Текст книги "Дорога шамана"

– Женщина, которая не может сказать ничего умного, должна помалкивать! – сурово объявил он.

После завтрака я отправился в гостиную к Ярил, зная, что она – гораздо более впечатлительная, чем ее братья и старшая сестра, – будет долго плакать после выговора, на который мы с Элиси просто не обратим внимания. Я не ошибся. Ярил с опущенной головой и красными от слез глазами сидела на диване и делала вид, что вышивает. Когда я вошел, она даже не посмотрела на меня. Я сел рядом, протянул ей пышку, тайком прихваченную с общего стола, и тихонько проговорил:

– Знаешь, мне страшно интересно, что там было дальше. Ты мне расскажешь?

Ярил взяла пышку и благодарно взглянула на меня. Откусив кусочек, она севшим голосом ответила:

– Нет. Папа прав, это действительно глупо. Не стоит зря тратить ваше и мое время на дурацкие истории.

Я не мог сказать своей младшей сестре, что отец был не прав. – Да, это, конечно, глупо, но многое из того, что доставляет нам удовольствие, далеко не всегда бывает образцом глубокомыслия. Думаю, отец считает, что за завтраком рассказывать подобные истории не стоит, вот и все. Но я с радостью тебя послушаю в другое время – вот, например, сейчас.

У моей младшей сестры были огромные глаза, серые, словно у угольного кота. Ярил очень серьезно посмотрела на меня и вздохнула:

– Ты такой добрый, Невар, но я понимаю, что ты меня жалеешь. Сомневаюсь, что тебе интересны мои сны, да и то, что я делаю или о чем думаю днем. Просто ты хочешь меня утешить, после того как отец прогнал меня из-за стола.

Она была совершенно права насчет своих снов, но мне захотелось ее переубедить.

– По правде говоря, сны меня очень интересуют, потому что мне самому они редко снятся. Зато ты, похоже, видишь ужасно увлекательные вещи почти каждую ночь.

– Я слышала, что нам всем каждую ночь снятся сны, но только немногие люди в состоянии их запомнить.

– Если все забывают свои сны, как они могут доказать, что видели их? – улыбнувшись, возразил я. – Когда я опускаю голову на подушку и закрываю глаза, в голове у меня до самого утра царит тишина. А с тобой все иначе. Мне кажется, ты заполняешь свои ночи самыми разными приключениями и сказочными историями.

– Наверное, со мной во сне происходят самые разные увлекательные вещи, потому что в моей жизни так мало интересного, – отвернувшись от меня, ответила Ярил.

– Ну, не думаю, что у тебя такая уж скучная жизнь, малышка.

– Нет, не скучная. У меня ее попросту нет, – ответила она, и я уловил горечь в ее словах. Когда я удивленно на нее посмотрел, она всего лишь покачала головой и вдруг спросила: – Значит, тебе никогда не снились необычные сны, Невар? И ты никогда не просыпался с бьющимся сердцем и не задавался вопросом, что более реально – мир, где ты только что побывал, или тот, в котором живешь?

– Нет, – ответил я и неожиданно для себя добавил: – Только один раз.

Ярил посмотрела на меня своими кошачьими глазами.

– Правда? И что же тебе приснилось, Невар? – Она потянулась ко мне, словно все это имело для нее огромное значение.

Пока я раздумывал, как рассказать ей о своем сне, меня вдруг охватило диковинное ощущение. Шрам на голове словно обожгло пламенем, а тело скрутило в мучительном спазме. Я закрыл глаза и отвернулся, голова у меня кружилась, а жгучая боль буквально низвергла меня в тот сон со всеми его ослепительными, жуткими подробностями. Я снова вдыхал запах древесного стража и снова хватался окровавленными, изрезанными пальцами за клинок сабли. Отдышавшись, я попытался заговорить, но в первый момент не смог произнести ни звука.

– Ну, это был плохой сон, Ярил. Пожалуй, лучше я не стану тебе про него рассказывать.

