Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

 
Ностальгия бывает
по дому.
По Уралу,
по Братску,
по Дону.
По пустыням и скалам белесым,
невозможно прозрачным березам.
По степям, где метели тугие…
 
 
У меня
по тебе
ностальгия.
Ностальгия
по каждому вздоху.
Ностальгия
по тихому стону.
По твоим просыпаньям тяжелым.
По глазам и плечам обнаженным.
По мгновеньям, когда ты со мною.
По ночному бессонному зною.
По слезам
и словам невесомым.
По улыбкам
и даже по ссорам!
По губам,
суховатым с морозца…
Я,
решив с ностальгией бороться,
уезжаю!
Штурмую платформы…
Но зачем-то
ору в телефоны!
 
 
Выхожу из себя от восторга,
дозвонившись из Владивостока.
Ошалев от колесного писка,
сочиняю длиннющие письма.
Умоляю тебя:
«Помоги мне!
Задыхаюсь
от ностальгии!..»
Ты молчишь.
Ты спасать меня
медлишь…
 
 
Если вылечусь —
тут же
заметишь.
 

 
Как много
эта женщина
знает про меня!..
 
 
Я чувствую:
скрежещуще
закрылась западня!..
У ветра
вкус ирисочный.
Река черна,
как морс.
Садится иней
призрачный
на мой бесстыдный мозг.
Где
неживые заросли
непроходимых трав.
Где глухо и безжалостно
ворочается страх.
Где за полночь
радения
щемящи,
как вокзал.
Где вдруг хлестнут
видения,
как бритвой по глазам!..
Все это ей прошепчено.
Расхвастано, звеня…
Как много
эта женщина
знает про меня!..
 
 
Сады от вьюг воспрянули,
беснуются коты…
И мы опять
расправили
павлинии
хвосты.
То свадьбой,
то поминками
врезаются года…
А мы о ней —
с подмигами.
Красавица,
айда!
Айда! —
в тугую патоку.
Айда! —
на сквозняки.
Скорей! —
уже распахнуты
ночные кабаки!
Все это наша вотчина,
пока не сгинул
век!..
 
 
Она неразговорчива.
Она глядит
поверх.
Беспомощна.
Торжественна.
Трава судьбы горчит…
 
 
Как много
эта женщина
знает.
И молчит…
 

 
Океан
созвал собрание
рек.
Было холодно еще.
Шел апрель.
И струились,
как зерно из прорех,
голубые капли
южных морей.
Реки севера
наморщили лбы,
голос их был леденяще высок.
Все почтили память,
встав на дыбы,
ручейков и рек,
ушедших
в песок.
На поминках океан
так плясал,
так рыдал,
так необузданно
пил,
что взлетала, будто смерч,
к небесам
водяная
удивленная пыль…
Амазонку
он к Днепру ревновал,
лобызался с Гангом
в пьяном дыму…
 
 
Три недели
океан
бушевал.
И никто не понимал —
почему.
 

Д. Гранину

 
Жизнь,
в которой все не просто
(свеженький пример
беру),
начинается с вопроса:
«Ну
и как там
кенгуру?..»
 
 
Дальше – больше,
дальше – эхом,
 
 
колыхаясь на ветру:
«Из Австралии
приехал?!
Лихо!
Как там
кенгуру?..»
Где-то посредине ночи
трубка
прыгает в руках.
Старый друг звонит из Сочи:
«Ты вернулся?
Ну и как?..»
Я,
пыхтя и сатанея,
мямлю что-то
о Сиднее.
Он рокочет:
«Брось муру!
Расскажи
про кенгуру…»
Я охрип.
Меня морозит.
Дочка
будит поутру:
«Пап,
учительница просит
что-нибудь
про кенгуру…»
Дверь звонит —
в лице меняюсь.
В дом забился,
как в нору.
Стоит выйти…
«Извиняюсь…
Все же…
как там…
кенгуру?»
 
 
Пусть летит над миром бренным
мой осатанелый
крик:
Кенгуру?
Читайте Брема.
Бре-ема-а!
Умный был старик.
 

