Текст книги "Падди Кларк ха-ха-ха"

Джеймс О’Киф однажды выпил чернила.

Чтобы вставать, когда велят, приходилось поднимать сиденье, и делать это надо было тихо. Если стучали в дверь и входил учитель, или мистер Финнукейн, наш директор, или отец Молони, мы должны были встать.

– Dia duit[29]29
  Здравствуйте (ирл.), буквально: благослови вас Бог.


[Закрыть].

Хенно поднимал руку ладонью кверху, и по этому знаку мы говорили хором.

Мы сидели за партами попарно. Если сосед спереди выходил к доске или в leithreas[30]30
  Уборную (ирл.).


[Закрыть], то на его ногах можно было заметить красную полосу – след от сиденья.

Пришлось спускаться к родителям. Синдбад ревел и при этом гудел как поезд. И не мог остановиться.

– Утихни, а то разорву тебя на части.

Удивительно, как можно было не слышать этих воплей. Свет в прихожей не горел, хотя они должны были оставить его включенным. Я спустился. Линолеум внизу был ледяной. Прислушался: Синдбад все еще скулил.

Как же я любил втягивать его в неприятности, особенно так – прикидываясь, что помогаю ему.

Родители смотрели фильм про ковбоев, и папка даже не притворялся, что читает газету.

– Фрэнсис плачет.

Мама посмотрела на папу.

– Никак не успокоится.

Снова переглянулись. Ма поднялась, вечность распрямляя поясницу.

– Всю ночь стонет…

– Иди в спальню, Патрик, давай.

Я пошел впереди нее, остановился, где начиналась темнота, – убедиться, что она идет. Дошел до кровати Синдбада.

– Мама идет.

Лучше бы это был папка. Ма ему ничего не сделает, поговорит только, может, даже обнимет. Но меня это не сильно расстроило: пропала всякая охота доставать мелкого, слишком уж я замерз.

– Уже идет, – повторил я Синдбаду.

Так я спасал брата.

Он заскулил чуть громче, мамка как раз распахнула дверь. Я залез под одеяло, где еще сохранялось тепло.

– Ах, что с тобой, Фрэнсис? – спросила она совсем другим голосом, чем говорила «Ну, что с тобой на этот раз?»

– Ноги болят, – сказал Синдбад сквозь слезы.

– Как болят?

– Жутко…

– Обе ноги?

– Ага.

– Одинаково болят?

– Ага.

Мамка гладила Синдбада по щекам, не по ногам.

– Как прошлый раз?

– Ага.

– Ужас. Бедняжка.

Синдбад всхлипнул.

– Это ты у нас растешь, – успокаивала Синдбада мама. – Вырастешь высокий-превысокий.

У меня ноги никогда не болели от роста.

– Очень высокий. Вот будет славно, да? А уж как легко станет соседские яблоки красть!

Мы покатились со смеху.

– Проходит?

– Вроде…

– Вот и хорошо. Высокий и красивый. Девчонки будут штабелями падать. От вас от обоих.

Когда я снова открыл глаза, ма все еще сидела у постели Синдбада. Тот спал. Это было понятно по сопению.

Мы ввалились в зал. Отдавали три пенса мистеру Арнольду и проходили. Все передние сиденья заняли малявки: пятилетние, шестилетние и прочие младшеклассники. Неважно: как только погасят свет, мы все залезем на сиденья с ногами. На задних сиденьях сидеть с ногами гораздо удобнее. А вот и Синдбад со своим классом. В новых очках! Одно стекло очков было заклеено черным, как у миссис Бирн с нашей улицы. Па говорил, что это чтобы второй глаз разрабатывался, а то лентяйничает. По дороге домой после покупки очков, мы ели мороженое «Голли»[31]31
  Ванильное мороженое с черной глазурью, с изображением на упаковке карикатурного негритенка Голливога. Было очень популярно в Ирландии, с 1992 г. продается под названием Giant Bar [Гигантская плитка] в другой упаковке.


[Закрыть]. Ехали мы на поезде. Синдбад заявил маме, что когда вырастет, то первые пять фунтов, которые заработает, он потратит на то, чтобы дернуть стоп-кран и заплатить штраф.

– А какую работу ты найдешь, Фрэнсис?

– Буду фермером.

– Фермеры на поезде не ездят, – вмешался я.

– Почему нет? – удивилась мамка. – Конечно, ездят.

На дужках очков были проволочки, которые накрепко закручивались вокруг ушей, чтобы хозяин не потерял очки. Синдбад все равно потерял.

