Текст книги "Её единственная страсть"

Глава 2

Дендре, разумеется, сидела за столиком номер один в цокольном этаже музея Гуггенхайма. Никогда музей не выглядел так великолепно, так оживленно, как в тот вечер, когда общественность чествовала Гидеона Пейленберга ретроспективной выставкой его работ. Потребовалось три года, чтобы организовать выставку, и несколько недель, чтобы установить освещение: подчеркнуть достоинства каждой картины, коллажа, каждой скульптуры. Мягкий, неяркий свет в нескольких дюймах над полом, чтобы можно было ходить, а выше темнота усиливали впечатление. Здесь царила атмосфера гения Пейленберга. Цокольный этаж, где гости вернисажа ужинали и вели непринужденную беседу, был освещен тысячами мерцающих свечей.

Как и требовал протокол, Дендре предупредили о том, что ей предстояло услышать. Государственный департамент и видные представители мира искусства заботились, чтобы официальные мероприятия проходили гладко. Однако когда ее мужа вызвали для получения ордена Почета из рук президента Соединенных Штатов за вклад в американское искусство, Дендре почему-то удивило, что ему нужно встать и идти к круглому помосту. Все присутствующие поднялись и устроили Гидеону долгую овацию. Раздавались топот и крики «браво!». Вдруг в ее сознании возник протест: «Гидеон, этот орден настолько же мой, насколько и твой, тварь ты этакая!» Это было совершенно несовместимо с ролью жены художника и потрясло Дендре.

Откуда этот яростный протест? Правительства многих стран удостоили мастера почестей, тем более не в новинку были блестящие выставки, восторг зрителей и художественной общественности. Однако до этого вечера художник уклонялся от приемов, выражал свое сожаление по поводу невозможности участвовать в очередной церемонии и присылал своего агента Хэвера Сэвиджа получать от его имени всевозможные награды. Дело было не только в том, что Гидеон презирал светскую сторону жизни мира искусства – художник знал себе цену, знал меру своего вклада в современное искусство и считал, что может плодотворнее использовать свои силы и время, нежели очаровывать людей, которые восхваляли его.

Дендре всегда восхищалась этой сдержанностью мужа. Теперь, на этом весьма людном мероприятии, где из рук главы государства Гидеон принимал награду, она чувствовала себя униженной его самомнением, его оглушительным успехом.

Неужели это тот самый человек, который посещал картинные галереи и музеи только по утрам, когда там почти не было посетителей, чтобы не попадаться на глаза публике? Не похоже! Этот Гидеон, ее Гидеон, которого она так оберегала от вторжения в его жизнь случайных людей, чтобы он мог жить и работать в тишине и покое, казалось, жадно упивался каждым мигом своего триумфа. Впервые за все годы совместной жизни она почувствовала, что муж отдалился от нее.

Дендре хотелось, чтобы он принял награду безо всей этой суматохи с черным галстуком и вечерним платьем, без льстивых речей тех, кто много лет не замечал его творений. А ведь тогда Гидеон был таким же замечательным художником, как и теперь. Его ранние полотна пользовались большим спросом и почти не появлялись на рынке. Когда же появлялись, то стоили десятки миллионов долларов. Но где были музеи, меценаты, поклонники, когда она и Гидеон отчаянно нуждались в деньгах? Когда она работала на двух работах, чтобы он мог писать, когда ее мать привозила им продукты в мастерскую в заброшенном здании, где не было горячей воды? О да, эта награда их общая, не только Гидеона, и Дендре была уверена, что ее муж, когда поднимется на трибуну, скажет об этом всему миру.

Дендре обвела взглядом знаменитостей из мира искусства, отдающих должное ее мужу и очень вежливо не замечавших ее. Внезапно она почувствовала себя оскорбленной, поймав обожающие взгляды дочерей, устремленные на отца. Гости вяло пожимали руку Дендре, оживленно болтая с Эдер, и смотрели поверх ее плеча, чтобы встретиться взглядом с кем-то более значительным. Она испытывала не смущение, а презрение к тщеславной любовнице великого человека, что, в сущности, не являлось секретом.

