Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

 
Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
друг —
один
и враг —
один…
Человеку надо мало:
чтоб тропинка вдаль вела.
Чтоб жила на свете
мама.
Сколько нужно ей —
жила…
Человеку надо мало:
после грома —
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь —
одну.
И смерть —
одну.
Утром свежую газету —
с Человечеством родство.
И всего одну планету:
Землю!
Только и всего.
И —
межзвездную дорогу
да мечту о скоростях.
Это, в сущности, —
немного.
Это, в общем-то, —
пустяк.
Невеликая награда.
Невысокий пьедестал.
 
 
Человеку
мало
надо.
Лишь бы кто-то дома
ждал.
 

 
Сотни лет
расходиться широким кругам
по огромной воде
молчаливой реки…
 
 
Выше всех Эверестов —
Мамаев курган!
Зря об этом
в учебниках нет
ни строки.
Зря не сказано в них,
что теплеет Земля
и светлеет Земля,
оттого что на ней,
о курганах Мамаевых
помнить веля,
загораются
тысячи Вечных огней…
 
 
Мне сюда возвращаться.
К добру и к беде.
Мне сюда приходить.
Приползать.
Прилетать.
И, схватившись за сердце на той высоте,
задыхаясь,
разреженный воздух глотать.
Мне сюда возвращаться.
Из мелких потерь.
Из ухоженных стран.
И горячечных снов.
Натыкаться на долгие стоны людей
и кольчуги
позванивающих орденов…
Зря не сказано в книгах,
Мамаев курган,
что металла в твоем оглушенном нутре
больше,
чем в знаменитой Магнитной горе!
Что хватило его и друзьям
и врагам.
Вместо капель росы,
как слепое жнивье,
проступает железо,
кроваво сочась…
И поэтому
самая главная часть
в притяженье Земли —
притяженье твое!..
 
 
Ты цветами пророс.
Ты слезами пророс.
Ты стоишь,
поминальные муки терпя.
Синеватые молнии
медленных гроз,
будто в колокол памяти,
бьются в тебя!
И тогда поднимаются птицы с земли,
и колышется нервно
степная трава.
Оживают
затертые напрочь
слова.
И по плитам
устало
стучат
костыли.
 

 
Был он рыжим,
как из рыжиков рагу.
Рыжим,
словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
мать веселою была:
«Я от солнышка
сыночка родила…»
А другой был черным-черным у нее.
Черным,
будто обгоревшее смолье.
 
 
Хохотала над расспросами она,
говорила:
«Слишком ночь была
черна!..»
 
 
В сорок первом,
в сорок памятном году
прокричали репродукторы
беду.
Оба сына,
оба-двое,
соль Земли —
поклонились маме в пояс
и ушли…
 
 
Довелось в бою
почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень
застоявшихся полей,
серый цвет
прифронтовых госпиталей.
Оба сына,
оба-двое,
два крыла
воевали до Победы.
Мать ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка обошла ее избу.
Повезло ей,
привалило счастье вдруг.
Повезло одной
на три села вокруг.
Повезло ей,
повезло ей,
повезло!
Оба сына
воротилися в село.
Оба сына,
оба-двое,
плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком —
к плечу плечо.
Ноги целы,
руки целы —
что еще?
Пьют зеленое вино,
как повелось…
У обоих изменился
цвет волос.
Стали волосы —
смертельной белизны…
 
 
Видно, много
белой краски
у войны.
 