Случалось, по пятницам после малой перемены отменяли занятия, и в актовом зале крутили кино. По четвергам нас предупреждали, что надо принести по три пенса. Лиам с Эйданом однажды забыли, а их все равно пустили, только пришлось дожидаться, пока войдут все, кто заплатил. Мы стали кричать, что мистер О’Коннелл не мог наскрести шесть пенсов зараз. Это я придумал так дразниться. Они принесли деньги в понедельник, но мы повторяли это снова и снова, и Эйдан разревелся.

Хенно управлял кинопроектором и страшно собою гордился. Сидел за ним, как за штурвалом истребителя. Стол с проектором стоял за нашими спинами, посередине между рядами сидений. Как только свет выключали, мы, выползали в проход, приподнимались и в луче проектора строили пальцами разные фигуры, чаще всего лающую собачку. Тени появлялись на экране. Это была простая часть. Труднее было вернуться на свое место прежде, чем включат свет. Все тебя не пускают, задерживают в проходе, пинают, на пальцы наступают, а ты ползешь под креслами в грязи, в пылище… Потрясающе!

– Достаньте тетради по английскому языку, – сказал Хенно.

Мы помешкали.

– Anois[32]32
  Сейчас же (ирл.).


[Закрыть].

Пришлось доставать. Мои все были обернуты в обои, которые остались у тети Мьюриэл после ремонта в ванной. Она тогда отдала папке рулонов десять.

– На целый Тадж-Махал обоев накупила, – пошутил па.

– Тихо ты, – шикнула мама.

Тетрадь я подписывал через трафарет. Патрик Кларк. Класс мистера Хеннесси. Английский язык. Руками не трогать.

– Этот ряд и этот, – велел Хенно, – несите тетради. Seasaígí suas[33]33
  Встаньте (ирл.).


[Закрыть].

Мы отдали тетради Хенно, а он преспокойно подсунул их под передние ножки стола, чтобы изображение на экране было ровным.

Учителя стояли сбоку по двое-трое и шикали на нас весь фильм. Приваливались к стене; кое-кто курил. Только мисс Уоткинс ходила вокруг дозором, но ни разу никого не поймала, потому что все видели ее голову на экране, если она приближалась к проходу.

– Не заслоняйте! Ну, не заслоняйте, пожалуйста! – кричали тогда мы.

Если день стоял солнечный, происходящего на экране, по большому счету, было и не разглядеть – шторы на окнах были слишком тонкие. Мы радовались каждому облаку, закрывшему солнце, и свистели, когда солнце снова выходило. Иногда мы просто слушали фильм, но было легко понять, что творится на экране.

Обычно вначале показали пару-тройку мультиков про дятла Вуди[34]34
  Дятел Вуди (англ. Woody Woodpecker) – мультипликационный антропоморфный дятел, герой большого количества мультфильмов. Известен своим заливистым криком-смехом, появляющимся на заставке.


[Закрыть]. Я умел издавать клич дятла Вуди.

– Тихо! – кричали учителя. – Перестаньте!

Но потом они уходили. Когда мультики про Вуди заканчивались и начинались «Три балбеса»[35]35
  «Три балбеса» (англ. The Three Stooges) – трио американских артистов водевиля, снявшееся в 190 короткометражных фильмах. Их отличительной чертой был фарс и буффонада.


[Закрыть], в кинозале оставались только Хенно, мистер Арнольд и мисс Уоткинс. От клича дятла Вуди болело горло, но оно того стоило.

– Я знаю, что это ты, Патрик Кларк.

Мисс Уоткинс щурилась в нашу сторону, но ничего разглядеть не могла.

– Давай еще раз!

Я дождался, пока она не уставится прямо на нас, и снова завопил:

– Уаа-ках-ках-ках-кех-кух…

– Патрик Кларк!

– Это не я, мисс.

– Это птичка на экране, мисс.

– Ваша голова мешает!

– На свету заметны блошки в вашей голове, мисс!

Она, по-прежнему застя луч проектора, подошла вплотную к Хенно, однако тот не соизволил остановить сеанс.

– Уаа-ках-ках-ках-кех-кух…

«Три балбеса» мне тоже нравились. Иногда крутили «Лорела и Харди»[36]36
  «Лорел и Харди» (англ. Laurel and Hardy) – Стэн Лорел и Оливер Харди – одна из наиболее популярных комедийных пар в истории кино. В общей сложности ими снято более 200 короткометражных и полнометражных фильмов.


