Текст книги "Господь Гнева"

Белобрысый мускулистый молодой человек – батюшки, да он сложен как кузнец! – отстегнул застежки на книге и раскрыл ее. На двух широких листах протянутой ему книги Пит увидел рукописный текст на каком-то незнакомом языке. Он стал читать: «KAI THEOS EIN HO LOGOS».

Для Пита это была китайская грамота. Слова медленно проплывали перед ним в его видении – написанные вроде бы очень четко, но совершенно непонятные. Какие-то загадочные koimeitheisometha… keoiesis… titheimi… Он даже не мог толком понять, что это – какой-то язык? Или просто набор буквенных символов? Или бессмысленная чепуха, характерная для сна?

Белобрысый молодой человек захлопнул книгу – и внезапно исчез. Исчез так, как исчезало изображение с экрана, когда телевизоры еще существовали, – мгновенно и бесшумно.

– Тебе не следует слушать всю эту дребедень! – произнес голос внутри Питовой головы, словно его собственные мысли вышли из-под контроля и начали самостоятельную жизнь, заговорили вслух. – Все эти таинственные письмена – только для того, чтобы задурить тебе мозги. Он ведь даже не назвался, этот тип! Да-да, он не счел нужным назвать свое имя!

Но голос шел все же не из головы. Пит обернулся и увидел в воздухе за своей спиной расплывчатые очертания небольшого глиняного горшка, который качался вверх-вниз, как поплавок на воде. Это был непритязательный предмет – обожженный, но некрашеный горшок. Сделанный, считай, из грязи, предельно утилитарный, этот предмет поучал его: не благоговей! не разевай рот в почтительном восторге перед непонятным! Питу, который действительно возблагоговел, эти слова пришлись по вкусу.

– А вот я назовусь, – сказал горшок. – Меня зовут О Хо.

Пит подумал про себя: «Видать, китаец».

– Я сделан из глины и потому нисколько не выше обычных смертных, – продолжал горшок по имени О Хо в манере приятельского разговора. – И я не считаю, как некоторые, что назвать себя – значит унизить себя. Ты – Питер Сэндз, я – О Хо. Тот, кого ты видел, тот парень со здоровенным древним манускриптом – это обитающий на берегу Океана Знаний дух ноосферы, прибывший сюда из шумерских времен. Эти духи под именем Терапевтов – «ухаживающих» – помогали греческому богу врачевания Асклепию, коего в Древнем Риме называли Эскулапом. Древним египтянам они были известны под именем Тотов – духов или плазменных сгустков мудрости. Когда же эти духи занимались строительством – а они славились блестящими зиждительными способностями, покровительствовали ремеслам, – они представлялись египтянам в качестве бога Птаха, а грекам – в качестве бога Гефеста. На самом деле у них вообще нет имени, ибо они просто составные вселенского разума. А вот у меня есть имя, как и у тебя. Меня зовут О Хо. Запомнил? Очень простое имя.

– Конечно, запомнил, – сказал Пит. – О Хо. Это китайское имя.

Горшок запрыгал пуще прежнего, его очертания стали расплываться все больше и больше, пока он не исчез совсем. При этом он быстро говорил:

– О Хо [15]15
  Имя горшка на английском – О Но. «Но» означает и «эй!», и «ого!», и «вперед!». И сам горшок охотно обыгрывает все значения своего необычного имени.


[Закрыть]. Хо О. О-о-о! Эй! Вперед! Ого! О Хо Он! Вспомни о Хо Он, Питер Сэндз, когда тебе случится беседовать с доктором богословия Абернати. Вспомни о сосуде скудельном, о маленьком глиняном горшке, который сделан из праха земного и может быть, подобно тебе, разбит и обращен в прах в любой момент, бессильный пережить род человеческий.

– Хо Он! Вперед, Хо Он! – покорно отозвался Пит.

– Все доброе, не обинуясь, называет себя по имени, – произнес уже невидимый О Хо Он – теперь лишь голос, мысль, ментальная составляющая разума Пита Сэндза. – А те, на ком нет благословения Божия, те утаивают свое имя. Мы с тобой похожи, ты и я, мы в некоторых отношениях одно и то же, ибо сотворены из той же глины, Питер Сэндз! Я сказал тебе, кто я; и я знаю тебя от начала века.

