Текст книги "Заметки доброго дантиста. Начало"

Мамелюк Василенко был чистокровный славянин, украинец, характер – нордический, стойкий. Но был он черным как араб, чернее некуда. Дальше шли уже африканцы.

Когда в Лицей на год пришел учиться сын египетского консула – голубоглазый светлый мальчик, – учителя из новеньких во время перекличек всегда шарахались: на «Василенко» вставал Паша со своим арабским лицом и мясистыми губами, а Ахмедом оказывался блондин с тонкими ресницами.

Однажды кто-то помянул мамелюков, вспомнили Пашу, и тот стал Мамелюком.

Знали его за взрывной характер, ненависть к текущей реальности и готовность убивать. Как-то Василенко шел один к остановке, и ватага из соседней школы дала цветовую характеристику его ягодицам.

Паша поднял с земли бутылку и разбил о чью-то голову. Событие – из ряда вон выходящее для Лицея. Изумленная самообороной ближнего, ватага пустилась бежать. Василенко бежал за ними и кричал:

– Идите на хуй, я – Василенко!

Это стало девизом недели, затем месяца и вообще всей жизни Паши. Встретив его в Нью-Йорке через шестнадцать лет, Розенберг закричит на всю улицу: «Идите на хуй – это Василенко». Половина улицы понимающе обернется.

6. Собственно, гусли

В парке было холодно.

Впрочем, об этом можно и не упоминать: в семь ноль-ноль в ожидании драки всегда холодно.

Мы приехали на час раньше. Не спалось. По дороге подобрали Кагановича, который накануне измучил всех жалобами на расписание троллейбусов в ранние утренние часы.

Арчил нервничал в ожидании не избиения, но позора.

– И это все ты виноват, – традиционно сказал он мне. – Поперся, куда не просят.

– Я просто хотел нормально ходить по этой улице.

– Нас кто трогал? Никто. И-и-и-и!

Арчил сокрушался из-за необходимости регулярно иметь дела со шпаной и не иметь возможности позвать на выручку нормальных пацанов. Последнее, как я считал, все испортит.

Появился Розенберг, шея его была обмотана бело-синей шалью. В руках он держал нечто странное, по силуэту напоминавшее гусли.

– Гусли?! Ты заболел? – сказал я.

– Это не гусли! Это иудейская боевая лира. Как у царя Давида.

– В Грузии тоже есть царь Давид, – сказал Арчил и, выкинув бычок, продолжил: – Но он был нормальный. С мечом дрался.

– Да вы ничего не понимаете, это стилизация. Это талит, – ткнул в шаль Розенберг, – а это лира царя Давида. Ну, понятно?!

– Понятно то, что я был прав, Князь. Давай уходить, с этими долбенями те драться не будут – плюнут на них и уйдут.

– О, Розенберг! Ты принес гусли! – подошел Эпштейн.

– Это не гусли, блядь! Это лира! Иудейская боевая лира!

– Я всегда говорил, что этот твой боевой иудаизм закончится в Кащенко.

– Да пошли вы все!

К счастью, в этот момент появился противник.

7. И вновь продолжается бой

Розенберг пошел договариваться о деталях. Очень удачно оставив гусли и молельную шаль под деревом. Вернулся бодрым.

– Во-первых, они спрашивают, что это за хуй с камерой. Это про тебя, Андрей. А во-вторых, рады, что главный еврей пришел – это они про тебя, Князь.

– Про меня???

– Ну.

– С хера ли это я главный еврей, гусли-то не я принес?

– Ну, я сказал, что ты не при делах. Но сам понимаешь, имя Роберт, крупный нос, очевидно же, что ты – еврей.

Я долго трогал свой нос. Всю жизнь считал его маленьким. Не миниатюрным. Но маленьким. Комплексы зародились именно в тот миг.

– То есть?! Мое имя на древнегерманском означает «неувядаемая слава», у меня нет финно-угорской курносости, и из этого, что ли, выходит, что я еврей? Какие законы логики дают такие выводы?