Все смотрели если не на Гидеона, то на Эдер, потому что, поднявшись со стула, он сначала отрывисто сжал руку жены, потом сердечно обнял и поцеловал молодую, чувственную, соблазнительную мисс Корнинг.

Гидеон моментально исчез в толпе и неожиданно появился на трибуне. В зале наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом стульев.

Президент произнес краткую речь:

– Я интересуюсь вашим творчеством со студенческих лет, сэр, и для меня большая честь вручить вам высшую награду страны за достижения в области литературы и искусства.

И передал художнику орден Почета на красно-бело-синей ленте.

Гидеон принял награду в руки, а не на шею. «Ну вот, – подумала Дендре, – настал момент истины. Сейчас он признает, что это наш момент торжества». Всем сердцем она возрадовалось гениальности человека, которого любила сверх всякой меры. Которого кормила и оберегала, чтобы он мог обогатить мир своим талантом.

Гости вновь поднялись со стульев и стояли молча, готовые слушать благодарственную речь одного из самых значительных художников двадцатого века. Дендре тоже встала, у нее ослабли колени от предвкушения: награда, вполне заслуженная делом всей ее жизни, любовью к мужу, почти в руках. Она смотрела, как Гидеон обвел взглядом присутствующих. На одних лицах взгляд задерживался дольше, чем на других. Гидеон был таким же, как всегда, – поразительной личностью. Каждый чувствовал силу этого человека. Наконец Гидеон улыбнулся поклонникам, повернулся и поблагодарил президента легким кивком. Потом с высоко поднятой головой спустился с помоста, не сказав ни слова.

Гости не сразу поняли, что это все. Ему было нечего сказать им. Было ли это оскорблением? Снобизмом чистейшей воды? Или он просто оставался верным себе, говоря своим молчанием то, что утверждал всегда: ему нечего говорить, все сказано в его картинах? Ему некого благодарить, не с кем делить эту минуту торжества. Она принадлежит ему, и только ему.

Дендре наблюдала, как Гидеон идет через толпу, задерживаясь, чтобы где-то принять рукопожатие, теплое слово. Вот он поцеловал знаменитую коллекционершу, с которой его связывали очень теплые отношения. Мужчины похлопывали его по спине. Блестящие дамы в вечерних платьях, увешанные драгоценностями, с обожанием смотрели на него. Президент Соединенных Штатов, оставшийся на трибуне один, выглядел несколько обескураженным. Он ожидал ответной речи и возможности добродушно пошутить над великим художником, очаровать его и между прочим убедить денежную элиту республиканцев, что президент-демократ не прочь перейти в их лагерь. Но вместо этого как будто стал выглядеть менее значительным человеком, чем тот, кого чествовали.

Дендре видела, как дочери и Эдер протискиваются сквозь суетливую толпу к Гидеону, но сама не шевельнулась, не выказала ни малейшего волнения, когда дочери поцеловали ее в щеку и попытались потащить с собой. И тут же была сражена одиночеством, зрелищем того, как быстро уходит ее жизнь: осыпаемый похвалами Гидеон искренне смеялся вместе с незнакомцем, дети огибали столы, чтобы подойти к нему. Эдер, стоявшая рядом с Гидеоном, обернулась и поглядела в сторону Дендре.

На краткий миг Дендре увидела в сопернице себя – влюбленную, торжествующую вместе со своим мужчиной, – и ее охватило желание принадлежать предмету своей одержимости, как в данную минуту красавица Эдер.

Несколько человек подошли к Дендре с краткими поздравлениями, она машинально поблагодарила их, но у нее было странное ощущение, что телом она здесь, а душа парит где-то в другом месте зала. Ее брат Орландо поцеловал Дендре в щеку и обнял за плечи. Из-за волнения и обиды Дендре почти не замечала старшего брата, с которым была дружна всю жизнь, хотя в те годы, когда складывалась ее личность, они шли разными путями.

– Могла ли ты мечтать в юности, когда впервые привела Гидеона домой, в Бруклин, что тебе когда-нибудь выпадет такой вечер? Что Гидеон станет живой легендой?

