Текст книги "Стеклянная башня"

В каждом цеху-лаборатории в кабину садился андроид-альфа – начальник цеха – и проезжал вместе с Мануэлем и Бомпенсьеро до конца своего участка. Почти всей работой завода управляли альфы. Людей на огромном предприятии было всего лишь шестеро. Каждый начальник цеха нервничал не меньше Бомпенсьеро.

Сначала Мануэлю показали цех, в котором синтезировались высокоэнергетические нуклеотиды, составляющие ДНК, основные кирпичики жизни. Он вполуха слушал нервную болтовню Бомпенсьеро, выхватывая только отдельные фразы:

– …вода, аммиак, метан, синильная кислота и другие химические вещества… чтобы стимулировать образование сложных органических соединений, мы используем электрический разряд… добавление фосфора…

…процесс очень прост, даже примитивен, вам так не кажется? Это дальнейшее развитие классического эксперимента Миллера 1952 года… средневековая наука… вон, прямо под нами…

…ДНК определяет структуру клеточных белков. Типичной живой клетке необходимы сотни белков – в основном в качестве энзимов, биологических катализаторов…

…типичный белок – это молекулярная цепочка примерно из двухсот аминокислот, соединенных в определенной последовательности…

…один-единственный ген содержит код, в соответствии с которым происходит синтез данного белка. Ген – это определенный участок линейной структуры ДНК… разумеется, все это вы знаете, прошу прощения за то, что повторяю такие элементарные вещи. Мне просто хотелось…

– Разумеется, – сказал Мануэль.

– …а вот в этих автоклавах мы синтезируем нуклеотиды, соединяем их в динуклеотиды, а потом – в ДНК, нуклеиновую кислоту, определяющую…

Лилит, неужели ты вышла из этих автоклавов? Из этого вонючего химического бульона?

Кабина плавно скользила над цехами. Один альфа вышел; другой, кивнув, вошел и сел рядом с Бомпенсьеро. На лице его застыла неживая улыбка.

– Мы конструируем шаблоны ДНК, – продолжал Бомпенсьеро, – но проблема в том, как сделать живую материю способной к саморепликации. Не можем же мы вручную собирать андроида, клетку за клеткой. Необходимо достичь так называемой стадии затравки. Но вы, естественно, знаете, что ДНК непосредственно не участвует в синтезе белка и в роли посредника выступает другая нуклеиновая кислота – РНК, которую можно запрограммировать на перенос генетической информации, хранящейся в ДНК…

…код состоит из различных комбинаций четырех химических оснований – аденина, гуанина, урацила и цитозина…

…в этих автоклавах… можно почти, ха-ха, воочию увидеть, как формируются цепочки… РНК служит переносчиком инструкций от ДНК… синтезом протеина занимаются клеточные частицы, которые называются рибосомами и состоят наполовину из белка, наполовину из РНК… аденин, гуанин, урацил, цитозин… один-единственный ген содержит код для каждого белка, и когда он переносится РНК, он принимает вид серии триплетов из четырех РНК-оснований… я не слишком быстро?

– Нет-нет, в самый раз, – отозвался Мануэль. Перед глазами у него стояла плавающая в автоклаве Лилит.

– Вот пример. Аденин, аденин, цитозин. Цитозин, цитозин, гуанин. Урацил, урацил, гуанин. ААЦ, ЦЦГ, УУГ – правда, мистер Краг, звучит почти как литургия? Существуют шестьдесят четыре комбинации РНК-оснований, которыми обозначаются двадцать аминокислот – словарь с хорошим запасом. Пока мы над этим цехом, я могу напеть вам весь список. ААА, ААГ, ААЦ, ААУ. АГА, АГГ, АГЦ, АГУ. АЦА…

Сопровождающий их альфа вдруг громко закашлялся и, скривившись в гримасе, схватился за живот.

– В чем дело? – спросил Бомпенсьеро.

– Прошу прощения, – извинился альфа, – желудочный спазм.

