Текст книги "Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941"

Глава 4
Идейная акробатика

В первую неделю сентября 1939 года Гарри Поллит засел в своем кабинете в шумном лондонском Ковент-Гардене за написание памфлета. 48-летний Поллит, человек с круглым лицом, залысиной и выпуклыми черными бровями, был генеральным секретарем коммунистической партии Великобритании. Часть его обязанностей как партийного лидера заключалась в том, чтобы сопровождать текущие события такими комментариями, которые не только обозначали бы позицию Коммунистического Интернационала, но и разъясняли бы суть происходящего предельно доходчиво – так, чтобы ее легко улавливали тысячи простых рабочих, членов КПВ. С этой целью за несколько лет он написал множество брошюр, в том числе «В сторону советской власти», «Спасем Испанию от фашизма» и «Чехословакию предали». Однако работа, которую он напишет сейчас, станет самой спорной.

Поллит, разумеется, пользовался большим авторитетом среди деятелей коммунистического движения. Он вырос в Манчестере, где с материнским молоком впитал социалистический радикализм, выучился на котельщика, а довершил образование в «военно-промышленном университете», работая в саутгемптонском порту в годы Первой мировой войны. В компартию Великобритании Поллит вступил в 1920 году, то есть при ее основании, и заявил о себе как талантливый и страстный публичный оратор. Настолько, что в 1925 году его даже ненадолго похитили оппоненты-фашисты, чтобы Поллит не смог выступить на запланированном партийном собрании в Ливерпуле. Пробившись наверх из рядовых членов партии благодаря своему незаурядному ораторскому дару, а также неколебимой верности коммунистическим идеям и Советскому государству, в 1929 году Поллит стал генеральным секретарем КПВ.

Таким образом, на протяжении 1930-х годов именно Поллит определял курс британского коммунизма. В этом ему помогал Раджани Палм Датт, главный идеолог партии, способный делать более сухие и теоретические выводы. Искусно эксплуатируя экономические и социальные беды своей эпохи и выказывая задатки прирожденного лидера, Поллит во многом способствовал росту коммунистического движения в Британии. Особенно его вдохновляли события в Испании, куда он регулярно ездил в конце 1930-х годов, чтобы активизировать деятельность британских добровольческих батальонов. Позднее один из биографов Поллита высказывал мысль, что его антифашизм не просто был частью его общих коммунистических воззрений, а опирался на глубокие личные убеждения, сложившиеся у него прежде всего в ходе испанской гражданской войны³⁷¹. Однако к лету 1939 года идеологическая ясность биполярного мира, где коммунисты противостояли фашистам, уже начала затуманиваться. Поллит еще не успел этого понять, но приближался к некоему личному и политическому водоразделу.

Поначалу события той первой сентябрьской недели 1939 года вроде бы вполне согласовывались с привычной и удобной идеей о конфликте между правыми и левыми. Поллита не слишком встревожило известие о подписании нацистско-советского пакта о ненападении неделей раньше – он умудрился увидеть в этом соглашении «победу для мира и социализма»³⁷², а также изобличающее доказательство того, что правящий класс Британии не желает обходиться с СССР по справедливости. Потому-то германское вторжение в Польшу 1 сентября и объявление Британией войны Германии двумя днями позже удивило очень многих левых – они-то ожидали, что между «полуфашистским» (в их глазах) правительством Чемберлена и крайне фашистским правительством Гитлера наверняка будет достигнуто какое-то соглашение. Тем не менее новая «партийная линия» была выработана довольно быстро, получила одобрение Коминтерна³⁷³ и затем изложена самим Поллитом, который призвал соратников к «войне на два фронта» – против Гитлера за границей и против Чемберлена на родине³⁷⁴.