Дендре не представляла, что ответить. Неужели Орландо слеп? Неужели не видит, что она брошена ради другой, более молодой, более красивой женщины, совершенно на нее не похожей? Ей хотелось расплакаться, она была охвачена жалостью к себе. Но Дендре была сильной, закаленной компромиссами и достаточно владела собой, чтобы сдержать слезы. Ей и не потребовалось отвечать Орландо, потому что подошла Эдер.

Первые ее слова были обращены к Дендре:

– Присоединяйтесь к нам. Мы не собирались оставлять вас одну за пустым столиком. У нас идет подсаживание то к одному столику, то к другому. Примите участие в этом развлечении.

Дендре уловила жалость Эдер и пришла в замешательство. Она не нуждалась в сочувствии любовницы своего мужа. Но не успела женщина ничего сказать, как Эдер перенесла внимание на Орландо. Они обнялись, Эдер поцеловала его. Он радовался за Гидеона и его семью, радовался этому вечеру, почестям, которые воздавались художнику.

Орландо глянул через плечо на сестру. Неужели Дендре надеялась удержать при себе Гидеона своей рабской покорностью и преданностью, стряпней, выпеченным дома хлебом, уютным домом, когда женщины вроде Эдер будоражат его страсть, сердце, даже душу? Он не испытывал жалости к сестре, просто сочувствовал ее положению и удивлялся, как любовь к мужу перешла в одержимость, обращенную главным образом на себя, а не на выдающегося художника.

Орландо знал это, как и Гидеон. Мужчины были дружны с тех пор, как Гидеон женился на Дендре, и не раз обсуждали, пусть мимоходом, подобные вещи. В том, что его сестра и ее муж любили друг друга, сомнения не было. Что теперь между ними не все ладно, было очевидно. Дендре была опорой, основой жизни семьи, Гидеон хотел этого, нуждался в этом – возможно, до сих пор. Тогда почему же они отдалились друг от друга? Страсть Дендре к Гидеону постепенно растворялась в повседневности совместной жизни. Каким-то образом она перенесла свои чувства в старания приготовить идеальное суфле, оберегать покой мужа, сделать их детей своей копией. Дендре пошла в мать. А Гидеону в этом возрасте ежеминутно требовалось вдохновение, которое ему давала не еда, а яркая, молодая красавица, с которой он вел авантюрную любовную жизнь.

Орландо несколько раз ужинал с Эдер и Гидеоном, о чем Дендре не знала. Пути их пересекались случайно: однажды в калифорнийском музее, где Гидеон устраивал выставку своих картин; как-то в Лондоне, в ресторане отеля; и в Париже, где он случайно встретился с Эдер на авеню Монтень и та настояла, чтобы он отобедал с ними. Орландо помнил даже меню: устрицы и бутылка шабли. Ему была понятна страсть Гидеона к Эдер: она бросала вызов всем своим существом – походкой, умом, чувственностью. Эта женщина помогала Гидеону чувствовать себя молодым, будоражила его творческую душу, возбуждала сексуальностью.

Орландо видел, что Гидеон заставляет сестру страдать. Одержимость Дендре убивала то, за что он полюбил ее, и все-таки у них по-прежнему было что-то общее. Прошлое? Любовь? Кто знает? До сегодняшнего вечера Орландо считал, что Дендре сможет не допустить распада их брака.

Теперь, держа Эдер в объятиях, глядя через ее плечо на сестру, он понял, что этот союз обречен. Потухший взгляд Дендре сказал ему, что этот вечер, дань признания родной страны Гидеону, и то, что светила мира искусства воздавали должное ее мужу и весьма предупредительно обращались с ней как с пустым местом, – все это разрушало ее одержимость. Действительность развеяла иллюзии. Но он знал свою сестру и понимал, что она все еще надеется.

Эдер высвободилась из объятий Орландо и обратилась к ней:

– Пойдемте. Мы присоединились к Раухенбургу и Джиму Дайну. Гидеон выставляет угощение. Даже президент с супругой сели за этот столик. Вам не следует оставаться в стороне.