 
Не зная о добре,
не понимая
зла,
вышагивают
сыто и твердо.
На шеях у коров
висят колокола —
огромные
звенящие
ведра…
Ступают на траву,
себя не потеряв,
как генералы в лентах и звездах.
И дышат широко.
И буйствует в ноздрях
валютный,
знаменитейший
воздух.
Мы слышим странный звон
с утра
и дотемна.
Колокола гудят беспрестанно.
Ты думаешь: набат?
Восстание?
Война?
Нет.
Это возвращается стадо.
Молочные моря.
Грядущие сыры.
Над ними Альпы —
будто корона…
 
 
…К заутрене звонят.
А может быть,
с горы
идет
большая корова.
 

 
Земля
с пустынной жаждой городов,
с капелью,
колотящейся о камни,
с раздумьем океанов и прудов,
с ползущими на небо ледниками,
Земля
с пунцовым откровеньем зорь,
земля
в переплетенье снежных линий,
усыпанная зябкою росой,
обнявшая тропические ливни.
Земля
со всевозможною
водой:
речушками,
криницами,
морями,
с величественным паром над плитой.
Земля
с теплом Пицунды
и Майами,
с глотком вина в гортани пастуха,
с ангарским бегом,
с медленностью Вислы —
так страшно,
так немыслимо
суха,
что может вспыхнуть
от случайной искры!
 

«Возвращение»
1972

 
Люблю картины старых мастеров.
Не верю я
в разгадку их секретов.
На нас,
как будто из иных миров,
глубокие глаза
глядят с портретов.
Художник, —
то ликуя, то скорбя, —
неведомо зачем
холсты марает…
А я смотрю, как в самого себя.
А я смотрю, и сердце замирает.
Великих красок чистая игра —
как исповедь,
как солнце над горами.
Идут века,
но эти
мастера
совсем не зря зовутся
мастерами.
И голос их то нежен, то суров.
Он различим
в любой лавине звуков.
Люблю картины старых мастеров —
ровесников детей моих
и внуков.
 

 
Горы —
там, где планета
наморщила
лоб…
 
 
Упирается в небо
застывший галоп.
Брови
глухо нависли
там,
куда забрели
все бессонные мысли
уставшей
земли.
Здесь увидишь в подробностях
откровение ветра.
Здесь
щербатые пропасти, —
как безумие
века!
Здесь, —
ворча и ворочаясь, —
по тропкам неистовым,
по завалам пророчеств
продираются
истины.
Здесь туманы
колдуют,
здесь мир
нерушим…
Но обвалы
стартуют
от самых вершин.
 

 
В траве – тишина,
в камыше – тишина,
в лесу – тишина.
Так тихо,
что стыдно глаза распахнуть
и на землю ступить.
Так тихо,
что страшно.
Так тихо,
что ноет спина.
Так тихо,
что слово любое сказать —
все равно что убить.
Визжащий,
орущий,
разболтанный мир
заболел тишиной.
Лежит он —
спеленут крест-накрест
ее покрывалом тугим.
Так тихо,
как будто все птицы
покинули землю.
Одна за одной.
Как будто все люди
оставили землю.
Один за другим.
Как будто земля превратилась
в беззвучный
музей тишины.
 
 
Так тихо,
что музыку надо, как чье-то лицо,
вспоминать.
Так тихо,
что даже тишайшие мысли
далеко
слышны.
Так тихо,
что хочется заново
жизнь
начинать.
Так тихо.
 

 
В остывающей золе
искры обнаружились…
Люди спали
на земле,
будто к ней прислушивались.
Говорила им она
что-то очень важное…
В реках
стыла
глубина.
Шли туманы ватные.
В дальней,
сумасшедшей мгле
мир
гроза раскачивала…
Люди спали
на земле,
а земля рассказывала.
Говорила, как могла, —
монотонно,
буднично, —
про куницу,
про орла,
про медведя бурого.
И про то,
как спит марал,
зябко вскинув голову.
И про то,
где есть уран.
И про то,
где – олово.
Про горячие ручьи
аж до Ледовитого!..
Тайны главные свои, —
не стерпела, —
выдала…
Из-за сопок вылез день.
Солнце в море парилось…
 
 
Люди встали.
У людей
за ночь
дел
прибавилось!
 