И вот для того-то, чтобы разъяснить эту довольно сложную для понимания партийную позицию, Поллит и засел за сочинение памфлета, который в итоге был назван «Как выиграть войну». На тридцати двух страницах убористого машинописного текста он изложил точку зрения компартии Великобритании в отношении начинавшейся войны. В числе самых запоминающихся тезисов был такой:

Остаться в стороне от этой схватки, отделываясь одними только звучными революционными фразами, пока фашистские бестии топчут железными сапожищами всю Европу, значило бы предать все то, за что долгие годы боролись наши предки, мечтая победить капитализм.

Точно так же, как правда была на стороне абиссинцев, когда те поднялись на борьбу с итальянцами, писал Поллит, и на стороне испанцев, когда те подняли оружие против итальянских и немецких захватчиков, так правда стоит и «на стороне поляков, которые борются с вторжением нацистов, происходящим прямо сейчас». Хотя Поллит повторил свой призыв сражаться «на два фронта» (против Чемберлена – политическими средствами, а против Гитлера – военными), он выразился тем не менее абсолютно недвусмысленно: «Коммунистическая партия поддерживает эту войну, так как считает, что это справедливая война, которую должен поддержать весь рабочий класс и все друзья демократии в Британии»³⁷⁵. Брошюру «Как выиграть войну» с довольно непривлекательным портретом автора на обложке выпустили 14 сентября тиражом 50 тысяч экземпляров и начали продавать по 1 пенни за штуку.

У рядовых британских коммунистов памфлет вызвал смешанные чувства. Как хорошие марксисты, во всех бедах и напастях 1930-х годов они усматривали предсмертные муки капитализма, а в фашизме видели чистейшее выражение его скорого краха. И потому дружественный союз Сталина с Гитлером наверняка очень встревожил их: ведь это единение наглядно опрокидывало всю политическую картину мира, какой они видели ее ранее. Конечно, для самых закаленных коммунистов и это не представляло трудности. Храня верность своим убеждениям, они оставались невозмутимыми, твердо веря в то, что Советскому Союзу лучше известно, как нужно защищать свой коммунистический эксперимент. Впоследствии коммунист Дуглас Хайд объяснял это так: «На советских руководителях лежала ответственность перед рабочим классом всего мира – защищать СССР, и во имя этого они имели право заключать союзы с кем угодно, хоть с самим дьяволом»³⁷⁶.

Других же пакт озадачил куда больше, и для них памфлет Поллита внес толику ясности, обозначил тот курс, который оправдывал бы происходящее и в глазах остального мира, и в их собственных. Как вспоминал Кеннет Робинсон, позднее министр-лейборист, «Пакт был бомбой: мы просто не знали, как быть. Но я помню, мы все обрадовались утверждению Гарри Поллита… о том, что теперь мы должны вести войну на два фронта – и против нацистской Германии, и против нашего истеблишмента»³⁷⁷. Даже товарищ Поллита Датт пришел в восторг от его призыва – он описывал памфлет как «одну из прекраснейших работ», когда-либо написанных лидером партии, «изложенной очень ясно и просто»³⁷⁸.

Однако почти сразу же, как только памфлет вышел, у Поллита начались неприятности. В тот же день из Москвы пришла телеграмма с разъяснением новой партийной линии в отношении войны. Все братские компартии должны были принять эту линию и довести до каждого члена партии. «Нынешняя война, – говорилось в телеграмме, – это империалистическая и несправедливая война, за которую в равной мере несет ответственность буржуазия всех воюющих государств. Ни в одной стране рабочий класс или коммунистические партии не могут поддерживать эту войну». «Тактику нужно изменить, – говорилось далее, – международный рабочий класс ни в коем случае не должен защищать фашистскую Польшу», а после заключения нацистско-советского пакта о ненападении «разделение… на фашистские и демократические государства уже потеряло прежний смысл». Завершалось это сообщение зловещим предупреждением: «Коммунистическим партиям, которые ранее действовали вразрез с этой тактикой, теперь следует скорректировать свою политику»³⁷⁹.

