Текст книги "Чёртов посох. Шайтан таягы"

Из его слов мне сразу стало ясно, что он люто ненавидел самого Творца, всех матерей, и особенно тех, кто что-то создавал: писателей, художников, скульпторов и композиторов.

– Мне не понятно, – спросил я, – почему я попал в эту компанию? Что я сделал такого, что удостоился такой «чести»?

– Ты, мать твою, должен был укусить Еву за ляжку, – продолжал он, читая мои мысли. – Или хотя бы яблоки в саду. Нет же… вместо этого ты увивался за ней… глазки строил, чтоб тебя… сука ползучая…

– Так она же из ребра Адама? Я за нее не в ответе…

– Вот именно! Не то ребро – не те пошли потомки. В результате, и мне хлопотно и Создателю лишняя головная боль! А у нас с ним Договор, чтобы все поровну было: света и тьмы, добра и зла, смеха и слез. Где какой-нибудь перекос, тут же где-то отзывается катастрофой вселенского масштаба…

– Я требую адвоката! – сказал я.

– Что, насмотрелся голливудких фильмов?

Тут он щелкнул пальцем. Вжик!

…И я уже на Дне Рождения Земли. Представляешь? Первый день! Всё с иголочки: небо синее, синее, вода чистая, как слеза младенца, горы, умытые дождем, блестят, как у кота яйца… Оба-на! С кем поведешься, от того и наберешься! Это я уже нахватался от «Крылатого». Так вот все новехонько! Трава зеленая – презеленая, ни одна, прошу прощения, падла… еще не успела загадить. Куда не ползи, везде чистота. Кругом ягоды и фрукты, и никаких там тебе химикатов. Ни комаров, ни мошек, одни пчелы где-то наверху жужжат. И Ева бегает голышом по зеленой траве, и с Адамом заигрывает, смехом заливается, водичкой из ручья кокетливо ножкой на него брызгает. Красивая такая, зараза!

Кусать, говоришь? Чем кусать-то? У меня и яда-то нет. Потому как я тут одни ягоды и фрукты глотаю. Пойду лучше на камушке под яблоней погреюсь.

И только устроился на солнышке калачиком, как тут что-то щелкнуло… И я предстал перед «Крылатым».

…«Крылатый» посмотрел на меня своими кошачьими глазами с таким видом, как будто знает обо мне абсолютно все.

– Скажи-ка… мать твою! Почему вы со своим дружком Федькой Караваевым забор Семенову ломали? Вспоминаю. Но после райской жизни ничего в голову не идет.

– Хватит, балда, скрипеть мозгами. Все равно толку никакого – он щелкнул пальцем, запахло озоном… и морозной свежестью.

…И я уже качусь с Мельничной горы. Мне тогда было лет пять или шесть. И мы с ребятами катались с карьера. Кто на чем: санки, лыжи, коньки – все было в ходу. А я стащил у мамы бельевое оцинкованное корыто с закруглённым днищем и на зависть ребятам пролетал со свистом по рыхлому снегу до самого пруда!

– Смотрите, смотрите! Чья-то корова сбежала, – закричал один из пацанов, показывая мокрыми от снега рукавицами в сторону Ледяной дороги. Туда, куда еще затемно уезжали наши родители ставить стахановские рекорды, вырубая лес. Еще был далек тот день, когда на месте нашего поселка будет шуметь молодая посадка сосен и елей в человеческий рост. И лишь старые липы, как немые свидетели случившегося, будут еще долго стоять в тех местах, где была семилетняя школа, клуб, гаражи и магазин.

Не станет леса – не станет и работы. И разъедутся люди кто куда, в поисках работы и хлеба насущного. Чтобы потом иногда приезжать во время летнего отпуска. И, искупавшись в обмелевшей речке Тибильке, порыдать в зеленой траве, вспоминая о былых днях трудной, но счастливой жизни.

Все обернулись. Впереди машины, груженной лесом, под гудки и улюлюканье двух грузчиков в полушубках, сидящих на бревнах, устало бежал олень. Видимо, гнали его с самого «Шайтан барака», где заготовляли лес для сплава. Летом дороги раскисали. И поэтому лес старались свозить к сплаву по Ледяной дороге, которую специально расчищали от снега и поливали водой, превращая дорогу и обочины в сплошной каток и ледяные горы. Через них не то чтобы зверю, но и человеку не выбраться. И звери, попав в этот ледяной желоб, бежали до самого поселка.

