какой-то причине никто ни с кем не разговаривал. Длинные ряды люминесцентных ламп горели едва ли вполнакала, и люди вокруг Гидеона двигались словно лунатики, словно лишенные лиц тени. Конвейерная лента катилась все быстрей и быстрей, поднося все больше и больше гробов для погрузки в трейлеры. В руках у Гидеона откуда-то взялась лопата. Когда гроб приближался, стоявший перед ним рабочий наклонялся и откидывал крышку. Гидеон зачерпывал лопатой бурую песчаную землю из огромной кучи, что была навалена у него за спиной, и бросал в гроб; следующий рабочий делал то же самое, как и следующий за ним. Дальше по конвейеру гроб снова закрывали, к нему с грохотом подъезжал погрузчик и перекладывал его в трейлер. Гидеон понял, что испачкал свою рубашку.

– Митч! – проговорил кто-то прямо ему в ухо.

Он услышал, как что-то упало на бетон, и решил сначала, что это была его лопата. «Я не успеваю! Нужно поднажать!» – подумал он. Но потом ощутил на щеке октябрьский ветер с запахом духов «Шанель»; Эстель Гидеон стояла рядом с мужем со слегка припухшими от сна карими глазами, в свитере, наброшенном на плечи поверх серебристого платья, которое плохо скрывало живот и бедра, подаренные ей годами изысканных обедов. Ее прискорбно жабообразное лицо было густо намазано зелеными и белыми косметическими кремами из «Элизабет Арден» на Родео-драйв. Гидеон моргнул и поглядел себе под ноги на осколки хрустального стакана.

– Ох! – тихо сказал он. – Я его уронил.

– Что ты здесь делаешь, милый? – спросила жена. – Тут же холодно!

На мгновение Гидеон задумался, что он здесь делал.

– Я… я работал, – вспомнил он. – В кабинете.

Гидеон протер глаза и посмотрел туда, где, как он хорошо знал, притаился в темноте замок Кронстина. По спине пробежал озноб, и Гидеон поспешно отвел глаза.

– Я просто вышел подышать. Тебе не спится?

– Я спала, – сказала она и зевнула. – Но мне захотелось немножко мороженого. Когда ты собираешься лечь?

– Через несколько минут. Я просматривал счета. Этот кровосос Вон словно заноза в моей заднице.

Гидеон посмотрел на мерцающий вдали город и подумал: «Прямо сейчас там кто-то умирает. Сказать тебе, что я сделаю? Я предложу тебе особую цену на тот тенистый участок, обитый шелком дубовый гроб в конкистадорском стиле и добавлю бесплатную услугу „Золотая вечность“».

Он вдохнул кисло-сладкий запах полировочного воска и опустил взгляд на руку, державшую лопату.

– Ты устроил здесь настоящую помойку, – сказала жена и зацокала языком. – Сколько ты принял?

– Что? А, всего один стакан. Смотри под ноги, крошка. Черт возьми, оставь, Натали утром все уберет. Должна же она заниматься чем-то еще, кроме вытряхивания пепельниц и просмотра дурацких мыльных опер!

Эстель несколько мгновений молча смотрела на него.

– Ты какой-то странный сегодня, Митч. С тобой все в порядке?

– Странный? Чем?

– Озабоченный или встревоженный, не знаю. Если бы дела пошли плохо, ты ведь сказал бы мне?

– Конечно сказал бы.

«Черта с два!» – подумал Гидеон. В последний раз, когда он пытался рассказать ей о трудностях в своем бизнесе, она уснула прямо на нем, продолжая бессмысленно кивать. Казалось, его проблемы больше вообще никого не интересуют. За исключением Карен, двадцатилетней любовницы Гидеона, живущей в Марина-дель-Рее. С ней он не только опять почувствовал себя мальчишкой, но и провел много ночей за разговорами, вместо того чтобы тупо трахаться. У Эстель тоже были любовники, и Митч без труда мог определить, когда к ней присасывался кто-то новый, потому что она каждый раз снова начинала посещать занятия в Оздоровительном клубе Беверли-Хиллз. Каждый раз это были молодые загорелые красавцы – теннисисты, пляжные бездельники, спасатели. Он не возражал, зная, что у Эстель хватит ума не подпускать их слишком близко к кошельку. Это было полюбовное соглашение: он получал свое, она – свое. В каком-то смысле они даже любили друг друга, пусть даже и не физически. Оставались добрыми друзьями. А бракоразводный процесс встал бы ему поперек горла, поскольку он построил свой бизнес на деньгах ее папаши из Нью-Йорка.