Поллит наверняка пришел в замешательство, и его первым желанием было утаить полученную телеграмму – вероятно, в надежде, что он как-нибудь выберется из затруднения. Но это оказалось невозможно. Датт тоже откуда-то прознал о новом курсе Москвы, а он был чересчур старательным соглашателем и верным сталинцем, чтобы пустить все дело на самотек. Он обратился с просьбой к Политбюро снова собраться и пересмотреть партийную позицию. Поллит некоторое время пытался сопротивляться, отстаивая свою линию, но в конце сентября, когда вернулся с особыми указаниями Дейв Спрингхолл, представитель КПВ в московском Коминтерне, сопротивляться было уже бессмысленно. И 2 октября Центральный комитет партии собрался для рассмотрения назревшего вопроса.

На собрании, состоявшемся в то утро в штаб-квартире КПВ в Ковент-Гардене, Датт безоговорочно поддержал новую позицию Москвы и призвал принять ее. По его словам, партия «не сумела понять» суть «нового периода», который ознаменовали подписание нацистско-советского пакта и начало войны, как и то, что в этой «новой ситуации» необходимо «скорректировать наши взгляды» и «признать – честно и откровенно, – что наша линия была ошибочной»³⁸⁰. Ссылаясь на Ленина и на многочисленные теоретические понятия и «-измы», чтобы произвести впечатление на слушателей, Датт далее объяснял (впрочем, едва ли внося ясность), почему новая московская линия – правильная. В заключение он предупредил:

Партии сейчас предстоят такие испытания, каких ей не выпадало с самого начала ее истории… В нынешних условиях нам понадобятся все силы, и в предстоящей борьбе нам не нужны ни вялые сторонники, ни слюнтяи, ни трусы. Все ответственные позиции в партии должны принадлежать решительным борцам за партийную линию.

Для тех же, кто еще продолжал сомневаться в своей братской ответственности, Датт добавил, что «долг коммуниста – не спорить, а соглашаться», и предупредил, что «любой член партии, который… откажется от активной работы на партию, получит позорное клеймо и погубит свою политическую жизнь»³⁸¹. Нетрудно было догадаться, кому адресовалась эта заключительная угроза.

Поллит не стал отвечать первым – это сделал Уилли Галлахер, шотландец, активный политик и единственный среди коммунистов член парламента. Он обрушил на Датта весь свой гнев и заявил, что еще никогда в жизни не слышал «более беспринципного и приспособленческого выступления» и никогда не сталкивался «ни с чем столь же гнусным, подлым, презренным и грязным»³⁸². Но, сколь бы праведным возмущением ни пылал Галлахер, он остался в меньшинстве. Один за другим члены ЦК вставали и выражали незатуманенную «веру в Советский Союз» и солидарность с «позицией товарища Датта». А потом слово наконец взял Гарри Поллит.

Хотя у Поллита наверняка возникло предчувствие, что партия, которую он возглавлял уже десять лет, твердо решила похоронить его как политика, он начал свое выступление с примирительной ноты, заявив, что ему легче легкого было бы сказать, что он согласен, «и давайте расцелуемся и будем друзьями, и все в нашем саду будет чудесно». Но нет, это шло бы вразрез с его убеждениями. Напомнив о своем сильнейшем антифашизме – о желании, как он выразился, «раздавить фашистских гадов», – Поллит признался, что его приводит в замешательство внезапное прекращение «борьбы с фашизмом» и что из-за пакта с Советским Союзом фашизм теперь, похоже, наделяется какой-то «прогрессивной ролью» и уже не считается главным врагом коммунистического движения. «Скажу, не желая никого обидеть, – продолжал он, несомненно обидев сразу очень многих присутствующих, – что я не завидую товарищам, которые способны так запросто всего за неделю, а кое-кто и за один день, поменять одни политические убеждения на другие, противоположные».

