Текст книги "Господь Гнева"

Глава 4

Позже, когда хорошенькая рыжеволосая Лурин Рей ушла, а Тибор Макмастерс укатил на своей тележке, влекомой голштинкой, Пит Сэндз решил обсудить свое наркотическое видение с доктором богословия Абернати.

Тот не одобрил его исступленных опытов с наркотиками.

– Если ты не прекратишь баловство с видениями, я в конце концов рекомендую тебе не появляться в церкви и перестану причащать!

– Вы хотите лишить меня допуска к величайшему святому таинству? – ахнул Пит, не веря ушам своим. Похоже, этот невысокий краснолицый немолодой толстячок, вечно держащий голову по-петушиному, сегодня временно не в духе – впрочем, он постоянно слегка угрюм.

– Да-да, – ворчливо продолжал священник, – если у тебя регулярные видения, то тебе совсем не нужно посредничество служителя церкви или спасительная сила святого причастия…

Пит перебил его:

– Хотите я расскажу, как Он выглядит?

– Я и не подумаю обсуждать Его внешний вид! – запальчиво возразил Абернати. – Еще чего! Он не какая-нибудь экзотическая бабочка, о раскраске которой позволительно дискутировать!

Но Пит был парень не промах и быстро нашелся:

– Тогда примите мою исповедь, святой отец. Прямо сейчас.

Он шустро опустился на колени и в ожидании сложил руки перед грудью.

– Я неподобающе одет.

– Вздор!

Патер Абернати горестно вздохнул, сходил в прихожую, вынул из чемоданчика белую накидку, надел ее и вернулся уже в подобающем виде. Развернул стул и сел спиной к Питу. Перекрестившись и молча сотворив молитву, он произнес:

– Да услышат уши Твои кроткую исповедь сего человека, грешного раба Твоего, который оступался, но ныне восхотел вернуться в лоно Твоей бесконечной милости…

– Вот как Он выглядит… – начал было Пит.

Патер Абернати перебил его и чуть громче прежнего закончил:

– …поскольку сего человека, Твоего грешного раба, распирает сейчас от суетной гордыни и он воображает в своем непроходимом невежестве, что он имел случай воочию видеть Твой лик – хотя грош цена этим видениям благодаря химическим веществам или магическим действиям, на коих не почит церковное благословение…

– Он постоянно присутствует в мире, – сказал Пит.

– Во время исповеди не рассказывай о действиях других – даже о Его действиях!

Пит одним духом выпалил:

– Я униженно признаюсь в том, что я по доброй воле глотал наркотические таблетки, воздействие которых непредсказуемо, с целью покинуть наш обычный мир и заглянуть в мир запредельный, идеальный, что было грехом с моей стороны. Далее я искренне сознаюсь, что верил и все еще верю в истинность моего видения, что я действительно видел Его, а если я ошибаюсь, то умоляю Его простить меня, но если то был все-таки Он, тогда Он скорее всего хотел…

– Прах и в прах возвратишься, – перебил Абернати. – О человек, как ты ничтожен! Господь наш Вседержитель, открой внутреннее сердце сего придурка для Твоей безмерной премудрости, гласящей, что ни один человек не вправе зреть Тебя и после этого заурядными прилагательными описывать Твой лик и Твою сущность!

– Далее я признаюсь, – сказал Пит, – что решительно восставал и решительно восстаю против того, что мне запрещают вести самостоятельный поиск индивидуального пути к Господу, и я свято верю в то, что один отдельно взятый человек способен единолично найти дорогу к Господу! Мимо посредничества священника, мимо святых таинств, мимо самой церкви! Кротчайше признаю, что верю во все вышесказанное, знаю, что это все от лукавого, и все же продолжаю в это верить.

Некоторое время оба, разгоряченные, сидели в полном молчании. Первым подал голос Пит Сэндз. Более спокойным тоном он сказал:

– Забавно, что вы упомянули это место «прах и в прах вернешься». Мне это напомнило слова О Хо о том, что он сотворен из праха земного.

Патер Абернати резко повернулся к прыщавому богоискателю и пристально уставился на него.

– Вы что? – заробел Пит.

– Ты сказал, О Хо?

– Ну да. В моем видении был глиняный горшок, который назвался этим именем. Глупый горшок, дурацкое имя. Когда наглотаешься этих галлюциногенов, иногда такой вздор примерещится. Очевидно, я ошибся в пропорции и глотнул слишком много довоенного наркотика, который нарушает пространственную ориентацию…

Патер Абернати произнес до странности мрачным голосом:

– Это греческое.

– Г-г-греческое?