 
Дождь не шел
(разве так идут?!), —
так наваливаются,
крича,
всей наукою —
на недуг,
всею правдою —
на палача,
ледокольной мощью —
на льды,
головой хмельной —
на столы…
И слепые столбы воды
были каменны и круглы.
Мир
уменьшился,
опустел.
И казалось:
в мире пустом
ждет хозяйка
прихода гостей
и до полночи моет дом…
Пот —
вода,
и слезы —
вода.
Сквозь песок —
вода,
сквозь сердца…
 
 
Так когда же, земля,
когда
ты отмоешься до конца?
 

 
Доживает свое
квартал.
Доживает.
Дошептывает.
Тяжело распластав
руки опустошенные.
Все разъято,
распято.
В прихожих —
туман паутин.
На обоях —
квадратные пятна
сбежавших картин…
 
 
Доживает квартал.
Деревянная песенка спета.
Есть раздолье
котам, —
их глазищи
пылают
победно!
По гостиным вчерашним,
где пыли махровой полно.
По раскрытым чуланам,
в которых —
как после Махно!
 
 
Доживает квартал.
Дремлют лестницы шаткие.
И по лестницам,
как по склада́м,
ковыляет шамканье.
Бормотанье,
покряхтыванье,
чертыхаясь,
ползет из угла:
«Вольнодумцы проклятые…
Ладно!
Ваша
взяла!..»
 

 
Нас встречали, будто свадьбу,
ту,
что ждали целый век.
Нам кричали:
«Ай бо!..»
«Ай бо!..»
«Ай бо!..»
«Белый человек!..»
«Ай бо!..» —
крик до одуренья.
«Ай бо!..» —
всколыхнулся день.
И глядела вся деревня
на диковинных людей.
«Ай бо!..» —
вздохи-пересуды…
А мальчишки на мосту
так шикарно белозубы,
словно —
лампочки во рту.
«Ай бо!..» —
пискнуть не забыли…
Сквозь тропическую слизь
ай бо,
серые от пыли,
по Нигерии тряслись.
 
 
Было душно.
Было банно.
И, предчувствуя предел,
мы сидели
в недрах бара
посреди сплошных Отелл.
«Ай бо!..» —
слышалось вдогонку…
 
 
Рынок
жару поддавал!
Пышнотелая торговка
воспевала свой товар.
Нам он был не нужен вовсе.
Но смешила без конца, —
как в Одессе,
на Привозе, —
яростная хрипотца.
И наваливалось лето.
И лежал базар,
сочась.
было очень много света.
Много солнца…
 
 
А сейчас
есть официант стерильный.
И на столике – цветок.
Есть размеренный,
старинный,
европейский холодок.
Есть приземистое небо.
И глядящий круто вверх —
белый
от большого снега
ай бо —
белый человек.
 

Лагос

 
Испуг читаю
в ваших синих взорах.
Слова читаю:
«Боже, пронеси!..»
У нас,
как у испытанных боксеров,
почти у всех —
приплюснуты носы.
И взгляд упрям.
И губы – в изобилье.
На внешность
я не жалуюсь творцу.
Ведь если б вас
так терпеливо били!
Так тщательно
хлестали по лицу!
Так показательно
гноили в трюмах!..
 
 
Но в гуле
изменившейся судьбы
для вас —
велеречивых и угрюмых,
мы до сих пор —
как беглые рабы!..
Мы не забыли вашего урока,
цветистых притч
о зле и о добре.
Мы – черные.
Как пашня.
Как дорога.
Мы – черные.
Как чернь
на серебре…
 
 
И над планетой —
вечною и бедной —
я возношу
свой обожженный торс.
И свято верю в то,
что дьявол —
белый.
И в то,
что черный —
бог Исус Христос.
Запомните,
глаза привычно пяля
в торжественность
соборной полутьмы:
чернеют не от времени
распятья!
 