«Какое глупое имя – О Хо!» – подумал Пит.

Дурацкое имя для бренного, непрочного горшка. А впрочем, эта штуковина со странным именем ему понравилась – она не смотрела на него свысока, говорила как с равным. И, как ни странно, демократизм горшка был для Пита притягательнее трансцендентальной зауми, темной вязи иноземных слов в той тяжеленной книге на застежках. Что проку в непонятных словах? Их смысл был темен, недоступен. Что Питу, что скудельному сосуду О Хо не дано было понять глубины премудрости.

Но тут Пит как-то особенно ясно осознал, кого он видел до встречи с горшком. То был Иисус Христос. «Я сразу догадался, кто этот белобрысый. Он выглядел именно так, как должен выглядеть Христос!»

– Хочешь еще что-нибудь узнать до того, как я покину тебя? – спросил Пита невидимый горшок – как бы изнутри его головы.

– Скажи мне самую-самую важную вещь – такую, какая важна при любых обстоятельствах. Но только не солги!

О Хо на некоторое время задумался. Потом произнес:

– Святая София возродится. Прежде мир ее не принимал.

Пит непонимающе мигнул. Кто такая эта святая София? С тем же успехом горшок мог сообщить, что святой Витт намеревается снова поплясать… Видать, это глупая шутка…

Горькое разочарование наполнило душу Пита Сэндза. Ну вот все и кончилось – такой же глупостью, как имя этого скудельного шутника. Пит ощутил, что новый знакомый покинул его, – на жалкой бессмысленной ноте.

И сразу же после этого действие наркотиков закончилось. Он больше ничего не слышал и не видел, кроме обычного, бытового. Он обвел глазами свою комнатку: знакомые микрокассеты, проектор, заваленный всякой дрянью пластиковый стол… Потом Пит увидел Лурин, которая курила трубку, ощутил запах прессованного табака… Голова трещала.

Пошатываясь, Пит поднялся. Он знал, что в реальном времени прошло только мгновение – и Лурин со стороны казалось, что ровным счетом ничего не произошло.

А в сущности ничего и не произошло. Она права.

Можно ли назвать событием то, что случилось? Ведь Христос не объявил о себе, не открылся. Впрочем, нечто важное все же случилось – и очень желанное. Познавательные, «проникательные» способности Пита явно увеличились.

– Иисус! – произнес он громко.

– В чем дело? – спросила Лурин.

– Я видел Его, – сообщил Пит. – Он существует. Он всегда присутствует в мире – был и будет.

Пит нетвердыми шагами прошел в кухню, налил себе крохотную порцию виски – от силы граммов двадцать – из драгоценной довоенной бутылки.

Когда он вернулся в комнату, Лурин читала аляповатый журнальчик, отпечатанный на мимеографе, – эти листки жители их горного района бережно передавали из города в город.

– Ну ты даешь! – сказал Питер. – Сидишь себе как ни в чем не бывало!

– А что мне, по-твоему, делать? Разразиться аплодисментами? Визжать от восторга?

– Но ведь это архиважно!

– Ты его видел. Я – нет.

И она снова уткнулась в журнальчик, напечатанный в Прово, штат Юта.

– Но он же присутствует в мире и тебя ради! – сказал Пит.

– Ну и замечательно, – кивнула Лурин с отсутствующим видом: Питер сел. Его мутило, он ощущал убийственную слабость – чертовы побочные эффекты от приема таблеток.

После продолжительного молчания девушка заговорила снова, но с прежним отсутствующим видом:

– Служгнева отсылают иконописца Тибора Макмастерса в Странствие. Дабы он отыскал Господа Гнева, запечатлел его образ в своей памяти и нарисовал на храмсте.

– Черт возьми, что такое «храмсте»? Я не понимаю этот ваш нелепый «служгневский» жаргон!

– Храмсте – это настенная храмовая фреска, – кротко пояснила Лурин. – По их мнению, ему предстоит пройти по меньшей мере тысячу миль. Мне кажется, они хотят, чтоб он дошел до самого Лос-Анджелеса.

– А мне-то что! Плевал я на это, – с яростью в голосе сказал Пит.

