Текст книги "Царь Гильгамеш"

Роберт Силверберг
Царь Гильгамеш

1

Есть в ограде Уруке огромный помост, сложенный из обожженного кирпича, который был площадкой для игр богов задолго до потопа, в те времена, когда человечество еще не было создано и только одни боги населяли землю. Каждый седьмой год покрывали кирпичи помоста тончайшим слоем белого гипса, так что он сверкал, как огромное зеркало под окном солнца.

БЕЛЫЙ ПОМОСТ – это обиталище богини Инанны, которой посвящен наш город. Многие цари Урука воздвигали храмы на помосте для Инанны, а из всех этих храмов богини не было ни одного более величественного, чем тот, который был построен моим царственным дедом, героем Энмеркаром. Зодчие трудились двадцать лет, чтобы его построить, а церемония освящения продолжалась одиннадцать дней и одиннадцать ночей без перерыва, и все это время каждый вечер луна подергивалась пеленой голубого света в знак великой радости Инанны. «Мы дети Инанны, – пели люди, – а Энмеркар – ее брат, да царствует он во веки веков».

От храма ныне ничего не осталось, ибо я разрушил его. Я вступил на трон, и построил куда более величественный храм на месте разрушенного. Но в свое время это было чудо света. Это место всегда будет иметь для меня особый смысл: в его пределах, в один прекрасный день на меня снизошла мудрость, и жизнь моя была определена, я был поставлен на путь, с которого не было возврата.

Был день, когда дворцовые слуги оторвали меня от моих игр, потому что мой отец, божественный царь Лугальбанда, отправлялся в последнее свое путешествие. «Лугальбанда отправляется ныне в лоно богов, – говорили они мне, – и он пребудет вечно среди них в радости и веселье, будет пить их вино и есть их хлеб». Я думаю и надеюсь, что они были правы. Но может оказаться, что последнее путешествие моего отца привело его вместо рая в землю, откуда нет возвращения, в дом тьмы и праха, где его душа печально бродит, как птица с подбитыми крыльями, питаясь сухой глиной. Не знаю.

Я тот, кого вы зовете Гильгамеш. Я пилигрим, который видел все на земле и далеко за ее пределами; я человек, которому все вещи стали понятны, все тайны, все истины жизни и смерти, особенно тайны смерти. Я сочетался с Инанной на ложе СВЯЩЕННОГО БРАКА, я убивал демонов и разговаривал с богами, я на две трети бог и только на одну треть смертный. Здесь, в Уруке, я царь. Я прохожу по улицам один, ибо нет никого, кто осмелился бы подойти ко мне слишком близко. Я не хотел, чтобы это было так, но слишком поздно что-либо сейчас менять: я одинок, я в стороне от других и так будет до конца моих дней. Было время, когда у меня был друг, который был сердцем моего сердца, душой моей души, но боги забрали его от меня, и он более не вернется.

Должно быть, мой отец Лугальбанда знал одиночество, подобное моему, ибо он был бог, царь и великий герой своих дней.

Образ моего отца ясен в моей памяти после всех этих лет: широкоплечий, высокий человек, который ходил раздетым по пояс во все времена года и носил только длинную сборату – шерстяную юбку от бедер до щиколоток. Кожа у него была гладкая и темная от солнца, борода густая и вьющаяся, как у жителей пустынь, хотя в отличие от них он брил голову. Лучше всего я помню его глаза – темные, блестящие, огромные. Казалось, они заполняли все его лицо: когда он подхватывал меня и держал перед собой, мне казалось, что я уплыву в огромное озеро этих глаз и потеряюсь навеки в душе моего отца.