– Я не ручаюсь за абсолютную точность, но это имя Господа, которым он называется в Библии – в греческом переводе. Яхве – это иудейский глагол, примененный в Ветхом Завете, – в том месте, где Он беседует с Моисеем. Это форма глагола «есть» – «есмь сущий», описывающего Его природу. «Я Тот, через кого все существование» – вот предельно точный перевод имени Яхве. Бог открыл свое имя, дабы Моисей мог рассказать народу о природе – то есть онтологии, говоря научно, – Господа. Но Хо Он… – священник задумался. – Хо Он означает что-то вроде Суть Сути. Или Самое Святое? Или Вознесенное Выше Всего? А может, Конечная Сила?

Пит от души рассмеялся.

– Да это же просто махонький глиняный горшок! К тому же вы сами пренебрежительно относитесь к моим наркотическим галлюцинациям. Вначале этот горшок назвался «О Хо», потом «О-о-о!», а под конец «Хо Он».

– Но ведь это все имеет смысл на греческом языке!

– А кто такая святая София? – осведомился Пит.

– Никогда не слышал о святой с подобным именем.

Пит тем временем тихонько посмеивался, как обыкновенный наркоман, со смаком подробно вспоминающий недавно пережитый кайф.

– Не существует святой Софии? – недоуменно спросил он. – Глиняная шельма мнит себя Господом, а упоминает вымышленную святую – надо думать, это шуточки неправильного сочетания таблеток. Но я не жалею – было клево. Такое стоит испытать хоть раз в жизни. Однако и вы правы – тут не без вмешательства темных сил… Горшок сказал, что эта святая София возродится.

– Я еще раз проверю по книгам, – сказал Абернати, – хотя уверен, что такой святой не было…

Он вышел в прихожую, покопался в своей сумке и принес большую истрепанную книгу – какой-то религиозный справочник.

– Святая София, – провозгласил он, полистав справочник, – это храм!

– Храм?!

– Да, очень знаменитый собор, разрушенный во время войны. Построен по личной инициативе римского императора Юстиниана. Греческое название – Аггиа София. Видишь, опять греческое наименование, как и Хо Он. «Аггия София» обозначает «премудрость Господня». Стало быть, она возродится? То есть восстанет из руин?

– Хо Он сказал мне именно это.

Абернати сел и вкрадчиво спросил Пита:

– Ну а что еще тебе говорил этот Хо Он, этот глиняный сосуд?

– Больше ничего такого. Очень много ворчал. Ах да, еще он добавил, что прежде святую Софию мир отторгал.

– И ты больше ничего не извлек полезного из его речей?

– Нет, вроде бы все…

– «Аггия София», – сказал священник, – можно перевести и как «слово Божье». Тогда, в расширительном толковании, оно обозначает Христа. Это как бы шифр внутри шифра, шифрованная цепочка: «Аггия София», святая София, – «премудрость Господня» – Логос – Христос. А поскольку мы верим в Троицу, то это же значит – Господь. «Божья мудрость искони»… Об этом подробно в Книге Притч, 8:22–31. Там замечательно сказано: «Господь имел меня началом пути Своего. Блаженны те, которые хранят пути мои!» Твой горшок говорил занимательные вещи!

– Но такой святой никогда не существовало, – возразил Пит. – Горшок разыграл меня. Вешал лапшу на уши.

– Ты по-прежнему творишь прелюбы с Лурин Рей? – внезапно осведомился священник. В его голосе почувствовалась неожиданная твердость.

– Э-э… ну да, – пробормотал Пит.

– Так вот какой дорогой приходят к нам новообращенные!

Пит облизал пересохшие губы и миролюбиво возразил:

– С кем не получается, с тем и не получится. Я имею в виду, что надо радоваться каждому, кто приходит к нашей вере, каким бы путем он к ней ни пришел.

– Я повелеваю тебе, – сказал Абернати, – прекратить спать с этой девушкой, с коей ты не состоишь в законном браке!

Воцарилось молчание – как говорится, ни гласа ни воздыхания. Оба мужчины – молодой и пожилой – сверлили друг друга взглядом и дышали, как быки перед случкой. Их лица налились кровью – казалось, не будь такой разницы в возрасте, они бы кинулись выяснять отношения кулаками. В каждом было задето мужское, глубинное. Каждый ощущал свою исключительную правоту и наличие высшего оправдания своим действиям, что не прозвучало в разговоре, но присутствовало в напряженной атмосфере их беседы.

– Да, касательно видений, – сменил тему Абернати. – Пора тебе отказаться от них. Совершенно. Ты признался на исповеди, что употреблял наркотики, вызывающие видения. Я повелеваю тебе отдать все эти наркотики мне.

