Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

 
Все дело в скорости!
Есть высший
прок
в тугой покорности
пустых дорог.
Зари окалина
легла в траву.
Недомогания,
ау!
Ау!..
 
 
Опять взрывается
в волне
весло.
Опять сливаются
добро и зло!
Да,
так уж водится:
разверзлась даль.
И только возгласы:
«Наддай!
Наддай!..»
Сомкнулся в линию
поток
секунд.
И слезы длинные
к вискам текут.
И ветер —
посвистом.
И боль в боку…
 
 
А кто-то
попросту,
по холодку,
по краю-бережку
идет едва,
мурлычет песенку,
забыв слова.
Нагнувшись,
медленно
из речки пьет…
И, —
тем не менее, —
не отстает.
 

 
Летите дни из-под руки
куда-нибудь подальше…
Давай сыграем
в поддавки?
Поддайся мне!
Поддайся!
Поддайся,
злясь и торопя,
чтоб ветры закрутили…
 
 
Давай придумаем
себя
в придуманной квартире.
Сыграем в смех,
сыграем в спор,
начнем мириться ласково.
Давай в любовь сыграем
по
системе
Станиславского.
На наши личики
сперва
нацепим по улыбочке.
Сыграем в нежные слова, —
то в «кисоньки»,
то в «рыбочки»…
Дожди, —
туда, где я стою, —
пришли.
Задели краем…
 
 
Давай
в счастливую семью
немного поиграем.
Давай придумаем
друзей.
Весьма надежных.
Нескольких.
Потом
знакомый фарисей
чуть-чуть добавит
недругов.
А мы друг другу подмигнем
и, приближаясь к истине,
 
 
давай в обиду
сыгранем.
Сыграем в слезы
искренние.
Пусть зрители
спешат в подъезд
актеров забубенных.
Давай сыграем в то,
что есть
у нас с тобой
ребенок…
Идет спектакль
на «ура!»
Идет, не повторяясь…
Сыграем?..
 
 
…Кончилась игра.
Сгорела.
Доигрались.
 

 
«Года летят» —
банальнейшая фраза.
И все же это факт:
года летят…
Осатанело
и тысячеглазо
все стадионы за тобой следят…
А помнишь,
как застыл судья картинно,
чужое солнце
вздрогнуло во мгле.
И грозно снизошла
улыбка
тигра
на лик
великолепного Пеле.
Был миг,
как потревоженная мина.
И захлебнулся
чей-то баритон.
И был разбег!
И половина мира
в беспамятстве искала валидол!
 
 
И —
знаменитейший удар с нажимом!
И мяч мелькнул
свинцовым колобком…
А ты
достал его!
В непостижимом!
В невероятном!
В черт возьми —
каком!..
Хвалебные слова
всегда банальны.
Я славлю
ощущение броска!..
 
 
Года летят.
И каждый —
как пенальти.
Который ты возьмешь
наверняка.
 

 
А я —
печальный и веселый —
то радуясь,
то возражая,
хочу найти слова —
весомей
отечественного урожая!
 
 
Прищурясь,
будто посторонний,
оттачивая свой характер,
хочу найти слова —
огромней,
чем Млечные Пути
галактик!
 
 
Откашливаясь и бледнея,
отказываюсь от навороченного.
Хочу найти слова —
нежнее,
чем темечко
у новорожденного!
 

 
Мы поспели
к самому базару,
к самому разгару торжества…
Поглядим,
как кружатся по залу,
сталкиваясь в воздухе,
слова…
 
 
От первого столика
 
 
Я натуру
закалил
дальнею романтикой.
Знаешь остров
Сахалин?
За него!
По маленькой…
Кинь-ка
этот пирожок
вольному гусару…
Где-то плавает
дружок.
Ловит
рыбу-сайру…
 
 
От второго столика
 
 
Старая песенка:
«Нашим и вашим…»
Нынче
ее исполнителей —
тьма!
Но согласитесь:
бесспорно важен
аналитический
склад ума…
 
 
От третьего столика
 
 
– Ты все-таки решилась?..
– Да вроде
решено…
– А что на службе
скажешь?
– А им
не все равно?
 