Я редко видел его: слишком много было войн, в которых надо было сражаться. Год за годом он вел вперед колесницы, чтобы подавить очередное восстание в подвластном, но неспокойном государстве Аратта далеко на Востоке; ему приходилось рассеивать и отгонять набеги кочевников пустыни, которые крали наше зерно и угоняли скот; он вел колесницы, чтобы показать нашу мощь перед одним из наших великих городов-соперников Кишем или Уром. Когда он не был на войне, он совершал паломничество, которое он должен был совершать к святым местам – весной в Ниппур, осенью в Аэриду. Даже когда он был дома, у него для меня было не много времени, поскольку он был занят необходимыми празднествами и ритуалами года, собраниями городского совета, делами суда справедливости или надзором за работами, которые приходилось выполнять, чтобы содержать в порядке наши каналы и дамбы. Он обещал мне, что будет время, когда он научит меня деяниям мужчин и мы будем вместе охотиться на львов в болотистых краях.

Этому времени не суждено было настать. Злобные демоны, которые вечно подстерегают нашу жизнь, ожидая в ней минутной слабости, никогда не устают. Когда мне было шесть лет, одно из таких существ все-таки сумело проникнуть за высокие стены дворца и вцепиться в душу Лугальбанда, царя Лугальбанды, и унести его из этого мира.

А я и не знал, что происходит. В те дни жизнь для меня была только игрой. Дворец, это величественное место с укрепленными башнями над входами, с фасадами, полными сложных, красиво вырезанных ниш и величественных колонн, был для меня местом игры. Весь день я носился по дворцу и жизненные силы никогда меня не оставляли. Я носился, смеясь и крича, и падал, царапая руки. Даже тогда я был вполовину выше любого мальчика моего возраста и, соответственно, сильнее. Поэтому своими товарищами в играх я выбирал старших мальчиков, грубоватых сыновей конюхов и чашников, ибо братьев у меня не было.

Мы играли в воинов, боролись, или дрались на палицах. В это время как-то внезапно толпы жрецов, колдунов и изгонителей демонов стали шнырять по дворцу туда-сюда. Был сделан глиняный идол демона Намтару и поставлен возле изголовья больного царя. Затем жаровню наполнили углями и положили туда кинжал. На третий день с приходом ночи кинжал вынули и вонзили в образ Намтару. Образ был похоронен там, где стена соединяется с полом. Зарезали молодого поросенка, и сердце его было предложено демону, чтобы он удовольствовался им. Покои окропили водой и постоянно пели молитвы. Каждый день Лугальбанда боролся за свою жизнь, и каждый день он понемногу проигрывал эту битву. Об этом мне не говорили ни слова. Мои товарищи по играм посерьезнели и старались не бегать, не кричать и не мериться со мной силой. Я не знал почему, а они не сказали мне, что мой отец умирает, хотя я думаю, что они наверняка это знали и знали также, каковы будут последствия его смерти.

Как-то утром хранитель дворца пришел ко мне и сказал: «Положи свою палицу, мальчик! Довольно игр! Сегодня тебя ждут деяния мужчин!» Он велел мне совершить омовение и одеться в мои самые дорогие вышитые одежды, окружив свой лоб кольцом золотой фольги и лапис-лазури. В таком виде я должен был отправиться в покои моей матери, царицы Нинсун, и оттуда вместе с нею пойти в храм Энмеркара, сказал он.

Я пошел к царице, не понимая зачем эти приготовления, ибо этот день не был священным праздником. Мою мать я увидел одетой в ярко-багряную шерстяную накидку, ее головной убор сиял топазами, халцедонами и гранатами, а с золотых нагрудных пластин свисали амулеты слоновой кости в виде рыб и газелей. Ее глаза были подведены сурьмой, а щеки накрашены темно-зеленым, так что она казалась существом, поднявшимся из глубин моря. Она ничего мне не сказала, молча повесив мне на шею фигурку из красного камня, изображающую демона ветра Тазуру, как будто она за меня боялась. Она слегка погладила меня по щеке. Ее рука была прохладной.

Мы вышли в огромную галерею фонтанов, где множество людей ждали нас. Огромной процессией, какую я когда-либо видел мы все отправились в храм Энмеркара.