 
Неправда, что время уходит.
Это уходим
мы.
По неподвижному времени.
По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок
посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плесов
с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами, —
мгла с четырех сторон.
И одинокое дерево,
согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами —
заиндевевший перрон.
Руки,
не дотянувшиеся
до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами, —
снежная глубина.
Там обожженные плечи
деревенеют от боли.
Над затемненным городом
песня:
«Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а…» – отдается гулко,
будто в пустом соборе…
Мы покидаем прошлое.
Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник
призрачно топорщится у дороги.
И мы на нем оставляем
клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику,
вредную для здоровья.
Идем к черте, за которой —
недолгие слезы жен.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
откуда нас вынесут.
Седенький дирижер.
И тромбонист,
облизывающий
пересохшие губы…
Дорога – в виде спирали.
Дорога – в виде кольца.
Но —
отобедав картошкой
или гречневой кашей —
историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому – поочередно —
то солнечно,
то темно.
Мы измеряем дорогу
мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено
кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт —
есть повторенье ошибок…
И мы идем к горизонту.
Кашляем.
Рано встаем.
Открываем школы и памятники.
Звезды и магазины…
Неправда, что мы стареем!
Просто —
мы устаем.
И тихо отходим в сторону,
когда кончаются силы.
 

 
Пословица стучится в дверь.
Впустить ее приходится:
«Счастливым дням
не слишком верь…
Не так живи,
как хочется…»
 
 
А я живу,
как хочется.
А я живу,
как дышится.
Судьба —
моя помощница.
Любовь —
моя владычица…
Дожди летят
звенящие!
Дрожит земля от грохота.
Успеть бы мне
понять ее,
хоть чуточку,
хоть крохотку.
Сказать бы,
что не сказано
о мужестве, о верности.
Ведь только шаг
у каждого
с рождения
до вечности…
 
 
А я живу,
как хочется.
Иду своей дорогою.
А чем она закончится,
гадать пока
не пробую.
По ней пройду я до конца
распахнуто и праведно.
И правнук мой
пойдет в отца.
А может быть —
и в прадеда…
Над миром вновь встает заря.
И я гляжу на зарево.
 
 
И каждый день
совсем не зря
опять живу я
заново.
Судьба —
моя помощница.
Любовь —
моя владычица…
И надо жить,
как хочется.
И надо жить,
как дышится.
 

 
Человечество —
в дороге.
Дорогое баловство.
Может, это —
от здоровья.
Может, и не от него…
Суетливо,
бестолково, —
кто?
зачем?
за что?
когда?..
От нашествия такого
сладко стонут
города…
Тугрики,
песеты,
франки,
лиры,
доллары,
фунты.
И урчат, насытясь,
банки,
словно гладкие коты…
Знатоков —
один на сотню.
Заполняют,
как обвал,
модерновую часовню,
древний пыточный подвал.
Кандалы хватают цепко,
ощущая в пальцах зуд.
Вертят,
спрашивают цену,
цепи
пробуют на зуб…
Виллы,
домны,
парки,
пашни.
Долететь!
Дойти!
Доплыть!
Чтоб от Эйфелевой башни
сувенирчик
отпилить…
Едут далеко и долго.
Нервным пламенем горят.
И на все взирают
только
через фотоаппарат.
Разыгрались, будто дети:
через море —
на доске,
через Азию —
в карете,
на байдарке —
по Оке.
Сколько их?
Куда их гонят?
В чем причина этих смут?
Что теряют?
Что находят?
Что —
в конце концов —
поймут?
Я не знаю.
Я не знаю.
Вам ответа я не дам.
 
 
Сам сегодня
уезжаю.
Собираю чемодан.
 

 
Над Саппоро
кружится снег…
Я летом с постели привстану,
закрою глаза
и представлю:
над Саппоро
кружится снег.
Спадает,
как шуба с плеча.
Наивный,
ребячий,
потешный, —
витая над чьей-то надеждой,
над чьим-то волненьем
звуча.
Сугробы растут во дворе.
У снега —
лицо молодое.
Снежинки горят на ладони
язычниками —
на костре…
Идет середина зимы.
Для снега – ни поздно, ни рано.
И мы улыбаемся странно…
 
 
Чему улыбаемся
мы?
Всему понемногу.
Всему.
Конечно, и этому снегу.
И полночи этой.
И небу.
А может,
не только ему.
Дорогам,
пронзающим век.
Домам над застывшей рекою.
Святому мгновенью покоя,
в котором рождается снег…
Пришел этот снег
и уйдет.
Пройдет он,
как юность.
Как поезд…
 
 
Не зря ж
одинокий японец
всю ночь мостовую метет.
 