[Закрыть], но мне больше нравились «Три балбеса». Некоторые называли их просто «Три балбса», но я знал, что правильно: «балбесы», – мне папка сказал. Фильмы про них было почти невозможно пересказать: сплошной галдеж и лупцуют один другого. Звали их Ларри, Мо и Кёрли. Подражая им, Кевин как-то ткнул мне пальцами в глаза – мы все вместе гуляли на пустыре за магазинами, – и я ослеп на целую вечность. Сперва от боли я просто не мог открыть глаза. Голова болела всеми головными болями разом: и болью от слишком большого куска мороженого, и болью от удара веткой в глаз. Я прижал к лицу ладони и не убирал. И дрожал мелкой дрожью, как сестренка Кэтрин, после бесконечной истерики. Притом дрожал против своего желания.

Я даже не соображал, что кричал, это мне после рассказали. Все жутко испугались. В следующий раз, когда я наткнулся плечом на гвоздь, торчавший из стойки ворот, тоже начал орать, но получалось не очень естественно. Тогда я перестал вопить и стал кататься по мокрой земле. Когда вернулся с работы папка, ма тут же рассказала ему, и он отправился к Кевину домой. Я следил за ним из окна родительской спальни. Вернулся, но ничего не сказал. Кевин не знал, что обсуждали его папка с моим, и готовился к смерти, особенно когда разглядел фигуру моего папани сквозь стеклянную дверь прихожей. Но никто его не стал убивать. На следующий день за чаем я рассказал родителям, что Кевину ничего не было. Па даже не удивился.

Глаза у меня налились кровью. И фингал появился вдобавок.

Самое лучшее в «Трех балбесах» было то, что их показывали без перерывов. Чтобы поменять пленку на главный фильм, Хеннесси отматывал назад старую. На белом экране возникали небольшие цветные всплески, и раздавался странный звук: это пленка щелкала по пустой катушке. На это уходила целая вечность.

Включили свет, чтобы Хенно мог видеть, что делает. Хорошо, что мы все успели убрать ноги с сидений. Мы играли в цыплака: кто первый нормально сядет, тот и цыплак.

Однажды на киносеансе у Флюка Кэссиди случился эпилептический припадок, и никто не обратил внимания. Шел фильм «Викинги»[37]37
  «Викинги» (англ. The Vikings) – исторический фильм 1958 г., боевик режиссера Ричарда Флейшера. В главной роли – Кирк Дуглас.


[Закрыть]. Погода стояла пасмурная, так что мы посмотрели фильм от начала до конца. Флюк рухнул с кресла, но с нами такое постоянно случалось. Фильм был великолепный, наверное, самый лучший в моей жизни. Мы громко топали, чтобы Хенно поторопился со второй пленкой. И только тогда заметили Флюка.

– Сэр! У Люка Кэссиди припадок.

Мы разбежались в стороны, чтобы нас в произошедшем не обвинили.

Флюк сбил три стула, пока не перестал трястись. Мистер Арнольд накрыл его курткой.

– Теперь фильм не досмотрим, – вздохнул Лиам.

– Почему?

– Потому что Флюк.

Мистер Арнольд попросил:

– Пальто, мальчики, несите свои пальто.

– Пойдем посмотрим, – решился Кевин.

Мы прошли через два ряда, чтобы лучше рассмотреть Флюка. Он будто бы спал, только казался бледней обыкновенного.

– Воздуху дайте, мальчики. Расступитесь.

Хенно и мистер Арнольд укрыли Флюка четырьмя пальто. Лицо не закрыли. Значит, не умер.

– Кто-нибудь, сходите к мистеру Финнукейну!

Мистер Финнукейн – это директор.

– Сэр!

– Сэр!

– Меня, сэр!

– Ты пойдешь. – Хенно ткнул пальцем в Иэна Макэвоя. – Расскажи ему, что случилось. О чем ты доложишь?

– Что у Люка Кэссиди припадок, сэр.

– Правильно.

– Хотите, мы его отнесем, сэр.

– Эй вы, на задних рядах! А ну тихо! Ни звука!

– Тихо вы! Сядьте! Немедленно!

– Это мое место, сэр…

– Тихо!

Мы расселись. Я обернулся к Кевину.

– Ни писка, мистер Кларк, – предупредил Хенно. – Все смотрим на экран.

Саймон, братишка Кевина, поднял руку. Он сидел в первых рядах.

– Да? Что ты хотел?

– Малахи О’Лири не успел в туалет, сэр.

– Сядьте.

– По-большому не успел, сэр.

– Сядьте! Тихо!