 
Они
хотят быть черными.
Как мы!..
 
 
До гроба буду
белою вороной
я – черный —
в ваших пестрых городах.
И все-таки, —
грозой пророкотав, —
взойдет мой голос
над землей огромной!
 

 
Клубок дала волшебница.
– Иди за ним! —
промолвила…
 
 
Тайга о чем-то шепчется.
На большаках —
промоины.
Река грозит порогами.
Пугает небо ямами.
Бежит клубочек
тропками,
где змеи
бредят ядами.
Спешит клубочек-искорка
то льдинами,
то сопками.
И вдруг посмотрит искоса:
иду ли я,
способен ли?
По краешку,
над пропастью,
над суетой,
над робостью,
над позднею охотою,
над сытою зевотою.
То по асфальту
бодрому,
по отблеску,
по отзвуку.
То в гору —
будто по́д гору,
то по́ морю —
как посуху.
По тундрам подмороженным,
по осыпям,
по насыпям,
по городам взъерошенным,
по островам неназванным
клубок веселый
катится…
 

 
Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
здраво.
 
 
У поэтов
с убийцами,
в сущности,
равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
в наслоенье мотивов…
Мы не помним
царей.
Помним:
были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
нервные,
святые «блюстители долга».
Ну, подумаешь,
невидаль:
однажды вспылили —
и только!
За могильной оградою
все обвиненья
напрасны…
Пахнут
их
биографии
лишь
типографскою
краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными…
 
 
Так что цельтесь
в поэтов —
и вы попадете
в историю!
 

 
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где прилипает к пальцам
хлеб ржаной.
И снег идет.
И улица темна.
И слово «мама» —
реже, чем «война»,
Желания мои скупы.
Строги.
Вся биография —
на две строки.
И в каждой строчке
холод ледяной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
 
 
Вернуться бы,
вернуться б к той черте,
где плачу я в полночной духоте,
где очень близко
губы и глаза,
где обмануть нельзя,
смолчать нельзя.
Измены —
даже мысленно —
страшны.
А звездам в небе
тесно от луны.
Все небо переполнено луной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Не возвращаться б
к той черте,
когда
становится всесильной немота.
Ты бьешься об нее.
Кричишь,
хрипя.
Но остается крик внутри тебя.
А ты в поту.
Ты память
ворошишь.
Как безъязыкий колокол, дрожишь.
Никто не слышит крика твоего…
Я знаю страх.
Не будем
про него.
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где все впервые:
светлый дождь грибной,
который по кустарнику бежит.
И жить легко.
И очень надо
жить!
Впервые «помни»,
«вдумайся»,
«забудь».
И нет «когда».
А сплошь —
«когда-нибудь».
И все дается малою ценой.
 
 
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Вернуться б к той черте…
 
 
А где она?
Какими вьюгами заметена?
 

 
Дворовых собак
по-особому холят
за то, что они,
на луну подвывая,
от будки до дома
все ходят и ходят
под гулкою проволокой
как трамваи…
Я их не тревожу.
Я с ними не знаюсь.
За это
они меня вправе облаивать…
Но жарко читать мне
спокойную надпись:
«Собак без ошейников
будут вылавливать…»
За что их?
За внешность?
За клочья репейника?
За пыльную шерсть?
За неясность породы?
За то, что щенками
доплыли до берега?
Доплыли
и стали ошибкой природы?..
Собаки-изгои.
Собаки-отшельники.
Надрывней поминок.
Ребенка добрее.
Они бы надели
любые ошейники,
надели бы!
Если б ошейники грели.
За что их?
У них же —
душа нараспашку.
Они ж
в Человечество верят
отчаянно!..
И детское:
«Мама, купи мне собачку…» —
в собачьих глазах
застывает печалинкой…
И вот, —
разуверившись в добрых волшебниках,
последнюю кость
закопав под кустами, —
собаки,
которые без ошейников,
уходят в леса.
Собираются в стаи…
Ты знаешь,
у них уже —
волчьи заботы!
Ты слышишь:
грохочут
ружейные полымя!..
 