– Что-о?

Священник подтвердил свои слова решительным кивком.

– Немедленно!

Он протянул руку.

– Эх, какая нелегкая толкнула меня сказать об этом на исповеди! – воскликнул Пит дрожащим голосом. Как он ни петушился, он не мог взять себя в руки. – Послушайте, давайте заключим соглашение. Я прекращаю спать с Лурин, а вы оставляете мне таблетки…

Пастор громыхнул:

– Я в большей степени встревожен твоими проделками с наркотиками. Тут вмешался сам Сатана – осмеянные, однако не утратившие могущества темные силы.

– Да вы… – Пит в отчаянии взмахнул рукой. – Да вы никак рехнулись…

Требовательная длань была все так же простерта перед ним. В ожидании.

– «Темные силы»! – с отвращением передразнил Пит. – Лихо вы повернули дело! Мне никак вас не победить. И мне…

«Что-то я зарапортовался!» – мрачно подумал Пит. Сглупа он нарочно перевел отношения со святым отцом в официальную плоскость. И сам себя наказал: Абернати из добродушного человека превратился в бескомпромиссного священника и в этом качестве побивал его своим трансцендентальным могуществом.

– Епитимья, – произнес Пит вслух. – Ладно, сдаюсь. Выходит, мне придется отдать вам всю эту чертову химию. Сегодня вечером вы одержали классную победу – радуйтесь! Стоит вступать в лоно христианской церкви – она отначит у тебя все, что тебе дорого, вплоть до свободы своим умом взыскивать пути к Господу! У меня такое впечатление, что вы не очень-то дорожите прихожанами, не боитесь их отпугивать… К слову, я до сих пор не могу прийти в себя от того, как вы расхолодили Макмастерса. Это даже странно. Ведь вы ему так прямо и рубанули – дескать, возвращайся-ка ты к отцу Хэнди, выполняй его поручение и думать забудь о переходе в христианство! Неужели вы хотите именно этого – чтоб он остался со Служителями Гнева, отправился в это Странствие, от которого он так отчаянно норовит отвертеться? Довольно оригинальный способ руководить церковью – неудивительно, что вы то и дело теряете потенциальных прихожан!

Абернати не убирал своей выжидательно протянутой руки.

Но этот вопрос сверлил мозг Пита – вопрос, почему Абернати не воспользовался удачным случаем, почему не принял иконописца с распростертыми объятиями. Ну да, Тибора жизнь прижала к стене, вот он и задергался. И в христианство удумал переметнуться из вульгарно корыстной цели. Велика беда! Ведь это было плевым делом – обласкать его и окончательно сманить от Служителей Гнева. В обычном случае Абернати записал бы Тибора в число своих прихожан без секундного колебания. На глазах у Сэндза не раз происходил такой быстрый прием внезапно обратившихся в новую веру – Абернати никогда не тянул кота за хвост и мгновенно реагировал на благоприятные обстоятельства.

– Вот что, – сказал Пит вслух. – Я вам отдам все таблетки в том случае, если вы объясните мне откровенно, почему вы отвергли Макмастерса, когда он восхотел найти прибежище в христианстве? Согласны? По рукам?

– Он обязан проявить мужество. Он обязан подняться на высоту поставленной перед ним задачи. Это его святой долг. Пусть это долг перед ложной и вздорной, шутовской религией. Тем не менее долг следует выполнять.

– Да что вы мне очки-то втираете! – воскликнул Пит.

Это объяснение, по его мнению, звучало совершенно фальшиво. Сейчас, когда они были наедине и после события прошло некоторое время, это объяснение звучало вдвойне фальшиво.

Получалось, что на прямой и настоятельный вопрос о причине Абернати ответил, что причины, в сущности, не было. В глубине души Пит не сомневался, что святой отец попросту умалчивает об истинной причине.

– Соблаговоли отдать наркотики, – отчеканил Абернати. – Я сказал тебе откровенно, почему я отверг соблазн обратить в христианство одного из самых лучших фресковых живописцев в районе Скалистых Гор. Выполни и ты свое обещание…

– Просите что угодно, – тихо промолвил Пит.

– Что? – переспросил Абернати, растерянно мигая и приставляя ладонь лодочкой к уху. – Ах, ты имеешь в виду: берите у меня что угодно, кроме химических препаратов.

– Готов отказаться от Лурин и прибавить чего пожелаете, – произнес Пит чуть слышно, голосом человека при последнем издыхании.