– И вовсе это не корова, а лось, – сказал один из ребят постарше.

– Айда, смотреть!

Нас как ветром сдуло. Когда мы, запыхавшись, прибежали к магазину, на площади уже толпились люди. И даже колхозницы из соседнего колхоза, постоянно устраивающие скандалы в очереди за хлебом, высыпали из магазина, побросав свои очереди.

Это был олень-подранок. Видимо, кто-то в него стрелял.

И его уже успели поймать и привязать к столбу с хрипящим громкоговорителем, из которого пела женщина «про милого и не подшитые валенки». С груди и колен передних ног сочилась кровь. Большие карие глаза в страхе косили по сторонам.

Весть о том, что поймали оленя, с быстротой молнии облетела поселок. И все кому не лень, спешили посмотреть на лесного красавца.

И вот, как всегда это бывает, наглядевшись, начали спорить, что с ним делать. Мнения сразу разделились надвое. Мы, дети, женщины и мужики посердобольнее – настаивали выходить оленя на конном дворе и отпустить на волю в Урман. Но другая половина была полна решимости пристрелить и поделить мясо поровну.

Когда спор дошел до высшего накала, и все выстроились стенка на стенку, и были уже готовы к решительным действиям – стоило кому-нибудь чихнуть, все бы восприняли как сигнал к действию – появился Семен Семенович Семенов, по прозвищу «Моряк». В своей неизменной черной шинели морского офицера с якорями на пуговицах и черной шапке со следом кокарды на лбу.

– Что за шум, а драки нет?

Все в поселке его побаивались. То ли потому, что он был признанным убойщиком скота и постоянно носил в сапоге остро наточенный охотничий нож с красивой инкрустированной металлом ручкой, то ли из-за его нелюдимости. Знающие люди поговаривали, что он был настоящим коммунистом и сидел в Сталинских лагерях. И выпустили его после смерти вождя. Мы, дети, думали, что он убил своим ножом своего мучителя и вышел из тюрьмы. А потом освободил и других, потому что время от времени в поселке появлялись такие же, как он, угрюмые люди в военных шинелях и устраивались на работу. Семенов и разрешил весь спор. Подошел к столбу и полоснул ножом по горлу оленя. Все ахнули!

Вечером в нашем доме тоже варилось оленье мясо, принесенное моим отцом скорее по незнанию, чем по умыслу. Он весь день был на конном дворе, где работал конюхом. И до вечера провозился с жеребой кобылой начальника леспромхоза Романова, пока та не разрешилась, и не знал всего того, что произошло днем. Ему сказали, что зарезали раненого оленя, и мясо поделили всем желающим.

Когда ужин был готов, мама пригласила всех к столу. Но я продолжал сидеть на сундуке и тупо смотрел на бешеную пляску огня в печке, пожирающего скомканные листки прошлогоднего календаря, и думал, что мы все умрем, как умирали в печке листки календаря, подбрасываемые мной.

– А что, тебе особое приглашение требуется, – строго посмотрел на меня отец.

– Я не буду есть ваше мясо, – сказал я.

– Это еще чего! Ремня захотел?

– Все равно не буду. Хоть убейте, как того оленя…

– Оставь его, отец! Заболел, наверное – весь день на улице, – сказала мама, погладив меня по головке. – Не хочешь есть? Иди, попей молока и ложись спать.

Я так и уснул, свернувшись на сундуке калачиком со слезами на глазах. Мне, как и многим в этот вечер, было жаль оленя, погибшего от рук Семенова.

В поселок пришла весна. Ее ждали все. Особенно я. Потому что на Мельничной горе возле нашего дома появлялись проталинки с мягкой и зеленой травой. Где можно было играть в лапту, ловить Майских жуков, сажать в спичечные коробки, и, наигравшись, испытывая их судьбу, выпускать над костром. А потом, раздевшись до рубашки, можно было бегать босиком наперегонки до самого Семеновского забора под обрывом и обратно. А за забором Семенова уже набухали почки яблонь и вишен. По словам ребят постарше, яблокам Семенова не было по вкусу равных во всем поселке. Им уступали даже сортовые яблоки из школьного сада.