 
Сегодня мне снова
приснятся заборы.
И лязги цепные
за теми заборами.
 

 
– Доктор!
Любовь умирает…
 
 
– Симптомы?..
 
 
– Чувствовал вялость.
Спал до обеда.
Не было
необъяснимой истомы.
Не было жара.
Не было бреда.
На семь минут
опоздал на свиданье.
Есть и причина?
Часы подкосили.
Думал зайти в магазин за цветами.
Вспомнил, что переучет
в магазине.
Даже обрадовался…
А после
были в кино.
Прошли мимо парка.
Я говорил о хоккее
и пользе
нового помещенья Госбанка…
Выпили чай с пережаренным тортом.
От разговоров
не было проку.
Дальше…
А что вы там пишете,
доктор?..
 
 
– Я вам выписываю
дорогу.
 

 
Убегу от зноя южного,
пыльного и злого дня…
Здравствуйте,
товарищ Юрмала!
 
 
Как вы жили
без меня?..
 
 
Нацепив из пены бантики,
на берег плеснет волна.
Пусть не хмурит брови Балтика, —
знаю,
как добра она…
Я, завидуя художникам,
встану рано поутру.
Нарисую
тучу с дождиком,
а потом ее сотру.
Будет ветер плыть над дюнами,
светом солнечным пронзен…
И пойду я к морю,
думая
ни о чем
и обо всем.
Станет жизнь моя высокою,
к теплым дюнам припаду.
С добрыми большими соснами
разговоры заведу.
Захмелев от ветра юного,
спелая блеснет заря…
 
 
Подари на память,
Юрмала,
мне кусочек янтаря.
 

Г. Багатурия

 
Живу на белом свете.
Впрочем,
какой он белый?
Он – цветной!
Распотрошен и разворочен.
Подкрашен дымчатой волной.
Он пальмовый.
Он импозантный.
Наивный.
Верящий стихам.
Лихой!
Автобусный!
Базарный!
 
 
Смеющийся по пустякам!..
Устав от разноцветной ноши,
повесив в небе
лунный нож,
желает всем
спокойной ночи,
а верит
в бешеную ночь!
Озарена коротким мигом
вся жизнь!
И отступленья нет!..
Вверху —
над морем – и над миром —
и белый снег.
И белый свет…
А я живу на свете пестром!
Я с ним накоротке знаком.
Он пахнет
свежею лепешкой,
сациви,
пляжем,
чесноком.
Захватан
липкими руками…
 
 
Но даже тем одним
велик,
что очередь за шашлыками
сама похожа на шашлык.
 

Алене

 
Я спокоен.
Я иду своей дорогой.
Не пою, что завтра будет веселей.
Я суровый.
Я суровый.
Я суровый…
Улыбаешься в ответ:
«А я —
сирень…»
 
 
Застываю рядом с мраморной колонной.
Удивляюсь:
почему не убежал.
 
 
Я холодный.
Я холодный.
Я холодный…
Улыбаешься в ответ:
«А я —
пожар…»
 
 
Я считаю перебранку бесполезной.
Все в порядке!
Пусть любовь повременит.
Я железный.
Я железный.
Я железный!..
 
 
Улыбаешься в ответ:
«А я —
магнит…»
 

 
Рыбы
уходят спать на деревья —
верю.
Зайцы купаются
до одуренья —
верю.
Лошадь
читает по-итальянски —
верю.
Юный петух
уличен в постоянстве —
верю.
Пудрой не пахнет
в дамском салоне —
верю.
Пляж в Антарктиде,
снег – на Цейлоне —
верю.
В льва,
перешедшего с мяса на травку,
верю.
В труса,
готового ринуться в драку,
верю.
В нищего,
с хохотом жгущего деньги,
верю.
И в непорочность
гулящей девки
верю.
В то, что убийца плачет,
раскаясь,
верю…
 
 
Ты говоришь мне: «Люблю!..»
Усмехаюсь.
Не верю.
 