Двенадцать жрецов шли во главе процессии. Они были нагими, как и подобает жрецам, когда им надлежит предстать перед лицом Бога. За ними следовали двенадцать обнаженных жриц. За ними-шагали две дюжины высоких воинов, которые сражались в битвах Лугальбанды. Они были в полном тяжелом вооружении – медные шлемы, топоры, щиты и все остальное. Мне их было особенно жалко, потому что это был месяц Абу, когда летняя жара тяжелее всего давит на землю, и ни одна капля дождя не выпадает на землю.

Следуя за воинами, шли люди дома Лугальбанды: домоправители, служанки, чашники, фокусники, акробаты, конюхи, возничие, садовники, музыканты, танцовщицы, цирюльники, купальничие и вся остальная челядь. Каждый из них был одет в тонкую накидку, которых я раньше на них не видел. Они несли знаки своих профессий, как будто готовились прислуживать Лугальбанде. Большую часть этих людей я знал: они служили во дворце задолго до моего рождения. Сыновья их были моими товарищами в играх, а иногда в их домах я разделял с ними трапезу. Когда я улыбался и махал им рукой, они отворачивались, и лица их оставались серьезными.

Последним человеком в этой группе был один, кто был мне особенно дорог. Вприпрыжку я промчался со своего места в конце процессии, чтобы пойти вместе с ним. Это был старый Ур-Кунунна, – придворный арфист – длинноногий седобородый человек с очень серьезными манерами и с добрыми глазами. Ему приходилось жить во многих городах, и он знал все гимны и все легенды. Каждый вечер он пел во дворце, во внутреннем дворике, посвященном Нинхурсаг. Я сидел у его ног часами, когда он касался струн своей арфы и пел легенды о браке Инанны и Думузи или о том, как Инанна спускалась в подземный мир, или пел об Энлиле и Нинлиль, или о путешествии богини луны Нанны в город Ниппур или о герое Зиусудре, построившем великий ковчег, на котором человечество пережило потоп. Боги отблагодарили его вечной жизнью на земле, которую мы знаем под именем Дильмун. Он также пел нам о войнах моего деда Энмеркара с Араттой и знаменитую песню о путешествиях Лугальбанды, когда он еще не был царем. Однажды Лугальбанда вошел в такое место, где воздух был ядовит, и чуть не расстался с жизнью. Его спасла богиня. Многим из этих песен Ур-Кунунна научил и меня, он научил меня играть на своей арфе. Он всегда относился ко мне тепло и нежно и никогда не выказывал нетерпения. Но сейчас, когда я бежал вприпрыжку рядом с ним, он был каким-то отрешенным; как и все остальные он ничего не говорил, и когда я жестом показал ему, что могу понести его арфу, он почти грубо отстранил меня. Моя мать отозвала меня назад, туда, в конец процессии, где шла она и пять ее прислужниц.

Мы шли вниз по бесконечным рядам дворцовых ступеней, по улице Богов, по тропе Богов, которая ведет в округ Эанны, где находятся храмы, и по множеству ступеней на Белый помост и оттуда, ослепленные отражением блистательного солнечного света, к храму Энмеркара. На всем протяжении нашего пути на улицах стояли молчаливые горожане, должно быть, там было все население Урука.

На ступеньках храма Инанна ожидала, чтобы встретить нас. Я задрожал, когда увидел ее. С незапамятных времен богиня владела Уруком и всем, что в нем находится. Я боялся ее власти надо мной. Та что стояла там, разумеется, была жрицей Инанны, из человеческого рода, а не сама богиня. Но в те времена я не знал разницы между ними и думал, что я нахожусь перед самой царицей небес, дочерью Луны. В какой-то степени так оно и было, поскольку богиня воплощается в женщину, хотя я не мог по своей молодости понять таких тонкостей.