Ответил Поллит и лично Раджани Палму Датту, чьи замаскированные угрозы наверняка разозлили его. «Пожалуйста, запомните, товарищ Датт, – сказал он, – вы меня не запугаете. Я занимался коммунистической деятельностью еще до вашего рождения, и мое имя будет оставаться в истории революционного движения еще много лет после того, как о некоторых из вас позабудут». Если Поллит не мог козырнуть перед Даттом непогрешимой верностью Москве, то мог хотя бы напомнить о разнице в их заслугах. Он завершил выступление не на гневной, а на грустной ноте, сказав, что ему «стыдно за отсутствие того чувства… которое борьба польского народа возбудила в нашем руководстве». Его товарищи обманываются, если полагают, что заключение пакта с ненавидимой страной не «оставляет пакостного вкуса во рту». Что касается его самого, Поллита, то сейчас на кону – честь партии, и в таких обстоятельствах он больше не может оставаться ее лидером. Однако его красноречивый ответ ничуть не тронул товарищей, и тогда Поллит прямо объявил, что уходит в отставку³⁸³. Комитет 21 голосом против 3 принял новую линию, изложенную Даттом; против голосовали только Поллит, Галлахер и редактор Daily Worker Джонни Кэмпбелл.

Через десять дней The Times сообщила, что Поллит «освобожден от своей должности», так как обнаружилось, что «политика британской коммунистической партии расходится с курсом Москвы». Говорилось также, что в другом партийном манифесте, составленном 7 октября, исправлен прежний курс, обнародованный Поллитом в самом начале войны³⁸⁴. В конце месяца вышел новый памфлет, написанный Раджани Палмом Даттом и озаглавленный «Зачем эта война?», где излагались коммунистические доводы в пользу нейтралитета. Поллитовский же памфлет потихоньку изъяли из продажи.

В соответствии со своим замахом на будущее торжество коммунизма во всем мире, СССР содержал международную организацию, известную как «Коммунистический Интернационал», или «Коминтерн». Основанный в 1919 году и имевший главный штаб в Москве, Коминтерн возглавлял международную классовую борьбу против буржуазии, поддерживал коммунистов и расхваливал советский строй во всем мире, практически выступая неофициальным внешнеполитическим агентом Советского Союза и пособником мировой революции. Именно через Коминтерн осуществлялось руководство всеми филиалами коммунистических и революционных социалистических партий, от него они получали подсказки, касавшиеся их политической миссии, он разъяснял им, как толковать события, сообщал о том, какую позицию им требуется принять. Для преданного коммуниста слово Коминтерна было законом.

Так обстояло дело и в 1939 году, когда международное коммунистическое движение встало в тупик, узнав о нацистско-советском пакте. Сделка Сталина с Гитлером наделала во всем мире большой шум, рикошетом ударив по самому Коминтерну, который потребовал от всех коммунистов неукоснительно придерживаться новой московской линии. Местные же точки зрения – неважно, сколь бы почтенными и благонамеренными ни были люди, их излагавшие, и сколь бы логичными ни были их доводы, – не могли (как на собственной шкуре испытал Гарри Поллит) выдержать противостояние с грубой политической мощью Москвы. Несогласные оказывались в неприятном тупике, и очевидный конфликт между идеологией и реальной политикой приводил к тому, что многие поколебались в собственной вере в коммунистические идеи. Некоторые испытывали большой дискомфорт, связанный с нравственными терзаниями. Ведь коммунизм привлекал многих его приверженцев тем, что всячески подчеркивал собственное нравственное превосходство: придерживался «прогрессивных ценностей», провозглашал заботу о товарищах и единомышленниках и обличал фашистскую агрессию. А картинка с улыбающимися Молотовым и Риббентропом в Кремле разом разносила все это в куски и пятнала сам образ мирового коммунизма.