– Ладно, оглашать весь список совершенно не обязательно, – снова повернулся Бомпенсьеро к Мануэлю. – Так что, как видите, мы собираем белковые молекулы точно так же, как это делается в природе, если не считать того, что в природе процесс начинается со слияния половых гамет, а мы синтезируем целые генетические строительные блоки. Естественно, мы исходим из генетического кода человека, но, если нам захочется, мы можем синтезировать любую форму жизни – свиней, слизней, лошадей, протеидов с Альфа Центавра… Мы задаемся кодом, программируем РНК и – presto! – получаем то, что хотели.

– Разумеется, – произнес альфа, – мы не абсолютно точно следуем генетическому коду человека.

– Совершенно правильно, друг мой, и это очень существенно, – радостно закивал Бомпенсьеро. – Когда производство андроидов только начиналось, ваш отец решил – в силу очевидных социологических причин – сделать так, чтобы синтетические существа невооруженным глазом отличались от человека. Поэтому мы вводим в код некоторые обязательные генетические модификации. Красная кожа, отсутствие волосяного покрова на теле, характерная структура эпидермиса… Плюс некоторые усовершенствования. Если уж мы взяли на себя роль Творца, то почему бы не сыграть ее как можно лучше?

– Действительно, почему? – эхом повторил Мануэль.

– Тогда убираем аппендикс. Меняем строение костей спины и тазового пояса, чтобы избавиться от некоторых неприятных особенностей нашего убогого скелета. Обостряем все чувства. Задаем оптимальное соотношение жировой и мускульной ткани – ради физической эстетики, выносливости, скорости, лучших рефлексов. Зачем выпускать уродливых, вялых, неуклюжих андроидов?

– Так что, – небрежно поинтересовался Мануэль, – по-вашему, андроиды превосходят нормальных людей?

Бомпенсьеро замялся, словно пытаясь поспешно прикинуть, не зная позиции Мануэля в горячо дебатируемом вопросе о гражданских правах андроидов, какие политические последствия будет иметь его ответ.

– По-моему, – наконец произнес он, – их физическое превосходство несомненно. Мы программируем их на то, чтобы они были сильными, красивыми, здоровыми. Весь последний век то же самое, в некотором смысле, пытались делать с человеком, но однозначно предсказуемого эффекта добиться не удалось. Точнее, его и не пытались добиться из-за всякого рода гуманистических возражений, противодействия Партии за Отмирание и так далее. Но когда вы примете во внимание, что андроиды стерильны, что в интеллектуальном отношении большинство из них весьма отсталы, что даже альфы – прошу прощения, друг мой – почти не проявляют творческой активности…

– Да, – сказал Мануэль. – Конечно. – Он ткнул пальцем вниз. – А там что происходит?

– В этих автоклавах происходит репликация, – ответил Бомпенсьеро. – Базовые нуклеиновые цепочки делятся, и из их фрагментов вырастают новые. В каждом автоклаве – бульон из зигот, находящихся как раз на стадии затравки, только полученных белковым синтезом вместо полового влияния гамет. Я не слишком сложно?

– Нет, ничуть, – отозвался Мануэль, глядя как зачарованный, на неподвижную розовую жидкость в проплывающих далеко внизу огромных круглых цистернах. Ему показалось, что он может разглядеть крошечные комочки живой материи, хотя он прекрасно понимал, что это ему только кажется.

Кабина бесшумно скользила под потолком.

– А это наш, так сказать, инкубатор, – сказал Бомпенсьеро, когда они оказались над рядами блестящих стальных камер, соединенных сложной паутиной труб. – Каждая из этих емкостей представляет собой, по сути, искусственное лоно, в котором плавает в питательном растворе дюжина зародышей. Здесь, в Дулуте, мы производим андроидов всех трех типов – и альф, и бет, и гамм. Качественная разница между ними закладывается уже на стадии первоначального синтеза, но после этого необходимы разные питательные растворы. Вон там, внизу, слева – альфы, справа – беты; а в следующем зале – одни гаммы.

– А в каком отношении вы их выпускаете?

– Один альфа на сто бет и на тысячу гамм. Такая кривая распределения изначально установлена вашим отцом и с того времени не менялась. Это в точности соответствует потребностям человечества.