– Я думаю, – продолжила она, откладывая журнальчик и задумчиво сдвигая брови, – тебе тоже следует отправиться в Странствие. Милях в пятидесяти отсюда ты подрежешь ногу корове, которая тащит тиборовскую тележку. Или закоротишь его метабатарею.

Она говорила совершенно серьезным тоном, взвешивая каждое слово.

– Но чего ради?

– Чтобы он не смог добыть материал для этой фрески.

– Опять-таки меня это никак не колышет!..

Сэндз осекся. Кто-то подошел к двери его жалкого жилища. Сперва послышались шаги, потом залаял Том-Шустрик. Раздался звонок, и Пит поднялся открыть.

За дверью стоял его начальник, доктор богословия Абернати, священник Шарлоттсвилльской Всеобъемлющей Христианской церкви. На нем была черная сутана.

– Извиняюсь. Я не слишком поздно? – Его круглое, похожее на сдобную булку личико выглядело архиблагообразным, когда он осведомлялся, не помешал ли своим приходом.

– Заходите, пожалуйста, – сказал Пит, широко открывая дверь перед священником. – Ведь вы, святой отец, уже знакомы с мисс Рей.

– Благослови вас Господь, – лучезарно улыбнулся Абернати, кивнув девушке.

Она поспешно встала.

– Добрый вечер, святой отец.

– Слышал я, – сказал Абернати, – что вы намерены присоединиться к нашей вере, пройти конфирмацию и принять причастие.

– Э-э… – неуверенно начала Лурин. – Я действительно была… да вы ведь знаете… Словом, я не была удовлетворена – да и кому охота молиться бывшему председателю правительственной комиссии по разработке новых источников энергии!

Абернати прошел на кухню, чтобы вскипятить воду для кофе. Вернувшись, он сказал:

– Мы с радостью примем тебя в лоно нашей церкви.

– Спасибо, святой отец.

– Но чтобы стать прихожанкой нашей церкви, ты должна сперва пройти полугодичный курс интенсивного религиозного обучения. Тебе предстоит изучить множество тем: святые обряды, таинства, главнейшие догматы нашей религии. Ты узнаешь, во что и почему мы веруем. Я дважды в неделю провожу дневные занятия со взрослыми. – Немного застеснявшись, он уточнил: – С одним взрослым. Но ты быстро нагонишь пропущенное – у тебя такой живой, восприимчивый ум. А пока что ты можешь посещать церковные службы… Хотя тут должно быть без обид – до конца обучения ты не вправе подходить к алтарю и причащаться святых даров.

– Да, разумеется, – кивнула она.

– Ты крещеная?

– Я… – поначалу заробела Лурин. – Говоря по-честному, сама не знаю.

– Мы окрестим тебя особым обрядом, который применяем для тех, кто, быть может, уже однажды был крещен. Окрестим водой. А все остальное – розовые лепестки и все прочее, что использовали до войны в Лос-Анджелесе, – не имеет особого значения… Кстати, насчет Лос-Анджелеса, до меня дошли слухи, что Тибор намеревается совершить Странствие. Раз это дошло до моих ушей – стало быть, это не держат в секрете. Опять же по слухам, Попечители Церкви Гнева снабдили его картами, фотографиями и другой необходимой информацией, чтобы отыскать Люфтойфеля. Искренне надеюсь, что его корова не падет в пути.

Заварив кофе и вернувшись в комнату, священник обратился к Питу Сэндзу:

– Как насчет партии в покер? Втроем, конечно, не совсем то, но мы могли бы сыграть по маленькой – на старые медные центы.

– О’кей, – кивнул Пит.

Пока он ходил за колодой и коробкой фишек, Абернати придвинул к столу три стула: самый удобный – для Лурин Рей.

– Только никакой болтовни во время игры! – строго приказал Пит своей подружке.

Когда карты были розданы, снаружи донесся колокольчик коровы, которая тащила тележку Тибора Макмастерса. Снаружи было темно, и дорогу перед тележкой освещала ее единственная фара.

Корова остановилась у двери, и Абернати торопливо положил свои карты на стол.

– Пойду открою, – сказал он.

Он вскочил, чтобы впустить внутрь прославленного художника, работавшего на Служителей Гнева.

