Текст книги "Петр Великий. Деяния самодержца"

Но несмотря на любовь к парадной пышности, Екатерина не забывала о своем происхождении и, уже будучи супругой Петра и императрицей, всегда оказывала почтение иностранным царствующим особам. Германский дипломат, описывая Екатерину в 1717 году, коснулся и ее внешности, и манер: «Царица была в цвете лет, и ничто в ней не указывало на то, что она могла быть когда-нибудь красива. Она была высока ростом, дородна, очень смугла, и казалась бы еще смуглее, если бы слой румян и белил не скрадывал несколько темный цвет ее лица. В ее манерах не было ничего неприятного, и можно было бы даже назвать их хорошими, если принять во внимание происхождение этой государыни… Можно сказать, что если государыня не обладает всеми прелестями своего пола, то она обладает его кротостью… Во время своего пребывания в Берлине она выказала большое уважение королеве, давая понять, что ее высокое положение не заставило ее забыть о разнице между ней самой и королевой».

О том, что привязанность между Петром и Екатериной с годами только усиливалась, свидетельствуют их письма. Когда им доводилось разлучаться, Петр писал ей каждые три-четыре дня, сетуя на свое одиночество, беспокоясь о ее здоровье и уведомляя о своем, делясь с ней радостями и огорчениями. Если он и пенял жене, то лишь за то, что она отвечала не так скоро и не так часто, как ему хотелось. Ответы Екатерины, которые ей приходилось диктовать секретарю, полны бодрости, заботы о его здоровье и новостей о детях. Она никогда не упрекает мужа, не пытается давать ему советы – словом, не вмешивается ни в его дела, ни в отношения с другими людьми. Тон писем у обоих доброжелательный, заботливый и нежный, с игривыми интимными шутками и насмешливым подтруниванием по поводу якобы имевших место романов. «Я чаю, что ежели мой старик был здесь, – писала ему Екатерина, – так и другая шишечка [шутливое прозвище одного из маленьких сыновей] на будущий год поспела». Почти все письма, и с той и с другой стороны, сопровождались маленькими «презентами» – фрукты, соленая рыба, новые халаты и рубашки для Петра или устрицы, которые так любила Екатерина.

Петр из Люблина, 31 августа 1709 года: «Мудер. Как я и отъехал от вас, ведомости не имею о вас, о чем желаю ведать, а особливо, как скоро можете быть в Вилню. Мне не без скуки без Вас, а вам, чаю, тоже… Мы здесь с господами поляки непрестанно на конференциях о делах Ивашки Хмельницкого бываем [т. е. пьянствуют]».

Варшава, 24 сентября 1709 года: «…За присылку благодарю, и присылаю притом вам несколько цитронов свежих. А что шутите о забавах, то того нет у нас, понеже мы люди старые и не таковские… Поклон отдай тетке [Дарье] от меня. А жених [Меншиков] и третьего дня виделся гораздо с Ивашкою, и упал на судне с кровли на дверь, а теперь лежит немощен, для чего побереги тетку, чтоб не сокрушалась».

Мариенвердер, 16 октября 1709 года: «… Поклон отдай тетке от меня. А что ана полюбила чернца и я о том жениху объявил, о чем зело печалитца, и от той печали хочет сам взблудитца».

Карлсбад, 19 сентября 1711 года: «А мы, слава Богу, здоровы, только с воды брюхо одула, для того так поят как лошадей, и иного за нами дела здесь нет… Пишешь ты, яко для лекарства, чтоб я не скоро к тебе приежал, а делам знатно сыскала кого-нибудь вытнее [здоровее] меня. Пожалуй, отпиши, из наших ли или из тарунчан? Я больше чаю, из тарунчан, что хочешь отомстить [за то], что я пред тем двемя леты занял. Так-то вы, Евины дочки, делаете над стариками!»