А.В. Тарасову

 
Спортсмены возникают,
вырастая
из тренера,
как ветви из ствола…
 
 
Час грянул!
Чемпион —
на пьедестале!..
А тренеру —
негромкая хвала.
К нему подходят,
руку жмут до хруста:
«А твой-то, твой!..»
«Спортсменище!..»
«Орел!..»
И тренер
головой кивает грустно.
Как будто потерял —
не приобрел.
Как будто помогал ему Всевышний.
Как будто не исполнилась мечта.
И кажется обыденной,
привычной
невиданная эта
высота…
 
 
Его питомец замер,
задыхаясь,
в сиянье золоченого венца…
 
 
Вновь тренеру —
терпя и чертыхаясь —
вести по жизни нового мальца.
Вновь чувствовать,
что в молодость вернулся.
Шептать неулыбающимся ртом:
«Ты выиграешь…
Только не волнуйся!..»
И знать,
что под рукою —
валидол.
 

В. Веденину

 
Бесконечен этот тягун,
как дорога
в неблизкий свет.
За твоей спиною
сквозь гул
потрясающе
катит швед!..
Ты выигрываешь у него
полсекунды,
пол-ерунды!..
Крут подъемище.
Кто – кого.
Или —
он тебя.
Или —
ты…
 
 
Стала нашей
твоя судьба.
Слезы встали у самых глаз.
И у нас к тебе —
не приказ.
И не просьба —
одна мольба:
ты выигрываешь —
прибавь!
Ты выигрываешь —
нажми!
На мгновенье прильнув, припав, —
хочешь, —
наши силы
возьми!..
На!
Зачем нам теперь они?!.
Ты —
пожалуйста —
добеги.
Дотерпи, родной!
Дотяни.
Достони.
Дохрипи.
Смоги.
Через все чужие:
«Ни в жизнь…»
Через все свои:
«Не могу…»
Ну еще!
Еще продержись!!.
 
 
…Ох, как жарко
на этом снегу!..
 

 
Фигурное катание!
Цветная чехарда.
Зазывное,
фатальное
похрустыванье льда…
К премьере
мир
готовится —
билетов не проси…
И разговор о тодесе
ведет шофер такси.
Оценивает заново
пробежки
и витки…
 
 
Вновь
от тройного сальхова
бледнеют
знатоки!
Преображаясь в солнышко,
в метелицу,
в юлу —
опять
танцует Золушка
на сказочном балу.
Вникая в действо оное
четвертый час подряд,
сто миллионов —
охают,
и только двое —
спят…
 
 
Фигурное катание!
Стихающий дворец.
Большое ожидание:
когда же,
наконец,
судейские горынычи
покажут в одночасье,
как попугаи рыночные, —
билетики
со счастьем.
 

С.В. Неверову

 
Я в японский быт врастаю.
Интересный крест несу.
В иероглифах
плутаю,
как в загадочном лесу.
Иероглифы приветствий,
поворотов головы.
Иероглифы созвездий.
И безмолвья.
И молвы.
И луна —
как иероглиф.
И вдали от городов
иероглифы вороньих
перепутанных следов…
Тучи с неба опустились.
Дождь со снегом пополам.
Иероглифы гостиниц.
Иероглифы реклам…
 
 
Я гляжу, вконец продрогнув, —
рано
вынырнув
из сна,
на квадратный иероглиф
запотевшего окна.
Одеяла не помогут —
натяни хоть до бровей.
За окном
покорно мокнут
иероглифы ветвей…
И, наверное, для драки
ждет у старого моста
иероглиф
злой собаки
иероглифа —
кота.
 

В. Овчинникову

 
Не доставая до поручня,
протопотала японочка.
Эхом,
намеком,
смирением.
Вздохом.
Иным измерением.
Самым началом движения.
Фразою
без продолжения.
Будто из отзвуков собрана.
Не рождена —
нарисована.
Даже —
едва обозначена.
Легкою кисточкой.
Начерно.
Скрылась,
пропала,
растаяла…
Тень ощущенья
оставила.
 