 
Станут памятью встречи,
привычки,
слова…
А они не вернутся.
Отбушует зима.
Поседеет вдова…
А они не вернутся.
Скорбь утихнет.
Уснет на ладонях Земли…
А они не вернутся.
Снова
к пепельным звездам
уйдут корабли…
А они не вернутся.
В карауле
друзья не устанут стоять…
А они не вернутся.
Будет море шуметь.
Будет солнце сиять…
А они не вернутся.
И погаснут миры.
И возникнут миры…
Но одно лишь известно:
Мы
состаримся.
Мы будем жить
до поры.
А они —
будут вечно.
 

 
Смеркается.
Пахнет леском перегретым…
Но я не об этом!
Совсем
не об этом…
 
 
Я знаю, как трудно рождается
слово.
Когда оно истинно.
И безусловно.
Прозрачно.
Пока что ни в чем не повинно.
А ты,
надрываясь, грызешь пуповину
и мечешься:
– Люди!
Вы слово
искали.
Берите!
Пока его не затаскали.
Скорее!
Пусть кто-нибудь станет
пророком…
Нависла жара над высоким порогом.
Кукушка старается:
чет или нечет.
У самого уха стрекочет кузнечик.
Шуршит муравейник.
Ворона фальшивит.
И стебель цветка под пчелою
пружинит.
Готовятся к полднику жители ясель.
Зеленою тучею кажется ясень.
Он что-то бормочет надменно
и глухо.
Он так величав,
что становится глупо
рядиться в пророка,
считаться поэтом…
 
 
Но я не об этом!
Совсем
не об этом.
 

 
В майонезных барахтаясь гущах,
я негаданно
чую порой,
как во мне
просыпается купчик
третьей гильдии
или второй…
Он изволил
потешиться вальсом,
он набрался
до самых основ.
Пахнет он
знаменитою ваксой
и подливой
«а ля Строганофф».
Процветают
родные лабазы!
Прут по рекам
баржи-корабли!..
Волосатые
толстые пальцы
на холодную скатерть легли…
Он сегодня гуляет по праву,
навалясь на фужерную дрожь…
«Не препятствуй
купецкому ндраву!
Нутряного каприза
не трожь!!
Я желаю полаять —
и лаю!
Торжеству моему —
исполать!
А сейчас я обдумать
желаю,
что б такого еще
пожелать…
Может,
к песне потребовать
шкалик?
Может,
кануть в цыганскую грусть?..
Ты изыди,
ученый очкарик!
Я еще до тебя доберусь!..
 
 
Наподдай,
музыкантская свора!
Веселись,
если весело мне!..»
 
 
А заместо
церковного звона, —
рев ракеты,
ушедшей
к Луне.
 

 
Мы на шарике,
на шаре,
как на плавающей мине,
наплодили,
нарожали
моду-мини,
моду-мини.
Появились мини-юбки
(все пошло, конечно, с них).
Закружились мини-вьюги,
мини-спор
завял и сник.
Мини-юбки не опасны,
несмотря на мини-гам.
(Это —
чтоб не нагибаться
любопытным старичкам.)
В новом
мини-измереньи
успевай передохнуть.
Мини-клятвы
в мини-время
(да и правда,
что тянуть?!).
Это может позабавить.
Это —
новый мини-спорт.
Мини-совесть.
Мини-память.
Мини-служба.
Мини-пот.
Мини-литры.
Мини-мили.
Мини-холод
у виска…
 
 
И берет от этих
«мини»
максимальная тоска.
 

Акселерация – ускорение. В данном случае – очень заметное за последние годы ускорение физического роста молодых людей.

 
Силой мышечной
богаты,
бродят
по проспекту праздному
малолетние гиганты,
рост которых —
не по разуму.
Школа стонет, не поверив,
зычным ревом переполненная:
то ли —
курсы Гулливеров,
то ли —
встреча баскетбольная…
Во дворах играют в прятки,
оккупируют парадные
молодые аксельратки
с молодыми аксельратами.
Дразнят удалью былинной
так,
что ахают наставники.
Рядом с безопасной бритвой —
оловянные солдатики.
Сигареты
рядом с куклой,
прыгалки —
с губной помадою.
Над планетою нескучной,
будто горы —
дети малые.
 