Джордж Оруэлл, всегда остававшийся проницательным критиком, очень точно указал суть проблемы. «Русско-германский пакт, – написал он в начале 1941 года, – поставил сталинистов и полусталинистов в прогитлеровское положение», а значит, разом перечеркнул две важнейшие привлекательные черты коммунизма – его «антифашистскую» направленность и его нежелание мириться с существующим положением дел в мире. Если ранее коммунисты осуждали буржуазные правительства за их примиренческую политику, их жалкие потуги как-то договориться с Гитлером, то теперь их вынуждают оправдывать Москву за то, что она занимается ровно тем же. В итоге, писал Оруэлл, «левая ортодоксия… начисто рухнула»³⁸⁵.

Фашисты столкнулись примерно с теми же трудностями. Гитлеру, который выбился в политические верхи благодаря своим яростным нападкам на коммунистов и который однажды заявил, что союз с Россией «ознаменует конец Германии»³⁸⁶, теперь приходилось объяснять свой резкий разворот, потенциально подрывавший основы нацизма и идеологию фашизма в более широком смысле. Вдобавок каждая из сторон – и коммунисты, и нацисты – сознавали, что их пятнает связь друг с другом. И потому оба режима, успевшие произвести переворот в области пропаганды, манипулирования новостями и в том, что Гитлер однажды цинично назвал «великой ложью», теперь сталкивались с задачей невероятной сложности: им предстояло так хитро преподнести соглашение, подписанное между обеими сторонами, чтобы их скептичные сторонники смогли проглотить такое объяснение и не поморщиться. Нацистско-советский пакт не только ускорил начало войны осенью 1939 года, но и погрузил коммунистическое и фашистское движения в пучину экзистенциального кризиса.

Среди британских левых, которые существовали в некотором отдалении от континентальных бед, реакция оказалась весьма разнообразной. Некоторые сохранили незамутненную веру в коммунистическую правоту. Например, молодой Эрик Хобсбаум, тогда только что окончивший Кембриджский университет, пожалуй, легче всех остальных сумел проделать предлагавшийся идеологический кувырок. Его нисколько не смущала стремительность событий, развернувшихся одновременно с началом войны в конце лета 1939 года, пускай даже эта война была «не той войной, которую мы ждали», и не той, «к которой готовила нас Партия». Хобсбаума мало заботило и то, что он лаконично назвал «сменой курса», несмотря на то, что (как он сознавался позднее) утверждение, «что Британия и Франция ничем не лучше нацистской Германии, не вызывало ни эмоционального, ни интеллектуального согласия». Тем не менее, будучи послушным коммунистом, он принял новый курс «безоговорочно». В конце концов, легкомысленно добавлял Хобсбаум, «разве суть «демократического централизма» не состоит в том, чтобы прекращать все споры, как только решение принято, независимо от твоего личного согласия или несогласия?»³⁸⁷.

Другие терялись в противоречиях. Ветеранка социалистического движения Беатриса Вебб пришла в ужас, когда узнала о заключении пакта между СССР и нацистской Германией. Как человек, посвятивший всю жизнь продвижению идей социализма и во всеуслышание провозгласивший СССР «новой цивилизацией», она сочла сговор Сталина с Гитлером «сущим ужасом» и «великой катастрофой», грозившей погубить все, за что она боролась. «Сраженная наповал» вестью о пакте, Вебб высказывалась о нем в своем дневнике в самых сильных выражениях, называя «бесчестьем», «позором» и «чудовищным крахом добросовестности и порядочности». Впрочем, спустя несколько дней – очевидно немного оправившись от удара – она вновь принялась искать хоть что-то положительное, стремясь, как всегда, найти оптимистичное объяснение действиям СССР. «Неудивительно, что Сталин предпочитает уберечь свои 170 миллионов от войны, – написала она, – в то время как антикоминтерновская ось и западные капиталистические демократии… заняты истреблением друг друга». Таким образом, поясняла Вебб, избранная Сталиным политика, пускай и «постыдная», являет собой «чудо мудрого управления государством»³⁸⁸.