 
От второго столика
 
 
Становится жизнь круглее —
вестимо!
Я-то ее обогнуть смогу…
Но Петенька мой —
большое светило
в своем, как сказать,
специальном
кругу…
 
 
От первого столика
 
 
Сильный лирик во хмелю
кореш мой
Володька.
«Человечество люблю» —
выколол у локтя.
Корешок —
хоть и герой —
с рожей
непотребной…
Между
первой и второй
долбанем по третьей?
А?..
 
 
От второго столика
 
 
Мой Петенька вам объяснит
конкретно…
Он растолкует
с научностью всей:
слова
гениально слепого
грека —
вечный эпиграф
любых одиссей…
 
 
От третьего столика
 
 
– А что подругам скажешь?
– Придут и в новый
дом…
– А что ты скажешь сыну?
– Скажу:
поймешь потом…
 
 
От первого столика
 
 
Черту лысому родня —
Нинка
с Шикотана —
заморочила меня
и защекотала!
Я ж ее —
и так и сяк,
а она —
прилипла!..
Жизнь
пошла нараскосяк,
жуть как неприлично!..
 
 
От третьего столика
 
 
– А что ты скажешь маме?
– Да что-нибудь
скажу…
– А что ты скажешь
мужу?
– Скажу,
что ухожу…
 
 
От второго столика
 
 
Мой Петя
не ради презренных денег
уже
дис-сер-та-ци-ю
завершил!..
Мой Петя —
а это сказал академик! —
достигнет
невиданнейших вершин!..
 
 
От первого столика
 
 
Не могу ее забыть! —
Вот и вся
беседа…
Человечество любить —
проще,
чем соседа…
 
 
От второго столика
 
 
Мой Петька
не то что иные балбесы!
Мой Петька
еще по-норвежски сечет!..
 
 
От первого
 
 
Мамаша!..
 
 
От третьего
 
 
Девушка, будьте любезны!..
 
 
От первого
 
 
Кофе по-быстрому!..
 
 
От второго
 
 
Водки!..
 
 
От третьего
 
 
Счет!..
 

 
Мы выучили фразу, —
легко за нею
скрыться:
«Нельзя все делать сразу…
Не надо
торопиться…»
Дороги, как запевы,
бегут
по белу свету.
Но я еще успею…
Но я потом
поеду…
Я после
домечтаю…
Потом
увижу море.
Дострою.
Дочитаю.
Додумаю.
Доспорю…
Смогу и не сробею,
не слушая укоры.
Я все еще успею, —
пусть даже
и не скоро…
Живешь и забываешь,
что жизнь
имеет сроки…
Успеть бы нам,
товарищ,
сказать в конце дороги:
«Не так, наверно,
жили
мы с самой колыбели.
Как жаль,
что не спешили!
Как жаль,
что не успели!..»
 

 
Да,
сначала было
слово!..
 
 
Зоревая позолота
облетела с небосклона.
И звучало слово
так:
«Мы – отсюда.
Мы – карелы.
Мы тонули.
Мы горели.
Мы
до старости
старели.
Нас
не купишь за пятак.
Камни пашем.
Камни сеем.
Сердце тешим
горьким зельем,
рыбою
да хлебом серым, —
так
от века суждено.
Ну, а если в землю канем,
нас укроют
тем же камнем,
тем же самым
серым камнем.
Нас укроют.
Как зерно…»
 
 
Час настал.
Зерно упало.
Запахом земли пропахло.
Не сопрело.
Не пропало.
И вздыхая тяжело,
продиралось сквозь каменья,
говорило:
«Я сумею!..»
повторяло:
«Я сумею!..»
И сумело.
И взошло.
Не березкой кособокой,
не цветочком беззаботным,
а взошло оно
собором
возле медленной воды.
Он стоял легко и крупно.
К облакам вздымаясь круто,
купола
светились кругло,
будто спелые плоды.
Был легендой он и благом.
Так стоял,
как будто плавал.
Так звенел,
как будто плакал
(словно плакала душа).
Он стоял,
сравнясь с зарею,
над холодною землею
деревянной чешуею,
будто листьями,
шурша.
 
 
Он покачивался плавно,
многостенно,
многоглаво, —
ширь —
налево и направо!
Щуки плещутся в тиши…
Он стоял,
слезу роняя,
мир
собою заполняя,
в землю уходя
корнями…
 
 
Так и выросли
Кижи.
 