 
Виноваты витамины?
Или сполохи магнитные?..
 
 
Объясняя,
утомили
эрудиты именитые…
А планета ждет подсказки,
с головой уходит в митинги.
У планеты рост —
гигантский.
На планете гул —
космический.
Хлеб идет
грядущей выпечки.
Стал далеким
близкий локоть…
 
 
Каждый раз
встаешь на цыпочки —
сына
по плечу похлопать.
 

 
Если вы есть —
будьте первыми!
Первыми —
кем бы вы ни были.
Из песен —
лучшими песнями.
Из книг —
настоящими книгами.
Первыми будьте!
И только.
Песенными,
как моря.
Лучше
второго художника
первый
маляр!
 
 
Спросят вас
оробело:
«Что же тогда окажется?
Ежели все
будут первыми,
кто
пойдет
в замыкающие?..»
А вы трусливых
не слушайте!
А вы их сдуйте, как пену.
Если вы есть —
будьте лучшими!
Если вы есть —
будьте первыми!
Если вы есть —
попробуйте
горечь
зеленых побегов.
Примериваясь,
потрогайте
великую ношу
первых.
Как самое неизбежное,
взвалите ее
на плечи…
 
 
Если вы есть —
будьте первыми!
Первым – трудней.
И легче.
 

 
Снег блестел,
будто ртутью
сыпанули с крыш.
Снег хрустел,
будто кто-то
кочерыжку грыз.
Оглушал
этот смачный и протяжный
хруст.
Снег лежал
на платформах,
будто главный груз.
И машин
не стеснялся он,
не избегал.
 
 
Был
большим.
Наряжать деревья
помогал.
Обступал,
как несмазанная дверь,
скрипел.
Прилипал
к шубам и ушанкам,
как репей.
Снег нырял
в хитрые прически
юных
дам.
Проверял
наше отношенье
к холодам.
Мы
его
на своих плечах
в дома несли.
Мы
его
в коридорах,
веселясь,
трясли.
В доме —
смех:
очищенье валенок
идет.
Сеем снег…
 
 
Я еще не знаю,
что взойдет.
 

 
Бежала,
как по воздуху.
С лицом,
как май, заплаканным.
И пляшущие волосы
казались рыжим пламенем!
И только дыма не было,
но шла волна горячая…
Она бежала —
нежная,
открытая,
парящая!
Звенела,
будто денежка,
сама себя нашедшая…
Не сознавая,
девочка
бежала в званье женщины!
Так убегают узники.
Летят к метро болельщики…
 
 
И был бюстгальтер узенький,
как финишная ленточка.
 

 
Шла тропинка,
спотыкаясь.
Перед ним – оборвалась…
Я сказал:
«Здорово, кактус!
Как живешь ты,
дикобраз?..»
Не хотел он огрызаться,
но —
переходя на хрип —
буркнул:
«Сам не из красавцев!..
Тоже мне
Жерар Филип…
Как живу?
На общем фоне
это
кажется простым.
По учебнику.
По форме
жителей полупустынь…
Разбери
на этих кручах,
кто – враги,
а кто – друзья.
Без защиты,
без колючек
в нашем климате нельзя…
Как живу?
Да между делом
даже камень
превозмог.
Жить
на солнце оголтелом
я могу!
А ты бы
смог?..
Как живу?
Других не хуже.
До сих пор еще не смолк…
Жить,
потрескавшись от стужи,
я могу!
А ты бы
смог?..
Чтоб в тебя
вонзался ветер,
чтоб взрывался и терзал!..»
 
 
«Люди могут…» —
я ответил.
«Люди могут…» —
я сказал…
 
 
Он взглянул в глаза мне зыбко
(аж по сердцу —
холодок).
На прощанье,
как слезинку,
взял
и выдавил цветок.
Расстегнувшись безопасно,
соком,
булькая,
набух…
 
 
Камни были —
будто пашня.
А колючки —
будто пух.