Боль схлынула так же неожиданно, как и захлестнула, но мне все равно не сразу удалось заставить себя разжать кулаки и вытереть холодный пот со лба. Когда я снова повернулся к Ярил, то увидел тревогу в ее удивительных глазах.

– Что же могло испугать во сне мужчину? – спросила она меня.

Ее детская наивность, с которой она считала меня уже совсем взрослым, хотя была всего на несколько лет младше, яснее боли дала понять, что мне следует замолчать. Тогда я решил, что неожиданную боль вызвали воспоминания о страшном переживании. Для моей сестры я был настоящим мужчиной, даже несмотря на продемонстрированную в ее присутствии слабость, и я знал, что не сделаю и не скажу ничего такого, что могло бы изменить ее мнение обо мне. Поэтому я просто покачал головой и серьезно проговорил:

– В любом случае это неподходящая тема для разговора с дамой.

Ее глаза широко раскрылись от удивления – оказывается, ее брату, будущему солдату, могут сниться сны, которые не пристало обсуждать с дамой, но я видел, что она осталась довольна – ведь я назвал ее «дама», а не «ребенок». Она снова откинулась на спинку и проговорила:

– В таком случае, Невар, я больше не буду тебя ни о чем спрашивать.

Да, какими же мы тогда были наивными…

Дни проходили за днями и складывались в месяцы – так сухие листья, падая на землю, постепенно превращаются в перегной. Я старался не думать о том, что со мной произошло, и почти забыл свой страшный сон. Ожоги зажили, зашитое ухо рубцевалось, а порезы стали шрамами, которые остались со мной навсегда. На голове у меня тоже остался шрам, похожий на крохотную проплешину. Я вернулся к обычной жизни, урокам и тренировкам. Но в душе у меня остался неприятный осадок, ведь теперь я знал, что, невзирая на ласковые слова, отец сомневается в моих способностях. Его сомнения стали и моими – и этого противника мне так никогда и не удалось одолеть.

Я сделал всего одну уступку своему недавнему прошлому. Поздней осенью я сказал отцу, что хочу один отправиться на охоту, дабы проверить себя. Он ответил, что это глупо, но я настаивал, и в конце концов он отпустил меня на шесть дней. Я сообщил, что намерен охотиться вдоль плато, начинавшегося неподалеку от берега реки, и действительно двинулся в ту сторону. Сначала я побывал на том месте, где Девара и его женщины стояли лагерем, когда отец решил отдать меня для получения необходимого опыта воину кидона. Пепел и камни, окружавшие кострище, а также след от палатки на земле остались единственным напоминанием о его присутствии. Неподалеку валялись ножны от моей старой кавалерийской сабли, и кожа, которой они были обтянуты, уже начала потихоньку гнить. Самой сабли я нигде не нашел. Может быть, ее забрал какой-нибудь путник, проходивший мимо. Впрочем, вряд ли он оставил бы ножны и взял только сам клинок. Я снова бросил ножны на землю и покинул место стоянки. Человек не может призвать к себе оружие, по крайней мере в моем мире. У меня заныл шрам на голове, я потер его и отвернулся от лагеря Девара. Мне не хотелось о нем думать.

Я направил Гордеца в сторону от нашего дома. С приходом осени степь изменилась, но я это учел и прикинул, сколько времени понадобится моему коню, чтобы проделать расстояние, которое талди Девара промчалась бешеным галопом. Первые два дня я скакал к своей цели галопом по утрам и переходил на шаг днем. Благодаря осенним дождям воды было больше, чем когда мы были здесь с Девара. Крошечные ручейки снова принялись журчать в ущельях и в своих руслах на плато. Я ожидал, что это путешествие в одиночестве вернет мне воспоминания и поможет успокоиться, но весенние события теперь казались еще более странными и непонятными.