Дендре овладела собой. Она все еще оставалась женой Гидеона Пейленберга, человека, которого чествовали здесь, и Эдер была права: ее место рядом с мужем.

– Гидеон приглашает меня? – спросила она.

– Конечно, – ответила соперница.

Явная ложь! Все трое знали это. Женщины переглянулись и поняли, что Эдер может позволить себе быть великодушной. В конце концов она победила. Она отняла у Дендре привязанность, страсть, любовь Гидеона, и никакого притворства между ними быть не могло.

Но Дендре все же обладала некоторой значимостью в мире искусства. Жены художников – музы-домработницы – занимают в нем особое положение. Поклонники художника могут установить через них прямую связь с художником, когда все остальные пути закрыты. Дендре отлично это знала и иногда – не особенно часто – этим пользовалась. Ее отчужденность от мира искусства поначалу вызывала интерес, который, увы, скоро угас, поскольку Дендре Пейленберг очень мало чем могла блеснуть как личность. Большинство людей видело в ней тень мужа. Однако существовали исключения, и одно из них приближалось теперь к Дендре.

То был Бен Боргнайн, респектабельный торговец картинами, владелец нескольких художественных галерей в Нью-Йорке и Лондоне. Эдер приветствовала его со всем своим обаянием и представила Орландо. Боргнайн приветствовал брата Дендре, но первым делом направился к жене художника и поцеловал ее в щеку. Потом, взяв за руку, сказал:

– Сегодняшнего вечера не было бы, если бы ты много лет не поддерживала Гидеона. Сердечно поздравляю.

Его слова пролились успокоительным бальзамом на ее душу. Бен всегда придавал Дендре сил, помогал почувствовать себя цельной, незаурядной. Они знали друг друга много лет. Бен был одержим картинами Гидеона и не раз представлял их на групповых выставках в своих галереях. Величайшим стремлением Бена было стать единственным агентом по продаже картин Гидеона, чего художник ни за что бы не допустил: у него уже был лучший на свете торговец картинами.

Боргнайн, моложавый пятидесятилетний мужчина, больше походил на крутого бизнесмена в исполнении Стива Маккуина, чем на спокойного, эрудированного, умного владельца галерей. Он был первым любовником Дендре. Бен соблазнил ее много лет назад, и связь их, дающая Дендре уход от реальности ее жизни и подавляющей любви к мужу, то прекращалась, то возобновлялась. Эта связь спасала ее брак, позволяла осуществлять сексуальные фантазии. Тайное обожание требовалось ее хрупкому эго и не представляло угрозы для брака. И не имело ничего общего с Гидеоном и любовью к нему.

Бен имел обыкновение появляться, когда Дендре больше всего нуждалась в нем. Воспрянув, она сказала Орландо и Эдер:

– Ступайте, мы подойдем. – С этими словами налила два бокала шампанского и подала один Бену.

– Замечательный вечер, Дендре, – сказал тот, чокнувшись с ней. – Ты не только чудо, но и выглядишь чудесно.

– Правда? Он засмеялся:

– С головы до пят гранд-дама, жена художника.

– Я старалась! – улыбнулась она. – Если б ты знал, сколько стоит это платье… Больше, чем весь мой гардероб.

– Дендре! Твой муж на прошлой неделе продал Тейту картину за четыре миллиона, а ты все скряжничаешь? Дорогая, ты уже давно покинула Бруклин. Тебе никто не говорил этого?

– Дочери говорят каждый день. Но они могут позволить себе смеяться над моей скупостью – у них богатые отец и мать.

Благодаря такому добродушному подшучиванию Дендре когда-то обратила внимание на Бена. Она видела его с красивыми женщинами, с которыми тот обращался как с трофеями, и была польщена, когда он удостоил ее внимания и затащил к себе в постель. С тех пор за пятнадцать лет их влечение друг к другу не ослабело.