– У моего отца потрясающий дар предвидения, – неопределенно высказался Мануэль.

Интересно, подумал он, каким был бы сейчас мир, не начни картель Крага выпускать андроидов? Может быть, почти таким же. Вместо небольшой, культурно однородной человеческой элиты, которой служат компьютеры, механические роботы и толпы услужливых андроидов, была бы небольшая, культурно однородная человеческая элита, которой служили бы компьютеры и механические роботы. В любом случае, жизнь человека в XXIII веке была бы не слишком обременительной.

Исторический процесс, который привел к такому положению, начался несколько веков назад, задолго до того, как первый андроид неуклюже выкарабкался из автоклава. Население Земли в конце XX века резко сократилось. Война и воцарившаяся вслед за ней всеобщая анархия на сотни миллионов жизней сократили гражданское население Азии и Африки. Потом на эти континенты, а также на Южную Америку и Ближний Восток обрушился голод. Что до развитых государств, то примерно к такому же эффекту привели непростая социальная обстановка и появление безопасных контрацептивов. Резкое снижение темпов прироста населения привело за время жизни двух поколений к еще более резкому сокращению его численности.

Одним из последствий происшедшего – исторически беспрецедентным – было почти полное исчезновение пролетариата. Сокращение населения сопровождалось заменой людей машинами на всех работах, требующих ручного, а иногда и не только ручного труда. Те, кто обнаруживал себя ненужным в новом обществе, завуалированно и в лоб отговаривались от продолжения рода. Обескураженный, потерявший опору под ногами, пролетариат от поколения к поколению быстро сходил на нет. Этому дарвинистскому процессу способствовали сначала неявно, а потом и открыто доброжелатели из числа должностных лиц, следившие за тем, чтобы никто из граждан не оставался в неведении относительно достоинств благословенной контрацепции. Когда бывшие массы превратились в меньшинство, были приняты генетические законы. Тот, кто бесполезен для общества, больше не имел права на продолжение рода, тот, кто вписывался в нормы, имел право завести на семью двоих детей, но не более того, а уж тот, кто нормы перекрывал, мог сколько угодно продолжать род человеческий. Таким образом рост населения был стабилизирован, и умные наследовали Землю.

Эти общественные изменения происходили во всемирном масштабе. С появлением трансмат-сообщения мир превратился в одну большую деревню. Все ее жители говорили на одном языке – английском – и даже думали одинаково. Культурно и генетически они тяготели к смешению рас. Для развлечения туристов тут и там еще оставались фрагменты исторически чистого прошлого, но к концу XXI века жители Карачи, Каира, Миннеаполиса, Афин, Аддис-Абебы, Рангуна, Пекина, Канберры и Новосибирска как внешне, так и по поведению практически не отличались. Национальные границы и древние концепции суверенных государств с появлением трансмат-сообщения отмерли сами собой за очевидной абсурдностью.

Но этот грандиозный общественный переворот, принесший с собой всеобщее счастье, покой и комфорт, также привел к колоссальной и постоянной нехватке рабочей силы. Со многими задачами роботы, управляемые компьютерами, просто не могли справиться: из роботов получались великолепные дворники или придатки к конвейеру, но как слуги, сиделки, повара или садовники они оказались малополезны. Так сделайте роботов, которые будут лучше, говорили одни, другие же думали об искусственных людях. Эктогенез – искусственное развитие зародыша вне тела матери или даже зародыша, полученного в пробирке искусственным оплодотворением материнской яйцеклетки – практиковался давно, в основном женщинами, которые не хотели, чтобы их гены канули в забвение, но предпочитавшими избежать риска, связанного с беременностью и родами. Эктогены были слишком близкими родственниками человека, чтобы использовать их как инструменты. Тогда почему бы не сделать еще один шаг и не произвести на свет андроидов?