Наконец мне удалось найти место, где Девара в последний раз развел костер. Я подъехал к нему днем и долго стоял на краю уступа, глядя на раскинувшуюся передо мной равнину. Закопченные камни оставались на прежнем месте, но вокруг них выросла трава. Я нашел обгоревшую палочку для разжигания огня, которую сделал под руководством Девара, а также обломок подаренной им рогатки.

У меня сложилось впечатление, будто он нарочно сжег все, что давал мне и что я сделал сам. Некоторое время я обдумывал это предположение, заодно вспомнив, как Девара пристрелил кобылу, которая привезла меня домой. Может быть, по его представлениям, я каким-то образом запятнал Кикшу и воин кидона больше не мог ездить на ней? Девара не оставил мне ни одного ответа на мои вопросы, а те, что я находил сам, так навсегда и останутся приправленными сомнениями.

Затем, рискуя жизнью, ну, или по меньшей мере конечностями, я спустился вниз по крутому склону, пытаясь отыскать вход в пещеру. Я много об этом думал и пришел к выводу, что там обязательно должна быть пещера и уступ, куда мы спрыгнули и где Девара дал мне лягушку, вызвавшую галлюцинации. Я не сомневался, что именно так все и было.

Я ничего не нашел. Мне не удалось обнаружить ни уступа, на котором я смог бы устоять, когда спрыгнул вниз, ни пещеры. Я снова взобрался наверх и сел на краю, глядя на далекую реку. Значит, мне все приснилось или явилось плодом воображения, растормошенного дымом того растения, что Девара велел мне жечь в костре. Все, до мельчайшей подробности.

Я развел огонь на прежнем кострище при помощи старого доброго кремня и провел около него ночь, хотя заснуть мне так и не удалось. Завернувшись в одеяло, я смотрел на звездное небо и раздумывал над верованиями дикарей. Может быть, добрый бог подарил им другую правду, отличающуюся от нашей? Или он вообще не имеет над ними власти? Возможно, их исчезающие боги еще не до конца потеряли свою силу и мне довелось побывать в царстве одного из таких языческих божеств? От этой мысли по спине у меня побежали мурашки. Неужели темные жестокие миры действительно существуют всего в одном шаге от страны сновидений?

Добрый бог может сотворить все, что пожелает, так говорит Писание. Нарисовать квадратный круг и превратить деяния тирана в справедливые поступки, взрастить надежду из высохших семян пустыни… Если он может сделать все это для нас, то, вероятно, старые боги обладали таким же могуществом и дарили его своим народам. А вдруг я увидел мир, не предназначенный для глаз моих соплеменников?

Мальчик, стоящий на границе взрослой жизни, нередко задумывается над подобными вопросами, и той ночью я тоже размышлял над ними. Это не слишком способствует мирному сну, и на следующее утро, так и не сомкнув глаз, но не чувствуя усталости, я встал на рассвете. Когда первые лучи осеннего солнца скользнули по уступу, где находился мой лагерь, я понял, что добрый бог решил ответить на мои молитвы. Поток света на мгновение пролился на кучу камней, ослепительно вспыхнувших мириадами крошечных солнц, – это оказались просто вкрапления слюды. Затем солнце поднялось выше, лучи упали под другим углом, и груда булыжников снова приобрела самый обычный скучный серый цвет. Я подошел к ним, присел на корточки и прикоснулся пальцем, почувствовав их реальность. Именно от одного из этих больших камней откололся маленький кусок, который сначала попал в мою рану, а затем вместе со мной и в отцовский дом. По крайней мере, он был настоящим и являлся частью моего мира. Я вскочил в седло Гордеца и направился в сторону дома.