– А ты глянь туда. Ты там видишь формальную логику? Они – пацаны из школы с языковым уклоном. Недогуманитарии. Неандертальцы в худшем смысле слова.

– У меня там сестра учится, между прочим, – вмешался Василенко.

– Вот, Паша, я всегда хотел спросить, а твоя сестра тоже такая смуглая? – спросил Эпштейн.

– А я всегда хотел тебе в морду дать.

– Дружище, ты бы к неврологу сходил, все время ругаешься, – сказал Атес.

– Кстати, я знаком с неврологом, который пишет очаровательную некоммерческую фантастику про миры, где все имеют разные нервные расстройства, – сказал Алла.

Так и сказал. Очаровательную некоммерческую фантастику.

– Так это про наш Лицей! – воскликнул Розенберг. – Мир, где у всех нервные расстройства.

Арчил стоял рядом со мной. С другой стороны стоял Савва Григорьев. Пока все, нервничая, болтали и перешучивались, Савва отрешенно глядел на деревья.

– Знаешь, – обратился он к Арчилу, – знаешь, о чем я мечтаю?

Арчил не очень любил разговоры с обычными странными лицеистами, считая это блажью и дорогой к позору.

– Поехать в Амазонию, там столько птиц.

Признаюсь, Савва был странным. А Арчил и вовсе смотрел на Григорьева, как будто тот машет перед ним гениталиями.

Наконец все подошли, и началось.

Ну, конечно, нас побили. Ведь нам противостоял коллектив психически и физически устойчивых людей.

Но главным достижением было то, что мы выстояли. Не сбежали, не рассыпались на мелкие очаги сопротивления, не пали ниц в слезах. Хотя склонность к носовым кровотечениям добавляла драматичных красок к внешнему виду нашего лагеря. Кровоточила добрая половина.

Безусловным героем был Савва, он случайно унес в нокаут одного из лидеров противника, просто вырубил его. Мамелюк поставил кому-то фингал. Арчил много шумел. Мне, кажется, удалось кому-то порвать одежду.

Вообще все произошло не только скомканно, но и быстро. Когда мы собрались и, приведя себя в порядок, пошли к школе, было всего лишь семь сорок пять.

– Пойдем к Гагарину.

У нас были свои лавочки с шикарным видом на Гагаринскую площадь и памятник.

Мы купили холодной воды и попытались вывести следы крови с маек и сорочек. Алле сломали дужку очков, и все обсуждали, как бы ее склеить. Василенко настаивал, что драку надо повторять каждую неделю и измотать противника регулярностью наших избиений.

Солнце постепенно освещало серебристый колосс с рвущимся в небо Гагариным.

– Сегодня у сестры день рождения, – сказал Эпштейн. – Все, кто хочет, – приходите.

– Вот и еврейская after-party организовалась, Князь, пойдешь?

– А что делать будем?

– О, ты новый человек в Лицее, сразу видно. Выпьем по рюмашке сладкого шампанского и будем бесстыдно сверкать брекетами – ничего другого там не светит.

– Да ладно тебе, Розенберг! Кино, «Монополия», карты. Все, что душа пожелает!

На день рождения я не пошел, понадеявшись на «потом», наивно полагая, что потом существует. К слову, сейчас я понял, что так и не познакомился с сестрой Эпштейна.

Мы пошли на урок. Впереди была химия и три года Лицея.

Адюльтер с доской

Учителя физико-математических дисциплин нас не любили. Ну и поделом. Нефиг быть биолого-химическим классом в физматшколе. Хотя, кроме меня, Насти, Арчила, Розенберга и Юли, в классе были и нормальные люди, это никак не меняло трепетного пренебрежения, которое мы ощущали на математике и физике.

Мы были «почти гуманитарии», и этого никто не скрывал. А слово «гуманитарий» в устах интеллигента-физматовца – это крайняя степень унижения человека человеком.