Лучше всего в «Викингах» была музыка: просто потрясающая. Всякий раз, как корабль викингов возвращался домой, на утес поднимался воин с огромным рогом, играл особенную мелодию, и вся деревня бегом выбегала из домов на берег – встречать корабли. И бой начинался этой музыкой. Потрясающе. Запоминалось на всю оставшуюся жизнь. В финале убили одного из главных викингов – не уверен, кого именно, – и соратники положили его в лодку, накрыли дровами, подожгли и оттолкнули лодку от берега. Я стал медленно напевать под нос все ту же мелодию, зная, что сейчас она зазвучит. Так и случилось.

Я убил крысу клюшкой для хёрлинга. Очень удачно. Просто размахнулся клюшкой и… Я и не думал, что крыса побежит в мою сторону. Больше того, надеялся, что не побежит. И все-таки здорово, с каким смаком клюшка врезалась в крысий бок и подкинула ее. Восхитительно.

Я испустил боевой клич.

– Видали? Видали?

Крыса лежала в грязи, слабо подергиваясь; из пасти у нее текла какая-то дрянь. Это было восхитительно.

– Чемпи-он! Чемпи-он! Чемпи-он!

Мы подкрались к умирающей крысе, но я хотел оказаться около нее раньше остальных, так что двигался быстро. Крыса еще дергалась.

– Еще дергается.

– Это не она дергается, а нервные импульсы.

– Нервы умирают последними.

– Видали, как я ее?

– Я ее поджидал, – сказал Кевин. – Тоже бы пришиб.

– Но пришиб ее я!

– И куда ее теперь? – спросил Эдвард Суэнвик.

– Похороним.

– Ура-а!

Эдвард Суэнвик «Викингов» не смотрел; он учился в другой школе.

Мы были на дворе у Доннелли, за амбаром, значит, надо было протащить крысу тайком.

– Почему тайком?

– Это ж ихняя крыса.

Такие вопросы все портят.

Перед домом дядя Эдди разравнивал граблями гравий. Миссис Доннелли возилась на кухне. Кевин обошел амбар и бросил несколько камней в забор, чтобы отвлечь внимание противника и разведать обстановку.

– Штаны стирает.

– Дядя Эдди изгадил штаны.

– Дядя Эдди наложил кучу, а мистер Доннелли разбросал ее по капустным грядкам.

Два пути были перекрыты. Пришлось лезть обратно, как вошли – через забор.

Подбирать крысу никто не рвался. Один Синдбад ковырял копьем то, что вытекло у нее из пасти.

– Бери ее, – сказал я ему, зная, что он побрезгует.

А он взял. За хвост. Поднял и медленно раскачивал.

– Дай сюда, – велел Лиам, но не протянул руку и не попытался забрать ее у Синдбада.

Не такой здоровенной она и была. Это из-за длинного хвоста она казалась такой огромной, когда лежала на земле. Но в руках у Синдбада она оказалась явно меньше. Я стоял рядом с Синдбадом. Это мой брат, и он держал голыми руками дохлую крысу.

Начался отлив – удачно. Значит, доску не прибьет обратно к берегу. Синдбад уже привел крысу в порядок. Положил ее наземь под водопроводную колонку, раза четыре окатил. И завернул в свой свитер – одну голову видать.

Кевин придерживал доску, чтобы она не раскачивалась.

Я начал:

– Радуйся Мария, благодати полная, Господь с Тобою…

Красиво звучало: пять голосов, а шестой – ветер. Кевин вытащил доску из воды – надвигалась большая волна.

– …ныне и в час смерти нашей. Аминь.

Я был священником, потому что не умел обращаться со спичками. Свою работу я выполнил. Эдвард Суэнвик, сидя на мокрых ступенях, держал доску. Кевин повернулся спиной к морю и ветру, и зажег спичку. Прикрыл огонек ладонью. Мне нравилось, как он это сделал.

Горело долго, сперва было похоже на рождественский пудинг. Я видел огонь, но он не причинял крысе никакого вреда. Пахло парафином. Доску оттолкнули от берега, точно боевую ладью – несильно, чтобы пламя не погасло. Крыса ровно лежала на доске. Огонь разгорался, но с ней ничего не происходило.

Мы сложили руки рупором. Эдвард Суэнвик тоже сложил руки рупором, хотя и не понимал, что происходит.

– Три-четыре.

И мы запели мелодию из «Викингов»:

 
– Ду-ди-ду,
Ду-ди-и-ду,
Ду-ди-и-ду,
Ду-ди-и-ду-ду, ду-ду, ду-ду-ду-у-у…
 

Огонь горел так долго, что пропели мы ее два раза.