Но весна уже ударила по черно-белым клавишам снега и проталин, чтобы исполнить свой концерт. Робко зажурчали ручьи, засвистели скворцы в сопровождении барабанного боя дятлов в сосновом бору, далекое урчание тракторов, трелюющих тяжелые бревна к сплаву и, наконец, оглушительный рев водопада через плотину у мельницы будоражили в наших душах высокие и чистые мотивы.

И мы с Федькой в очередной раз добежав до забора и, даже не сговариваясь, орудуя палками и теми же оторванными штакетниками семёновского забора, сделали прорехи в нескольких местах и убежали.

К возвращению Семенова с рыбалки, прогибающегося под тяжестью улова и огромного Сака, ватага поселковских коз уже успела полакомиться корой яблонь и молодыми побегами.

То ли нам показалось маловато, что мы натворили, то ли захотелось полюбоваться плодами нашего труда, мы, опять вооружившись палками, пошли к забору Семенова. И только оторвали по штакетнику, как откуда-то выскочил поджидавший нас Семенов с колом. Мы с визгом бросились обратно. Не запутайся Семенов в своих огромных болотных сапогах в проволоке – досталось бы нам на орехи.

А потом мы долго наблюдали за черной тенью Семенова в щель из нашего сеновала, пока он не ушел. Но вечером, когда пришли родители, Семёниха побывала в нашем доме и доме Караваевых.

Федьку высекли в тот же день. Но мое воспитание отложили назавтра по причине отсутствия папы. Он был на дежурстве на конном дворе.

– Ты почему чужой забор ломал? Что, своего не хватает, – строго спросил меня отец на следующий день, наматывая на руку широкий солдатскую ремень.

– А пусть оленей не режет. Мы еще его Ваську отметелим, пусть только выйдет.

– Я те отметелю! Так отметелю, что есть будешь стоя! Но бить все-таки не стал. И потом я слышал, как он говорил маме:

– Что ни говори, пацан-то прав. Если по правде, я его тоже недолюбливаю. Несколько раз ему отказывал подводу, когда он просил подвезти то дров, то сено.

Знал бы я тогда, что Семенов был настоящим мужиком, я бы ему не то, что забор ломать, я бы ему новый забор поставил, да еще покрасил. Мы жили тогда в бараке на четыре семьи. И каждому, кто хотел построить свой дом, Леспромхоз выделял делянку со строевым лесом.

И вот отец с мамой вдвоем за месяц заготовили почти весь необходимый лес. Оставалось только немного допилить и, собрав все бревна вместе, вывезти их из леса. Но тут мама надорвалась. И даже не могла ходить. А осень была уже не за горами. И до снегов надо было справиться с работой.

И вот мама, опираясь на палку, пошла к соседям напротив, Косоротовым, сын которого работал начальником гаража, и вся техника была в его руках.

По правде говоря, Косоротовы мне не нравились. Потому что Косоротов всегда ругался, когда я лазил на их забор или пробегал, дребезжа, с ободком от велосипедного колеса пред их воротами.

Мама попросила помочь допилить выделенный участок леса и вывезти заготовленный материал в посёлок. И за эту работу предложила тонкие концы бревен, которые вполне могли пойти на строительство бани.

Косоротов с радостью согласился. Но когда привезли спиленный материал и свалили возле нашего дома толстые, а возле его дома тонкие бревна, его начала «душить жаба».

Вернее, не его, а его жену Клавдию, женщину злую и сухую, как щепка.

И вот, подначенный женой, Косоротов подаёт жалобу в суд, мотивируя несправедливостью разделения продукта совместного труда.

И суд, как ни странно, постановил: «Разделить все поровну. И возместить ответчиком судебных издержек – триста пятьдесят рублей». По тем временам деньги немалые. Да их уже и не было уже. И пришлось отцу продавать бревна, оплачивать все расходы и отдавать Косоротову деньги. Узнав о несправедливости, Семенов выступил защитником. И мы, подав кассационную жалобу, высудили уже по справедливости. Но деньги все равно надо было отдавать. И вот мама вместе со мной пошла к Косоротовым относить деньги. Дома была одна Клавдия Ивановна, и как всегда была не в духе, но деньги взяла и положила в комод.