Математику вел… назовем его Готфрид Эдуардович. И у него была одна особенность. Он носил пиджаки из какой-то экспериментальной синтетической шерсти, которые били током за метр и ставили дыбом волосы на руках собеседников. Юля даже рассказывала что-то про соски, но мы не смогли это научно верифицировать. Говорили, что Готфрид Эдуардович сам специально электризует пиджаки на оборонном предприятии, где работает. Был еще вариант подзарядки от химички Инессы Карловны – большой фанатки ионизированной воды, защелачивания кишечника и причесок конца 1980-х.

Еще эти пиджаки будто бы медленно разлагались, оставляя после себя кучу «волосинок», как говорил сам математик. Эти волосинки были повсюду, и по ним можно было при желании отслеживать передвижения Готфрида Эдуардовича. Именно благодаря обнаружению богатых залежей волосинчатых элементов на юбке и плечах Инессы Карловны возникла и подпитывалась гипотеза об их интимной связи. Была даже научно не верифицированная зарисовка «Электрический минет среди склада химреагентов».

Все это я к тому, что вытирать доску на занятиях Готфрид Эдуардович сам не мог. Вся меловая пыль начинала кружиться и ложилась на него тонким слоем. А поскольку от этой картины у «почти гуманитариев» начиналась истерика, при нас он ничего подобного не делал. Для этого существовал Розенберг. Он сидел на первой парте. Потому что у него были хорея, астигматизм, куриная слепота, голодная близорукость, накопительная дальнозоркость и зеркальное ложное косоглазие. А также много других заболеваний глаз, сердца и стоп, которые выдумывала и вносила в личные дела и анкеты сына мама – тетя Софа. Делалось это для того, чтобы армии России и Израиля не просто не призвали Сашу к себе, но в идеале платили ему за отсутствие, понимая, что человек с таким зрением вблизи любого оружия – залог катастрофы.

И вот именно Розенберга Готфрид Эдуардович просил помыть доску и окрестности, дабы начать новый пул унижений будущих биологов, врачей и варщиков метамфетамина.

Памятуя, что всего на боль выделено сорок пять минут, из которых тридцать уже позади, Розенберг мыл и чистил доску не то чтобы медленно, но наитщательнейшим образом. Это было нечто среднее между кёрлингом и полировкой новой пломбы во рту.

Несмотря на отсутствие всех заявленных в анкетах пороков сердца, сосудов и пазух, Розенберг прилично пыхтел. Готфрид Эдуардович ждал. Однако заметив, что мы с Илоной на последнем ряду начали переписку – не онлайн, а на полях тетради (попробуй объясни молодежи, что это!), – Готфрид Эдуардович родил главное крылатое выражение сезона 2000/2001: «Надеемся, что товарищ Розенберг вскоре закончит свой адюльтер с доской и мы продолжим».

Адюльтер с доской! Это стало фразеологизмом, обозначающим тщетные усилия на ниве отношений, а во втором значении – половой акт с сильно пьяным, спящим, временно неживым партнером.

Я по сию пору пользуюсь этим выражением.

Бесноватые и Трубный глас

Все лицейские годы, где-то начиная класса с седьмого, когда я туда пришел, нас с регулярностью ошибок Гидрометцентра возили по музеям и усадьбам.

Поскольку Лицей считался интеллигентским, а класс биолого-химическим, нам хотели привить одновременно эсхатологическое видение мира и любовь к лишайникам. Для достижения этой цели нас вели, например, на «долгожданную выставку растений семейства кардиоптерисовых в музее им. Тимирязева». Там к нам выходил мужик в очках, которые будто только что обмакнули во фритюр, и говорил:

– Что же, пора уже начать разбираться в таксономии двудольных!

После чего вся грядущая жизнь вырисовывалась нам в красках еще более трагических, чем даже получилось в итоге. С учетом ипотек, казаков с нагайками и программ Малышевой по утрам.

Потом, для закрепления эффекта, мы шли на внеочередную индивидуальную экскурсию по Дарвиновскому музею, с «усиленным акцентом на хабилисов».

Поскольку, напомню, это был пока только седьмой класс, и нам казалось, что все еще хорошо, мы с Розенбергом, естественно, «бесновались».

Это не нравилось ни учителю, ни экскурсоводу, ни, самое главное, сопровождающему члену родительского комитета.