У меня на голове лежит книга. Я должен подняться по лестнице, так чтобы она не упала. Иначе я труп. Книга была в твердой обложке, тяжелая: самое то, чтоб на голове носить. Только никак не мог вспомнить, что же это была за книга. Все книги в доме я знал наперечет: как выглядят, как пахнут, на которой странице раскроются, если поставить их корешком на пол и отпустить. Я знал все книги, но не мог вспомнить название той, что нес на голове. Сначала поднимусь, дотронусь до двери спальни и спущусь, а потом только посмотрю. Сниму книгу с головы – медленно кивну, книга соскользнет, – я поймаю и посмотрю название. Если осторожно поднять взгляд, я бы увидел угол обложки, а по цвету обложки узнал бы, что за книга. Но это опасно. Необходимо выполнить задание. Идти надо спокойно, но не слишком медленно. Если чересчур замедлить ход, пропадет устойчивость, я потеряю равновесие, уроню книгу. Смерть. В книге спрятана бомба. Главное – устойчивость. Шаг, второй. Без спешки. Торопиться столь же опасно, как слишком медлить. К концу подступает паника. Так маленькая Кэтрин пытается перейти гостиную. Первые четыре-пять шагов идет спокойно, а потом личико ее искажается, когда она понимает, что до другого конца комнаты топать целую вечность. Губы кривятся, Кэтрин понимает, что не сумеет, начинает торопиться и падает. Она знала, что упадет, поэтому и губы кривила. Потом всегда плакала. Главное – устойчивость. Почти наверху. Точка невозврата. Наполеон Соло. Поднимаясь, не забывай, сколько точно ступеней осталось. Шагнуть на ступеньку, которой нет, – непременно упасть.

Открылась дверь туалета, и появился папка с газетой. Он посмотрел на меня, потом мне за спину и сказал:

– Обезьянка видит – обезьянка повторяет.

Он смотрел вниз, не на меня.

Я медленно повернул голову. Книга упала. Я поймал ее. «Наш человек в Гаване». Синдбад стоял на лестнице у меня за спиной с книгой на голове. «Айвенго». Моя книга, выскользнув из обложки, шлепнулась на пол. Я мертв.

Во время Большого Национального турнира[38]38
  Большой Национальный турнир – охотничьи скачки, проходящие ежегодно в Англии и Ирландии. Английские скачи имеют самый большой призовой фонд в Европе.


[Закрыть] Лиам выбил зубы. Никто не виноват, он сам был виноват. Причем зубы коренные, которые на всю жизнь. И губу расквасил.

– Губу оторвало!

Именно так все и выглядело. Кровь и то, как Лиам прижимал руку ко рту, – в итоге казалось, что губы отрезало. Торчал один передний зуб, порозовевший. Кровь с него капала на землю.

Глаза у Лиама были безумные. Поначалу, пока он только выпутывался из изгороди, глаза были словно он из темноты на свет вышел. А потом сделались сумасшедшие, испуганные и выпученные.

Потом Лиам начал выть.

Ни рот его, ни руки не двигались. Просто раздавался протяжный вой. Только по глазам я понял, что это Лиам.

– Ой, мамочки!..

Как будто кто-то изображал, но неудачно, привидение, пытаясь нас напугать. А мы все знали, и потому было не страшно. Только в этот раз все было по-настоящему – ужасно, кошмарно. Вот Лиам перед нами, а не прячется за шторой. Он воет привидением, но не придуривается. По глазам понятно, что это взаправду.

Если бы случилось что-то привычное, мы бросились бы бежать. Не дожидаясь проблем просто за то, что рядом стояли. Как обычно случалось. Один парень пинает мяч, мяч летит в окно, и десять человек за это огребают.

– Вы все виноваты!

Так сказала миссис Квигли, когда Кевин разбил окно ее туалета. Она нас не видела – кричала из-за стены, – но отлично знала, кто мы такие.

– Я знаю, что это вы.

Мистер Квигли давно умер, а миссис Квигли была не такая уж старая, значит, она его и порешила. Мы все так думали. Мы даже решили, что она разбила бокал для вина и начинила им омлет мистера Квигли – я высмотрел такой способ убийства в «Хичкок представляет»[39]39
  «Альфред Хичкок представляет» (англ. Hitchcock Presents) – американский телесериал-антология, ведущим был Альфред Хичкок.


[Закрыть] и нашел его крайне разумным. Кевин рассказал об этом своему отцу. Тот посмеялся и сказал, что миссис Квигли попросту надоела супругу до смерти, но наша версия была лучше. Однако мы совсем не боялись миссис Квигли. Она ненавидела, когда мы сидели на ее стене, прогоняла нас, стучала в окно то на первом этаже, то на втором.

– Это чтобы мы не думали, что она безвылазно сидит в гостиной и таращится из окна.

Мы ее не боялись.