Инанна, которая встретила нас в тот день, была старая Инанна, с лицом ястреба и ужасными глазами. Потом богиня вселилась в более прекрасную женщину, но и она была не менее свирепа, чем эта. Она была одета в яркий плащ багряной кожи, натянутый на деревянную раму таким образом, что он резко взмывал за ее плечами и высоко вздымался над ней. Грудь ее была обнажена и кончики сосков раскрашены. На руках у нее были медные украшения в форме змей, ибо змея – это священное животное Инанны. Ее шею обвила не медная змея, а живая толщиной в два или три пальца. Змея была сонная в этой страшной жаре и едва высовывала свой черный раздвоенный язык. Когда мы проходили мимо нее, Инанна обрызгала нас надушенной водой из позолоченного кувшина, и заговорила с нами тихим певучим шепотом. Она говорила таинственным языком почитателей Богини, языком тех, кто следует древним путем. Этот язык существовал на Земле до того, как мой народ спустился на землю с гор. Все это меня пугало, потому что было серьезно и так необычно.

В огромной галерее храма находился Лугальбанда. Он лежал на широком ложе из полированного алебастра и, казалось, спал. Никогда он не казался мне таким царственным: вместо обычной складчатой юбки до колен на нем была длинная, мантия из белой шерсти и темно-синий плащ, богато затканный золотыми и серебряными нитями. Золотым порошком была посыпана его борода, так что она сверкала, как солнечный огонь. Возле его изголовья вместо короны, которую он носил при жизни, была рогатая корона царя, который вместе с тем и Бог. Около левой руки лежал его скипетр, украшенный кольцами лапис-лазури и мозаикой ярко раскрашенных раковин, а возле его правой руки был замечательный кинжал с золотым лезвием, рукояткой из лапис-лазури и золотыми пластинками, а ножны к нему были сделаны из золотых нитей и напоминали сплетенные травинки. Возле него на полу грудой были сложены несметные сокровища: кольца и серьги из серебра и золота, кубки из чеканного серебра, доски для игры в кости, шкатулки для притираний, алебастровые кувшинчики с редкими ароматами, золотые арфы и лиры, похожие на бычьи головы, маленькое серебряное подобие его колесницы и одна из его шестивесельных ладей, кубки из обсидиана, цилиндрические печати, вазы из оникса и халцедона, золотые миски и столько столько всего остального, что я не мог поверить во все это изобилие. Вокруг ложа моего отца со всех четырех сторон в почетном карауле стояли известные граждане города, их было человек двадцать.

Мы заняли места перед царем – моя мать и я – в центре группы. Дворцовые слуги столпились вокруг нас, воины в полном вооружении окружили нас с обеих сторон. Из храмового двора донесся глубокий низкий звук лилиссу, большого барабана, в который бьют только тогда, когда Луна закатывается. Затем я услышал более легкий звук маленьких барабанчиков, балаг, и пронзительный визг глиняных свистулек. Под эти звуки Инанна вошла в храм, предваряемая своими обнаженными жрецами и жрицами. Она направилась к возвышению у задней стены галереи. В храмах Ана или Энлиля там была бы статуя Бога, но в храме Инанны в Уруке нет нужды в идолах, ибо сама богиня живет среди нас.

Началась церемония моления и воспевания. Большая часть ее была на языке древнего пути, который я тогда не знал, а сегодня с трудом понимаю, ибо древний путь – религия женщин, религия богинь, и они сохраняют его в тайне. Были возлияния вина и масел, привели быка и барана и закололи их, а их кровью обрызгали моего отца. Семь золотых подносов воды опустошили как дары семи планетам и произвели еще много других священных ритуалов.

Змея Инанны проснулась и скользнула по ее груди, раздвоенный язык шевелился, глаза уставились на меня, и я перепугался. Я чувствовал присутствие богини, присутствие напряженное и удушающее.

Я подвинулся поближе к доброму Ур-Кунунне и прошептал:

– Мой отец мертв.

– Нельзя разговаривать, мальчик.