Отвлекусь на минуту. Только для того, чтобы сказать, как мне не нравится это название – член родительского комитета. Или глава родительского комитета – еще хуже. Звучит как гауляйтер Южной Украины или глава отделения кастраций. Ну да ладно.

Обычно наши «беснования» заключались в том, что мы просто тихо разговаривали. Но, неминуемо, раздраженный голос называл наши фамилии, за которыми следовало жесткое напоминание:

– Это не увеселительная прогулка!

Причем даже прогулка по царицынскому парку считалась «не увеселительной» и имела энергетику Марша смерти (с обязательным занесением в тетради всех окружающих растений).

С тех пор во мне зародилось любопытство. А когда будет «увеселительная прогулка»? И как это? Ее отдельно объявляют? «Завтра будет увеселительная прогулка в парк, бесноваться разрешается» – так?

И вот мы пришли на экскурсию по хабилисам, и член родительского комитета (далее ЧРК) радостно сообщила нам, что заполучила для нашей группы особенного лектора – члена знаменитой тридцать пятой экспедиции в Денисовскую пещеру, ученика самого профессора Грохольского, труды которого в журнале «Актуальные вопросы эволюции гоминид» мы, конечно же, читали, так как нам их рекомендовали для внеклассного чтения.

ЧРК наивно полагала, что, придя домой в семь вечера после всех уроков, факультативов по биологии и химии и имея домашних заданий на четыре часа работы, нас где-то за полночь накрывает-таки желание полистать это увлекательное чтиво.

Учеником профессора Грохольского оказался молодой человек лет… ну, по паспорту, наверное, примерно тридцати, в свитере времен борьбы с космополитизмом. Не мылся он, судя по всему, с последнего посещения Денисовской пещеры – чтобы не смыть с себя ее благодатную пыль. Еще он удивлял прыщами. Вы даже представить не можете, какие титанические усилия нужны, чтобы удивить прыщами семиклассников биолого-химического класса московского лицея.

В общем, вышел он к нам, повел к стенду с окаменелостями, обернулся и как ведущие кремлевских концертов на День милиции торжественно сказал:

– Хабилисы! Как много мы о них знаем, и все равно они не перестают удивлять!

Тут-то и случилась беда. Поскольку прогулка была не увеселительная, нас с Розенбергом особенно разбирало посмеяться.

И фундамент нашей истерики был заложен, еще когда кто-то заметил, что экскурсию ведет «последний выживший хабилис». Это было не смешно, и теперь кажется глупым и грубым, но тогда, под взорами ЧРК, все вызывало хохот.

Так что мы были заряжены. И когда уважаемый лектор сказал: «Хабилисы! Как много…», я шепнул Розенбергу: «…в этом звуке для сердца русского слилось».

Тут-то у него и началась истерика.

Проблема заключалась в том, что Розенберг был рыжим. Антропологически. И высоким. И если он смеялся или, тем более, сдерживал смех, то складывался пополам, а лицо его становилось пунцовым, бордовым, иногда синим. И когда он попытался подавить смех, то сразу посинел, громко захрипел и согнулся, обхватив живот. Но купировать приступ хохота не получилось – он заорал, загоготал и выкрикнул что-то вроде «я больше не могу».

Инфернально настроенные учитель и ЧРК подумали, что у него аппендицит, сердечный приступ или что он подавился, после чего Сашу повалили на пол и попытались затоптать.

Поняв, что надо имитировать хотя бы временное недомогание, Саша повалялся с минуту, держась за селезенку, и вскочил на ноги, только когда специалист по хабилисам уже собрался сделать ему искусственное дыхание рот в рот.

– Ты уверен, что не стоит попальпировать твой аппендикс? Я умею, – спросила Настя гаснущим голосом.

Если бы у нее на лице не было антиаллергической влажной маски, это можно было бы принять за флирт.

Всю дорогу домой и следующее утро мы предлагали Розенбергу попальпировать его аппендикс. Это было на том же уровне тупости, но наполняло нас ощущением счастья.

И когда нас двоих позвали к директору, шли мы туда удивительно счастливыми.