Это сделал Краг. Он предложил миру синтетических людей, гораздо более разносторонних, чем роботы, долговечных, умелых и беспрекословно подчиняющихся Человеку. Их не нанимали на работу, а покупали, и по всеобщему согласию они считались не людьми, а предметом собственности. Короче, они были рабами. Мануэль нередко задавался вопросом: может, было бы проще обойтись одними роботами? Андроиды до неприятного походили на людей, и не ясно, будут ли они вечно довольствоваться ролью вещей.

Под прозрачной кабиной возникал и пропадал в темноте один «инкубаторный» зал за другим. Все залы были пустыми, если не считать одиноко сидящего за пультом андроида. Все искусственные люди проводят первые два года жизни в таких герметичных камерах, пояснил Бомпенсьеро. В простирающихся под плывущей в воздухе кабиной залах «дозревали» андроиды самых разных возрастов – от нескольких недель до двенадцати месяцев и более. В некоторых залах камеры были открыты, и группы техников-бета готовили их к приему новых зигот на стадии затравки.

– А в этом зале, – сказал Бомпенсьеро, когда Мануэль уже потерял счет одинаковым цехам, – содержатся андроиды на самой последней перед «рождением» стадии. Как насчет того, чтобы спуститься и понаблюдать процесс вблизи?

Мануэль кивнул.

Бомпенсьеро щелкнул тумблером. Кабина перешла с одного рельса на другой и по спиралевидным направляющим медленно съехала на пол. Они вышли, и возле одной из инкубаторных камер Мануэль увидел целую армию гамм.

– Питательный раствор из камеры откачан. Уже минут двадцать «новорожденные» дышат воздухом – впервые в жизни, кстати. Вот, видите – открываются створки люка. Подойдите поближе, мистер Краг, подойдите поближе.

Створки люка разошлись в стороны. Мануэль заглянул внутрь.

Он увидел двенадцать взрослых андроидов – шестеро мужчин и шесть женщин, безжизненно распростершихся на металлическом полу. Рты у них были безвольно приоткрыты, в глазах застыло бессмысленное выражение, руки и ноги еле заметно подергивались. Они казались совершенно беспомощными. Лилит, подумал Мануэль, Лилит!

– За два года в «инкубаторе», – прошептал Бомпенсьеро, – андроид достигает полной физической зрелости. У человека на это уходит тринадцать-пятнадцать лет. Это еще одно генетическое усовершенствование, предложенное вашим отцом в целях экономии. Так что андроидов-младенцев вы здесь не увидите.

– Прошу прощения, – обернулся к нему Мануэль, – но разве я не слышал где-то, что мы выпускаем детей-андроидов для усыновления женщинами, которые не могут…

– Пожалуйста, – оборвал его Бомпенсьеро, – не надо, мы не обсуждаем…

– Он осекся, словно вспомнив, с кем он разговаривает, и продолжил уже спокойней: – Я впервые слышу о таком. У нас на заводе ничем подобным на занимаются.

Гаммы вынесли двенадцать «новорожденных» из камеры и усадили каждого в странное приспособление – что-то среднее между инвалидным креслом и рыцарскими доспехами. Мужчины-«новорожденные» все как один были высоки и мускулисты, женщины – стройные и с высокой грудью. От их беспомощности веяло чем-то жутким. Голые, влажно блестящие андроиды безропотно позволили усадить себя в странные металлические кресла. Через прозрачное шлемовидное стекло оставались видны только ничего не выражающие лица.

– Они еще не умеют пользоваться своей мускулатурой, – пояснил Бомпенсьеро. – Они не знают, как стоять, ходить, – ничего не знают. В этих тренажерах, развивающих мышцы, они проведут месяц и полностью обретут контроль за своим телом. Теперь, если мы вернемся…

– Эти андроиды, которых мы только что видели, – поинтересовался Мануэль, – конечно же, гаммы?

– Альфы.

– Но они казались такими… такими… – ошарашенно выдавил Мануэль, – …слабоумными.

– Это же «новорожденные», – пояснил Бомпенсьеро. – А вы как думали: альфы только выходят из «инкубатора» и сразу за компьютер?

Они возвратились к кабине.

Лилит!