– А чего ее бояться? Насильно же она нас ничем не накормит.

Это был единственный способ, которым она могла нас достать, – отравить. Другого способа она не знала. Она была не настолько низкорослой и морщинистой, чтобы ее бояться. Она же была покрупнее моей мамани. Большие женщины – даже толстые – это нормально. Бояться надо маленьких теток и больших дядек.

У миссис Квигли не было детей.

– Она их съела.

– Нет, не может быть!

Это уж был перебор. Кевинов брат предложил более здравое объяснение:

– У мистера Квигли висел на полшестого!

Через стену мы ни разу не перелезали, чем я и оправдывался перед папкой и мамкой, когда миссис Квигли нажаловалась. Раньше она не жаловалась. Родители, как водится, заперли меня в комнате, пока не решат, как со мной поступить. Я этого терпеть не мог, но это работало. Сидеть в комнате приходилось часами. В комнате были все мои вещи – книги, машинки и прочее, но сосредоточиться на чтении не получалось, а с машинками играть в ожидании смерти от рук собственного отца – как-то глупо. Я не хотел играть, сидя на полу, когда он войдет. Сразу сложится неправильное представление. Я хотел выглядеть прилежным. Словно уже получил свой урок. Темнело, но свет я не включал, выключатель был около двери, а подходить к ней было нельзя. Я залез на кровать и забился в угол у стены, дрожал, клацал зубами. Аж челюсти заболели.

– Объяснись.

Ужасный вопрос, ловушка. Что бы я ни сказал, все теперь будет неправдой.

– Объяснись, кому говорят.

– Я ничего плохого не…

– Это мне решать, – сказал па. – Объяснись.

– Я ничего не делал.

– Видимо делал.

– Не делал.

Повисло молчание. Папа внимательно посмотрел мне в левый глаз, потом в правый.

– Ничего я не делал. Честное слово.

– Тогда зачем миссис Квигли проделала весь этот путь до нашего дома…

– Всего-то пять домов!

– …чтобы на тебя пожаловаться?

– Я не знаю, это не я был.

– Что «не ты»?

– Что она сказала.

– А что она сказала?

– Ну я ж не знаю. Я ничего не делал. Честное слово, пап. Пап. Ей же богу, чтоб мне провалиться. Крест на сердце кладу. Вот, смотри.

Я перекрестил левую сторону груди. Всегда так делал, и ничего, не проваливался, даже если я врал.

Но сейчас-то я не врал, действительно ни в чем не был виноват. Это Кевин разбил окно.

– Но должна же быть какая-то причина, – сказал папка.

Дела шли на лад. Папа явно был не в настроении для порки.

– Наверно, она думает, что я что-то сделал.

– А ты ничего не делал.

– Ага.

– Точно?

– Ага.

– Говори нормально – «да».

– Да.

Это единственное, что сказала мама за весь разговор. «Говори нормально», и все.

– Я только…

Я не был уверен правильно ли – умно ли – говорить это, но поздно идти на попятный. Это у папы на лице было написано, когда я заговорил. Мама села прямо и посмотрела на папу. Мелькнула мысль рассказать им, что миссис Квигли отравила мистера Квигли, но я не стал. Папка никогда не верил сплетням.

– Я только на стене сидел.

Папка мог и ударить, но просто сказал:

– Вот и не сиди у нее на стене больше. Ладно?

– Ага.

– Говори «да», – сказала мама.

– Да.

И всё! На этом все закончилось. Па огляделся, ища, на что бы отвлечься. Включил проигрыватель. Папа повернулся спиной; значит, разрешается идти. Невинный человек. Несправедливо обвиненный. В тюрьме приручал птиц и стал экспертом по ним.

Вой Лиама пригвоздил нас к земле: ни пошевелиться я не могу, ни подойти к нему, ни удрать. Это вытье ввинчивалось в меня, я стал его частью. Я был беспомощен. Даже на землю упасть не выходило.

Лиам умирал.

Он, несомненно, умирал.

Кто-то должен прийти на помощь.

Он грохнулся не с изгороди миссис Квигли. Она тут вообще была ни при чем. Он свалился с самой здоровой изгороди на нашей улице. У Лиама с Эйданом изгородь выглядела, конечно, пышнее и ветвистее, но Лиам с Эйданом ведь не на нашей улице живут. А эти кусты и росли быстрее других, и листва у них была мельче и тусклее, чем обычно. Листья не сплошь зеленые, а с сероватой изнанкой. В основном на нашей улице были небольшие изгороди, потому что дома тут построили совсем недавно. Вот эта изгородь; мы приберегали ее напоследок, на финальный прыжок.