Всякий раз, когда Бен видел Дендре обнаженной, он вспоминал полотна Гидеона. Бен хотел женщину, изображенную на тех картинах, еще до того, как познакомился с ней и стал ее любовником. И теперь хотел ее все так же сильно. Страсть его разжигало не только тело Дендре, но и ее покорность. Во время секса он проникал в самую душу Дендре и поражался, как мало людей могут понять эту женщину. Казалось, большинство из них не видели в ней ничего, кроме интересного, но некрасивого лица. Бен был одним из немногих, способных понять привязанность Гидеона к ней, понять, почему картины, где изображена Дендре, так эротичны и ярки. Почему люди толпились в музеях перед этими полотнами, названными все как одно «Женщина».

Всем своим существом Дендре принадлежала мужу, и любви между ней и Беном не было. Но секс был. Их отношения радовали Дендре. Первым ее мужчиной был Гидеон, вторым Бен, он, как и муж, мог заставить ее забыть обо всем на свете, почувствовать себя королевой Эротикой, женщиной для всех мужчин. С Беном, как и с Гидеоном, она полностью погружалась в секс, переживая экстазы, не сравнимые ни с чем в жизни. Отдаваясь, она позволяла себе приходить в неистовство, жить полной жизнью.

Поначалу Дендре было трудно принять собственную неверность. Вот почему их роман с Беном прерывался… и возобновлялся. Она прислушалась к шуму толпы, к струнному квартету, игравшему Вивальди, потом обратила внимание на стол, за которым царил Гидеон. Видела, как муж наклонился к Эдер и что-то прошептал ей на ухо. Та соблазнительно улыбнулась, встала и направилась к выходу, Гидеон следовал за ней по пятам. Дендре взяла Бена за руку и, крепко сжав ее, смотрела, как они уходят.

От музея Гуггенхайма было рукой подать до дома на Пятой авеню, где находилась просторная квартира Эдер с окнами на Центральный парк. Лифт открывался прямо в ее холл. Эдер открыла большие японские двери шестнадцатого века – тигры на них были изображены так искусно, что, казалось, готовы прыгнуть. В большой гостиной стояла темнота, оттуда был виден ночной Нью-Йорк, луна и звезды походили на театральный задник. Держась за руки, Гидеон и Эдер отвернулись от этого зрелища и пошли в спальню.

Голую Эдер Гидеон находил еще более привлекательной, чем одетую. Не только из-за красивого, почти совершенного тела: полных, округлых грудей, сосков сливового цвета, весьма соблазнительных, тонкой талии, чуть полноватых бедер, изгиба спины и высокого зада. Она обладала какой-то утонченной сексуальностью. Волосы внизу интриговали Гидеона, возбуждали желание исследовать эту самую интимную часть Эдер.

Длинные, тонкие руки, совершенные бедра, стройные ноги, узкие ступни…

Раздевшись сам, Гидеон поднял женщину на руки, понес к кровати и уложил на бок. Она не потянулась к нему, не поцеловала. Эдер никогда не ласкала Гидеона.

Позволяла себя ласкать. Ждала, что он пробудит ее страсть. Гидеон стал целовать ее груди, соски, покусывать и ласкать их, провел пальцами по щели между ног, нежно коснувшись мягких, скрытых губ. Эдер застонала. Гидеон перевернул ее на живот и поставил на колени; положил ей подушку под голову. Несколько секунд наблюдал, как она приготавливается: Эдер оперлась на предплечья и раздвинула ноги пошире. Он поднялся и медленно взял ее сзади. Глубоко вошел в нее и, держа за талию, стал совершать долгие, легкие движения. Она прижалась к нему задом, требуя продолжать. Тело ее напряглось, сердце часто забилось. В миг экстаза она вскрикнула, не отпуская его, и Гидеон приник к ней, обезумев от страсти. Извергнув семя, он в прямом смысле слился с Эдер. Они принадлежали друг другу, были одержимы друг другом. Да, эта женщина могла доводить Гидеона до одержимости. Он отдавал ей себя в самой первобытной неистовой, волнующей форме, а она принимала его всем своим роскошным телом. Удержать семя, вкус мужчины, быть заполненной им было для Эдер самым естественным проявлением, самой возвышенной из страстей.