Грейфсвальд, 8 августа 1712 года: «Я слышу, что ты скучаешь, а и мне не безскушно ж, аднако можешь разсудить, что дела на скуку менять не надобно. Я еще отселе ехать скоро себе к вам не чаю, и ежели лошади твои пришли, то поежай с теми тремя баталионы, которым велено итить в Анклам. Только, для Бога, бережно поезжай, и от баталионоф ни на ста сажен не отъежжай, ибо неприятельских судоф зело много в гафе [заливе] и непрестано выходят в леса великим числом, а вам тех лесоф миновать нельзя».

Берлин, 2 октября 1712 года: «Объявляю вам, что я третьево дни приехал сюды и был у кораля, а вчерась он поутру был у меня, а ввечеру я был у королевы. Посылаю тебе сколько мог сыскать устерсоф, а больше сыскать не мог, для того, что в Гамбурге сказывают явился пест [чума], для того тотчас заказали [запретили] оттоль возить».

Лейпциг, 6 октября 1712 года: «Я отсель сего момента отъезжаю в Карлсбат и чаю завтра худы поспеть. Платье и протчее вам куплено, а устерсоф достать не мог. За сим вручаю себя в сохранение Божие».

Пирмонт, 5 июня 1716 года. В 1716 году Петр получил от жены в подарок очки. В своем ответе ей он писал: «Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! Письмо твое получил и презент, но чаю, что дух пророческой в тебе есть, что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки не велят в день пить; итак сего магазина будет с меня. А что пишешь, что за старова не признаваешь, и то только покрывает презент первый, дабы люди не догадались, а рассудить мочно, что молодая люди в ачки не смотрят. Впрочем дай Бог видеть вас вскоре: вода действует зело, только уже скучно стала».

Алтона, 23 ноября 1716 года: «…Пишет Александр Данилович, что у Петрушки четвертой зубок вырезался, дай Боже, чтоб и все так благополучно вырезались, и чтобы Господь дал нам ево видеть в возрасте, наградя сим прежнею о братьех его печаль…»

Минуло полтора года, и вот уже Екатерина пишет Петру о сынишке (24 июля 1718 года): «…О себе доношу, что я с детками, слава Богу, в добром здравии. И хотя перед возвращением моим в Петербурх Петрушка был в здоровье своем к последним зубам слабенек, однако ныне, при помощи Божий, в добром здоровий, и три зубка глазовых вырезались. И прошу, батюшка мой, обороны [от Петрушки], понеже немалую имеет он со мною за вас ссору, а именно за то, что когда я про вас помяну, что папа уехал, то не любит той речи, что уехал, но более любит то и радуется, как молвишь, что здесь папа!»

Ревель, 1 августа 1718 года: «Благодарстую, друг мой, за фиги, довезли в целости. Я здесь остригся и, хотя неприятно будет, однако же обрезанные свои волосищи посылаю тебе».

18 июля 1723 года, всего за полтора года до смерти, Петр писал из Ревеля, где построил себе небольшой оштукатуренный домик и для Екатерины – пышный дворец: «…Огород, который 2 года как посажен, так разросся, что веры нельзя нять; ибо одинакие деревья большия, которые вы видели, уже в некоторых местах срослись ветвьми через дороги… каштаны тоже все изрядны кроны имеют. Палаты только снаружи домазавают, а внутри готовы, и единым словом сказать, что едва ль где инде такой дом правильной имеем. При сем посылаю к вам клубники, которая еще до приезду нашего на грядах поспела, тако же и вишни; зело удивляюсь, что так рано здесь поспевают, а один градус с Питербурхом».

Отрадно читать эти письма. В жизни Петра немного было таких счастливых и безмятежных страниц, как те, что касались его отношений с Екатериной. Из их переписки явствует, что тот, чье детство было омрачено страхом, а жизнь исполнена борьбы, тот, кому довелось пережить ужасную личную трагедию – гибель царевича Алексея, – все же знал мгновения счастья. Екатерина стала для него тихой пристанью в бурном море.