Директор отличался пухлыми губами трубача-афроамериканца и застенчивым взглядом серийного убийцы.

Мы с Розенбергом фантазировали, что он тайно играет-таки на трубе. И как-нибудь позовет нас к себе, чтобы порадовать джазом.

Секретарша директора сказала, что тот пока занят, велела посидеть в приемной, подождать. Мы сразу же представили, что директор чистит трубу после репетиции. Розенберг начал хихикать и краснеть. Но держался.

Наконец мы были приглашены в кабинет. Директор усадил нас напротив себя и начал задавать вопросы.

Знаем ли мы, зачем пришли?

Знаем ли мы, как эволюционная биология поможет нам в дальнейшей жизни?

Не недооцениваем ли мы школу профессора Грохольского? «Много разной критики сейчас, но его вклад в изучение эволюции гоминид неоценим».

Разговор был достаточно унылый, и у нас появились все шансы выйти от директора, достойно выслушав его нотации.

Но в самый последний момент зашла секретарь и сказала что-то типа:

– Пришли по поводу ремонта труб.

Я подло шепнул Розенбергу:

– Сломал-таки трубу.

После этого катастрофа стала неминуемой. Розенберг начал хрипеть и краснеть. Из глаз потекли слезы.

Слышалось нечленораздельное «это выше моих сил» и «я больше не могу».

Моя попытка объясниться привела к тому, что я тоже залился слезами и не смог вымолвить ни слова.

Обратно мы шли, осознавая, что фундамент нашей репутации заложен, и это репутация больных дебилов.

Почему-то это нас безумно радовало.

Оставалось избежать отчисления.

Глупая юность.

Впрочем, трубу я до сих пор слушаю с улыбкой. Оно того стоило.

Дядя Абнер

Впервые я понял, что не все так плохо с моими родственниками, когда увидел дядю Розенберга – Абнера.

Дядя Абнер был ашкеназским фундаменталистом, сторонником идишского возрождения и основания еврейского государства в Баварии. В дополнение к этому он был сторонником каких-то кишечных практик, которые, по его мнению, приводят к бессмертию. Но, поскольку он приходился троюродным братом сводной сестры их деда по польской линии, не принимать его у себя три раза в год по две недели было нельзя.

Дяде Абнеру было семьдесят, но, благодаря клизмам, бегу и проистекающей худощавости, выглядел он не хуже иных наших одноклассников в дни, когда факультатив по физике совпадал с уроками в музыкалке.

Дядя Абнер жил в Германии, готовя там почву для ашкеназского государства, бойкотировал Израиль, называя его «ближневосточным базаром» и «недоразумением», а также состоял в переписке с семью сотнями единомышленников во всем мире.

Приезжал он в Москву на марафонский забег в трусах по снегу, на торжества, юбилеи и годовщины Шолом-Алейхема, а также… на день рождения Розенберга.

Так наконец я нашел человека, который ненавидел свой день рождения больше, чем я свой.

Утро дня рождения дядя Абнер начинал с традиционного блюда – жаренной на рыбьем жире сельди с соленым огурцом. И свидетели говорят, что пахнет это так же ужасно, как звучит.

Потом дядя Абнер, говоривший с новорожденным только на идиш – тот не понимал ни слова, – увлекал Розенберга на экскурсию по Москве.

Обычно они ходили по кладбищам, где были похоронены уважаемые дядей Абнером люди.

Однажды они безуспешно пытались найти могилу создателя «аппликатора Кузнецова» – Кузнецова. Но им помешали ливень и отсутствие точных данных о его смерти.

Однако главную ненависть дядя Абнер вызывал у Розенберга тем, что пропагандировал антисионизм и клизмы.

Двери во время очистительных процедур дядя не запирал, считая это чем-то естественным. А проводил он процедуры часто, в разных местах и позах. И не ясно было – открывая какую дверь, ты наткнешься на худосочную жопу дяди Абнера с зеленым шлангом внутри.

– Почему его клизмы всегда зеленые, знаешь? Это, наверное, знак солидарности с Организацией освобождения Палестины.