Любовники вернулись в музей через полчаса. Люди общались, смотрели картины. Столы были убраны, но не было признаков, что вечер заканчивается.

Дендре, искавшая мужа, увидела Орландо с их тремя дочерьми. Девушки выросли красавицами, какой она никогда не была, – у детей были осанка и обаяние отца, даже чуточку его надменности. «Девочки преуспеют в этом мире, который так обожают, покажут себя так, как мне не удавалось», – грустно подумала она.

Наконец Дендре увидела, что Гидеон вернулся. Он стоял в небольшой компании, обняв Эдер и лаская ее обнаженное плечо.

Глава 3

– Он многого добился в жизни и все еще сравнительно молод. Он очень долго принадлежит всему миру, и просто поразительно, как ты ухитрялась выносить это, – сказал Орландо, обняв сестру за плечи и поцеловав в темя.

Бен и Дендре нашли его перед ее портретом, привезенным специально для этой выставки из музея современного искусства в Париже. Скрестив руки на груди, Орландо разглядывал картину, когда ощутил рядом присутствие сестры.

Дендре посмотрела на свое изображение. Как Гидеон любил ее тогда! Она прижалась к брату и сказала ему:

– Я была Дендре Московиц, девятнадцатилетней, наивной, когда позировала для этого портрета. И лишь недавно поняла, что после стольких лет с тех пор, как впервые увидела Гидеона, после всего, через что нам пришлось пройти, я во многих отношениях оставалась такой же наивной – до сегодняшнего вечера.

В ее голосе звучало что-то такое, чего ни Бен, ни Орландо раньше ни разу не слышали. Была ли то печаль, сожаление, даже жалость к себе? Бен мог бы понять любое из этих чувств, зная, какая жизнь была у нее с Гидеоном. Но нет. В голосе этой страстной женщины не было ничего подобного, – лишь полное, холодное равнодушие. И впервые за все годы их знакомства он понял, что Дендре не испытывала иллюзий по поводу своих отношений с Гидеоном. Каждый день, каждый час жизни с ним Дендре сознательно закрывала глаза на ту битву, которую вела с мужем, – на свою беззаветную любовь к нему и его тиранию. Теперь приближался кризис, и Бен понимал, что ничем не может помочь. Настало время расстаться с ней.

Он взял руку Дендре и поцеловал.

– Думаю, не такой уж наивной. Может быть, это наивность по расчету. Большинство из нас склонны закрывать глаза на некоторые вещи, чтобы облегчить свое положение. Кстати, там Беттлзы – мне нужно поговорить с ними. Ты извинишь меня? Приезжай, когда сможешь, пообедаем вместе, – сказал Бен и отошел.

Орландо тоже обратил внимание на странность поведения сестры: отстраненность от мужа в такой день, тон, неожиданное горькое признание в собственной наивности. Орландо, весьма умный человек и к тому же врач, в течение многих лет не раз пытался намекнуть сестре, что всепоглощающая любовь и полное подчинение – не лучший способ строить отношения с мужем, что, любя его, она должна найти способ управлять Гидеоном. Но Дендре всегда пропускала мимо ушей его намеки, она была слишком поглощена своей страстью, слишком увлечена фантазией о себе как о миссис Дендре Пейленберг, жене одного из величайших художников современности.

– Дендре, происходит что-то такое, о чем мне следует знать? – осторожно спросил Орландо.

– Думаю, ты знаешь об этом. Мне кажется, об этом знает весь мир. Жена всегда узнает последней, – отозвалась она.

– Давай отойдем вон туда, подальше от толпы. – предложил он.

Ведя сестру к скамье у самого входа в музей, Орландо заметил, что мужчины обращают внимание на Дендре, и увидел в ней чувственную, но очень сдержанную женщину. Он впервые увидел Дендре такой. Его это потрясло. Он привык видеть в сестре любящую, неизменную кормилицу семьи, поглощенную любовью к мужу, несмотря на его многочисленные измены и временами деспотическое поведение. Орландо считал ее гордой женщиной, способной вытерпеть все, что причинял ей Гидеон, потому что Дендре верила: для мужа она дороже всех любовниц. Сколько раз она говорила брату об этом? Он невольно задался вопросом, верит ли она в это до сих пор.