Могила И.А. Федосовой до сих пор не найдена. Знают только, что знаменитая народная сказительница похоронена в Заонежье на кладбище села Кузаранда.

 
Возле озера
сгнила оградка тесова.
На горе́ —
деревянных крестов разнобой…
Спой,
Ирина Андреевна,
свет-Федосо́ва!
Про крестьян Олонецкой губернии
спой.
Спой про них и за них.
За могутных,
за рыжих,
за умельцев,
уставших от долгих трудов,
за больных бурлаков,
за гундосых ярыжек,
за обиженных свекром и боженькой
вдов.
За прозрачных старух,
за детишек в коросте,
за добытчиков леса
на тропах кривых…
Ты, Аринушка,
выскажи их безголосье.
Пособи сиротинам.
Уважь горемык.
Научи их словам,
дай им собственный голос,
тем, которые, —
ежели полночь страшна, —
медяком похваляясь,
в беде хорохорясь,
по-звериному
воют над чаркой вина…
Ты спаси их.
Спаси от извечной напасти.
Ты их выпрями,
выправь,
людьми назови.
Ведь не зря по России —
все Спасы да Спасы.
На Терпении Спас.
На Слезах.
На Крови…
Ты начни причитанье тихонько.
Особо.
Неторопко.
Нежданно, как дождь в январе.
Спой,
Ирина Андреевна,
свет-Федосо́ва!
Спой, как в детстве,
на Юсовой скорбной горе…
Впереди у тебя —
одинокая старость,
и могила,
ушедшая в небытие…
 
 
Лишь бы песня
осталась.
Лишь бы правда
осталась.
Лишь бы дело
осталось.
Твое и мое.
 

 
Северное название
для перекрестков
ро́сстани.
Росстани —
расставания,
сизых туманов роздыми.
Сонных озер свечение,
жажды моей утоление.
Росстани —
разлучения.
Росстани —
отдаление…
Росстани!
Полночь морозная
охнула
и пропала!
Вымахнувшие розвальни,
лошади
в клубах пара!
Черные,
как супостаты, —
вдаль
по белому полю…
(Где это было, кстати?
Жалко,
что я не помню…)
Десять шагов
до росстани.
Столько же —
до расставания…
 
 
Звезд
голубые россыпи
вздрагивали, позванивая.
Слушая ветры добрые,
гладя березы нежно,
я проходил
сквозь долгие
росстани
Заонежья.
Зная, что в ливнях
росных, —
то электронно,
то ветхо, —
 
 
все мы живем
на росстанях,
на сквозняковых росстанях,
на бесконечных росстанях
невозмутимого
века.
 

 
Прямо над Онегою —
десять
бань…
Таз эмалированный —
будто барабан!
Десять потрясений,
десять заварух,
десять раз:
«Ох, ты-ы!..»
десять раз:
«У-у-ух!..»
Десять раз – холодно,
десять – горячо,
десять раз
веником —
через плечо!
Простуда не в простуду,
беда не в беду!
Десять поминаний
черта в аду!..
Десять долгих выдохов:
«Кончено…
Предел…»
Десять обновленных,
распаренных тел…
А через дорогу —
десять
домов.
Над печными трубами —
десять дымов.
Десять хозяюшек
угодить хотят,
булки-налетушки
в масле бухтят…
 
 
Десять аккуратных
стираных рубах.
Десять папиросок
мерцают в зубах.
Десять откровений:
«Жар неплохой…»
Десять ложек
тянутся
за ухой.
Десять перепутанных
прядей волос.
Десять капель белого:
«Чтоб спалось!..»
А уха навариста,
уха – янтарь.
От нее не запах —
сплошной нектар!..
Десять лбов наморщенных.
Десять умов.
Сто стаканов чая
на десять домов!..
Ночь.
Отдохновение.
Тишина.
Десять ультиматумов:
«Спать, жена!..»
 
 
…И такое озеро
за окном —
десять океанов
поместится
в нем!
И такой дурманище
от земли, —
даже в бане
веники
расцвели.
 