Сидя на тележке, Тибор Макмастерс наблюдал за игрой и дивился происходящему. Игроки постоянно что-то приговаривали – каждый произносил свой неповторимый набор фраз, которые, как быстро заметил калека, большого смысла не имели – были скорее просто междометиями, шумовым оформлением игры. Все внимание игроков было сосредоточено на картах, однотипные реплики служили средством еще больше углубиться в игру.

Переговорить с христианским священником Тибору удалось лишь во время небольшого перерыва.

– Святой отец, – сказал он, неприятно удивившись нервической визгливости своего голоса.

– Да, я слушаю, – отозвался Абернати, пересчитывая голубые фишки.

– Наверно, вы уже слышали, что я должен направиться в Странствие.

– Слышал, слышал.

Тут Тибор произнес заранее продуманную фразу, каждое слово которой было десять раз взвешено:

– Сэр, если я перейду в христианство, мне не понадобится совершать Странствие.

Беспечный вид разом слетел с Абернати. Он быстро поднял глаза на Тибора, оглядел его цепким взглядом и спросил:

– Вы что, до такой степени боитесь?

Теперь и остальные уставились на Тибора – он ощутил на себе неподвижные изучающие взгляды Лурин Рей и Питера Сэндза.

– Да, – ответил он предельно просто.

– Зачастую, – произнес Абернати, беря новую колоду и начиная энергично тасовать ее, – опасения и страх суть только проявления нашего скрытого чувства вины – весьма косвенное проявление.

Тибор на это ничего не сказал. Он ждал более отчетливой реакции, внутренне приготовившись выслушать любые неприятные слова – и выслушивать их, быть может, довольно долго. Священники – народ странный и весьма болтливый. В особенности христианские священники.

– В вашей Церкви Служителей Гнева, – сказал Абернати, – не существует традиции публичной или тайной исповеди.

– Вы правы, не существует. Однако…

– Я не намерен оспаривать решения вашей церкви или сманивать на свою сторону ее прихожан, – твердым тоном продолжил Абернати – с металлическими нотками в голосе. – Вы служите отцу Хэнди, а стало быть, он волен посылать вас, куда ему заблагорассудится.

– А вы вольны подчиниться ему или оставить службу, – добавила Лурин. – Отчего бы вам просто не уйти со службы?

– Куда мне уйти? – спросил Тибор. – На все четыре стороны? В безвоздушное пространство?

– Христианская церковь, – вещал Абернати, – всегда готова принять в свое лоно любого человека. Вне зависимости от состояния его души и внутренней готовности к глубокому восприятию нашей веры. Достаточно лишь желания принять христианство. Но в данном случае – а сейчас я говорю не от себя лично, а как рупор божественного голоса – я подозреваю, что, открывая двери нашей церкви, я дам вам возможность увильнуть от исполнения вашего духовного долга… Или, если говорить предельно точно, дам вам возможность осознать самому и признаться в том мне, что в глубине души вы пестуете желание увильнуть от исполнения своего духовного долга.

– Но это же долг перед ложным учением! – удивленно запротестовала Лурин Рей. Ее темно-рыжие брови недоуменно взлетели. Она обратилась к Тибору: – Похоже, перед нами проявление солидарности всех священников. Что-то вроде «профессиональной этики».

Она рассмеялась.

– Почему вы не захотели встретиться со мной на исповеди, в храме? – спросил Тибора Абернати. – Вы имеете право исповедоваться мне, даже не будучи христианином. Одно с другим не связано, как подчеркивали отцы нашей церкви.

Тибор лихорадочно соображал, боясь ляпнуть что-нибудь неподобающее, и наконец проронил с предельной осторожностью:

– Я, знаете ли… Словом, я не нашел, в чем мог бы исповедоваться.

– В чем признаться – всегда найдется, – изрекла Лурин. – Святой отец вам подскажет. Даже подхлестнет.

Ни Абернати, ни Пит Сэндз не сказали на это ни слова. Но по тому, как они в унисон молчали, можно было решить, что они согласны со словами девушки.

Тибор подумал: «Наверное, святой отец – профессионал в своем деле, понаторел в искусстве исповедовать. Хорошие адвокаты или доктора умеют разговорить своих клиентов; вот и святой отец мастак вытягивать из души человеческой самое сокровенное. Будет вести потихоньку, направлять, подсказывать. Дойдет до самого потаенного, донырнет до самой глубины твоей души… Пожнет там, где не сеял».