Мануэлю показали, как молодые андроиды учатся ходить. Как они спотыкаются, падают, смеются, и в следующий раз у них получается уже лучше. Ему показали класс, в котором андроидов обучали контролировать анальный сфинктер. Ему показали гипнопедический класс, где несколько десятков бет дремали с шлемами на головах. Он позволил торжественно облачить себя в такой шлем и прослушал урок английского языка. Как услужливо пояснил Бомпенсьеро, происходило что-то сродни Божественному акту вдыхания души: в чистый мозг вкладывалось то, из чего должна была сложиться личность. Обучение, услышал Мануэль, длится у гамм один год, у бет – два и у альф – четыре. Таким образом, путь от «зачатия» до полной зрелости андроид проходит максимум за шесть лет. Мануэль никогда раньше не задумывался об этом. Раньше ему бросались в глаза в андроидах только знакомые человеческие черты. Теперь они отошли на второй план, и выступила явная чужеродность. Это что же получается? Тор Смотритель, который, как иногда кажется, знает и умеет все, – ему всего девять-десять лет от роду? А прекрасная Лилит Мезон – сколько ей? Семь? Восемь?

Мануэлю внезапно очень захотелось убраться с завода, и как можно скорее.

– Сегодня мы выпускаем, так сказать, в большой мир группу бет, – говорил Бомпенсьеро. – Сейчас они проходят последний экзамен – язык, координация движений, рефлексы. Корректируется метаболизм… ну и еще всякое разное. Может, вы хотели бы лично проверить их…

– Нет, спасибо, – произнес Мануэль. – Завод, э… э… произвел на меня неизгладимое впечатление. Но, боюсь, я и так уже отнял у вас слишком много времени, а у меня в другом месте назначена встреча, так что прошу прощения, но…

На лице Бомпенсьеро было написано явное облегчение.

– Как вам угодно, – любезно произнес он. – Но, как вы понимаете, мы всегда к вашим услугам, и если вы еще раз окажете нам честь своим посещением…

– Прошу прощения, где здесь ближайшая трансмат-кабина?

22:41, СТОКГОЛЬМ. Переместившись на запад, в Европу, Мануэль потерял остаток дня. Его встретил темный холодный вечер. Ярко блестели звезды, а пронзительный, пахнущий слякотью ветер поднимал волны в заливе Мяларен. На всякий случай, страхуясь от гипотетически возможной слежки, он перенесся в вечно бурлящий людьми вестибюль великолепного старого Гранд-отеля. Дрожа от холода и с трудом разбирая дорогу в промозглой осенней мгле, он пересек площадь, вошел в трансмат-кабину за серой громадой Королевской Оперы, прижал большой палец к пластине, считывающей рисунок капиллярных линий и передающей информацию на компьютер финансового управления, и через секунду оказался на побережье Балтийского моря в старом почтенном квартале Остермальм. Сейчас это был квартал андроидов. Он поспешил по улице Ярла Биргера к некогда шикарному зданию постройки XIX века, в котором жила Лилит. Замедлив шаг перед входом, он осторожно огляделся, убедился, что вокруг ни души, и стрелой метнулся через огромные двери – почти ворота. Робот-привратник оглядел его и бесцветным голосом осведомился, что ему здесь надо.

– В гости к Лилит Мезон, – ответил Мануэль.

Робот не возражал. Дальше Мануэль мог выбирать – подниматься на лифте или пешком. Он предпочел пешком. Всю дорогу до пятого этажа его преследовали затхлые запахи, а вокруг плясали тени.

Лилит встретила его в роскошном облегающем, переливающемся всеми цветами радуги платье до пола. По сути, это была мономолекулярная пленка, только подчеркивающая контуры великолепного тела. Лилит бросилась к нему, раскинув для объятия руки, громко шепча его имя. Он обнял ее.

И внезапно увидел ее как комочек материи в розовом бульоне автоклава.

Как массу нуклеотидов, начинающих репликацию.

Он увидел, как ее, голую, влажно блестящую и беспомощную, выносят из «инкубатора».

Он увидел ее как вещь, сделанную людьми.

Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь.

Лилит.

Он знал ее пять месяцев. Три месяца они были любовниками. Их познакомил Тор Смотритель – она тоже работала на Крага.