Однако, если она успела подумать, что постигла истинный смысл шагов Сталина, то в середине сентября, когда начался советский Польский поход, Вебб снова ничего не могла понять. «Сатана победил в два счета, – написала она на следующий день после вторжения Красной армии в Польшу. – Сталин и Молотов сделались главными злодеями», а их нападение на Польшу стало «памятником международной безнравственности». По ее словам, разыгрывалась «мрачнейшая трагедия в человеческой истории» – но не потому, что поляков ждала печальная участь, а потому, что ее любимый Советский Союз уронил свой «моральный престиж»³⁸⁹. Между тем социалистка Наоми Митчисон переживала вторжение в Польшу как личный удар. «Я невыносимо страдаю из-за новостей о России», – писала она в середине сентября, добавляя, что действия СССР «выбивают основу из-под всего, над чем мы работали долгие годы»³⁹⁰. Других одолели куда более приземленные заботы. Один коммунист, делегат рабочих, был совершенно потерян: «Мерзавец Дядюшка Джо, мерзавец Молотов, мерзавцы все их проклятое отродье! Как, черт раздери, я буду завтра объяснять все это ребятам на фабрике?»³⁹¹

Однако впереди британских коммунистов и их попутчиков ждали еще более мрачные дни. С грехом пополам проглотив смену курса в начале октября, они снова получили удар под дых, когда в последний день ноября Красная армия вторглась в Финляндию. И если товарищ Датт сразу же поддакнул этому действию, публично обозвав несчастную Финляндию «полуфашистским государством», то Беатриса Вебб, похоже, окончательно поддалась унынию. Она написала, что ее «особенно удручает» метод вторжения, «эта тупая ненависть и попугайское повторение лживых – насквозь лживых – обвинений». Руководители СССР еще не «научились хорошим манерам», сетовала она, и «они еще за это поплатятся»³⁹².

Тем же, кому приходилось каждый день сталкиваться с праведным гневом простых британцев, некогда было задумываться о «хороших манерах» или о тонкостях дипломатии. По словам Дугласа Хайда, продавцам газеты Daily Worker теперь здорово доставалось от рассерженной публики: в них «плевали, нападали на улицах… перед ними захлопывали двери, и бывало, что им на головы даже выливали ночные горшки из окон сверху»³⁹³. Московская Зимняя война, развязанная против Финляндии, стала одним из событий той осени, которые серьезно подорвали доверие к коммунистам в Британии, и многие из новичков и наименее идейно устойчивых членов КПВ разочаровались в партии и вышли из нее³⁹⁴.

Среди этих перебежчиков были и некоторые известные личности. К их числу принадлежал Джон Стрейчи. Бывший последователь Освальда Мосли и выдающийся теоретик марксизма, Стрейчи был застигнут врасплох уже подписанием нацистско-советского пакта, но компартию он покинул лишь после нацистского вторжения в Норвегию в 1940 году, заявив, что «антиимпериалистическая сторона борьбы являлась второстепенной, важнее всего было помешать завоеванию всего мира нацистами»³⁹⁵. Публицист и издатель левого толка Виктор Голланц не стал ждать так долго. Потрясенный пактом, он в знак протеста разорвал свои давние отношения с компартией и опубликовал открытое письмо, обращенное к ее членам, под названием «Куда вы идете?». Это была типичная для него расплывчатая, многословная критика, и все же в ней имелось несколько энергичных выпадов. В частности, Голланц призывал читателей вспомнить, что происходило до подписания пакта:

Ведь вы видели в гитлеровско-фашистской агрессии смертельную угрозу, – не правда ли? – главную смертельную угрозу для всего того, во что мы верим, и для всякой надежды на дальнейший прогресс и продвижение… Вас приводили в ужас истязания в концлагерях, вы ненавидели Гитлера за его идейное отрицание свободы, объективности, милосердия, жалости и доброты, за его прославление силы и подчинения силе³⁹⁶.