Сев на скамью, Дендре повернулась к брату и спросила:

– Ты всегда знал, ведь так?

– Что знал, Дендре?

– Что он любит меня не так, как я его. Что относится к нашему браку не так, как я.

– В течение всей твоей жизни с ним я пытался втолковать тебе это, моя дорогая, – проговорил Орландо и утешающе взял ее за руку. – Но почему ты вспомнила об этом сейчас, на этом блестящем торжестве? Думаю, здесь совсем не время и не место.

– Потому что сегодня вечером, когда Гидеон пошел получать орден Почета, я впервые поняла, что он никогда не любил меня больше других. Что наш брак для него не более чем удобное соглашение.

– Я назвал бы это иначе и в другое время назову.

– Нет, Орландо, сейчас. Я хочу знать, хочу понять, что было между нами, пока Гидеон не покинул меня ради Эдер.

– Дендре! Ты уверена, что он это сделает?

– Чую нутром. Ну и что бы ты об этом сказал? О нашем браке, ставшем моей жизнью, который подходит к концу?

Орландо не видел смысла уходить от ответа. Наконец-то сестра готова была слушать и услышать, посмотреть и увидеть.

– Дендре, с твоей стороны самонадеянно думать, что муж должен любить жену так же, как она его. Скорее самонадеянно, чем наивно, моя родная. Здесь предъявляет требование эго, а не сердце. Очень редко мужья и жены любят друг друга одинаково. Не принимай ничего поспешного в отношении Гидеона и вашего брака. Ты утверждаешь, что поняла теперь, что представлял собой ваш союз. Я в этом не уверен.

Дендре попыталась заговорить, но Орландо перебил ее:

– Пожалуйста, дай мне закончить. Нет никакого сомнения в том, что Гидеон любит тебя. В том, что он счастлив в браке, я тоже не сомневаюсь. Но… насколько он любит эти два аспекта своей жизни, настолько же ненавидит их. У Гидеона и к тебе, и к браку двойственное отношение: любовь – ненависть. Так было всегда. И если дашь себе труд подумать над этим, ты поймешь, что сама всегда это знала.

– Люди так думают? – спросила она с ноткой удивления в голосе.

– Кое-кто – возможно, но я не думаю, что все это знают. Гидеон неплохо скрывает свои чувства. Или, что существеннее, твое поведение всегда гарантировало, что кое-чего ты не понимаешь, и ты постаралась, чтобы этого не понял никто другой.

– Неужели я настолько умна?

– Ты жила его жизнью… Охваченные одержимостью люди очень умны, изобретательны, поскольку хотят сохранять мир своих фантазий.

Мне никогда не приходило в голову, что Гидеон ненавидит меня и наш брак настолько же, насколько любит. То есть пока сегодня вечером у меня не открылись глаза, когда он поднялся со стула, чтобы отойти от меня. Я поняла это, когда он отвернулся от меня, принимая аплодисменты. Я ждала, что он выразит мне благодарность с трибуны, скажет хотя бы одно слово, чтобы его услышал весь мир. Нет. Нет, и все тут. В определенном смысле это самый жестокий удар, какой муж нанес мне. Гидеон радовался своему триумфу. Он и сейчас сияет такой любовью и страстью, каких никогда не питал ко мне. Он испытывал сильные чувства к себе самому, своей работе, своим дочерям, к Эдер, но не ко мне. Почему?

– Ты устроила ему мещанскую жизнь – это смерть для великого художника, который должен быть свободен. Ты опутала его своей любовью и собственничеством, превратилась в тирана с деревянным половником, мученицу пеленок. Ты была телохранительницей, не подпускавшей к нему весь мир. Ты держала его в клетке, да, в клетке, дорогая, но он все-таки научился улетать от тебя.