Она тесно прижалась к нему. Он поднял руку и растопыренной ладонью накрыл одну из ее грудей: под мономолекулярной пленкой грудь была теплой и податливой. Настоящей. Он пощекотал большим пальцем сосок и почувствовал, как тот твердеет. Настоящий, настоящий.

Вещь.

Он поцеловал ее. Язык его проскользнул между ее губ, и он ощутил вкус химикатов. Аденин, гуанин, цитозин, урацил. Запахло автоклавом. Вещь. Вещь.» Красивая вещь. Вещь в обличье женщины. Правильное имя – Лилит. Вещь.

– Ты был на заводе? – спросила она, отстранившись.

– Да.

– И ты узнал об андроидах больше, чем тебе хотелось?

– Нет.

– Теперь ты видишь меня по-другому. Ты не можешь не вспоминать о том, кто я такая на самом деле.

– Ничего подобного, – сказал Мануэль. – Я люблю тебя, Лилит. Я всегда знал, кто ты такая. Я люблю тебя. Люблю.

– Как насчет того, чтобы что-нибудь выпить? – спросила она. – Или, может, сигарету? Флоутер?

– Нет, спасибо, – отозвался он. – День сегодня какой-то очень долгий. У меня еще даже ленча не было, и такое ощущение, будто я на ногах уже часов, по меньшей мере, сорок. Лилит, давай просто немного расслабимся. Нам не до травки. Нам не до флоутеров. – От отстегнул застежки, и она помогла ему скинуть одежду. Затем она сделал стремительный пируэт перед допплером, и мономолекулярное платье с коротким щелчком исчезло. Кожа у Лилит была светло-красной, только соски – темно-коричневыми, грудь – полной, элегантно очерченной, талия – узкой, а крутые бедра словно давали обещание принести много-много детей, – обещание, которое никогда не будет выполнено. В безупречности красоты Лилит было что-то нечеловеческое. Мануэлю захотелось сглотнуть, но в горле пересохло.

– Я сразу почувствовала, как только ты прикоснулся ко мне, что в тебе что-то изменилось, – грустно сказала она. – Появился… страх? Отвращение?

– Нет.

– До сегодняшнего дня я была для тебя чем-то экзотическим, но человеком

– как бушмен или эскимос. Ты никак не показывал, что чувствуешь во мне что-то нечеловеческое. Теперь ты думаешь о том, что спишь с каким-то сгустком химикатов. Тебе кажется, что это противоестественно.

– Лилит, пожалуйста, прекрати! Все ты придумываешь!

– Да?

– Я пришел к тебе. Я поцеловал тебя. Я сказал, что люблю тебя. Я хочу спать с тобой. Может, ты просто проецируешь на меня свое чувство вины из-за того, что…

– Мануэль, что бы ты сказал год назад о человеке, который признался бы тебе, что спит с андроидом?

– Я знаю много людей, которые…

– Что бы ты сказал год назад? В каких именно словах? Что бы ты подумал о таком человеке?

– Я никогда об этом не задумывался. Честно, никогда.

– Ты уклоняешься от ответа. Помнишь, мы обещали никогда не играть в недомолвки? Помнишь? Не станешь же ты отрицать, что почти во всех слоях человеческого общества секс между человеком и андроидом воспринимается как извращение. Кстати, может быть, это единственное оставшееся в мире извращение. Что, разве я неправа? Отвечай, не молчи.

– Хорошо, – выдавил он. Их глаза встретились. Ни у одной женщины, подумал он, я не встречал глаз такого цвета. – Большинство мужчин, – медленно начал он, – считают, что спать с андроидом – это… как мастурбация… как с резиновой куклой. Когда я такое слышал, мне всегда казалось, что это предельно грубое, глупое выражение обычных человеческих предрассудков насчет андроидов. У меня таких предрассудков никогда не было, иначе я не полюбил бы тебя. – Кто-то у него в мозгу издевательски пропел: «Помни автоклавы! Помни автоклавы!» Он отвел глаза и уперся взглядом в ее скулу. – Лилит, – очень серьезно произнес он, – перед всей вселенной я клянусь: мне никогда и в голову не приходило, что полюбить андроида – это что-то постыдное. И что бы там тебе ни казалось, даже после посещения завода у меня не появилось и тени подобных мыслей. А чтобы доказать это…