 
Город прославился так:
вышел военный чудак,
старец
с лицом молодым.
«Парни, —
сказал он, —
летим!
Мальчики,
время пришло.
Дьявольски нам повезло!..»
 
 
В семь сорок девять утра
все было так, как вчера.
«Точка… —
вздохнул офицер, —
чистенько
вышли на цель…»
 
 
В восемь двенадцать утра
сказано было:
«Пора!..»
В восемь пятнадцать,
над миром взлетев,
взвыл торжествующе
дымный клубок!
Солнце зажмурилось,
похолодев.
Вздрогнули оба:
и «боинг»,
и бог!..
Штурман воскликнул:
«Ой, как красиво!..»
 
 
В эту секунду
в расплавленной мгле
рухнули
все представленья о зле.
Люди узнали,
что на Земле
есть Хиросима.
И нет Хиросимы.
 

 
Зима по-сингапурьи.
Уже четыре дня
дождинки,
словно пули,
летят.
И все —
в меня.
Дожди висят над миром,
струятся с потолка.
И даже пахнет
мылом
хозяйственным.
 
 
Слегка.
Еще бы малость
пара
да банщик побойчей!
Сойдет за веник
пальма
(туды ее в качель!..).
Когда земля потеет,
когда вокруг вода,
не все
бумага
терпит.
Не все.
И не всегда…
Пойду я к морю с горя:
«Прохлада,
выручай!..»
Но жаль:
похоже море —
по теплоте —
на чай.
И я на пирсе мокром
рассерженный стою:
неужто мне
лимоном
болтаться
в том чаю?!
Но и на суше —
ливень,
занудливый весьма.
Горячий и сонливый,
как местная зима.
Теплей,
чем наше лето.
Сухумское.
Само…
Прости меня
за это
намокшее
письмо.
 

 
В откровении церемонном
солнце выплыло
желтым лимоном…
И его дымящийся
терпкий сок
на песке бурлил,
на асфальте сох,
пеленой пахучей
тек по стволу,
из шершавой коры
выжимал смолу,
на скамейке забытую книгу прочел,
золотыми пулями
сделал пчел,
прожурчал по пляжу,
чаек дразня.
Был
приправою дня!
Был
основою дня!..
А потом над рощею,
над холмом
неподвижно
жара
повисла…
Люди жмурились,
глядя на вечный лимон.
Людям было светло.
И кисло.
 

 
Ка Сана море утомило.
Но он —
серьезный человек.
И —
проникая в тайны мира,
он просит:
– Расскажи про снег!
Я рисовал,
да не выходит.
Никак его я не пойму…
Он —
как мороженое?
 
 
– Вроде…
 
 
– Не может быть!
 
 
– Ну почему?
Представь,
поверь такому чуду:
зимой у нас,
в моей Москве,
лежит мороженое всюду —
на улицах
и на траве,
и на деревьях,
и на крышах.
В любых дворах.
У всех дверей.
Для всех девчонок
и мальчишек.
А в зоопарке —
для зверей.
У нас оно зовется
«снегом».
Его
все государство ждет…
Идет
мороженое с неба.
Просторно,
сказочно идет.
Оно похрустывает слабо,
к прохожим
просится в друзья…
 
 
– А это сладко?
 
 
– Очень сладко!
Так сладко,
что сказать нельзя…
 
 
Мой собеседник затихает.
Глядит
неведомо куда…
– А вы счастливые… —
вздыхает.
 
 
Я соглашаюсь:
– Иногда.
 