Глава 8
Десница самодержца

В начальный период войны – как, впрочем, и на протяжении всего царствования – Петр постоянно пребывал в движении. Девять лет пролегло между Нарвской и Полтавской баталиями, и за это время царь ни разу не провел больше трех месяцев на одном месте – то он в Москве, то в Петербурге, то в Воронеже, а то едет в Польшу, Литву или Ливонию. Петр непрерывно разъезжал и повсюду проверял, организовывал, подталкивал, устраивал разносы и отдавал приказы. Даже в своем любимом Петербурге он беспрестанно мотался по всему городу. Если он оставался под одной крышей больше недели, то начинал ощущать беспокойство. Он приказывал подать карету – надо посмотреть, как идет строительство корабля, как продвигается рытье канала, что сделано в новых гаванях Петербурга и Кронштадта. Доселе в России не бывало, чтобы царь, к изумлению своих подданных, колесил по безграничным просторам империи. Освященный веками образ не покидающего белокаменного Кремля недоступного монарха, увенчанного шапкой Мономаха и восседающего на троне, не имел ничего общего с этим черноглазым, безбородым гигантом в зеленом немецком сюртуке, черной треуголке и высоких, заляпанных грязью сапогах, который мог выйти из кареты прямо в дорожную грязь какого-нибудь заштатного городишки и потребовать пива, чтобы утолить жажду, постель на ночь и свежих лошадей поутру.

В те времена путешествие через всю страну было нелегким испытанием духа и сущим наказанием для тела. Российская дорога более всего напоминала протянувшуюся через леса и луга разъезженную тележную колею. Средствами переправы через реки служили ветхие мосты, примитивные паромы или мелководные броды. Народ по пути попадался все больше оборванный, настороженный, а то и враждебный. Зимой близ дорог рыскали волки. Из-за непролазной грязи, рытвин и колдобин повозки двигались медленно и часто ломались: порой на некоторых участках за день удавалось одолеть не более пяти верст. Постоялые дворы встречались редко, и путникам приходилось искать ночлега в домах местных жителей. Даже если человек ехал по казенной надобности и ему обязаны были предоставлять лошадей, раздобыть их стоило немалых усилий, и то не больше чем на десяток верст, после чего их распрягали и отсылали владельцу, а путник с кучером пускались на поиски свежих лошадей. При таком положении дел неизбежны были долгие, непредвиденные задержки в пути. С основанием Петербурга Петр приказал проложить между новой столицей и первопрестольной Москвой дорогу длиной в семьсот миль. Чтобы добраться из одного города в другой, требовалось четыре-пять недель. Впоследствии Петр задумал спрямить дорогу (ныне по этой линии проходит железнодорожная колея), что сократило бы путь сразу на сто миль. Было построено восемьдесят миль новой дороги, но дело пришлось бросить – новгородские леса и болота оказались непреодолимой преградой.

По правде говоря, для начала XVIII века состояние российских дорог не было чем-то необычным. В 1703 году из Лондона в находившийся от него в двадцати пяти милях Виндзор добирались четырнадцать часов. Даниель Дефо в 1724 году так отзывался о британских дорогах: «язык не поворачивается назвать их дорогами», одна – «гнусная узкая тропа, изрытая колеями», другая – «отвратительно разбита рытвинами, – того и гляди, растрясет все кости». Хотя в Западной Европе уже использовали дилижансы и большие города славились уютными гостиницами, такими как «Золотой бык» в Вене, сухопутное путешествие оставалось нелегким делом. Так, чтобы зимой добраться через Альпы из Вены в Венецию, путешественникам приходилось вылезать из дилижанса и часть пути идти пешком по снегу.

Основное отличие России от Западной Европы заключалось не в разбитых, ухабистых дорогах, а скорее в безбрежных необжитых пространствах. В начале апреля 1718 года ганноверский посланник в России Вебер пустился в путь из Москвы в Санкт-Петербург. «Нам пришлось преодолеть более двадцати рек, на которых не было ни мостов, ни паромов, – писал он. – Мы были вынуждены сами, как умели, налаживать переправы. Местные жители не привыкли видеть путешественников. При нашем появлении они прятались по лесам вместе с детьми и скотом. За всю свою жизнь мне не случалось совершать столь многотрудного путешествия. Иным из моих попутчиков довелось объехать чуть ли не весь свет, но и они возроптали, говоря, что прежде никогда так не утомлялись».