 
Мы стоим перед Кижским собором
одни.
Мы стоим,
пересчитывая купола.
И не верим еще,
что прекрасны они
тою силой,
что их воедино свела.
Богатырское племя.
Дружина.
Семья.
Им —
земля тесновата.
И небо —
мало…
 
 
Мне везло
на дороги.
Но больше
везло
на друзей настоящих,
И ежели я
проиграю
с какой-нибудь пулею
спор,
упаду
на ладонь потемневшей травы,
встанут
други мои.
Будто Кижский собор.
Над могилой склонив
двадцать две головы.
 

 
Подробности ищу,
подробности.
Ищу,
не сознавая риска.
В неповторимости,
в негромкости
того, что снова повторится.
Мне эта жизнь по нраву.
По́ сердцу.
Лес
белизною разрисован.
И в нем подробности
топорщатся
ладошками
небритых сосен…
 
 
Синицы спорят не по-зимнему.
И опрокидывает в лето
летящая
вкось по осиннику
подробность
беличьего следа…
И влагой —
пряною и душною —
вдруг отзовется мгла лесная…
О том, что было,
я не думаю.
Того, что будет,
я не знаю.
Я только ощущаю запахи
весны
и завтрашних ромашек…
Зрачки ворон
блестят, как запонки.
Дверями
магазины машут…
Пусть изгибается
и стелется,
и гладит сизый лед
поземка, —
на март
дорога не надеется,
бежит из города позорно.
Без сожаления,
без адреса,
без остановок —
через,
через…
 
 
А в колеях —
воды на четверть.
И солнца —
на четыре августа.
 

«Линия»
1973

 
Что же такое
«мы»?
Мы —
из лесов безбрежных.
Мы —
из блокадной тьмы.
Мы —
из стихов сгоревших.
Из невысоких изб.
Песенного всесилья.
Мы —
из бессмертья.
Из
плоти твоей,
Россия!
Мы от свинцовых розг
падали в снег с разбега.
Но —
поднимались в рост,
звонкие,
как победа!
Как продолженье дня,
шли
тяжело и мощно…
Можно
убить
меня.
Нас
убить невозможно!..
 
 
Что же такое
«мы»?
Веруя в пробужденье,
взяв у земли взаймы
силу
в момент рожденья,
мы ей вернем сполна
все,
что она давала.
Только б
была
она!
Лишь бы
существовала!
Мы проросли из нее,
будто трава степная…
 
 
Гибнет в печи смолье,
солнце напоминая…
Глядя в лицо огня,
я говорю тревожно:
можно
убить
меня.
Нас
убить невозможно!
 

 
Вырастешь, Ксенька,
строки эти прочти…
 
 
Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живешь на земле.
Прими ее.
И прости,
что земля еще не такая,
какою ей надо
быть…
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох…
Я хотел ее сделать
самой праздничной!
И не успел.
Я хотел ее сделать
самой улыбчивой!
И не смог.
Я над нею трясся.
Я ее так просил!
Я земле открывался.
Понял ее язык…
Ты прости отца.
У него не хватило сил
накормить голодных,
оживить убитых,
обуть босых,
Мы —
всегда продолженье.
И я
не начал с нуля.
Мы —
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь.
Будет самой счастливой
твоя и моя земля.
В это верит отец!
И ты —
непременно —
верь!
Ты пока что не знаешь,
как пронзителен шар земной.
Что такое «светло» —
не знаешь.
Что такое «темно».
Что такое «весна».
(Хотя родилась ты —
весной.)
Что такое «снег».
(Хотя снега
полным-полно.)
Целый час
ты живешь на планете…
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
с номерком на руке…
 
 
Даже имя свое
еще не можешь ты удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашнем
кулачке.
 

 
«У вас шум в сердце…» —
врач сказал…
Увы,
пора кончать базар…
Шум в сердце?
Надо же!..
 