 
Здесь хорошо.
Здесь даже в январе
вода —
приятная до удивленья…
А остров называется Горе́.
Горе́.
(Прошу не путать ударенья.)
Когда-то, —
если книга не лгала, —
у жителей Горе́
(Горе́.
Не горе)
из всех профессий
главною была
одна профессия:
работорговля.
На финише растерянной земли —
в цепях и плачах,
голоде и вони —
живой товар
грузили в корабли.
А ослабевших
сталкивали в волны…
И начинался
звездный час
акул!
Обеденный.
Невозмутимый.
Адский.
Их пиршество.
Их время.
Их разгул —
воистину —
бездонно-океанский!
Был праведен охотничий азарт,
когда ему эпоха потакала!..
 
 
Все это было двести лет назад.
У острова Горе́.
Вблизи Дакара…
Давно работорговли
в мире
нет.
У океана —
вид уютной шкуры…
 
 
Но вдумайтесь:
и через двести лет, —
тревожа память
целых двести лет,
не умирая
эти двести лет,
сюда —
из всех морей! —
плывут
акулы!
Как будто в самом деле —
поклялись!
Штурмуют островок стада акульи.
Глаза акул
сквозь голубую слизь
мерцают,
словно в темноте —
окурки.
И никакой ученый не постиг,
зачем акулам
вечная поверка…
Вы скажете:
«Наверное, инстинкт…»
А вдруг —
надеются
на человека?
А если,
приходя сюда опять,
они упрямо и угрюмо верят,
что время
может повернуться вспять
и снова
человечинкой
повеет!..
Акулы приплывают на заре.
Скользя вблизи.
Маячат в отдаленье…
 
 
А остров называется Горе́.
Горе́.
(Не надо путать
ударенья.)
 

 
Речка Тахо,
речка Тахо под Толедо…
Над зеленою водой
бормочет птаха.
Желтоватая долина —
как тарелка.
Трещинкой на дне долины —
речка Тахо.
А Толедо – как нахмуренное чудо.
Как далекий отзвук
рыцарского гимна.
Тусклым золотом
блестит его кольчуга…
 
 
Я не слушаю начитанного гида.
Голос гида для меня звучит нелепо.
Почему-то мне глядеть на город
больно.
Слишком долго я шагал к тебе,
Толедо!
Исполняются желанья
слишком поздно…
Память снова подымается из праха.
Вновь клянутся пацаны
у школьной карты.
Крепок
долгий сон
бойцов интербригады…
 
 
Ты —
как трещинка на сердце —
речка Тахо.
 

 
А одна струна —
тетива,
зазвеневшая из темноты.
Вместо стрел в колчане —
слова,
А когда захочу —
цветы.
 
 
А вторая струна —
река.
Я дотрагиваюсь до нее.
Я дотрагиваюсь слегка.
И смеется
детство мое.
 
 
Есть и третья струна —
змея.
Не отдергивайте руки:
это просто придумал я —
пусть
боятся мои враги.
 
 
А четвертая
в небе живет.
А четвертая
схожа с зарей.
Это – радуга,
что плывет
над моею бедной землей.
 
 
Вместе пятой струны —
лоза.
Поскорее друзей зови!
Начинать без вина нельзя
ни мелодии,
ни любви.
 
 
А была и еще одна,
очень трепетная струна.
Но ее —
такие дела —
злая пуля
оборвала.
 

 
Словно вынырнул,
вышел из чрева Земли.
Или падал в пропасть.
И не разбился.
Настроение —
словно тебя спасли.
Состояние —
будто впервые влюбился.
Все чуть-чуть расплывчато.
Чуть смещено.
Самолет по бетону катится долго.
А тебе невесомо.
Тебе смешно.
Ты твердишь оглушенно:
«Вот мы и дома!..
Вот и все…»
Самолет замедляет бег.
«Вот и все…»
А сердце
прожгло рубашку…
Настоящий лес.
Настоящий снег.
И автобусик
с дверцами нараспашку.
А еще воробьи.
А еще закат.
И морозец.
И не было расставаний…
Стюардесса
воркует на трех языках.
Стюардесса просит,
чтоб мы не вставали.
Мы смеемся.
Светло гудит голова.
Даже лужи
блестят водою живою…
 
 
И зачем-то
написано слово
«Москва».
Будто это
может быть
не Москвою.
 