Следующей ночью, словно для оправдания моей лжи отцу, я услышал шорох в кустах, растущих у маленького прудика в дальнем конце ущелья, где я разбил свой лагерь. Подкравшись поближе, я увидел оленя и убил его одним выстрелом. Затем перерезал ему горло, выпустил кровь, располосовал сухожилия на задних ногах и подвесил на кривое деревце, чтобы выпотрошить. Как и положено, я вскрыл грудную клетку и вставил туда палку, чтобы мясо побыстрее остыло. Олень оказался не очень большим, и его рожки напоминали тоненькие шипы, но зато теперь я мог представить доказательство, что не зря шесть дней скитался по равнине.

Я не слишком удивился, когда увидел, как по склону приютившего меня ущелья спускается сержант Дюрил. Он подъехал к моему костру, когда я жарил на огне печень.

– На свете нет ничего лучше свежей печенки, – заметил он, спрыгивая на землю.

Я не стал его спрашивать, давно ли он за мной едет и зачем он здесь. Наши стреноженные лошади стояли рядом и мирно щипали траву, а мы разделили мясо и с удовольствием поужинали, глядя на далекие звезды. Стояла уже глубокая осень, и костер радовал нас своим теплом.

Потом мы некоторое время молча лежали, завернувшись в одеяла и делая вид, будто спим, однако сержант все же не выдержал и спросил:

– Ты хочешь рассказать, как все было?

Я чуть не сказал: «Не могу», хотя это был бы честный ответ. Но он вызвал бы множество других вопросов, попыток выведать у меня, что же тогда произошло, и в конечном итоге породил бы лишнее беспокойство. Значит, придется говорить неправду. Но сержант Дюрил не тот человек, которому легко можно солгать. Поэтому я просто ответил:

– Нет, сержант, пожалуй, не хочу.

Этому я научился у Девара.

Глава 6
Меч и перо

Я разговаривал с людьми, которые получили серьезные ранения, пережили пытки или потеряли близких. Они рассказывают о том, что с ними произошло, как-то отстраненно, словно они постарались изгнать эти события из своей жизни. Я попытался сделать то же самое с воспоминаниями о днях, проведенных с Девара. Доказав самому себе, что встреча с древесным стражем не имела никакого отношения к реальности, я просто решил жить дальше. Я оставил кошмарные видения в прошлом, как поступил чуть раньше со своими детскими страхами, когда мне казалось, будто у меня под кроватью поселился домовой, как перестал загадывать желание всякий раз, когда видел падающую звезду.

Впрочем, я постарался забыть не только о загадочной женщине. Точно так же я больше не думал о тайных сомнениях отца относительно моего будущего. Девара явился для меня испытанием, возможностью понять, смогу ли я при определенных обстоятельствах усомниться в правильности решения командира, выступить против вожака дикарей и стать полководцем в своей собственной жизни. Я лишь единожды бросил Девара вызов, и то не слишком серьезно, а потом снова подчинился его воле. Я не усомнился в мудрости отца. Но я ему солгал. Солгал для того, чтобы он подумал, будто я нашел в себе силы противостоять кидона. Я рассчитывал, что ложь заставит отца меня уважать, но ничего подобного не произошло. Его отношение ко мне нисколько не изменилось.

Некоторое время я отчаянно старался завоевать его расположение и с удвоенным рвением не только тренировался во владении мечом и технике каваллы, что очень любил, но с головой погрузился в науки, которые ненавидел. Мои оценки взлетели на головокружительные высоты, и, проглядывая ежемесячные отчеты о моих достижениях, отец меня хвалил. Но слова были теми же, что я слышал от него всю жизнь. Теперь, когда я узнал, что он сомневается в моих воинских способностях, я вдруг обнаружил, что не верю в его похвалы. А когда он меня ругал, я чувствовал его неудовольствие в два раза сильнее, и тогда мое собственное отвращение к себе только усиливало его разочарование во мне.

Я до определенной степени осознавал: мне никогда не удастся совершить ничего такого, что помогло бы завоевать уважение отца. И потому принял совершенно осознанное решение не думать о том, что со мной произошло. Встреча с древесным стражем в мире грез и ложь отцу никоим образом не укладывались в мое представление о собственной жизни, и потому я их отбросил. Думаю, именно так живет большинство людей. Они стараются забывать о том, что не соответствует их представлению о себе. Как изменилось бы наше понимание реальности, если бы мы отбрасывали все дела и тревоги, которые не могут сосуществовать с нашими мечтами?