Я смеялся до слез и боли в селезенке.

Однако к радикальному шагу – участию в поездке в Окский заповедник с классом, большую часть которого тошнило, укачивало и крутило в автобусе, Розенберга подтолкнули две вещи.

Во-первых, дядя Абнер записал его в идишеязычный поход любителей скандинавской ходьбы по Битцевскому парку. То, что в этом походе Розенберг был бы единственным, кто не застал НЭП, дядю не смущало. Главное – языковая среда.

Во-вторых, наконец-то был найден аутентичный рецепт супа из сельди времен самого Виленского Гаона, и дядя собирался его приготовить, посвятив этому священнодействию целый день. Сопровождая готовку лекцией о вреде и порочности хасидизма, пением «полезных песен» и иудейской дыхательной гимнастикой.

Свидетели говорили, что выглядит все это еще ужаснее, чем звучит.

А Розенберг резюмировал:

– Это даже хуже, чем черта оседлости.

Так Розенберг, гонимый клизмами, идишем и селедкой, с одной стороны, и я, с двумя сломанными ребрами и не сгибающимся коленом, с другой, оказались в автобусе, едущем в Окский заповедник.

Сели мы в самом конце, чтобы не слышать жалоб Насти на самочувствие.

Но это, разумеется, не помогло.

Заповедный мотив, заповедная даль

В Окский заповедник решено было отправиться с научными целями. Как иначе? В нашей школе считалось, что детей нельзя оставлять в покое даже на каникулах. Поэтому никаких сомнений: автобус – заповедник – гербарии. Чтобы развитие не становилось однобоко-биологическим, можно было еще составить послание марсианам, написать его аккадской клинописью на бревне и пустить по Оке.

Главное, чтобы дети занимались чем-то сложным, бессмысленным и ни в коем случае не пригодным для будущей жизни. Если, конечно, в будущей жизни кто-то из них в результате этих экспериментов не окажется в психушке, где гербарии и клинопись придутся очень даже кстати.

Но главной проблемой были все же не бесцельно потерянные каникулы, не необходимость какать в кустах и просыпаться с зарей, а наличие Насти. Несмотря на перманентное предсмертное состояние, Настя не пропускала ничего. Поэтому вопрос: ехать или не ехать – для нее не стоял.

Села Настя сразу за школьным водителем – дядь Геной. Он был из той категории отечественных мужчин, которые словно были зачаты, рождены и прописаны в гараже и связали себя узами брака с мотором. Словарный запас дядь Гены ограничивался парой десятков слов, междометий и вздохов.

Мутить Настю стало еще на этапе загрузки багажа. Она положила на лоб мокрый платок, помазала мочки ушей каким-то эликсиром, и мы благополучно проехали двадцать минут.

Когда за окном появились деревья Битцевского парка, Настя облегченно вздохнула:

– Все? Приехали? Наконец-то!

Как житель Центрального административного округа города Москвы, Настя искренне считала, что Ока расположена на МКАДе. Изумился даже Геннадий, хотя у него в принципе не было нервной системы. А Розенберг вдруг как-то приободрился и горячо зашептал мне в ухо:

– Князь, она не живет – мучается. Давай скажем, что Битца – и есть заповедник. Она походит там, по звездам выйдет к Теплому Стану или падет жертвой маньяка. Это естественный отбор. Мы же биологи.

Поскольку, кроме Насти, в автобусе было много обладателей очень шаткого вестибулярного аппарата, жертв отечественной ортодонтии и тех, кто добровольно ходит на лекции по эволюции эукариотов, до МКАДа мы добрались с тремя остановками за два часа. И еще раз восемь машина останавливалась, чтобы пассажиры пересели. Навык хождения по движущемуся автобусу считался суперсилой.

Всего же за шесть часов поездки «потошнить» мы остановились лишь шесть раз, во время которых реальных случаев рвоты было всего два. Пессимисты, в лице меня, Розенберга и Арчила, разместившиеся на заднем ряду кресел, оказались не правы: мы ставили на десять – пятнадцать раз. Рвотные фальшстарты так надоели учителю биологии, что он выдал фразу, ставшую крылатой:

– Ковенский, перестаньте уже тошнить!