– Позвольте мне хорошенько обдумать это, – произнес Тибор.

От его первоначальной решительности мало что осталось. Планы переметнуться в христианство, дабы избежать предстоящего вскоре Странствия, сама мысль о котором заставляла шевелиться волосы на голове, – эти планы теперь показались ему опрометчивыми, уступив место жестоким сомнениям, касавшимся самих основ его ренегатского решения. К величайшему изумлению Тибора, то, что виделось ему ловким выходом, было встречено в штыки и признано недопустимым именно тем человеком, которому это решение Тибора больше всех на руку – не считая, конечно, самого Тибора. А почему это было бы так выгодно священнику христианской церкви… ну, это без слов ясно всем присутствующим.

Исповедоваться? Да не ощущал он никакой вины за собой – и жало смерти не маячило перед ним. Все, что он ощущал в последнее время, так это растерянность и страх. И ничего более. Естественно, он жутко и даже патологически боялся Странствия, предпринять которое ему не столько посоветовали, сколько приказали. Но при чем тут скрытая вина, якобы являвшаяся косвенной причиной преувеличенного страха?! Вот они, средневековые логические фортели Ветхой Церкви!.. А впрочем, впрочем… Тибор нехотя признался, что в этой мысли Абернати что-то есть. Хотя – как знать? – быть может, он просто ошарашен неожиданностью этой версии, и она кажется ему верной исключительно благодаря своей неожиданности.

Поскольку мужчины словно в рот воды набрали, Лурин взяла разговор в свои руки.

– Акт исповеди, – очень раздумчиво произнесла она, – имеет странное влияние на человека. Казалось бы, исповедовался, сбросил груз с души, получил отпущение грехов – и греши себе дальше. Ан нет. Не ощущаешь свободы грешить. На самом деле ощущаешь… ну, как бы это сказать…

Она нетерпеливо взмахнула рукой – дескать, вы сами меня понимаете. Однако Тибор ее не понимал. Тем не менее важно кивнул, будто до него что-то дошло. Кивая, он воспользовался возможностью – самое время, ведь они обсуждают именно этот скользкий и занимательный вопрос, вопрос греховности, – и в миллионный раз присмолился взглядом к высокой полной груди рыжеволосой собеседницы.

На Лурин была усевшая от многочисленных стирок белая хлопчатобумажная блузка, и ее соски, не стесненные лифчиком, остро выдавались через ткань, отбрасывая на стену копьеобразные тени, – и на стене каждый сосок был размером с круглый электрический фонарик.

– На самом деле ощущаешь, – подхватил ее мысль Пит, – что твои дурные мысли и дела проартикулированы, то есть выражены в слове. Тем самым они как бы обрели форму, стали осязаемыми. А потому стали как бы менее страшны, ибо превратились – внезапно – в слова. Да, они перешли в форму Логоса… – Подумав, он добавил: – А Логос – это нечто хорошее.

Сэндз ласково улыбнулся Тибору, и того вдруг окатило внезапной волной восприятия всего могущества христианского миропонимания. Душевная боль заметно утихла – в ответ на пролитый бальзам слов. Он ощутил, что устаревшая церковь все еще сильна – если и не своими философскими доктринами, так хотя бы своим умением утешать. Философия христианства – сущий вздор. Но какая другая философия, позвольте спросить, разумна и по-настоящему убедительна? Особенно после той вселенской мясорубки, которой оказалась последняя война.

Опять троица за столом – светская троица, с одной ипостасью женского рода, – занялась досужей игрой в карты. Казалось, с обсуждением насущных, коренных вопросов бытия было покончено. А Тибора сейчас интересовали только эти вопросы.

Но тут Абернати вдруг проронил, поднимая глаза от карт в своей руке:

– Занятно. В моей религиозной школе могут теперь оказаться сразу трое взрослых. Вы, Тибор, присутствующая здесь мисс Рей и еще один довольно странный человек, который учится у меня на протяжении некоторого времени. Все вы его хотя бы мельком видели – это Уолтер Блассингейм. Происходит что-то вроде возрождения исконной веры.

Сказал он это довольно бесстрастным тоном, который никак не выдавал его чувств, – быть может, следствие увлеченности карточной игрой.