 
Улетая, накажу:
«Ужин приготовь…»
Но, как чайник,
на газу
ты не грей
любовь.
Памяти не прогневи,
сидя у окна.
 
 
Восемнадцать лет любви
нашей.
И она —
не костер в разгуле мглы
посреди ветров
(сколько на Земле
золы
от таких костров!).
Не обвал и не пурга.
Не мельканье шпал.
А надежная рука,
чтобы —
не упал.
И привычка.
И тепло.
И пьянящий сок.
Не сгорело.
Не прошло.
Не ушло в песок.
Пусть она глядит, лучась.
Уплывает вверх…
 
 
Улетаю в этот час.
В этот зыбкий век.
Буду письмам очень рад.
Позвоню, что цел…
Возвращусь,
как бумеранг,
не попавший в цель.
 

 
Земля еще и потому щедра,
что в мире существуют
повара!..
 
 
Благословенны их простые судьбы.
А руки —
будто помыслы —
чисты.
Профессия у них
добра по сути.
Злой человек
не встанет у плиты.
Я знаю,
что древнее всяких библий
крутые глыбы кулинарных книг…
 
 
Зазывный запах —
терпкий и обильный —
на улице,
как музыка, возник…
Пыхтят в духовке
блюда-недотроги.
И флотский борщ
волнуется впотьмах.
И расцветает блин
на сковородке.
И смачно пузырится
бешбармак.
Зеленый перец
затевает с мясом
общение
в серебряном дыму.
Наука сочетается с шаманством
и торжествует
вопреки всему!..
Свершается!
Сейчас бы грянуть
маршам…
А повар —
белоснежная гора —
среди больших кастрюль
стоит, как маршал,
и говорит решительно:
«Пора!..»
Он все сказал вам.
Он не ждет награды.
Во взгляде —
вопрошающий озноб…
И странный отблеск
театральной рампы
вдруг заполняет кухню до основ.
 
 
Пускай твердят про вечность
летописцы,
пусть трагик воспевает
пыль эпох.
А я —
о прозе.
 
 
О еде.
О пище.
Ведь если где-то существует бог,
его я вижу
у плиты великой, —
распаренного,
с черпаком в руке.
С загадочною,
доброю улыбкой.
И – непременно —
в белом колпаке.
 

 
Безобманный
гул
кулис.
Пот и пудра —
пополам!
Кто б ты ни был,
покорись
жарящим юпитерам…
Знаменитый акробат,
демонстрирующий мощь,
от угластых мышц горбат,
после номера,
как морж, —
мокрый!
В кресле у стола.
Никого не узнает…
Может,
дождь на сцене льет?
Может,
крыша протекла?..
В коридорчике пустом
пышнотелый баритон
бродит
с видом короля.
Монотонно тянет:
«Ля-а-а-а…»
Упивается.
Распевается…
Вот сопрано из Читы
входит,
тиская цветы.
А за нею —
плеск ладош.
Дождь на сцене.
Дождь.
Дождь…
 
 
А в буфете за стеной
от народа —
как в парной!
Чтоб не слишком горевать,
сели
около рыбца
три заслуженных певца
и один лауреат…
Хора фрачная толпа —
разученейшая…
 
 
Вполноги
сверяют
па
два чечеточника.
Спит кудесник малых форм.
В платье
скользком, как змея,
чтица
дышит в телефон:
«Мама,
это снова я…
За Маринкой проследи,
чтобы легла
до десяти.
Или в десять.
Точь-в-точь…»
 
 
А на сцене
хлещет дождь!
Хлещет ливень вихревой.
Разодетой жертвы ждет…
Очень скоро он пойдет
над моею головой…
 
 
Танцевальный Аполлон
репетирует поклон.
Поклонился он стене,
стулу,
пепельнице,
мне…
 
 
Огорчается.
Не получается…
Пианист угрюм и тощ.
А на сцене
хлещет дождь!..
 
 
Балерина из угла
встрепенулась:
«Я пошла!..
Мне пора,
пора,
пора…
Все!..»
 