Перспектива сна на обочине шоссе не радовала даже его.

Почуяв, что блюющие на обочине носители брекетов перетягивают одеяло общественного внимания на себя, Настя решила симулировать преждевременный ПМС.

Надо признать, что за Настиным циклом следили даже те, кто находился далеко за пределами этого автобуса. Ну а уж все, кто был в автобусе, знали четко – как группу своей крови и телефон скорой помощи, – ПМС у Насти начнется через неделю.

Но не тут-то было.

Возникает вопрос, как можно сообщить обществу о своем ПМС?

Настя чахоточно покашляла, наклонилась к шее водителя Геннадия и голосом, полным нуарного эротизма, сказала:

– Геннадий, а медведь может выследить наш лагерь по запаху женских месячных? Если они неожиданно начнутся там, у реки.

Так и сказала: «Там, у реки».

Мы, любители Хемингуэя, не могли не связать эту фразу с романом «За рекой, в тени деревьев».

Дядь Гена промычал в ответ какие-то гласные и беспомощно оглянулся на нас.

– Голимое дело, – сказал Арчил и пошел на подмогу.

Между ним и Геннадием была таинственная связь. Геннадий не говорил. А если говорил, то про моторы. И поскольку Арчил был единственным во всей школе, кто имел не теоретический опыт в эксплуатации машин, то вдвоем они могли молчать над открытым капотом часами.

Шокировав окружающих умением ходить по движущемуся автобусу, Арчил вернулся с тремя новостями: до заповедника ехать час, Эпштейн весь зеленый, потому что у него болит желчный пузырь, а у Насти, видимо, ПМС.

– Наверное, нужно было идти с дядей Абнером в поход со скандинавскими палками? Там вероятность летальных исходов явно меньше, – сник Розенберг.

– Не начинай, у меня есть план, – сказал Арчил.

– Я курить не буду!

– Да иди ты! Я не об этом. Гена нас в Рязань отвезет. Скажем, что надо машину починить. Пока эти будут умирать, мы хоть это… погуляем, пиццу поедим.

– Ох уж эта знаменитая рязанская пицца! Давно о ней мечтал.

– Лучше для Насти прокладок купим.

Так было решено сбежать от умирающего класса за пиццей в Рязань.

Оставшуюся дорогу, чтобы нейтрализовать парализующее дядь Гену общение с Настей, мы обсуждали с ней месячные, их роль в культурах первобытных общин и в авраамистических религиях. Мы доехали именно в тот момент, когда тема начала иссякать и надо было переходить к синхронизации цикла у отрядов амазонок.

Начали разбивать лагерь. Я до сих пор не понимаю, как это – «ставить периметр». Но кто-то его ставил. Трое разжигали костер. Двое готовили вечернюю трапезу. Двое собирали дрова. Илья работал над фотоотчетом для стенгазеты. Поди объясни сейчас инстамиру, что такое стенгазета! На самом деле это типа множества инстаграм-публикаций с подписями, распечатанных и приклеенных на стенд. Стенгазета выглядела, как доска в полицейском участке, на которой фотографии с места преступления.

Илья очень буквально понимал свою миссию, и как будущий инстаманьяк фоткал все подряд. Озадачившись местонахождением учителя Сан Саныча, который пошел на разведку и канул, Илья с аппаратом наперевес взял его след и углубился в рощу. Чутье не подвело юного следопыта: среди молодых побегов загорелой луной светилась рожа Сан Саныча, сидящего на корточках. Илья, полностью увлеченный фотоискусством, ничего не заподозрил и, помахав рукой, закричал:

– Сан Са-а-аны-ы-ыч! Улыбаемся!

И лишь после щелчка «Кодака» он спросил, а что, собственно, любезный Сан Саныч тут делает.

Ответ Сан Саныча вошел в школьные анналы:

– Я КАКАЮ, ДЕГЕНЕРАТ!

Фото, кстати, сохранилось.