– Ничего, – говорила мама уже дома, обливаясь слезами. – Как-нибудь проживем.

Но вечером зашел к нам сам Косоротов и начал требовать деньги.

– Какие, еще деньги? – удивилась мама. – Я же днем отдала твоей жене!

– Она говорит, что не брала. Пошли к Косоротовым, но Клавдия Ивановна клялась всеми святыми, что денег не брала. Маме стало плохо.

– Пусть руки твои отсохнут, – сказала мама в сердцах и заплакала.

– Да – а, Рамзия Султановна, – сказал Семенов, не понаслышке знавший Законы и Уголовный кодекс. – Надо было отдавать деньги при двух свидетелях. А несовершеннолетние дети не могут быть свидетелями.

Пришлось отдавать и другую половину денег, уже при свидетелях, влезая в долги. Тут даже Семенов ничего не мог сделать.

Косоротовы праздновали победу. Но недолго. И в самом деле, Клавдии скрутило руку, которая вскоре стала сохнуть. А Косоротову перекосило лицо. И он теперь своим видом оправдывал свою фамилию.

Вот тут-то они забегали, каждый день приходили к маме и просили снять проклятие, предлагали деньги. Но мама сказала: – Я тут не причем. Это Бог вас наказал.

Я еще не знал, кто такой Бог, но зауважал Его крепко.

И вскоре возле школы освободился двухквартирный дом. И мы, отпилив простенок и поставив посередине печь, переехали туда, подальше от Косоротовых, и зажили не ахти какой, но спокойной жизнью. Если можно было сказать спокойной, не было и дня, чтобы мы с братом не просыпались ночью от крика посетителей из-за вставляемой мамой на место вывихнутой чьей-то руки или ноги. Мама лечила настоями из трав, заговорами и даже принимала роды. А как же иначе, до районной больницы двадцать с лишним верст. И малыши не ждали, пока высохнут дороги после дождя, а зимой прекратятся метели. У них было своё расписание и, как всегда, неожиданное. И маме в любую погоду приходилось бежать к роженицам. По народным приметам определяла погоду и разгадывала сны.

Мама уважительно обращалась к старшим и младшим по возрасту, и даже с маленьким детям. И поэтому любовь взрослых и детей к ней была бескорыстной. Мама знала много разных песен и былин, веселых и поучительных рассказов, наизусть читала молитвы и суры из Корана, соблюдала посты. И поэтому моя мама была нарасхват в месяц Рамадан и Курбан-байрам и приносила оттуда нам с братом гостинцы в виде разных вкусностей. В доме всегда было полно народу. Одни уходили, другие приходили. И поэтому самовар, раздувание которого входило в мою обязанность, когда я был дома, никогда не остывал.

Прошли годы. И сноха Косоротова Зоя Павловна, достигшая пенсионного возраста, которая в своей жизни палец об палец не ударила на производстве, оформив документы, начала хлопотать о пенсии. Но Семенов, а они жили вместе уже в другом поселке, узнав об этом, выступил против нее и оставил сноху Косоротова ни с чем. Так что виноват я перед Семен Семеновичем за то, что его забор ломал, и при случае готов пред ним извиниться. … Но тут щелкнуло, и я предстал перед Крылатым.

Глава вторая. Миг второй

– От одного человека ничего не зависит, – сказал я, с опасением взглянув в сторону Крылатого.

– Еще как! – сказал он, раскуривая трубку и, выпуская дым из-под пышных усов, щелкнул пальцем.

…И вот я уже в горах щиплю траву. Кругом такая красота, что хочется кричать. И я кричу, но эхо отзывается диким ржанием. Воздух, пропитанный ароматами знойного лета, будоражит в памяти приятные чувства: хочется полежать и покататься на зеленой траве. Но тут подходит ко мне какой-то бородатый мужик в папахе и бурке, закидывает ружье за спину, ловит меня за узду, садится на меня верхом и со свистом бьет нагайкой. «Ну, Крылатый, совсем обнаглел, – подумал я, с места беря в галоп, – Не хватало мне быть еще и лошадью и возить на спине какого-то абрека»! Летим во весь опор по горным тропам. На поворотах краем глаза отмечаю, что за нами скачет еще один всадник и тоже с ружьем и кинжалом на поясе. Но тут за поворотом появляется повозка с хорошо одетыми и веселыми людьми. Чувствуя, как он осаживает меня, я подумал, что он будет дорогу спрашивать, но он как жахнет из ружья, я даже оглох.