Это была ограда палисадника семейства Хенли. Мистер Хенли сам ухаживал за садом. За домом у них был прудик, но там никто не водился. Раньше были золотые рыбки, но они замерзли насмерть.

– Он оставил их там, и они сгнили.

Я не верил.

– Плавали и протухали.

Я не верил. Мистер Хенли вечно ковырялся в саду, подбирая мусор, листья, слизней – прямо руками, я сам видел. Голыми руками. Копая, он опирался на стену. Иду, бывало, в магазин, а за стену цепляется рука. Самого мистера Хенли не видно, только его руку – это он держался, пока копал. Я старался успеть пройти мимо, пока мистер Хенли не выпрямится, но бежать было нельзя, только быстрым шагом. Я не старался, чтобы он меня не заметил, я нисколько его не боялся, – просто это был мой ритуал. Мистер Хенли, конечно, о нем ничего не знал. Однажды я увидел, что мистер Хенли лежит на спине в палисаднике, ногами на клумбу. Я остановился посмотреть, не умер ли он, но потом испугался, что кто-то может следить за мной из окна. На обратном пути мистера Хенли уже не было. Он не ходил на работу.

– А почему?

– На пенсию вышел, – объяснила ма.

– А почему вышел на пенсию?

Вот поэтому у мистера Хенли был самый красивый сад во всем Барритауне, и вот поэтому проникнуть туда было самым дерзким хулиганством на свете. Именно поэтому Большой Национальный турнир заканчивался именно у Хенли. Через изгородь, вверх, в ворота, победа! Лиам даже не был впереди всех.

В принципе, победителю было проще всего – он первым оказывался на дороге. Ни мистер Хенли не достанет, ни его сыновья – Билли с Лоренсом. Те, кто лезли через изгородь последними, были в самой большой опасности. Сам мистер Хенли быстро сдавался и только ругался вслед, плюясь. В уголках его рта всегда собиралась слюна. У многих стариков рты так устроены. А вот Билли Хенли, а уж тем более Лоренс Хенли, если поймают, – убьют.

– Скорей бы эти два бездельника женились, что ли, и проваливали бы отсюда.

– Кому они нужны?

Лоренс Хенли, хоть и толстяк, бегал быстро. Хватал нас за волосы. Только он так делал. Странно это для взрослого мужчины. Но, во-первых, он был толстый, и не мог драться по-нормальному, а во-вторых, был злой. Его пальцы были сильные и как кинжалы. Гораздо хуже, чем удар. Одной рукой хватал за волосы, а другой – четыре резких тычка в бок.

– Проваливай из нашего сада. – Еще тычок, и отпускал. – Чтоб я тебя здесь больше не видел!

Иногда мог пнуть, но ноги его особо не поднимались. Штаны были насквозь мокрые от пота.

Большой национальный турнир – это десять заборов. Все заборы на нашей улице были одинаково невысокие, но различались живыми изгородями и деревьями. За изгородями и стенами – сады, которые тоже входили в маршрут; в садах разрешалось толкаться, но не ставить подножки и не тянуть за одежду. Старт в саду Иэна Макэвоя. Форы никому не давали, запрещалось стартовать раньше других. Собственно, никто и не пытался. Для первой стены нужен был хороший разбег, а стоять потом в чужом саду и ждать остальных никто не хотел. Второй сад – Бирнов. У миссис Бирн одно стекло в очках было черное. Ее дразнили «Трехглазка», а больше в ней не было ничего смешного.

Вечность проходила, пока мы выстраивались в действительно прямую линию. Обязательно толкались. Это разрешалось, лишь бы локти не поднимались выше плеч.

– Участники готовятся к старту, – объявил Эйдан.

Ползком мы продвигались вперед. Если замешкаешься на старте, во-первых, победы не видать, а во-вторых, Лоренс Хенли запросто сцапает.

– Вперед!

Дальше Эйдан не комментировал.

Первый забор несложный. От Макэвоев к Бирнам. Изгороди там нет. Нужно только убедиться, что достаточно места разбежаться. Кое-кто из нашей компании – я например, – умел перепрыгивать через забор, не касаясь его ногами, но нужен очень хороший разбег. Через сад Бирнов. С визгом и гиканьем. Это тоже обязательно. Чтобы поймали тех, кто в хвосте. С газона прямо на клумбу, через дорожку, на стену, в изгородь. На стену, ухватиться рукой за изгородь, выпрямиться, спрыгнуть. Опасность, опасность. Забор Мёрфи. Куча цветов. Попинать их как следует. Обежать машину. Перед стеной изгородь. Ногой на бампер, прыжок. Прямо на изгородь. Перекат. Наш дом. Обежать машину. Изгороди нет, лезем через стену. Уже никто не кричит, дыхания не хватает. Укололся об кусты, шея чешется. Еще две большие изгороди.