 
– Ни пуха, ни пера!..
– К черту!
 

И довелось испытать ему огонь, воду и медные трубы.

Из старой книги

 
Жил богатырь на свете.
Претендовал на корону.
Не было у гражданина
ни слабостей,
ни гордынь.
Съедал на обед барана.
На ужин съедал корову.
Был богатырь
что надо!
Сказочный был
богатырь…
Он – либо сражался,
либо
думал: с кем бы сразиться?!
И никакая сила
не могла его удержать…
Князю приходится княжить.
Прачке – с бельем возиться.
Богатырю
приходится
подвиги совершать…
Однажды он въехал в море.
На добром коне.
С разгона.
 
 
И там пропадал, —
рассказывают, —
почти до восьми утра.
А утром князю в подарок
привез он Царя Морского.
Люди кричали:
«Браво-о-о!..»
Люди кричали:
«Ура-а-а-а!..»
А богатырь отправился
в Царство Зловонной Гари, —
жажду геройства
новым подвигом утолил.
Огненного Страшилу
голыми взял руками!
(Только усы да брови
чуточку опалил.)
Княжеские глашатаи
на площадях
хрипели.
Был потрясающий праздник!
(Я знаю, что говорю.)
Звонкие трубы пели,
чистые трубы пели,
медные трубы пели
славу
богатырю!
Слушал он эти трубы
в очень достойной позе.
Слушал он их,
внимая
каждой отдельной трубе.
Слушал их днем и ночью.
Вдумчиво слушал.
А после —
разволновался.
И помер.
От уваженья к себе… —
Жил богатырь на свете.
Явно – не самый слабый.
Был богатырь,
и – нету.
Жалко богатыря.
Страшное испытанье:
медные трубы славы!
Соображали предки.
Слов не бросали зря.
 

Олегу Рудневу

 
Джинн был добрым.
Из бутылки вылез,
а бутылку
подарил мальцу…
Стражники царевы подивились:
мимо них
шагнула тень
к дворцу.
Царь,
румяный, как шашлык по-царски,
глянул на волшебника хитро:
– Ты откуда взялся?
– Я?
Из сказки.
– А сюда зачем?
– Творить
добро.
– Значит, будешь требовать в награду
золотишко,
бархату аршин?
Может, дочку царскую?
– Не надо.
Ничего не надо.
Я же —
джинн.
 
 
Царь перекрестился на икону,
скипетром покачивая в такт,
и сказал сурово:
– Нет закону,
чтоб добро творили
просто так!..
 
 
Засмеялся джинн.
Подался в город.
И —
покрытый копотью лучин —
он сначала
уничтожил голод,
грамоте мальчишек научил,
лес дремучий вырубил без страха,
запросто остановил чуму…
 
 
Люди относились к джинну
странно
и не очень верили ему.
Их одно лишь интересовало:
– Все-таки скажи,
открой секрет…
Сам-то ты
неужто без навара?
– Я же джинн!
– Ну-у, это не ответ!
Не бывает так…
Добро приносишь.
Бедным помогаешь задарма.
Ничего себе взамен
не просишь…
Понимаешь? —
Дураков нема.
 
 
Джинн
засеял рожью поле брани.
(Люди ночью
эту рожь
сожгли.)
Рассыпал он истины.
(Не брали.)
Планетарий выстроил.
(Не шли.)
Джинна избегали.
Джинна гнали.
(Дважды
чудом спасся от толпы!)
Дружным хором
джинна проклинали
пасторы,
раввины
и попы.
Хаяли в костелах и в мечетях,
тысячами
шли на одного!..
Джинн бы умер
в тягостных мученьях,
если б
не бессмертие его.
И, устав от мыслей раздраженных,
плюнул джинн
на непонятный мир…
 
 
И решил он
разводить крыжовник:
ягоду,
в которой – витамин.
Для себя!..
 
 
Над хутором заброшенным,
над последней страстью чудака
плыли —
не плохие, не хорошие —
средние
века.