 
Хотя,
наверно, это – шум дождя…
А может —
госпитальный стон…
Бинты —
светлее, чем престол.
Мы шефы.
Нам по десять лет.
Нас ждет бескарточный обед!
Мы – шефы.
Мы даем концерт.
У главврача смешной акцент,
когда он нас благодарит…
Рыдает нянечка.
Навзрыд.
Постель
пустая, как бельмо.
На ней —
невскрытое письмо…
 
 
Шум в сердце?..
Странный шум тайги
пылающей.
И крик:
«Беги!..»
Шофер
в дымящемся рванье.
Таймень,
сварившийся в ручье…
И полз по веткам,
и дрожал
хрустящий, оголтелый жар.
Медведица —
седая вся —
визжала,
лапою тряся…
 
 
Шум в сердце?..
Шум
метели той.
Пурги,
как флотский борщ, густой.
Бортинженер пропал тогда…
Давила спины корка льда.
Мы —
как в негнущейся броне —
брели по снежной целине.
Брели.
Костры до неба жгли.
Стреляли.
Так и не нашли…
 
 
Шум в сердце?..
Отзвуки
твоих
шагов.
Я снова слышу их.
Ты шла по медленному дню.
В надежду.
В новую родню.
Шла в сплетни.
Шла в больные сны.
Шла в губы.
В звание жены.
В пеленки.
В зарево плиты.
В любовь.
Так приходила
ты!..
 
 
Шум в сердце?..
Жаркий шум толпы.
Хмельной.
Встающей на дыбы.
За мертвых и живых пьяны, —
солдаты ехали с войны!
Солдаты
победили смерть!..
А где же им еще
шуметь?
 

 
Это —
музыка налетела!
Тишина ушла отдохнуть…
Ах, какое хорошее дело:
с тротуара
в колонну шагнуть!
Быть не около —
а со всеми!
Не поблизости,
а – среди.
В неосознанном потрясеньи
солнце чувствовать впереди.
Это детство меня настигло…
Оглядевшись едва-едва,
ах, как помню я
все мотивы!
Ах, как путаю
все слова!
Снова
музыка налетает…
 
 
И —
частичкой иных миров —
в белом небе
неслышно тают
леденцы
воздушных шаров.
 

 
Сколько секунда значит?..
Если в секунду эту
ты
повернулся к свету —
много
секунда значит.
 
 
Сколько секунда длится?..
Если в кромешной буре
надо шагнуть под пули —
долго
секунда длится.
 
 
Сколько секунда сто́ит?..
Если живешь,
не тлея,
если с тобой светлее —
много
секунда сто́ит.
 
 
Сколько секунда весит?..
Если в секунду эту
ты ощутил победу —
много
секунда весит.
 
 
Сколько живет секунда?..
Если в дожде мгновений
в мире
родился гений —
вечно
живет секунда.
 
 
Сколько секунда значит?
Это я точно знаю:
больше, чем жизнь иная,
в жизни
секунда
значит!
 

 
Провожаний
немое кино.
Я устал от него —
от такого.
Полуобморочно,
бестолково
и безжалостно длится оно.
Без конца продолжается мука.
Кто-то накрепко запер окно.
Вновь с перрона —
ни крика,
ни звука —
лишь движенья.
Немое кино!..
 
 
Провожают кого-то студенты
разноцветной ватагой галчат.
В свитера по сезону одеты,
Что-то вечное, видно,
кричат…
Плачет женщина.
Снова и снова
заполняет тоскою вокзал.
Вижу слезы.
Не слышу ни слова.
И поэтому
верю слезам…
Я уже уезжаю с рожденья.
Даже, может, – уехал давно!..
 
 
Наказанье мое,
наважденье —
провожаний
немое кино.
 

 
Над морем
разлегся упруго
прозрачный
звенящий покой…
 
 
Мы вряд ли узнаем друг друга
потом, в толчее городской.
Особенно, если зимою.
(Где виделись?
Вспомни…
Пойми…)
Мы завтра покинем приморье.
Мы станем другими людьми.
Возьмем сапоги почвоведов,
замшелые тексты речей,
плащи-невидимки разведок,
стерильные маски врачей,
литые шахтерские каски,
зазывные платья певиц…
Мы ринемся в штили и качки!
И вспыхнет над каждым
девиз…
Озноб, озаренья, печали,
вокзалы,
пустая тоска,
восторженный крик и молчанье, —
все это потом…
 
 
А пока —
ракушки о музыке бредят.
Протяжные сосны прямы.
Песок нескончаемо греет.
Топорщится море…
 
 
И мы
пред этим размахом прохладным,
завидуя сами себе,
равны по уму,
по талантам,
по званиям
и по судьбе.
 