Однажды мистер Маклоклин как раз стриг газон, и тут мы всей ордой на заборе, его чуть сердечный приступ не хватил.

Вот и забор Хенли. Схватиться за изгородь. Ноги выпрямить. Становится все труднее, потому что устаешь. Прыжок через изгородь, перекат и бегом за ворота.

Победа.

Я смотрел поверх голов проигравших.

– Как женился впервой – вот так, вот так —

Как женился впервой – вот так, —

Мною любовались тетушка, дядя и четверка двоюродных братцев-сестриц. Все сидели на диване, а двум мальчикам места не хватило, они сидели на полу.

– Как женился впервой –

Ох, и поднял же вой –

Я любил петь. Упрашивать меня не приходилось.

– Возвратись, одиночество-о-о –

Мы гостили у дядюшки с тетушкой в Кабре. Я знал название, но где мы именно, не понимал. Первое причастие Синдбада. Двоюродный брат захотел посмотреть его молитвенник, а Синдбад не разрешил. Я запел громче.

– Я женился опять – вот так, вот так –

Ма уже приготовилась хлопать. Синдбад ждал пока дядя найдет мелочь в карманах. Дядюшка даже ногу вытянул, чтоб сподручнее было монетки доставать.

У тети в рукаве был носовой платок, рукав заметно топорщился. Нам предстояло навестить еще два дома дядюшек-тетушек, а потом – в кино.

– Я женился опять –

Женка злее раз в пять –

Возвратись, одиночество-о-о…

Все зааплодировали. Дядя вручил Синдбаду два шиллинга, и мы засобирались.

Умирая, индейцы отправлялись в край счастливой охоты. Убитые викинги входили в чертоги Валгаллы. Мы попадаем в рай – или в ад. В ад – если на душе был смертный грех. Даже если шел к исповеди, и тут тебя сбил грузовик, – в ад. А прежде чем попасть в рай, надо побывать в чистилище какое-то время, ну, скажем, пару миллионов лет, – очищают душу от грехов. Чистилище похоже на ад, но не навечно.

– В чистилище, мальчики, имеется запасной выход.

За каждый замоленный грех – миллион лет чистилища, а то и больше, в зависимости от греха. Если уже грешил так раньше и обещал больше не грешить, срок увеличивался. Лгать родителям, браниться, поминать имя Господне всуе – миллион лет чистилища.

– Господи Иисусе.

– Миллион.

– Господи Иисусе.

– Два миллиона.

– Господи Иисусе.

– Три миллиона.

– Господи Иисусе.

Воровать в магазинах – еще больший грех. Журналы воровать грешнее, чем конфеты. Четыре миллиона лет за «Футбол», два миллиона за еженедельник «Лучшие голы». Но если прямо перед смертью хорошенько исповедуешься, в чистилище не надо, отправляешься прямиком в рай.

– Даже если кучу народу поубивал?

– Ну да.

Нечестно.

– Для всех правила одни.

Рай считался замечательным местом, но никто о нем ничего толком не знал. Там много особняков.

– Каждому по особняку?

– Да.

– И что, обязательно надо жить в одиночестве?

Отец Молони медлил с ответом.

– И мама не может жить со мной?

– Мама – может.

Отец Молони приходил к нам в класс каждую первую среду месяца. Для беседы. Нам он нравился, милый был. Он жутко хромал, а брат его играл в оркестре.

– И куда тогда денется ее дом?

Отец Молони поднял руку, чтобы остановить поток вопросов. Он смеялся. Непонятно почему.

– В раю, дети, – проговорил он и, помолчав, продолжил: – В раю можно обитать где угодно и с кем угодно.

Тут забеспокоился Джеймс О’Киф.

– Отец, а что, если мама не захочет жить с тобой?

Отец Молони зашелся от хохота, но вопрос-то был совсем не смешной.

– Тогда ты у нее поселишься, чего проще.

– А если она и так не захочет?

– Захочет, конечно, – заверил отец Молони.

– Может и не захотеть, – пробурчал Джеймс О’Киф, – если дети – неряхи.

– Вот тебе и ответ. В раю не бывает нерях.

На небесах всегда хорошая погода, кругом зеленая трава, и не бывает ночи. Вот, собственно, и все, что я знал о небесах. Еще там обитал мой дедушка Кларк.

– А ты уверена? – спросил я маму.

– Уверена, – ответила она.