– Пожалуйста, ну пожалуйста. Он умер? Скажи мне.

Ур-Кунунна взглянул на меня с высоты своего огромного роста, и я увидел в его глазах мудрость, нежность и любовь ко мне. Я подумал, насколько же его глаза похожи на глаза Лугальбанды, какие они темные и большие и как они заполняют все его лицо! Он мягко сказал:

– Да, твой отец умер.

– А как это бывает, когда ты умрешь?

– Нельзя разговаривать во время церемонии.

– А Инанна умерла, когда она спустилась в подземный мир?

– Да, на три дня умерла.

– А это что, как если ты заснешь?

Он улыбнулся и ничего не сказал.

– Но потом она проснулась и вернулась обратно? А мой отец проснется? Он вернется снова, чтобы править Уруком, Ур-Кунунна?

Ур-Кунунна покачала головой:

– Он проснется, но не вернется, чтобы править Уруком.

Затем он прижал палец к губам и больше не разговаривал, оставив меня одного размышлять над значением, смерти. Вокруг меня продолжалась церемония. Лугальбанда не шевелился, он не дышал, глаза его были закрыты. Это было как сон. Но это должно было быть больше, чем сон. Это была смерть. Когда Инанна спустилась в нижний мир и была мертва, это был повод для великого траура в небе, и ОТЕЦ ЭНКИ приказал, чтобы ее вернули к жизни. А сделает ОТЕЦ ЭНКИ так, чтобы Лугальбанда вернулся к жизни? Нет, думаю, что нет. Где же теперь Лугальбанда, куда он пойдет дальше?

Я слушал пение и дождался ответа: Лугальбанда был на пути к дворцу Богов, где он вечно будет жить в обществе небесного отца Ану и отца Энлиля и отца Энки, мудрого и сострадательного, и всех остальных. Он будет пировать в трапезной Богов и пить с ними сладкое вино и черное пиво. И я подумал, что не такая уж это горькая судьба, если он действительно отправляется туда. Но откуда мы знаем, что он именно туда ушел? Как можем мы быть в этом уверены? Я снова повернулся к Ур-Кунунне, но тот стоял, закрыв глаза, напевая и раскачиваясь. Я остался наедине с мыслями о смерти, силясь понять, что же происходило с моим отцом.

Кончилось пение. Инанна сделала знак, и десять высокородных горожан стали на колени и подняли на плечи массивный алебастровый катафалк, на котором лежал мой отец. Они вынесли его из храма через боковой вход. Моя мать и я возглавляли процессию, а сзади шла жрица Инанны. Мы прошли через Белый помост и направились на Запад. Через несколько сот шагов мы оказались в остроугольной тени храма Ан. Я увидел, что в сухой песчаной земле между Белым помостом и храмом Ан была выкопана огромная яма и в нее вел пологий спуск. Мы расположились у самого спуска, остальные горожане тысячным кольцом собрались вокруг ямы, и вдруг странное дело: служанки моей матери-царицы окружили ее и стали снимать ее богатые и дорогие одежды одну за одной, пока она не осталась обнаженной в ярком солнечном свете на виду у всего города. Мне вспомнился рассказ об уходе Инанны в подземный мир: как она спускалась все глубже и глубже, оставляя свои одежды. Я подумал, не готовится ли моя мать спуститься в эту яму? Потом ее прислужница Алитум, похожая на мою мать Нинсун так, что казалось, будто они сестры, шагнула вперед и сняла свои одежды. Служанки стали надевать багряный плащ моей матери на Алитум, потом головной убор и нагрудные пластинки, а одежды Алитум надели на мою мать. Когда переодевание было закончено, трудно было сказать, кто из них Нинсун, а кто Алитум, потому что лицо Алитум было тоже накрашено зеленой краской, как и у моей матери.