 
Тот самый луч,
который
твоих коснется
рук,
покинув
мыс Китовый,
опишет полукруг.
И в море не утонет.
Пушист и невесом,
он был в моих ладонях
застенчивым птенцом…
 
 
Он замелькает вскоре
над рябью свежих луж.
Сквозь облако тугое
пройдет тончайший луч.
И облако,
как сердце,
пронзенное стрелой,
забыто и рассеянно
повиснет над страной…
На запахи грибные
прольется луч из тьмы.
И за лучом
печные
потянутся дымы.
Он высветит,
с разбега
запутавшись в звонке,
 
 
скелет велосипеда
на пыльном чердаке.
Смахнет росу
с тычинки
ленивого цветка.
В больших глазах волчицы
застынет, как тоска.
Упав на лес полого,
пожухлый лист пронзит.
Перечеркнет болото.
По насту заскользит.
На половицы в доме
он хлынет, как обвал…
 
 
Я пил его с ладони.
Пил,
словно целовал…
Покинул
мыс Китовый,
как песня
для двоих, —
тот самый луч,
который
коснется
губ твоих.
 

Я. Голованову

 
Как будто бы обидевшись на берег,
от берега
отходит океан.
Отлив…
Песок прочнеет и грубеет.
И выплывают,
словно на экран,
в остатках пены —
банки из-под сока,
обрывок сети,
скользкая доска,
стеклянный шар,
раскосая красотка
на потемневшей крышке сундучка.
Монета, —
будто чье-то подаянье.
Пластмассовый индеец на арбе…
 
 
Постой!
И это
было
в океане?!
Все это
океан
носил в себе?!
И выкинул?
И вспоминать не хочет?
И задавать вопросы не велит?..
 
 
Ага-а-а!
Попался, старый барахольщик!
Великий?
Ты не так уж и велик!
Во мне ведь тоже – всякое.
Любое.
Про что у нас воспитанно молчат.
Теперь сравниться я могу с тобой!
Хоть в слабости.
Хоть в этих мелочах.
Хоть в чем-нибудь.
Хоть в самом окаянном!..
 
 
Я вдруг переиначил
жизнь
свою.
Уже судьей
стою над океаном.
Красиво и рассерженно стою.
Мне хорошо.
Я – в гневе.
Я караю.
Я —
как всесильный бог —
нетерпелив…
 
 
Что океану!
Океан —
бескраен.
Он занят.
Начинается
прилив.
 

 
Рыбу легче
жарить,
чем искать…
 
 
Океан зажал нас,
как в тисках.
Он о рыбьем боге
нас
пытал…
Говорил мне
Боря —
капитан:
«Как меня ломало!
Аж до дна…
Океан мне – мама.
И жена.
Кормит он и поит.
Бьет в корму…
Говорят,
что – подвиг.
Как – кому.
Не тушуйся,
если
жжет с тоски…
 
 
Я пошел —
как в песню —
в рыбаки.
Я ее,
родную,
допою!
Хриплую, чудную,
но —
свою…
Надо, чтоб законный
выпал фарт…
С удочкой —
спокойней.
Это факт!
Дело не во вкусах:
кто – чего…
Но у нас под Курском
щуки —
во!
Во какие щуки —
страшный рост!..»
 
 
Распахнул он руки,
пальцы —
врозь.
Чтоб любимой темой
нас
пронять.
Или
захотел он
мир обнять…
 
 
Клетчатый от чаек
и сетей,
океан качает
пятый день!
Океан ужалить
норовит…
 
 
Рыбу легче
жарить,
чем ловить.
 

 
Ты пока что напрыгайся,
Зея.
Скалы вымой.
Кедрач остуди.
Через эту протяжную землю
горделиво и крупно
лети.
Птиц
уверенным плеском напутствуй.
Ширься.
Брызги метни в облака.
Ты пока что поцарствуй!
Побуйствуй!..
Только все это, Зея,
пока.
 
 
Потому что рассчитана доля
для тебя,
шебутная вода.
 
 
Человечество здесь —
молодое.
Человечество здесь —
навсегда.
Человечество строит плотину.
Так,
что шелесты зейских глубин
превращаются —
необратимо! —
в ослепительный шорох
турбин.
Будет яростным он до озноба.
Будет выверен он и воспет…
 
 
Все подсолнухи
шара земного
повернутся
на этот свет!
 