– Хочешь сказать, что и в хорошие, и в плохие времена в течение стольких лет я обманывалась? Что он никогда не любил меня так, как теперь Эдер?

– К сожалению.

– Орландо, я не могу с этим согласиться.

– Знаю. Но в конце концов ты поймешь, что это так, и у вас опять все будет хорошо, – сказал он.

Дендре с горечью усмехнулась. Брат погладил ее по голове и сказал:

– Этот вечер войдет в историю искусства. Напрасно ты портишь его себе.

– Твое обвинение несправедливо. Вечер испортил мне Гидеон!

С этими словами Дендре поднялась со скамьи, вся дрожа.

Орландо тут же встал и принялся утешать ее:

– Дендре, совершенно ни к чему, чтобы тебя видели в таком состоянии. Особенно Гидеон. Выбрала же ты время, чтобы прозреть! Я не хочу, чтобы ты страдала еще больше, так что, пожалуйста, ради всех, кого это касается, – никаких публичных сцен.

Дендре вновь издала нервозный смешок. И, сдерживая слезы, сказала брату:

– Видимо, способность закрывать глаза на действительность – фамильная черта, потому что ты сейчас делаешь именно это. Гидеон навсегда уходит от меня, притом демонстративно, на глазах у всех. Он получил от жизни все, о чем мечтал, притом в огромном размере. То, чего я больше всего боялась с того момента, как мы познакомились и я влюбилась в него, происходит на глазах у всей Америки: он бросает меня. Видишь вон те телекамеры? Женщину рядом с ним, которая смотрит на него с обожанием? Это не я, так ведь, Орландо? Наши три дочери стоят позади отца… меня с ними нет, разве не так?

– Ну так давай присоединимся к ним, – возразил брат.

– Зачем?

– Потому что ты много раз так или иначе разыгрывала эту сцену и продолжала жить с ним.

– Ты прав.

– Тогда чем сегодняшний вечер отличается от всех других случаев?

– Сегодня, когда Гидеон не признал перед всем миром моей роли в его жизни и работе, я поняла, что заслуживаю большего, чем привязанность, которую он скупо проявляет ко мне.

– Я не могу это обсуждать.

– Орландо, я бы не отказалась от бокала шампанского.

Дендре наблюдала, как брат скрылся в толпе. Она стояла совершенно одна и взглядом искала лица Гидеона и Эдер. Через несколько мгновений увидела мужа. Пейленберг был выдающимся. Великим.

Гидеон закуривал толстую гаванскую сигару. Никогда еще он не выглядел так великолепно, как в эту минуту. Живой, обаятельный, он вызывал интерес и обожание у всех, попадавших под его чары. Глядя на мужа через разделявшую их толпу, Дендре понимала, что никогда не сможет противостоять ему ни на людях, ни в уединенности их спальни.

Поняв, что не сможет бросить вызов Гидеону, Дендре кое-как взяла себя в руки. Перестала дрожать. Орландо был прав: не нужно ничего предпринимать. Она не пара мужу. Никогда не была парой. Он будет делать все, что захочет, а она – покорно исполнять его желания. Ей ничего не остается, кроме как ждать казни. Разве только спастись бегством…

Разглядывание Гидеона издали оказало гипнотическое воздействие на Дендре. Она поняла, что никогда не сможет убежать. Потом произошло нечто необъяснимое: Дендре, по своей природе никогда не пытавшаяся взглянуть на себя со стороны, занялась именно этим. Воспоминания превратились в яркие картины, проносившиеся перед ней, словно кадры фильма, который она была вынуждена смотреть против своей воли.

Орландо вернулся с бокалом вина. Сестра задумчиво смотрела сквозь него; он спросил почти шепотом:

– Ты как будто в другом мире, далеко-далеко отсюда. Скажи, ты в порядке?

Дендре увидела глубокую озабоченность в лице брата и погладила Орландо по щеке. Приняв у него бокал, взяла под руку и повела обратно к той скамье, на которой они только что сидели. Двери в музей были открыты, и поток мужчин в черных смокингах, дам в вечерних платьях медленно, но непрерывно струился мимо брата с сестрой.