А потом я увидел своего товарища Энкихегаля, сына садовника Гурнишага. Он медленно шел ко мне между двумя жрецами. Я окликнул его, когда он подошел поближе, но он мне не ответил. Глаза у него были стеклянные и странные. Казалось, он меня вообще не узнал, хотя только вчера я носился с ним из конца в конец огромного дворца Нинхурсаг.

Теперь жрецы начали снимать с меня мою вышитую одежду и надели ее на Энкихегаля, а мне дали его простые одежды. Они забрали мой золотой головной убор и надели его на голову Энкихегаля. Я был с него ростом, хотя он был на три года старше, и плечи мои были так же широки, как и его. Когда мы обменялись одеждой, они оставили стоять Энкихегаля возле меня, а Алитум стояла возле моей матери.

Подъехала повозка на полозьях, которую везли два осла. Она была раскрашена синей, белой и красной краской, а на ее боковых щитах были золотые львиные головы с гривами из лапис-лазури и перламутра. Огромные груды сокровищ были навалены на повозку. Колесничий Лудингирра, воевавший вместе с моим отцом, шагнул вперед. Он сделал долгий глоток из большого винного кубка, который принесли жрецы, резко фыркнул и потряс головой, словно вино было горьким. Натянув вожжи повозки, он медленно скатил ее вниз, в глубокую яму. Рядом шагали два конюха, чтобы успокоить и сдерживать ослов. Потом последовала вторая, третья повозка, и каждый из возниц, каждый из конюхов пил вино. В яме оказались серебряные и медные сосуды, обсидиан, алебастр, мрамор, доски для игр и стаканчики для костей, кубки, набор стамесок, золотая пила и еще много-много всего, и все было таким великолепным. Затем воины во всеоружии спустились вниз, в яму; дворцовые слуги, цирюльники, садовники, несколько высокорожденных прислужниц, волосы которых были убраны в золотые сетки, а головные уборы были из граната, лапис-лазури и перламутра, последовали за ними. Все они пили вино. И все это молча, только ритмично бил барабан лилиссу.

Вслед за этим один высокорожденный горожанин, который был среди несших катафалк моего отца из храма, подошел к моему отцу. Он поднял рогатую корону, что лежала возле отца, высоко поднял ее и показал всем, и она сияла на солнце. Я не имею права записать имя, под которым этот высокорожденный был тогда известен, ибо потом он стал царем Урука, и нельзя произносить или писать нареченное имя того, кто становится царем. Царское имя, которое он принял, было Думузи. И вот тот, кому суждено было стать Думузи, протянул рогатую корону на Юг, на Восток, на Север, на Запад и потом надел ее на голову моего отца. Великий вопль исторгли люди Урука.

Только Бог носит рогатую корону. Я повернулся к Ур-Кунунне и спросил:

– Мой отец теперь стал Богом?

– Да, – тихо сказал старый арфист. – Лугальбанда стал Богом.

Тогда я тоже Бог, подумал я. Головокружительное ощущение высочайшего восторга пробежало по моим жилам. Или, по крайней мере, как я говорил себе, я хотя бы частично Бог. Часть меня должна быть все-таки смертной, предполагал я, поскольку я родился от смертных. Тем не менее дитя Бога должно быть в какой-то степени Богом, разве нет? С моей стороны дерзко было так думать. Но воистину мне пришлось убедиться, что так оно и было, что я частично Бог, хотя и не совсем.

– А если он Бог, тогда он вернется из мертвых, так же как другие Боги, которые умерли и вернулись обратно? – спросил я.

Ур-Кунунна улыбнулся и сказал:

– В этом никогда нельзя быть уверенным, мальчик. Он Бог, но я думаю, что обратно он не вернется. А теперь попрощайся с ним.

Я увидел, как три здоровенных постельничих и трое колесничих подняли алебастровый катафалк и начали спускаться с ним в яму. Прежде чем они подняли его, они попробовали горькое вино. Из ямы они не вернулись. Никто из тех, кто спустился в яму, не вышел обратно. Ур-Кунунне я сказал:

– Что это за вино они пьют?