Однако эта мысль пришла мне в голову много лет спустя. А тогда я тратил все силы на то, чтобы жить самой обычной жизнью. После выздоровления я вдруг стал так стремительно расти, что удивил даже собственного отца. Я ел, точно изголодавшийся дикий зверь, вытягивался, словно молодой побег, и становился сильнее. В шестнадцать лет я за восемь месяцев сменил три пары сапог и четыре куртки. Мать с гордостью говорила подругам, что, если я в скором времени не перестану расти, ей придется нанять отдельную портниху только для того, чтобы прилично меня одевать.

Как и у большинства юношей моего возраста, у меня имелись собственные заботы, казавшиеся мне невероятно важными. Моего младшего брата, которому было суждено стать священником, отправили из дома для прохождения начального курса обучения. Ярил начала носить длинные юбки и высокие прически. Но все это прошло мимо. Меня слишком занимало, смогу ли я первым нанести удар своему наставнику по фехтованию, а также необходимость улучшить меткость стрельбы из ружья. Теперь я смотрю на эти годы как на самые эгоистичные в моей жизни, однако, с другой стороны, считаю, что сосредоточенность на себе необходима молодому человеку, перегруженному занятиями и тонущему в потоке новых знаний. А именно на это я в то время себя и обрек.

Даже события, происходящие за пределами нашего дома, меня не особенно трогали, ибо я слишком много сил и внимания отдавал своим занятиям. Любые новости всегда преломлялись сквозь мои представления о собственном будущем. Я знал, что король и старая аристократия сражаются за власть и налоги. После обеда отец иногда говорил о политике с моим старшим братом Россом, и хотя я знал, что политика не должна интересовать солдата, прислушивался к их беседам. Мой отец имел право голоса в Совете лордов и часто получал послания, где содержались самые разные новости.

Он всегда поддерживал короля Тровена. А старым аристократам следовало наконец принять планы его величества касательно будущего нашего королевства, которое расширяло свои границы на восток, пересекая равнины, а не на запад – к побережью. Старые аристократы с радостью возобновили бы нашу древнюю борьбу с обитателями Поющих земель ради того, чтобы отвоевать у них назад прибрежные провинции. Мой отец считал, что король поступает мудро, и все представители новой аристократии были на его стороне, они всячески поддерживали экспансию Гернии на восток. Я не очень обращал внимание на все эти перипетии. Политическая борьба, разумеется, имела к нам отношение, но все главные события происходили в столице – в Старом Таресе, расположенном к западу от наших владений.

Меня гораздо больше интересовали новости с восточных границ, а они всегда начинались с распространения чумы спеков. Страх перед болезнью медленно пропитывал наши души в те годы, когда я взрослел и становился мужчиной. Однако, несмотря на пугающие истории, мы знали, что все это далеко от нас. Правда, иногда отзвуки печальных событий долетали и до Широкой Долины. Как-то раз старый Перси попросил отца отпустить его на восток, потому что хотел побывать на могилах своих сыновей. Он сам был солдатом, оба сына, разумеется, пошли по его стопам, но умерли, не успев произвести на свет сыновей, которые продолжили бы род и дело Перси. Он рассказал об этом отцу, и я видел, как ему тяжело. Горе Перси сделало ужасы страшной эпидемии более реальными в моих глазах. Я знал Кифера и Роули, они были всего на четыре и пять лет старше меня и вот теперь лежали в могилах на далекой границе.