Трудность сухопутных сообщений побуждала искать другие способы передвижения – водным или санным путем. Издавна важнейшими торговыми путями служили великие русские реки. Ладьи и баржи перевозили зерно, древесину и лен по широким руслам Волги, Днепра, Дона и Двины, а впоследствии и Невы. В Европу, как правило, добирались морским путем. Пока не было отвоевано балтийское побережье, русские посольства отплывали в Западную Европу из Архангельска, предпочитая штормы и айсберги невзгодам сухопутного путешествия.

Но самым популярным способом передвижения в России петровского времени оставался зимний санный путь. Мороз намертво сковывал осеннюю грязь, а потом дороги покрывались снегом и по ровному снежному насту лошадь могла тянуть сани вдвое быстрее, чем телегу летом. Реки и озера, покрытые прочным надежным льдом, становились самыми доступными путями, связывавшими города и селения. «Путешествие на санях, безусловно, самый удобный и быстрый способ передвижения и для людей, и для грузов, – писал Джон Перри. – Сани легки и устроены так удобно, что плавно скользят по снегу и льду, не утруждая лошадей». Перевозка грузов санями обходилась вчетверо дешевле, чем подводами. Поэтому российские купцы всю осень накапливали товары в ожидании зимы, чтобы доставить их на рынок санным путем. С первым снежным покровом нагружались сани и каждый день тысячами прибывали в Москву – в клубах пара множество ездоков и коней вливались в городскую сутолоку.

Главные дороги страны обозначались высокими красными столбами, а по обеим сторонам дороги в ряд высаживались деревья. «Эти столбы и деревья очень нужны, – заметил один датский путешественник, – потому что зимой без них было бы трудно отыскать дорогу, заметенную снегом». По распоряжению Петра через каждые двенадцать – пятнадцать миль ставили постоялый двор, где путнику предоставлялся кров.

Знатные и именитые люди путешествовали в крытых санях, которые фактически представляли собой небольшие ярко окрашенные или вызолоченные экипажи, поставленные на полозья вместо колес и запряженные парой, четверкой, а то и шестеркой лошадей. Если дорога была долгой, путешественник укрывался в санном экипаже, как в коконе, и не высовывался оттуда до конца пути. Вот как описывает это Вебер: «Путешественнику было бы не под силу вынести жуткие русские морозы, когда бы не продуманное устройство саней. Сверху они так плотно закупорены, что наружный воздух внутрь не проникает. По бокам имеются маленькие окошки и полочки для хранения провизии и книг, взятых, дабы скоротать время в пути. Над головою подвешен светильник с восковыми свечами, которые зажигают с наступлением темноты. На полу лежит полость, в которую путешественник кутается и днем и ночью. В ногах он держит нагретые камни или оловянный сосуд с горячей водой, чтобы в санях сохранялось тепло. Рядом держат ларец с вином и водкою, которые берут в дорогу для обогрева. Несмотря на все предосторожности, и самые крепкие напитки нередко замерзают и портятся. В этой передвижной хоромине человек день и ночь едет, не вылезая без крайней нужды».

В таких санях, постоянно меняя лошадей, Петр порой покрывал за день до ста верст.

То в коляске, то верхом, то на лодке или барже, Петр разъезжал по России. «Он проехал в двадцать раз больше, – писал Перри, – чем любой другой государь до него в целом свете». Петр, хоть и был непоседлив, никогда не пускался в путь из одной любви к путешествиям – для него это был способ управлять страной. Он всегда хотел своими глазами видеть, что и где происходит и как выполняются его приказы. Он налетал, учинял разнос, отдавал распоряжения и спешил дальше. Час за часом, день за днем, неделя за неделей – он трясся в походной кибитке, подпрыгивая на скверных рессорах по разбитым дорогам: тело, как маятник, раскачивалось из стороны в сторону, голова ударялась о кожаную спинку, стоило ему прикорнуть, плечи и локти терлись о спутников, колеса скрипели, кучер покрикивал – и так проходила его жизнь. Не удивительно, что он предпочитал добираться до места по воде. То-то радость была спокойно стоять на палубе яхты или баржи и провожать взглядом проплывающие мимо селения, поля и леса.