– Оно дает мирный сон, – ответил он.

– И они все будут спать в земле?

– В земле, да. Вместе с твоим отцом.

– А я его тоже буду пить? И ты тоже?

– Ты его выпьешь, но не сейчас. Пройдет много лет, прежде чем ты это сделаешь. Я надеюсь, что это будет не скоро. Я же выпью вино сейчас.

– Ты будешь спать в земле возле моего отца?

Он кивнул головой.

– До завтрашнего утра?

– Навеки, – сказал он.

Я подумал над этим.

– Тогда это очень похоже на смерть.

– Очень похоже на смерть, мальчик.

– А все остальные, кто спустились вниз, они тоже умирают?

– Да, – сказал Ур-Кунунна.

Я подумал и над этим.

– Но ведь умирать очень страшно! А они пьют без звука, и потом спускаются в темноту твердым шагом!

– Очень страшно попасть в Дом Праха и Тьмы, – сказал он, – и жить, блуждая во тьме и питаясь сухой глиной. Но те из нас, кто идет с твоим отцом, попадают во дворец Богов, где мы вечно будем служить ему.

И он продолжал рассказывать мне, как почетно умереть вместе с царем. Я видел в его глазах ясный свет мудрости и необыкновенную радость. Тогда я спросил его, как он может знать, что попадет во дворец Богов вместе с Лугальбандой, а не в Дом Праха и Тьмы. Огонь в его глазах погас, он грустно улыбнулся и ответил, что ни во что нельзя верить окончательно, а особенно в это. Он дотронулся до моей руки, отвернулся и сыграл мне короткую мелодию на арфе, затем шагнул вперед, выпил вино и спустился в яму, напевая по дороге.

В яму спустилось еще около шестидесяти или семидесяти человек. Последние двое были Алитум в одежде моей матери и с ее украшениями и мальчик Энкихегаль в моей одежде, и я понял, что они умирают вместо нас. Это поселило во мне страх и я подумал, что если бы обычай был чуть другим, я бы пил это вино и спускался» в яму. Но страх был тогда только маленькой мышкой, ибо в то время я все-таки не до конца понимал истинное значение смерти и думал о ней как о каком-то сне.

Барабаны затихли, и рабы стали кидать землю в яму, она должна была все закрыть: и колесницы, и ослов, и сокровища, и конюхов, и прислужниц, и дворцовых слуг, и тело моего отца, и арфиста Ур-Кунунну. Потом стали работать ремесленники, запечатывая вход кирпичами необожженной глины, так что через несколько часов не осталось и следа от того, что под ними лежит.

Все, кто пришел сюда и не спустился в яму вслед за царем, вернулись в храм Инанны.

Осталась моя мать, я, высокородные горожане и другие важные лица, но не было никого из дворцовых слуг и воинов, ибо они остались в яме с моим отцом. Мы собрались перед алтарем, и я почувствовал присутствие богини совсем рядом, – оно почти душило меня. Буря противоречивых чувств бушевала в моей душе. Я никогда не чувствовал себя таким одиноким, таким брошенным. В мире для меня было столько тайн. Казалось, что я грезил наяву. Я оглянулся, ища глазами Ур-Кунунну. Разумеется, его здесь не было, и вопросы, которые я хотел ему задать, уже никогда не получат ответа. И тут пришло мое понимание смерти: те, кто мертвы, недосягаемы для нас и не ответят, когда мы их зовем. Я чувствовал, будто мне протянули кусок обжаренного мяса, я собрался его съесть, а меня оставили кусать воздух.