Но теперь, писал дальше Голланц, заключение нацистско-советского пакта задало новый курс – курс «революционного пораженчества», и коммунистическая пропаганда оказалась в крайне неудобном положении, встав на сторону Гитлера и еще недавно презираемой нацистской Германии, и потому «подверглась ужасному риску… приблизить ту самую катастрофу», которую сама же ранее стремилась предотвратить³⁹⁷. Он призывал коммунистов не торопиться и пересмотреть ту позицию, которую требовало принять руководство компартии.

В США реакция тоже была очень разной. Хотя на гражданской войне в Испании в интербригаде имени Авраама Линкольна против фашизма сражалось около двух тысяч американских добровольцев, многие из них сумели отбросить свой антифашизм и влиться в ряды организованной Москвой оппозиции, которая была настроена против вступления Америки в войну, начавшуюся осенью 1939 года³⁹⁸. Народный гнев, обратившийся против позиции компартии США, не привел к закрытию «Американской лиги за мир и демократию», которую финансировал Коминтерн, однако под руководством советской шпионки Хелен Силвермастер ее быстро переделали в организацию «Американская мирная мобилизация», и та продолжала вести кампанию против американской помощи Британии и против «разжигателя войны» президента Рузвельта.

Наряду со своими марионетками сама компартия США тоже очень активно агитировала за «мир» и против всякого вмешательства Америки в «европейскую империалистическую войну» (как именовала ее компартия). Вся прежняя антифашистская пропаганда была, конечно же, свернута, а новая линия, которую проталкивал в брошюрах компартии США ее лидер Эрл Браудер (например, в памфлете «Чья это война?»), по-попугайски вторила коминтерновским лозунгам, где вся вина сваливалась на британцев, французов и поляков, а на долю гитлеровской Германии критики практически не выпадало. По словам Браудера, Сталин, подписав пакт о ненападении с Гитлером, оказался «тысячу раз прав». Советский Союз, утверждал он, – это сила, выступающая за мир. Он даже остановил продвижение нацистов, «спасши от них больше половины Польши», и продолжает «использовать противоречия, существующие между империалистами, чтобы помешать им в осуществлении… их угнетательских и военных замыслов»³⁹⁹.

Такая софистика, конечно, не украсила крайних левых в глазах американского общества, и потому компартия США понесла заметный урон: количество ее членов уменьшилось на 15 % уже за первые полгода войны, а в 1940 году начался массовый отток новичков⁴⁰⁰. Американский политический истеблишмент тоже остался недоволен, и в октябре 1939 года федеральное следственное жюри предъявило Эрлу Браудеру официальное обвинение в мошенничестве с паспортом, опираясь на собственное публичное признание Браудера в том, что он ездил за границу по поддельным документам. Хотя это судебное дело было откровенно политически мотивированным, Браудера признали виновным и приговорили к четырем годам тюремного заключения, после чего он временно выбыл с политической сцены⁴⁰¹. Кампания «Свободу Эрлу Браудеру!», затеянная вскоре его партией, не имела успеха, так как публика перестала доверять коммунистам и продолжала возмущаться сговором Сталина с Гитлером. Пакт о ненападении нанес американскому коммунизму сильнейший удар, от которого тот уже никогда не оправится.

Пока Голланц боролся с собственной совестью, а американские коммунисты тщились преодолеть подозрительность общества, некоторые левые пытались увидеть в нацистско-советском альянсе по-настоящему новую политическую расстановку сил. Собственно, мысль о том, что у двух этих режимов в действительности больше общих черт, чем различий, не раз высказывалась и до 1939 года, а после подписания пакта она, похоже, наконец обрела публичное подтверждение. И это была не настолько уж абсурдная мысль, как может показаться кому-нибудь сегодня. В конце концов, нацистская партия и зародилась из сплава социалистических и националистических идей. За названием «национал-социализм» стояли изначально вполне искренние убеждения, и если со временем социалистическое содержание постепенно исказилось и поистерлось, оно все же никогда окончательно не вытеснялось, и нет сомнений, что Гитлер и многие его единомышленники продолжали считать себя социалистами (в широком смысле)⁴⁰².