* * *

Постоянные разъезды Петра делали нелегкой жизнь правительственных чиновников. Царь редко бывал в столице. Многие законы и указы писались им собственноручно на плохонькой бумаге прямо в кибитке, или на постоялом дворе, или в доме, где ему довелось остановиться на ночь. Поглощенный то войной, то строительством флота, он никак не мог всерьез заняться внутренними делами государства. Тем не менее в Москве, которая до Полтавской победы формально оставалась местом пребывания правительственных учреждений, постепенно был произведен ряд изменений в громоздкой бюрократической системе управления. Старые московские чины бояр, окольничих и думных дворян утрачивали свою значимость. Самые близкие к Петру люди, например Меншиков, вовсе не возводились в боярское звание. Меншиков стал князем Священной Римской империи и получил такой же российский титул. Другим соратникам Петра были пожалованы западноевропейские титулы графов и баронов: теперь бояре Шереметев и Головин предпочитали именоваться «граф Шереметев» и «граф Головин». Правительственные служащие получили чины по иноземному образцу – такие как канцлер, вице-канцлер, тайный советник.

Вместе с новыми титулами приходили и новые люди. Когда в 1706 году в возрасте пятидесяти пяти лет скончался Федор Головин, который был преемником Лефорта в должности генерал-адмирала и, кроме того, служил канцлером (министром иностранных дел), царь разделил его чины и обязанности между тремя сановниками: Федором Апраксиным, который стал генерал-адмиралом, Гавриилом Головкиным, который принял иностранные дела и получил чин канцлера после Полтавы, и Петром Шафировым, который сделался вице-канцлером. Апраксин имел большие связи: он происходил из старинного боярского рода и доводился к тому же братом царице Марфе, вдове царя Федора. Голубоглазый, грубовато-добродушный и чрезвычайно самолюбивый Апраксин не сносил оскорблений ни от кого, даже от самого царя. Ему привелось послужить Петру и генералом, и губернатором, и сенатором, но больше всего он любил военно-морское дело, что было в диковинку для петровской России. Апраксин стал первым русским адмиралом и командовал российским флотом, когда тот одержал первую большую морскую победу при Гангуте.

Головкин – человек более осмотрительный и расчетливый, тоже всю жизнь преданно служил Петру. Сын высокопоставленного приближенного царя Алексея, он с детства состоял при дворе и в семнадцать лет стал постельничим пятилетнего Петра. В битве под Нарвой он выказал большую храбрость и был удостоен Андреевского ордена. Переписка с русскими дипломатами за границей велась по большей части от его имени (хотя Петр нередко сам прочитывал и правил отсылаемые депеши). Если верить портрету, у Головкина было довольно красивое, умное лицо, глядя на которое не сразу догадаешься о свойственной ему язвительности.

Самым же примечательным из трех главных помощников государя был Петр Шафиров, возвысившийся из безвестности и ставший в 1710 году первым русским бароном. Шафиров родился в еврейской семье, некогда жившей под Смоленском у польской границы. Отец его крестился в православие и был принят толмачом в Посольский приказ[34]34
  Иван Грозный запретил евреям селиться в пределах России. Однако те, кто принимал крещение, могли беспрепятственно продвигаться по социальной и служебной лестнице.