Он даже не знал, расслышал ли священник все слова этой фразы. Но интонация была настолько выразительной, что не стоило труда догадаться о содержании Питовой мольбы. Разумом Пит понимал, что так вот канючить – стыдно. Но ничего поделать с собой не мог. Таким жалким, таким униженным и потерянным он, похоже, никогда еще не был – даже в разгар чудовищной войны.

– Гм, гм, – произнес Абернати. – Значит, и Лурин, и все, что угодно… Вот так предложение! Звучит грандиозно! Выходит, ты до такой степени привык к какому-то одному наркотику или ко всем сразу, что теперь готов ради них на все. Я прав?

– Нет, не ради наркотиков, – ответил Пит. – Но ради того, что мне эти наркотики открывают.

– Дай-ка подумать…

После продолжительного молчания Абернати сказал:

– Что-то у меня сегодня вечером плохо варит голова… Пора на боковую. Утро вечера мудреней. Возможно, завтра я решу, как нам с тобой поступить.

«Голова у тебя сегодня варит отлично, – подумал Пит. – Обвел меня вокруг пальца и плюс к тому все серебро у меня выиграл – чтоб его нелегкая взяла!»

– Кстати, – внезапно спросил священник, – как эта рыжеволоска в постели? Грудки у нее такие же твердые на ощупь, какими кажутся?

– Она подобна морскому приливу, – мрачновато изрек Пит. – Или ветру, летящему над равнинами. Ее груди как холмы цыплячьего жира. Ее чресла… [16]16
  Пит передразнивает библейскую «Песнь Песней».


[Закрыть]

– Так или иначе, – широко ухмыляясь, сказал Абернати, – ты получил удовольствие от того, что познал ее. В библейском смысле слова.

– Вы действительно хотите знать, что она собой представляет? – спросил Пит. – Средненькая. У меня, в общем-то, было немало женщин. Одни из них были лучше ее в постели, другие хуже. Вот так-то.

Абернати продолжал ухмыляться.

– Что тут смешного? – задиристо осведомился Пит.

– Возможно, именно так, со смешком, голодный расспрашивает о том, какие закуски стояли на шведском столе, – сказал Абернати.

Пит вспыхнул, сознавая, что этого никак не скрыть, ибо обычно он заливается краской до самой лысоватой макушки.

Он раздраженно передернул плечами и, отвернувшись, спросил:

– А вам-то что? Зачем спрашиваете?

– Просто любопытно. – Священник почесал подбородок и убрал с лица улыбку. – Я человек любопытный; знания о плотских радостях, даже из вторых рук, все равно знания.

– Вероятно, многолетнее выслушивание чужих исповедей способствует развитию болезненного любопытства, – обронил Пит, по-прежнему не глядя на Абернати.

– Даже если так, это нисколько не оскверняет обряд таинства исповеди.

– Я знаю, что говорили вальденсы [17]17
  Вальденсы – приверженцы средневековой ереси (зародилась в конце XII века в Лионе, зачинатель Пьер Вальдо). Призывали к «евангельской бедности». Выступая против католической церкви, отвергали необходимость духовенства как особой категории. Упоминая вальденсов, Пит Сэндз наносит походя очередную обиду священнику.


[Закрыть]. Я хотел сказать…

– Ты хотел сказать, что я вроде тех, кто в дырочку подсматривает за голыми бабами. – Абернати удрученно вздохнул, поднялся со стула, одернул сутану. – Ладно, я пошел домой.

Пит проводил священника до двери, а заодно и выпустил на двор Тома-Шустрика, чтоб тот сделал свои обычные вечерние дела.

Повсюду пыль была прибита росой. Но копыта голштинки поднимали дорожную пыль, которая летела в лицо Тибору. Он отворачивал голову в сторону и обозревал утренний пейзаж.

«Какие цвета! Сколько красок!.. Господи Иисусе! Какие краски!» – думал Тибор.

Утром мир красок живет особой жизнью: эта влажная зелень листьев, эта пастельная маслянистость серо-голубых перышек сойки, этот насыщенно-сочный цвет конских яблок – все и вся смотрится иначе! Чудесное преображение длится часов до одиннадцати. Потом буйство красок вроде бы остается, но магия как бы ускользает из мира – влажная магия утра.

Девять тридцать. Западный край неба подернут дымкой тумана. Она напомнила Тибору тени на репродукциях картин Рембрандта. Проще простого подделаться под колорит и стиль этого художника. Толкуют о каких-то особенных глазах на его портретах… И что публика в них находит? Что хочет, то и находит. Потому что Рембрандт дает только тени, тени и тени. Ничего больше. Он не утренний художник, а потому ничего не стоит писать точнехонько в его манере. А вот картины этих истинно утренних художников, импрессионистов, которые образовали единое направление, быть может, только потому, что жили в одном районе Парижа и сидели рядом за столиками в кафе «Gaibois», – их картины черта с два подделаешь. Они умели увидеть необычайность утреннего мира – и норовили ухватить его, пробуя то одни приемы, то другие, ходя кругами вокруг совершенства.