Тибор громко произнес:

– Erbarme mich, mein Gott.

Он полагал, что, говоря по-немецки, он говорит сам с собой. Но, к его удивлению, Абернати кивнул. Священник явно понял смысл этой фразы.

– Язык «Krupp und Sohnen», – ядовито проронила Лурин. – Язык «I. G. Farben» и «A. G. Chemie». На этом мерзком языке говорили в семействе Люфтойфелей со времен Адама Люфтойфеля – точнее, со времен Каина Люфтойфеля.

– «Erbarme mich, mein Gott», – поправил ее Абернати, – это не на языке германских милитаристов. И не на языке бесстыжих производителей химического оружия. Это Klagengeschrei человеческого существа – вопль человека о помощи свыше. Сказанное Тибором значит, – пояснил священник Лурин и Питу, – «Спаси меня, Господи!»

– Или: «Будь милостив ко мне, Господь!»

– «Erbarmen», – сказал Абернати, – обычно означает «будь милостив». Но данная фраза исключение – это идиома. Страдания идут не от Бога. А потому бессмысленно просить Бога быть милостивым. Его должно просить о спасении. – Доктор богословия внезапно швырнул карты на стол и энергично промолвил, обращаясь к Тибору: – Завтра утром, Тибор, в десять, в моем кабинете. Мы повидаемся с глазу на глаз, я объясню подробнее касательно таинства исповеди, а затем мы пройдем в храм, где находятся Святые Дары. Разумеется, ты не сможешь преклонить колени, но Господь, думаю, не прогневается на тебя за это. Безногий не способен преклонить колени.

– Хорошо, святой отец, – согласился Тибор. Как ни странно, у него уже сейчас стало легче на душе. Как будто с его манипуляторов-экстензоров сняли непомерный груз, удержание которого пожирало энергию метабатареи, заставляло зловеще дымиться трансформатор, изнашивало сцепление, корежило соленоиды его тележки…

Но до этого момента он даже не знал, что сей непомерный груз существует.

– Три мои королевы, – сказал Абернати Питу, – бьют твои карты. Извини.

Он забрал себе смехотворно маленькие ставки. Тибор обратил внимание, что количество фишек у Абернати неуклонно увеличивается – священник постоянно выигрывал.

– А можно мне сыграть? – спросил Тибор.

Игроки переглянулись с довольно отрешенным видом, словно не до конца осознавали присутствие постороннего в комнате, а уж его вопрос и вовсе недослышали.

– Хотите войти в игру – выкладывайте доллар серебряной мелочью, – сказал Пит. Он бросил фишку на свободное место на столе. – Пусть она символизирует доллар, который вы должны банкомету. У вас имеется доллар? Не бумажный, мы принимаем только монеты.

– Докажи Тибору, что ты говоришь не просто так, – мягко вмешался священник. – Покажи ему, что у тебя есть.

– Пожалуйста, я всегда могу доказать, что не блефую, – сказал Пит. Он запустил руку глубоко в карман и вытащил несколько коричневых бумажных свертков, в которых находились столбики десятицентовых монет.

– Ух ты! – удивился Тибор.

– Я никогда не проигрываю в блэк-джек, – сказал Пит. – Я просто удваиваю ставки, пока не сорву весь куш.

Он развернул коричневую бумагу и высыпал на стол горку монет. Это были серебряные десятицентовики – настоящие, с давних-предавних времен.

– Теперь, когда вы знаете, против каких капиталов предстоит играть, – вам не расхотелось играть? – спросила Лурин Рей, насмешливо поводя рыжими бровями.

Но у Тибора в кармане имелось достаточно денег – тридцатипроцентный аванс за фреску от Церкви Служителей Гнева. До сих пор он не истратил ни цента – ибо опасался, что в один ужасный день придется возвращать аванс, не выполнив по какой-то причине работу. Однако сейчас он залихватским движением манипулятора извлек из кармана шесть серебряных четвертаков. Пока Пит Сэндз подсчитывал количество красных и голубых фишек, которые причитались Тибору за полтора доллара, тот подкатил свою тележку к столу и установил на тормоз на удобном расстоянии. Партия продолжилась – теперь играли вчетвером, а это уже настоящая игра!