Но по большей части чума оставалась там, где началась, и бушевала на военных аванпостах и в поселениях у подножия Рубежных гор. Впрочем, на границе было полно и других опасностей: змеи и ядовитые насекомые, не поддающиеся здравому смыслу и пониманию атаки спеков, огромные кошки и злобные горбатые олени. Болезнь особенно яростно бушевала в жаркие летние месяцы и уносила в этот период множество жизней, а с приходом холодов эпидемия шла на спад.

Летом того года, когда мне исполнилось семнадцать, мы видели множество марширующих солдат. Каждую неделю они проходили мимо наших владений по дороге вдоль берега реки. Они направлялись на смену тем, кто пал жертвой страшной болезни. И все это были опытные солдаты, я почти не видел среди них новичков, отправляющихся на свое первое место службы. Похоронные караваны обтянутых черной тканью фургонов, заполненных гробами, медленно тянулись по дороге в сторону цивилизованного Запада. Они везли тела тех, чьи семьи были достаточно богаты или влиятельны, чтобы оплатить перевозку умерших для подобающих похорон. За ними мы наблюдали издалека. Отец о них почти не говорил, а мать боялась, что мы заразимся, и строго-настрого запретила нам подходить к реке, когда вдоль нее проезжали такие процессии.

Каждое лето болезнь возвращалась и с неистощимым упорством пожирала наших солдат. Как-то отец подсчитал, что чума унесла жизни от двадцати трех до сорока шести процентов сильных мужчин. Пожилых людей, женщин и детей эпидемия косила еще яростнее, обходя стороной лишь немногих. Здоровый мужчина за несколько дней превращался в скелет, обтянутый кожей. Кое-кому посчастливилось остаться в живых, и они вели почти нормальную жизнь, хотя мало кто мог вернуться к тяжелой службе в кавалле. Некоторые из них страдали потерей чувства равновесия, а это серьезный недостаток для всадника.

Мне доводилось видеть тех, кто перенес болезнь, и они поражали своей худобой. Это были вторые сыновья друзей моего отца, они останавливались у нас по дороге в Старый Тарес. Молодые люди ели и пили, как все здоровые мужчины, некоторые даже больше обычного, но не набирали свой прежний вес, и, казалось, силы не желали к ним возвращаться. К тому же они часто ломали кости и получали самые разные раны. Смотреть на молодых офицеров, когда-то здоровых и жизнерадостных, а теперь до ужаса исхудавших, равнодушных ко всему, что происходит вокруг, и вынужденных оставить военную карьеру в самом ее начале, было очень тяжело. Они быстро уставали и с трудом могли провести день в седле. Они рассказывали про города, полные вдов и сирот, чьи мужья и отцы, обычные солдаты, пали жертвой болезни, а не военных действий.

Пришла осень, и сырые ветра остановили распространение чумы. В конце года мне исполнилось восемнадцать, а мой день рождения приходился как раз на праздник Темного Вечера. В нашем доме его практически не отмечали, поскольку отец считал Темный Вечер языческим праздником, глупым суеверием, дошедшим до нас со времен старых богов. Кое-кто продолжал называть его Ночью Темной Женщины.

Законы старых богов гласили, что один раз в году замужняя женщина может изменить мужу и не понести никакого наказания, потому что в эту ночь она должна следовать только собственным желаниям. Моя мать и сестры, разумеется, такими глупостями не занимались, но я знал, что они завидуют представительницам некоторых семей в нашей округе, которые продолжали придерживаться этого обычая. В их домах Темный Вечер отмечали балами-маскарадами и роскошными пирами и дарили украшения из жемчуга и опалов, обернув подарки в яркую бумагу, украшенную звездами. У нас самая длинная зимняя ночь в году проходила без какого-либо блеска. Мать и сестры запускали в пруду крошечные лодочки со свечками, а отец дарил своим женщинам конверты с деньгами – и все.

Поскольку отец запретил в нашем доме празднование Темного Вечера, мой день рождения всегда отмечался с особым размахом, став заодно и праздником середины зимы. Мать устраивала великолепный обед и приглашала гостей из соседних поместий. Однако в этом году мне исполнялось восемнадцать – я становился мужчиной, – поэтому мой день рождения был более торжественным и на нем присутствовали только члены семьи.