Он привлек ее к себе и провел ладонью по шелковистой коже живота, паха, вниз, к лону. Она шевельнула бедрами, он сомкнул пальцы на венерином бугорке, безволосом как у маленькой девочки. Его вдруг затрясло, настолько чужеродной показалась ему эта безволосость, и все тело его охватила слабость, какой он раньше никогда не испытывал. Так гладко. Так чудовищно гладко. Он опустил глаза и уткнулся взглядом в голую, словно выбритую кожу. Как у маленькой девочки. Как у… андроида. Перед его взглядом снова возникли автоклавы. И ярко-красные, влажно блестящие альфы с бессмысленными лицами. В этом нет никакого греха – любить андроида, напомнил он себе. Он стал ласкать ее, и она отозвалась на поглаживания его пальцев так, как отзываются все женщины, – участившимся дыханием, дрожанием бедер. Он коснулся губами ее груди и крепко прижал к себе, но в воздухе перед ним вспыхнул и завис, как огненный столп, образ отца. Старый дьявол-искусник! До чего же изобретательно – выпустить такое изделие! Изделие. Оно ходит. Оно разговаривает. Оно очень даже соблазнительное. Оно испытывает страсть и учащенно дышит, у него увлажняются малые губы. А я кто такой? Тоже изделие, да? Винегрет из химических элементов, вылепленный по почти такому же трафарету, – mutatis mutandum, конечно. Аденин. Гуанин. Цитозин. Урацил. Рожден в автоклаве, вышел из лона – какая, к черту, разница? Мы одной плоти. Мы разные, но мы одной плоти.

Желание нахлынуло на него с головокружительной быстротой, он опрокинул ее на спину, розовые пятки в экстазе молотили его по ляжкам, ему казалось, что они взмывают все выше и выше и что это никогда не кончится.

– Ну и находит же на меня иногда, – сказала она, отдышавшись, когда это все-таки кончилось.

– О чем ты?

– О той сцене, которую я тебе устроила, когда я пыталась объяснить тебе, что ты, по-моему, думаешь.

– Лилит, не надо больше об этом.

– Но ты был прав. Наверно, я действительно просто проецировала на тебя собственные страхи. Может быть, подсознательно я ощущаю вину из-за того, что сплю с человеком. Может быть, я хочу, чтобы ты думал обо мне, как о чем-то резиновом. Очень может быть, что в глубине души я сама о себе думаю именно так.

– Нет. Нет.

– Ничего не поделаешь. Это разлито в воздухе. По тысяче раз на дню нам напоминают, что мы не люди… не живые…

– Ты такая же живая, как любой человек. Даже живее некоторых. – Живее, чем Клисса, чуть не добавил он вслух. – Но сегодня ты какая-то очень нервная. Что происходит?

– Все дело в твоей поездке на завод, – сказала она. – До сегодняшнего дня я была уверена, что ты не такой, как все, что ты ни на секунду не задумываешься о том, как и где я родилась или нет ли чего-нибудь предосудительного в нашей с тобой связи. Но я боялась, что, когда ты увидишь завод, увидишь… производство в подробностях, ты можешь измениться… а когда ты пришел сегодня, в тебе появилось что-то новое, какая-то… отстраненность, которой раньше не было… – Она пожала плечами. – Может быть, все это мне только кажется. Наверняка все это мне только кажется. Мануэль, ты не такой, как другие. Ты – Краг, ты как король, тебе не нужно унижать других, чтобы возвыситься самому. Ты не делишь весь мир на людей и андроидов, никогда не делил. И ничего не могло измениться оттого, что ты разок заглянул в автоклав.

– Конечно, не могло, – сказал он так искренне, как только мог. – Андроиды – это люди, и люди – это… тоже люди, я всегда так думал, и с какой стати что-то должно было измениться? Ты прекрасна. И я очень тебя люблю. А тот, кто думает, что андроиды – неполноценные существа, просто злобный псих.