 
Горбуша
в сентябре
идет метать икру…
Трепещут плавники,
как флаги на ветру.
Идет она, забыв о сне и о еде,
туда,
где родилась.
К единственной
воде.
Угаром,
табуном,
лавиною с горы!
И тяжелеют в ней
дробиночки икры…
Горбуша прет, шурша,
как из мешка – горох.
Заторы сокруша.
И сети распоров.
Шатаясь и бурля,
как брага на пиру,
горбуша
в сентябре
идет метать икру…
 
 
Белесый водопад вскипает, будто пунш,
когда в тугой струе —
торпедины горбуш.
И дальше —
по камням.
На брюхе —
через мель!
Зарыть в песок икру.
И смерть принять взамен.
Пришла ее пора,
настал ее черед…
 
 
Здесь —
даже не река,
здесь малый ручеек.
В него трудней попасть,
чем ниткою – в иглу…
 
 
Горбуша
в сентябре
идет метать икру!
Потом она лежит —
дождинкой на стекле…
 
 
Я буду кочевать
по голубой земле.
Валяться на траве,
пить бесноватый квас.
Но в свой последний день,
в непостижимый час,
ноздрями
ощутив
последнюю грозу,
к порогу твоему
приду я,
приползу,
приникну,
припаду,
колени в кровь
сотру…
 
 
Горбуша
в сентябре
идет метать икру.
 

 
У берега живут мальки.
Их, как в арбузе —
семечек.
Как замшелое бревно,
щука дремлет в темноте…
Все больше средь моих друзей
непьющих
да лысеющих.
Мы еще, наверно,
те.
А, в общем-то,
совсем не те.
Куда-то все торопимся,
чего-то все опаздываем.
То от суеты бежим,
то боимся
тишины.
Мы не стремились в пастухи.
Останемся подпасками.
Чтобы —
нечего терять.
Кроме жизни.
И жены…
А мимо нас плывет река,
пустая и бессонная.
Возле правого плеча
стоит корявая ольха.
Сейчас мы исповедуем
такую философию:
помолчим.
Да подождем,
пока не сварится уха.
Пока в упор не поглядит
плотва зрачками белыми.
Перец в черном котелке
кружит,
сердце веселя…
 
 
Считайте нас, пожалуйста,
наивными и бедными.
Ибо нам принадлежат
только
небо и земля!..
 
 
И пусть в груди, под паспортом,
немножечко покалывает.
Мы сидим,
оцепенев, у добродушного огня…
 
 
Цветная стрелка компаса
по-прежнему показывает
ни на север,
ни на юг.
А на тебя
и на меня.
 

 
Тунгусская загадка
разгадана давно!
Протестовать —
забавно.
А в сущности —
смешно.
К чему такие
страхи?
Сенсации —
на миг…
Пришельцы?
Это враки!
Пришельцы —
это миф…
 
 
Но я
знаком с пришельцем.
Давно дружу я с ним.
Но я
знаком с пришельцем.
И даже не с одним.
В моем бессонном сердце
шеренги их имен —
товарищи пришельцы
из будущих
времен…
 
 
И яростный,
и ясный, —
сквозь дым военных лет, —
в глазах
Космодемьянской
струится звездный свет…
От сахалинских чаек
до самого Кремля
Гагарина
встречает
вздохнувшая Земля…
 
 
Блестят ножи,
ощерясь.
В подъезде —
пьяный рык.
А он идет —
пришелец —
один.
На четверых.
Не для смешного жеста
(с дубинкою —
на танк!),
а просто
у пришельца
решает совесть
так…
Пришельцам —
как награда —
доверье к их плечу.
Для них понятье
«надо»
главнее,
чем
«хочу».
Рокочет время трубно.
Колышутся огни…
 
 
Пришельцы —
там, где трудно.
Где страшно —
там они…
Позировать не любят.
Планету волокут.
Железно верят людям.
И никогда не лгут.
Я знаю их надежность.
Я видел их дома́.
Я принял
убежденность
безбрежного ума…
Шагают без скафандров
и роботов чудных…
 
 
И гибнут
от инфарктов.
Не звездных.
А земных.