Праздник получился официальным и скучным. Отец привез Ванзи из западного монастыря, где тот проходил обучение, чтобы брат провел церемонию. У Ванзи еще даже не начал ломаться голос, но он все равно был горд, что ему доверили семейную книгу и позволили надеть сутану. Облаченный по всем правилам, он читал о моем предназначении из Писания:

– «Второй мальчик, рожденный в благородном доме, станет сыном-солдатом своего отца, и его судьба – служить. Он возьмет в руки меч и будет защищать людей своего отца. Он будет отвечать за свои поступки, потому что его меч и перо прославят его семью или низвергнут ее в пучину позора. Пусть в молодости он служит законному королю, а в старости вернется домой, чтобы защищать дом своего отца».

Когда брат закончил, я показал родным подарки отца. В одной руке я держал новую саблю офицера каваллы в сверкающих черных ножнах. В другой – переплетенный в кожу дневник с гербом нашей семьи на обложке. Сабля станет моим оружием, а в дневник я буду записывать свои деяния. Второй дар имел огромное значение для всей моей семьи. Дело было не только в том, что я достиг возраста, когда мне положено вести себя, как подобает мужчине, – сегодняшний день знаменовал передачу мне семейного факела. Мой отец являлся представителем новой аристократии и первым из нашего рода получил титул лорда Бурвиля с Востока. Таким образом, я становился первым сыном-солдатом новой благородной фамилии. Впервые в жизни я занял почетное место во главе стола. Дневник, который я держал в руках, прибыл сюда из Старого Тареса, а герб моего отца был вытиснен на обложке печатником самого короля.

В наступившем молчании я оглядел родных, рассевшихся за длинным овальным столом, и подумал о собственном месте в семье. Справа от меня – отец, рядом с ним мать. Слева – старший брат Росс, ему суждено унаследовать дом и земли отца. За ним – мой младший брат Ванзи, читавший Священное Писание в мою честь. Рядом с Ванзи с одной стороны и матерью – с другой заняли свои места мои сестры, изящная Элиси и похожая на милого котенка Ярил. Они получат хороших мужей, принесут им немалое приданое, и благодаря этому мы все обретем новые связи. Мой отец создал семью, о которой мужчина может только мечтать, да еще произвел на свет вторую дочь.

А я, Невар, – его второй сын, и мне суждено стать военным. Сегодня я наконец это осознал. Именно такой порядок сохраняется в течение многих поколений: старший сын наследует, третий предназначен доброму богу, а второй отправляется на военную службу, чтобы принести своей семье славу и честь. Каждому второму сыну, рожденному в благородном доме, в восемнадцатый день рождения преподносится дневник вроде того, что я сейчас держал в руках, – переплетенный в телячью кожу, с плотно сшитыми двойными страницами кремового цвета. В Писании говорилось, что мои собственные слова станут отчетом о моих поступках.

Этот дневник и удобный пенал, который вкладывался внутрь корешка, будут сопровождать меня повсюду. Дневник сделан таким образом, чтобы можно было писать даже около переплета, а жесткая обложка позволяла это делать легко не только за столом, но и на привале у костра. В пенале лежали две крепкие ручки, запас чернил и перья, а также несколько разноцветных карандашей, отличающихся друг от друга весом, чтобы я мог зарисовывать местность, растения и животных. Когда я испишу последнюю страницу, дневник вернется в Широкую Долину, чтобы занять место на полке в библиотеке и стать частью нашего семейного архива. Он будет стоять рядом с книгами, где ведутся записи об урожаях, поголовье скота, рождениях, бракосочетаниях и смертях. Дневник, подаренный мне сегодня, станет первым томом первого дневника первого сына-солдата, которому суждено носить герб моего отца. Когда он будет заполнен и отправлен домой, я тут же начну новый. Я должен заносить туда все важные события во время моей службы королю, стране и своей семье.