Следовательно, идея о том, что Гитлер и Сталин сближаются, или даже о том, что их изначально связывает некое политическое родство, была в ту пору довольно популярна. Например, редакционная статья в лондонской левой газете New Statesman обвиняла Сталина в том, что он «прибег к знакомому фюреровскому методу». Но это была лишь критика для видимости; Кингсли Мартин, редактор газеты, писал дальше:

Как и Гитлер, Сталин презирает все доводы, кроме превосходящей силы. Как и Гитлер, он наверняка сказал бы, что в сегодняшнем мире имеет значение только сила… В соответствии с необратимыми законами диалектики, большевизм породил собственный антитезис – национал-социализм. Сегодня имеет смысл задаться вопросом: выльется ли то уродство, которое восторжествовало сегодня на пространстве от Владивостока до Кельна, в неизбежный синтез – национал-большевизм?⁴⁰³

Журналист Генри Брейлсфорд тоже никак не мог переварить известие о пакте – он называл его «главной загадкой» войны, – и все же он соглашался с тем, что между двумя режимами, возможно, действительно есть нечто общее. Оба режима возникли из революционных движений, отмечал он той осенью в статье для New Republic, и оба презирают Запад. Нельзя ли предположить, что оба они преследуют схожие цели: двинуться крестовым походом против «упадочнического либерализма плутодемократий»?⁴⁰⁴

Это явное сближение нацистских и советских целей не сводилось лишь к умозрительным догадкам. В октябре 1940 года в США, в Бостоне, был арестован моряк с британского торгового судна – после того, как он предложил местной немецкой шпионской сети поставлять информацию об атлантических конвоях. Джордж Армстронг, 39-летний коммунист из Ньюкасла, вдохновился речью Молотова, в которой тот призывал всех моряков союзных торговых кораблей дезертировать сразу же, как только они достигнут нейтральных портов. Армстронга выслали в Британию, и там его судили за пособничество врагу (он стал первым британцем, осужденным за шпионаж в ходе той войны) и приговорили к смертной казни. Он бы наверняка был поражен, если бы узнал, что к июлю 1941 года, когда и состоялась его казнь, от нацистско-советской «дружбы», во имя которой он пошел на государственную измену, уже не осталось и следа⁴⁰⁵.

Но пока коммунисты в Британии и США могли позволить себе относительную роскошь – предаваться теоретическим, абстрактным или откровенно противоречивым рассуждениям, – для некоторых их идейных товарищей в других странах события той осени и зимы были чреваты куда более опасными последствиями. Так, компартию Франции подписание пакта ввергло в настоящий хаос. Поначалу она отважно пыталась убеждать своих сторонников, что союз Сталина с Гитлером ничего не меняет, что он даже знаменует «новый успех Советского Союза» и оказывает «несравненную услугу делу мира», что он «не лишает свободы ни один народ» и не «отнимает ни единого акра земли ни у одной страны»⁴⁰⁶. Но это мало кого убедило. Как вспоминал журналист Адам Ражски, известие о заключении пакта «прозвучало как гром среди ясного неба», и внезапно коммунистам-интеллектуалам вроде него самого оставалось лишь пытаться «объяснить необъяснимое»⁴⁰⁷. Со временем французское правительство открыло дело против компартии, хоть та всячески упирала на свой «патриотизм»: суть обвинения состояла в том, что сговор Сталина с Гитлером сделал коммунистическое движение пассивным союзником нацистов и, следовательно, потенциальной пятой колонной. Еще до конца августа 1939 года партийную газету французских коммунистов L’Humanité закрыли.