– А ну, – говорит он через зубы. – Давайте сюда дэнги и золото. Нэ-то, секир башка!

Те отдали все ценное. Лица у них почему-то сразу погрустнели. Одна из женщин даже заплакала. Дальше они поехали своей дорогой, а мы – своей.

– Ну что, Кобо-батоне, когда делить-то будем? – спрашивает его подельник, подъехав поближе.

– Поделим, не бойся. И скачем дальше. Но тут нам навстречу – солдаты, и тоже с ружьями.

– А ну, стой! – командуют они. – Кто такие?

– Проезжие мы. Заблудились, – говорят абреки, а сами разворачиваются. —

Да это же те самые, которые грабят на дорогах. И по описаниям подходят. А ну, стой! – кричит один из них, видимо, старший. И опять бьют меня нагайкой по бокам, и так больно! Беру с места в карьер и мчусь быстрее ветра. Сзади слышны выстрелы и свист пуль. Мой хозяин тоже отвечает одинокими выстрелами из нагана. Подельник его давно отстал, видимо, в него попали. Мчимся во весь опор, но тут впереди пропасть и я, разгоряченный погоней, прыгаю через нее. Но расщелина оказалась шире, чем я думал, и задние копыта провалились. И хозяин мой, не удержавшись в седле, падает назад и запутывается в стременах. Тут я собираю все свои силы и вытягиваю себя вместе с моим наездником из пропасти. Запахло сероводородом…

– Лучше бы ты свалился в пропасть вместе с ним, – говорит Крылатый с грузинским акцентом. – Не было бы того, что случилось потом во время его правления. Мне-то это было как бальзам на душу, но это не понравилось Творцу.

– А ничего, что он, приняв разутую и раздетую страну, защитил от фашизма. Поднял страну из руин до космических высот? И, как известно, победителей не судят.

– Это там возможно и не судят, а тут меня еще как судят. Если победили, значит, кого-то загубили и отняли чужую жизнь. И все они у меня в особом списке, чистилище проходят, пока не отмоются их души. А без чистки только дети до трех лет потому-что еще не успели нагрешить и домашние животные.

– А верблюд ведь тоже домашнее животное? – робко вставил я, – Так почему он тоже мучается вместе со всеми в «приёмной»?

– Эта безмозглая тварь, так и не стала «домашней» так и шастает по пустыням без воды и пищи. Нет, ты часом не оборзел? Я еще ему объясняю… так, о чём это я? А, у меня тут всех судят, а правителей тем более.

– Да и не было еще такого правителя, который бы радел за свой народ, – сказал я. И тут же пожалел об этом, наблюдая за тем, как он демонстративно поднимает руку, чтобы щелкнуть пальцем.

…В распахнутые двери влетает знойный ветер, а вместе с ним и какой-то арапчонок и падает ниц.

– Госпожа, Вам депеша от самого царя Соломона. Оборачиваюсь. Никого. Что, это ко мне? Смотрю – одежда на мне какая-то странная. Начинаю ощупывать себя сверху вниз. Груди мои почему-то большие и мягкие! Спускаюсь ниже, а там ничего и нет!

– Ну, Крылатый! Ну, Нечистый, не хватало мне быть еще и трансвеститом? – выругался я.

– Госпожа Билкис! Вам приглашение от самого царя Сулеймана, говорят, доставила какая-то птица и улетела обратно.

– Ступай, – говорю ему я. А самого любопытство разбирает. Бегу к зеркалам. А оттуда смотрит на меня девица неписаной красоты. У меня даже челюсть отвисла. По мере того, пока мы смотрим друг на друга, она начинает мне нравиться. И в самом деле, она была очень красива. Но я где-то читал, что у царевны Савской – Билкис, по слухам были козлиные ноги. Со страхом задираю платье и вижу, что ножки вполне приличные и даже очень! И их, полагаю, надо прятать от чужих глаз, чтобы не сглазили. И тут же одергиваю платье, с тревогой озираясь по сторонам. – Итак приглашение самого царя Соломона, – рассуждал,… вернее рассуждала я вслух, разглядывая послание с печатью израильского правителя. – Ехать, не ехать? Может, он хочет взять меня в жены? Да и так говорят, у него семьсот жен и триста наложниц! Но он очень богатый и мудрый правитель! Неплохо поговорить с ним, да испытать его загадками и вопросами, насколько он умен. А там посмотрим.