– Ты за то, чтобы андроидам дали гражданские права?

– Конечно.

– Ты имеешь в виду андроидов—альфа? – невинно улыбаясь, уточнила она.

– Ну… я…

– Люди и андроиды равны, только альфы более равны, чем остальные андроиды?

– Ты опять начинаешь?

– Я всего лишь пытаюсь добиться для альф политических преимуществ. Разве не может в угнетенной этнической группе быть свое разделение на классы? Мануэль, я люблю тебя. Ну почему ты все так серьезно воспринимаешь?

– Ничего не могу с этим поделать. Я никогда не был особенным умником, и твой тонкий юмор-до меня не всегда доходит. – Он поцеловал ее в грудь. – Мне пора.

– Но ты же только пришел!

– Очень жаль, но мне действительно пора.

– Этот дурацкий спор отнял уйму времени… и ты пришел поздно… Ну, Мануэль, задержись хотя бы на час!

– В Калифорнии меня ждет жена, – сказал он. – К сожалению, большой мир иногда напоминает о своем существовании.

– Когда теперь я тебя увижу?

– Скоро, скоро.

– Послезавтра?

– Вряд ли. Но скоро. Я позвоню. – Он быстро оделся. Ее слова продолжали звучать у него в мозгу, потрескивая, как фон статического электричества. «Мануэль, ты не такой, как другие… Ты не делишь весь мир на людей и андроидов». Разве это правда? Разве это может быть правдой? Он солгал ей, предрассудков у него ничуть не меньше, чем у любого другого человека, и посещение завода только дало им дополнительную пищу. Но, может, достаточно волевого усилия – и он преодолеет себя? Может, сегодня вечером он нашел наконец свое истинное призвание? Интересно, что скажут, если сын Симеона Крага открыто выскажется по такому взрывоопасному вопросу, как гражданские права андроидов, и займет сторону Партии Равенства? И Мануэль Никчемный, Мануэль-бездельник, Мануэль-повеса превратится в пламенного аболициониста? Он немного поиграл этой мыслью. Может быть, может быть. По крайней мере, появляется удачная возможность избавиться от опостылевшего имиджа пустозвона. Дело, дело, дело! Наконец-то появляется достойное дело! Может быть. Лилит проводила его до двери, он на прощанье поцеловал ее, обнял, ощущая под руками неестественно гладкую кожу, и закрыл глаза. К его ужасу, перед ним снова возник, призрачно мерцая сквозь зажмуренные веки, ряд автоклавов, и Нолан Бомпенсьеро, кувыркаясь, принялся объяснять, как «новорожденных» андроидов обучают контролировать анальный сфинктер. Его передернуло, и он отстранился от Лилит.

– Я позвоню, – пообещал он уходя.

16:44, КАЛИФОРНИЯ. Он вышел из трансмат-кабины во внутренний дворик, мощенный синевато-серым кафелем. Солнце медленно ползло над Тихим океаном. К Мануэлю поспешили трое слуг-андроидов: один принес домашний халат, второй тонизирующую таблетку, третий – свежую газету.

– Где миссис Краг? – спросил Мануэль. – Еще спит?

– Она у океана, – ответил ему слуга-бета.

Мануэль быстро переоделся, принял таблетку и вышел на пляж. Он сразу увидел Клиссу метрах в ста от дома, она брела вдоль берега в полосе негромко шумящего прибоя. Вокруг нее кругами бегали три длинноногих чайки, и она что-то кричала им, смеясь и хлопая в ладоши. Она заметила Мануэля, только когда он подошел уже почти вплотную. После Лилит она казалась ребенком: узкие бедра, поджарый мальчишеский зад, едва выступающая, как у двенадцатилетней девочки, грудь. Темнеющий между ног волосатый треугольник смотрелся совершенно нелепо. Моя жена – ребенок, подумал Мануэль, а любовница сделана из пластика.

– Клисса, – позвал он.

– О! – вздрогнула она. – Ты напугал меня.