Кругом звучали молитвы, снова и снова били барабаны, а я думал только о смерти. Я думал, что мой отец ушел навсегда, но это не плохо, поскольку он стал Богом. Он и меня отчасти сделал Богом. У него никогда не хватало для меня времени: то он был на войне, то еще где-то, хотя он и обещал научить меня деяниям мужчин в один прекрасный день. Этому я научусь от кого-то другого. Ур-Кунунна тоже ушел. Я никогда не услышу его пения. И мальчик Энкихегаль, мой товарищ по играм, и его отец Гинишаг, садовник, и все те, другие, кто был частью моей повседневной жизни, – все ушли, исчезли. Их больше нет. Меня оставили кусать воздух.

А я? Я тоже умру?

Нет поклялся я, я не позволю такому случиться со мной. Только не со мной. Я ведь отчасти Бог. И хотя Боги иногда умирают, как умерла однажды Инанна, когда спустилась в подземный мир, они умирают ненадолго. Так и я.

Ведь я должен столько увидеть в этом мире, сказал я себе, и совершить великое множество подвигов. Я брошу смерти вызов, решил я. Я одолею смерть. Я чувствую к смерти презрение и не уступлю ей. Смерть, ты мне не противник! Смерть, я тебя одолею!

Потом я подумал, что если я все-таки когда-нибудь умру – ну что же, я ведь только отчасти Бог, и мне суждено быть царем, – я отправлюсь на небеса, как Лугальбанда. Мне не придется спускаться в мерзкий ДОМ ПРАХА И ТЬМЫ, как это должны делать обычные смертные.

Еще я подумал, что в этом нельзя быть уверенным. Даже Инанна спустилась вниз в это страшное место, хотя ее и избавили от такой участи, но если я туда отправлюсь, разве меня избавят? Я почувствовал великий ужас. Неважно, кто ты, думал я, неважно, сколько слуг и воинов уснут в погребальной яме, чтобы они служили тебе в загробной жизни, все-таки ты можешь быть послан в это страшное мерзкое место, и презрение к смерти, которое я чувствовал секунду назад, уступило место страху – всепоглощающему страху, который пронесся по моей душе, как великий холод, странное чувство вошло в мою душу, то странное чувство, которое приходит, когда человек спит, и я не знал, спал ли я в этот момент или нет. На мою голову словно давили, она готова была лопнуть. Такого чувства я никогда не испытывал, хотя мне приходилось встречаться с ним много раз позже, и оно ощущалось куда сильнее чем в первый раз, когда оно лишь слегка коснулось меня. Это Бог пытался войти в меня. В этом я уверен, хотя и не знаю, какой Бог.

Но я знал тогда, что это был Бог, а не демон, потому что он принес мне послание: «Ты будешь царем и царем великим, а потом ты умрешь. Ты не избежишь этой судьбы, как бы ты ни пытался».

Я не смог тогда принять ни этого Бога, ни его послания. В моей душе не было места для признания подобных вещей, – я был всего-навсего ребенком.

В хаосе чувств я вдруг увидел перед собой фигуру смерти со скрюченными когтями и трепещущими крыльями и с вызовом выкрикнул: «А я от тебя убегу!»

Я почувствовал в себе на мгновение великую храбрость, которая секундой позже уступила место все большему и большему ужасу. Они сейчас все спят в яме возле Лугальбанды, подумал я. А где я буду спать? Где буду я спать?

Я почувствовал головокружение. Бог стучался в мой мозг, требуя, чтобы я впустил его. Но я не смог ни уступить, ни устоять, потому что страх смерти сковал меня, такого со мной никогда не случалось. Я зашатался, протянул руки к Ур-Кунунну, но его тут не было, и я упал на пол храма и лежал там, потеряв счет времени.

Чьи-то руки подняли меня и нежно обняли.

– Горе одолело его, – сказал кто-то.

Нет, подумал я. Горя я не чувствую. Путешествие Лугальбанды – дело Лугальбанды. Меня заботит моя собственная задача, а не его, ибо его дело умирать, а мое – жить. Не горе бросило меня наземь, а Бог пытался проникнуть в мою душу, пока я стоял, окутанный ужасом. Но я им этого не сказал.