[Закрыть]. Петр Шафиров пошел по стопам отца и служил толмачом при Федоре Головине, которого сопровождал в Великом посольстве. Он владел несколькими европейскими языками, включая латинский, и умело составлял дипломатические бумаги, что помогло ему быстро продвинуться: в 1704 году он получил чин тайного секретаря, в 1706 году стал ведать Посольским приказом «под рукою» Головкина, в 1709 году был сделан вице-канцлером, а в 1719 году получил титул барона и орден Святого Андрея Первозванного. Шафиров был мужчина дородный, с двойным подбородком, самодовольной улыбкой и умными, настороженными глазами. Со временем между ним и Головкиным возникла непримиримая вражда, однако Петру нужны были они оба, и им волей-неволей приходилось работать вместе. Иностранные дипломаты уважали Шафирова: «Верно, что нрав у него горячий, – говорил один из них, – но зато на его слово всегда можно положиться».

Менялись названия правительственных учреждений. Возникли новые приказы; Военный морской, Адмиралтейский, Артиллерии и Рудокопных дел. Начальники этих приказов теперь именовались министрами, на них возлагалось ведение повседневных государственных дел. Большинство прошений, прежде подававшихся на царское имя, теперь надлежало направлять в соответствующий приказ или лично министру. Вскоре Петр узнал, что в его отсутствие многие члены Боярской думы (переименованной в «конзилию», то есть «совет») постоянно пропускали заседания. Когда же впоследствии царь выговаривал боярам за негодные решения, многие оправдывались тем, что, когда эти решения принимались, они были в отлучке. Тогда царь потребовал от всех обязательного присутствия на заседаниях и указал, что всякое принятое решение должно быть подписано всеми присутствовавшими. Решения Думы и протоколы всех ее заседаний курьеры доставляли Петру, где бы тот ни находился[35]35
  Речь идет уже не о Боярской думе, распущенной в 1704 г., а о боярской комиссии, заседавшей в помещении Ближней канцелярии в Кремле до образования Сената в 1711 г. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Чтобы управляться с этими бумагами, Петр завел походную канцелярию и безотлучно держал при себе кабинет-секретаря Андрея Макарова. Этот скромный и даровитый человек, родом с севера, прежде был мелким провинциальным чиновником, но благодаря своим способностям сумел занять ключевое положение в петровском государственном аппарате. По своей должности он не мог давать советов царю, но именно от него зависело, когда и как – раньше, позже и в благоприятный ли момент – будет доложено царю то или иное дело. В этой работе, которая требовала особой деликатности, но и предоставляла большие возможности, Макарову помогал молодой немец Андрей Остерман. Сын лютеранского пастора, Остерман переводил иностранную переписку царя, но со временем стал играть несравненно большую роль.

В те годы Петра более всего заботили дела военные и финансовые. Царские указы, так же как и его поездки по стране, почти всегда имели своей целью либо набор рекрутов, либо выколачивание средств. Петр испытывал постоянные финансовые затруднения. Выискивать новые источники денежных поступлений Петру помогали так называемые прибыльщики. По царскому указу им было велено «сидеть и чинить государю прибыли». Среди них выделялся знаменитый Алексей Курбатов, бывший холоп Бориса Шереметева, который привлек внимание Петра тем, что предложил для всех официальных документов использовать «орленую», то есть гербовую, бумагу. Стараниями Курбатова и иных изобретательных и за то ненавистных прибыльщиков новыми налогами были обложены самые разнообразные виды деятельности и этапы жизненного пути россиян. Взимали сборы с рождений, браков, похорон, завещаний. Ввели налог на пшеницу и на свечи. Облагались поборами и кони, и конские шкуры, и конские хомуты и дуги. Появились шапочный и сапожный сборы. Была упорядочена и увеличена плата за ношение бороды, к ней добавился сбор за ношение усов. Каждый десятый поросенок в помете предназначался в казну. Были обложены налогами дома в Москве и ульи по всей России. Существовал кроватный сбор, банный, мельничный – с постоялых дворов, трубный – с печей, а заодно и с дров, которые в них горели. Облагались налогами орехи, арбузы, огурцы и даже питьевая вода.