– Холодно, – сказала Эстель. – Пойдем спать.

– Хорошо, хорошо, иду.

Гидеон стоял неподвижно, спиной чувствуя, как замок Кронстина притягивает его, словно магнит.

– Какая-то жуть! – прошептал он.

– Что еще за жуть, Митч? Ты слышал по радио новости об этом убийце Таракане?

– Нет, не в этом дело. Черт возьми, что случилось с Митци? Вроде бы пора уже нам что-то о ней услышать!

Эстель пожала плечами:

– Собаки иногда убегают.

– Но сторожевые собаки не должны убегать! Я заплатил за эту суку больше трехсот баксов! Ты хочешь сказать, что она сбежала от меня спустя четыре года?

– Тогда, может быть, ее кто-то украл? Я слышала про такое. Похитители собак любят красть доберманов.

– Задницу мою они любят красть! Митци оттяпала бы руку любому, кто попытался бы запихнуть ее в машину! Просто жить в этом долбаном городе стало опасно! Грабители вламываются в дома по всему каньону, вокруг шастают всякие психи вроде этого Таракана, а копы не знают, в какую сторону смотреть.

Его глаза потемнели.

– А ты помнишь, что случилось в замке Кронстина?

– Это было одиннадцать лет назад, – напомнила она.

– Одиннадцать лет или одиннадцать минут, но это ведь все равно произошло. Господи, я должен все разузнать! Я видел тело этого старика… то, что от него осталось.

У Гидеона пересохло во рту, он ощутил привкус чего-то, напоминающего бальзамирующую жидкость. И пожалел, что разбил стакан, потому что сейчас ему просто необходим был глоток «Чиваса». Гидеон справился с настойчивым побуждением обернуться и уставиться, как завороженный, в темноту, где в двух милях отсюда высилась эта груда камней и бетона. «Если и есть в Лос-Анджелесе лучший вид на город, чем из моего дома, – подумал он, – то это именно замок».

– Копы тогда тоже не нашли маньяков, которые это сделали. Видимо, никогда и не найдут.

– Это Калифорния, милый, – тихо произнесла Эстель. – Рай для всякой твари.

– Особенно для маньяков и убийц. Не знаю, крошка, в последние дни я чувствую себя чертовски неуютно. Какой-то беспокойный, что ли. Испуганный.

Он провел ладонью по лбу. Кончики пальцев онемели, как в той детской игре «Рука мертвеца», когда ты нажимаешь на большой палец до тех пор, пока не выступит кровь, и он становится холодным и чужим, будто бы вообще не человеческим.

– То, что случилось со стариной Кронстином, может произойти и с нами. С любым из нас.

– Он был безумцем, – вздрогнув, сказала она. – Один безумец убил другого. Не стой на ветру, замерзнешь.

– Митци, – прошептал он. – Что за хрень приключилась с моей собакой?

– Купишь себе другую. – Она взяла его под локоть. – Пойдем спать.

Ее ладонь оказалась восхитительно теплой. Он посмотрел на жену и уже открыл было рот, чтобы рассказать о том, что недавно испытал, – о странных видениях, где он работал на уходящем в бесконечность конвейере, по которому один за другим прибывали гробы; о том, как ему почудилось, что ветер, проносясь поздно ночью над каньоном, шептал его имя; о том, как даже днем в любом из шести своих моргов, разбросанных по всему городу, он вдруг ловил себя на том, что стоит у окна и смотрит на холмы, на этот замок звезды фильмов ужасов – безмолвный и безучастный к солнцу, ветру или дождю. Гидеону хотелось признаться ей, что он теперь боится сильней, чем когда-либо в жизни.

Но глаза Эстель уже потускнели, веки начали закрываться, словно живые жалюзи. На бело-зеленом лице проступила сонная улыбка, а губы прошептали:

– Пойдем, мой сладкий, пора баиньки.

– Ага, – кивнул он. – Хорошо.

Он зашел в комнату, повернулся, чтобы запереть дверь, и подумал: «Как можно вообразить себе, чтобы я, похоронный король Митч Гидеон, портил годный товар, набрасывая в него полные лопаты земли! Господи, это же смертный грех!» Он задернул занавески и поплелся вслед за женой в спальню, золотые цепочки звякали на его шее, словно высохшие кости.

А темный силуэт, скорчившийся на крыше прямо над террасой дома Митча Гидеона, расправил сверкающие черные крылья и поднялся в воздух.