Звоню в колокольчик. Двери распахиваются, и важно входит мужчина лет пятидесяти с ятаганом на боку.

– Да, Госпожа! Желаете чего?

– Пришло приглашение царя Соломона. И в полнолунье выезжаем к нему. Сто верблюдов нагрузите товарами да благовониями, золотом и драгоценными камнями. Еды и воды не жалейте – дорога длинная и опасная. Да людей вооруженных не забудь.

– Слушаюсь, Госпожа Билкис.

Путь был долгим и утомительным. Но все-таки стоило столько трястись на верблюдах через пустыню, чтобы встретится с самим царем Соломоном. К городским воротам выехал сам правитель верхом на резвом скакуне с небольшой свитой и, увидев меня, расцвел в улыбке:

– О, Госпожа Билкис! Я был наслышан о Вашей красоте, но не думал, что до такой степени. Вы очаровательны! Вас проведут в Ваши покои. Отдохните с дороги. А потом милости прошу к нам, побеседуем.

Стол ломился от яств. Блюда менялись одно за другим. Музыка и танцы наложниц способствовали к мирной беседе. И мы говорили с ним обо всем. На седьмой день нашей беседы он сказал:

– Моя Госпожа! Мне кажется, что мы с Вами родственные души. И не мешало бы нам стать еще ближе…

– Это невозможно. И, по моему, Вам и без меня достаточно своих наложниц?

На улице послышались крики и шум.

– Пойдемте, посмотрим, что там, – сказал он, протянув мне яблоко и, по-мальчишески озоруя, побежал впереди меня. Я, увлеченная его предложением, последовала за ним.

Путь на улицу проходил через зал с зеркальными полами, залитый водой. И, невольно следуя за ним, приподняла края платья, чтобы не замочить. И он в это время обернулся и посмотрел на мои ноги. И увидев смущение на моем лице, сказал, мягко улыбнувшись:

– Все хорошо! Не беспокойтесь. Я никому не скажу, что у Вас кривые ноги.

Я, чувствуя, как краснею от стыда, запустила в него яблоком. Он ловко поймал его и, откусив, погрозил пальцем. На площади перед дворцом толпился народ:

– Просим царя! Пусть выйдет и рассудит по справедливости.

Увидев правителя, площадь умолкла. Подвели двух женщин, одна из них держала ребенка.

– Я слушаю, – сказал Соломон.

– Это мой ребенок, – сказала первая женщина.

– Нет! Это мой ребенок! – сказала другая женщина.

– Разрубите ребенка пополам, пусть достанется обеим, – сказал Соломон, подумав.

– Ну что ж, тогда рубите. Пусть он никому не достанется, – сказала первая женщина.

– Не делайте этого! Отдайте ей, – сказала в слезах вторая женщина.

– Вот настоящая мать ребенка, – сказал Правитель, показывая на вторую женщину. – Отдайте ребенка ей!

– Спасибо! Вы очень мудры. Век не забуду, – расплакалась благодарная женщина, падая на колени и целуя ему ноги.

И в самом деле, мудрости правителя Соломона не было конца. Судя по его богатству и непоказному довольству им его народом, можно было судить об его умении руководить страной.

– Да, Моя Госпожа, Вы не забыли о моем предложении? – спросил он как-то перед самым отъездом. Я была уже серьезно увлечена им. Но меня что-то сдерживало. Может потому, что я в прошлой жизни была мужчиной?

– Это невозможно, – сказала я с грустью.

– Тогда заключим пари. Вы до утра ничего не должны украсть из моего дома. В противном случае – не обессудьте!

Было душно и ночью захотелось пить. Звать прислугу не стала. И сама пошла к емкости с водой, чтобы напиться. Не успела зачерпнуть воду и сделать пару глотков, как словно из-под земли выросла фигура правителя.

– Ну вот Вы и попались!

Тут послышался спасительный щелчок, и запахло серой…