Другим источником денег было все увеличивавшееся число казенных монополий, посредством которых государство осуществляло контроль над производством и продажей товаров и устанавливало на них цену по своему усмотрению. В перечень этих товаров входили: алкоголь, смола, деготь, рыба, масло, мел, поташ, ревень, игральные кости, шахматы, карты и сибирские меха – лисица, горностай, соболь. Монополия на лен, ранее дарованная английским купцам, была отобрана царской казной; табачная монополия, предоставленная Петром лорду Кармартену в 1698 году, была упразднена. Дубовые гробы – последняя роскошь зажиточных московитов – были отобраны у продавцов в казну и стали продаваться вчетверо дороже. Среди прочих монополий самой доходной для государства, но самой обременительной для населения оказалась монополия на соль. Указ 1705 года предписывал продавать соль только из казны, вдвое дороже подрядной цены. Крестьяне, которым не по силам было платить такие деньги, часто болели и умирали.

Чтобы усилить административный контроль и эффективность деятельности сборщиков налогов по всей необъятной империи, Петр в 1708 году поделил Россию на восемь огромных губерний, поручив управление каждой из них одному из своих ближайших сподвижников. Боярин Тихон Стрешнев стал губернатором Москвы, Меншиков – Санкт-Петербурга, князь Дмитрий Голицын – Киева, князь Петр Голицын – Архангельска, боярин Петр Апраксин – Казани, адмирал Федор Апраксин – Азова, боярин Петр Салтыков – Смоленска, князь Матвей Гагарин – Сибири. Губернатор нес личную ответственность за состояние военных и гражданских дел во вверенном ему округе, и особенно – за поступление доходов в казну. Однако некоторые губернаторы только числились таковыми, сами же постоянно пребывали в столице, вдалеке от своих губерний, или имели ряд трудно совместимых обязанностей (Меншиков, например, обычно находился при армии) и управляли своими губерниями лишь номинально.

Тем не менее усилия по изысканию средств продолжались. Губернаторы управляли, прибыльщики усердствовали в изобретении новых налогов, сборщики податей их выколачивали, народ работал, но с Русской земли нельзя было получить больше денег, чем она могла дать. Дополнительный доход, таким образом, следовало искать в развитии промышленности и торговли. Наблюдая за успешной деятельностью английских и голландских торговых компаний в России, Петр указом предписал московским купцам торговать, как торгуют в иных государствах, компаниями. Голландцы перепугались было, почуяв в указе опасность для своего господства на московском рынке, но вскоре поняли, что тревожиться не о чем. «Что касается торговых компаний, – доносил на родину голландский посланник, – то эта затея провалилась сама собою. Русские понятия не имеют, как начать и поднять такое сложное и трудное дело».

Несмотря на все усилия, введенные Петром налоги и монополии все же не приносили достаточного дохода. Первый бюджет казначейства, опубликованный в 1710 году, указал доход в размере 3 026 128 рублей, а расход 3 834 418 и был сведен с дефицитом свыше 808 000 рублей. На нужды армии ушло 2 161 176 рублей, на флот 444 288, артиллерия и амуниция потребовали 221 799 рублей, на рекрутов было истрачено 30 000, 84 104 рубля на вооружение, 148 031 рубль на посольство, а на нужды двора, медицинского ведомства, содержание пленных и прочие расходы – еще 745 020 рублей.

Потребность в деньгах была колоссальной, но такова же была и потребность в людях. За девять лет от Нарвы до Полтавы Петр призвал в армию свыше 300 000 человек. Некоторые были убиты или ранены, иные скончались от болезней, но больше всего потерь приходилось на дезертирство. Кроме того, все больше и больше крестьян отрывалось от земли и направлялось на строительные работы – для воплощения честолюбивых замыслов Петра. 30 000 работников требовалось каждый год для возведения укреплений в Азове и для строительства военно-морской базы в Таганроге. На воронежских верфях, на прокладке канала между Волгой и Доном людей было занято еще больше. Но все перекрывало строительство Петербурга, хотя в его будущем не было уверенности до самой Полтавской победы. Летом 1707 года Петр приказал Стрешневу только из Москвы и Подмосковья нарядить в Петербург 30 000 человек.