В особняке моего дяди Сеферта в Старом Таресе целая стена в огромной библиотеке отдана полкам, где стоят бесконечные ряды таких дневников. Сеферт Бурвиль – старший брат моего отца, унаследовал родовой дом, титул и земли. И его долг хранить семейную историю. Мой отец Кефт Бурвиль был вторым сыном и солдатом в своем поколении. За сорок два года до моего восемнадцатилетия он сел на лучшего скакуна, что был у его отца, и отправился со своим полком на границу. Он не вернулся, чтобы поселиться в особняке «Каменная Бухта», доме его предков, там хранились только его военные дневники. Они заняли целых две полки в библиотеке брата и были заполнены отчетами о последних победоносных сражениях нашей армии с жителями равнин, когда король Тровен расширил владения Гернии за счет земель варваров.

Как только отец получил офицерский чин и собственное жилье в форте, он отправил домой письмо, сообщая, что готов воссоединиться со своей невестой. Селета Роуд – ей тогда уже исполнилось двадцать, но она была просватана за моего отца еще шестнадцатилетней – отправилась к нему в экипаже, затем фургоне и наконец верхом на лошади, чтобы обвенчаться с ним в полковой часовне в форте Ренолкс. Она была хорошей женой кавалериста и рожала ему детей, пока он честно воевал, о чем свидетельствовал длинный путь, проделанный им от чина лейтенанта до звания полковника. В молодости они думали, что все их мальчики будут военными, потому что такова судьба сыновей второго сына.

Сражение у Горького Источника все изменило. Мой отец отличился во время двух последних атак, и когда король Тровен услышал о его подвигах, он наградил полковника Бурвиля поместьем в четыреста акров земли, с таким трудом отвоеванной у жителей равнин. Вместе с землей отец получил титул и собственный герб, став таким образом одним из первых представителей новой аристократии, чьи поместья располагались на востоке и в чьи обязанности вменялось нести в те края цивилизацию и традиции.

Именно герб моего отца, а не его брата был отпечатан на мягкой коже моего нового дневника, который я держал высоко в руках, чтобы его могли рассмотреть все мои братья и сестры. Герб представлял собой усыпанное плодами дерево, растущее на берегу реки. Дневник вернется сюда, в Широкую Долину, а не в наше родовое поместье в Старом Таресе, и станет первым томом на первой полке, отведенной сыновьям-солдатам, потомкам моего отца. Здесь, на бывшей границе Диких земель, мы создавали новую династию и знали это.

Молчание затянулось, я держал дневник высоко над головой, наслаждаясь своим новым положением. Наконец отец нарушил тишину:

– Итак, таково твое будущее, Невар. Оно только твое, и тебе предстоит прожить и записать его.

Голос отца прозвучал настолько торжественно, что я не смог найти слов, чтобы ему ответить в том же ключе.

Я осторожно положил подарки на красную подушку, на которой они мне были преподнесены, а когда слуга убрал их со стола, сел на свое место. Отец приподнял бокал, и по его знаку слуга налил всем вина.

– Давайте выпьем за нашего сына и брата и пожелаем Невару, чтобы ему выпало много возможностей продемонстрировать храбрость и покрыть свое имя славой! – предложил он.

Все подняли бокалы и пригубили напиток.

– Спасибо, сэр, – неловко сказал я, но оказалось, что отец еще не закончил.

Он продолжал держать бокал и ждал, когда я посмотрю ему в глаза. Я не знал, чем еще собирался меня порадовать отец, но надеялся, что он предложит мне самому выбрать себе кавалерийскую лошадь. Гордец – отличный конь, но он был уже староват, а я мечтал о более резвом скакуне. Я затаил дыхание, а отец, оглядев всех сидящих за столом, улыбнулся с довольным видом человека, выполнившего свой долг перед собой и семьей.