И люди, и деньги требовались в числе небывалом, и это вызывало ропот во всех слоях населения. Недовольных и жалобщиков на Руси хватало всегда, но прежде, когда дела шли худо, винили не царя, а бояр. При Петре положение изменилось. Люди стали понимать, что царь сам управляет страной, – именно этот верзила, наряженный в заморское платье, измышляет указы, из-за которых жить становится невмоготу. «Как Бог его нам на царство послал, – сокрушался крестьянин, – так мы и светлых дней не видали. Тягота на мир[36]36
  Здесь «мир» – община, крестьянский мир. – Примеч. ред.


[Закрыть], рубли да полтины да подводы; отдыху нашей братии крестьянину нет». Сын боярский с ним соглашался: «Какой он царь? Нашу братью всех выволок в службу, а людей наших и крестьян в рекруты побрал. Никуда от него не уйдешь, все распропали на плотах [на морских постройках], а сам он ходит в службу, и как это его не убьют? Как бы убили, так бы и служба минулась, и черни бы легче стало».

Но таким пересудам не давали ходу. Розыскной приказ в Преображенском повсюду имел своих доносителей, которые высматривали и вызнавали, не ведутся ли где «бунтовские или неподобающие речи». Прежде поддержание общественного порядка возлагалось на стрельцов; по упразднении стрелецкого войска функции уличных надзирателей одно время выполняли солдаты Преображенского полка, а когда гвардия отправилась на войну, их сменила новая полицейская служба. По указу 1702 года ей предписывалось чинить розыск по всем преступлениям, а в первую очередь по тем, что касались «слова и дела», то есть государственной измены. Неудивительно, что начальником этого Розыскного приказа стал сподвижник Петра, князь-кесарь Федор Ромодановский. Человек крутого, жестокого нрава, безгранично преданный Петру, он был безжалостен при малейшем намеке на измену или бунт. Федор Ромодановский и его подручные отменно знали свое черное дело: сеть соглядатаев раскинулась повсюду, за доносами следовали пытки и казни. В результате этих мер, несмотря на нестерпимый гнет задавленного поборами населения, царский трон стоял неколебимо.

Но не одной жестокостью отмечены свидетельства того времени. Петр всячески стремился преобразовать устаревшие нравы общества. Он повелел, чтобы женщины не сидели взаперти в теремах, а наряду с мужчинами присутствовали на обедах и ассамблеях. По старинному московскому обычаю, молодых женили по воле родителей, и они не только не имели права выбора, но зачастую впервые видели друг друга только в церкви, во время венчания. В апреле 1702 года царь запретил этот обычай и, к великой радости молодых людей, повелел, чтобы отныне все браки заключались лишь по доброму согласию, а жених и невеста чтобы были обручены не менее чем за шесть недель до венчания – в это время всякий был волен передумать. Прежде отец невесты вручал жениху плеть, символ повиновения жены мужу. Теперь молодые просто стали обмениваться поцелуем.

Петр запретил убивать новорожденных, которые появлялись на свет с уродствами (прежде таких детей сразу после рождения потихоньку душили), и велел сообщать обо всех случаях рождения «монстров», чтобы впоследствии можно было наблюдать за их дальнейшим развитием. Он запретил уличным торговцам продавать лекарственные травы и снадобья и указал, чтобы торговали ими только в аптеках. В 1706 году в Москве на берегу Яузы была открыта большая общественная больница. Заботясь о безопасности подданных, Петр запретил носить кинжалы и вообще остроконечные ножи, чтобы пьяные потасовки не превращались в кровавые побоища. Дуэли – иноземный обычай – тоже были запрещены. Чтобы избавить прохожих на улицах от множества попрошаек, царь потребовал, чтобы все нищие были определены в богадельни. Помимо этого, он издал указ, в соответствии с которым каждый, кто подавал нищему на улице, подвергался штрафу.