Тибор упоенно наблюдал за птицами, впитывал прелесть их полета. Ах, утро даже слишком хорошо! Так бы и нарисовал всю эту благодать акварелью! Или нет, лучше не пожалеть сил и нарисовать маслом – слой за слоем, слой за слоем, как это ни трудно.

Рисовать, рисовать – работой отстраняя от себя…

Что отстраняя?

Корова тихонько всхрапнула, и Тибор отозвался ласковым, столь же нечленораздельным звуком.

Господи! Знал бы кто, как он ненавидел работать при искусственном освещении! Да, церковного полумрака, освещенного свечами или факелами, достаточно для проработки деталей, для росписи темных углов или фризов – словом, для работы над второстепенным. Но произведение в целом – das Dinge selber – должно быть дитя света, творение утра.

Мысли, улетевшие так далеко, вернулись к земному, насущному – и утренние краски на время как бы поблекли.

Дом Абернати располагался за холмом, примерно в миле отсюда. С такой скоростью он прибудет туда к десяти. И что потом? Тибор снова отгонял размышления на эту тему – тем, что стал мысленно рисовать дерево. Однако на новосозданном рисунке наступила вдруг осень, листья увяли и облетели.

Так что же потом?

Он вторгся в его сознание неожиданно – образ Бога любви и милосердия. Буквально несколько дней назад. Если его примут в лоно христианства и окрестят, ему, как он это понимает, даже не придется исповедоваться и получать отпущение грехов. Когда-то еретики-анабаптисты решительно отрицали таинство исповеди. Лично он ничего против исповеди не имеет, вот только не хочется выворачивать глубины своей души, разнагишаться перед кем-то в сутане – признаваться в тайном вожделении, говорить о том, как его воображению рисовались груди Элен – подобные облакам, или молочная кожа на животе Лурин, или как он мысленно впивался в медовые губы Фэй. Совсем не тянет рассказывать о том, как он присваивал холсты и мраморные блоки для создания собственных, а не заказных произведений.

Что сказал бы на все это доктор богословия Абернати? А, вилы ему в бок! Ничего этого он не услышит! Сегодня же будет так: Абернати елейным голоском посоветует ему и то и се, всучит катехизис для внимательного изучения, дабы позже проэкзаменовать, совершить обряд крещения и объявить христианином. Все пройдет без сучка без задоринки…

Но что же в таком случае портило радость от этого замечательного утра?

Ночью ему снилась его настенная роспись. Пустое место в центре, где следовало изобразить Карлтона Люфтойфеля, буквально вопияло о заполнении. Глаза на фотке, которую подсунул Доминус Маккомас, упрямо глядели мимо Тибора. Никак этот человек не хотел посмотреть ему прямо в глаза. Ну да ладно, рано или поздно их взгляды встретятся. Стоит только увидеть этого человека, поймать его взгляд – не ускользающий, как у героев Рембрандта, нет! – а точно сфокусированный взгляд Господа Гнева, и вобрать в свою память каждый мускул, каждую черточку Его Лика, – как они двигаются, как изменяются, что напряжено, что расслаблено; стоит ему хорошенько рассмотреть Его мешки у глаз или синие круги под Его глазами, прочувствовать параллелограммы Его лба и все прочие составляющие лица, в открытую обращенного к нему хотя бы на мгновение-другое в утреннем свете, – о, тогда вакуум в центре картины будет немедленно заполнен! Если Тибору доведется хоть однажды увидеть это лицо, тогда и весь мир вместе с ним увидит это лицо – через призму тиборовского видения, благодаря его шестипалому манипулятору…

Он сплюнул на дорогу, облизал губы и прокашлялся. Восхитительное утро действовало на него слишком пьяняще.

Голштинка – милая его Кори – обогнула холм. До жилища Абернати оставалось не больше мили.

Вкатившись в кабинет священника, Тибор пытливо вглядывался в хозяина.

– Спасибо за кофеек, – сказал он, принимая чашку кофе и проворно проделывая все нужные операции, чтобы сделать пару освежающих глотков.

Абернати добавил в свою чашку сливок и сахара и шумно помешивал кофе.

Какое-то время они сидели молча, потом Абернати проронил:

– Короче говоря, вы намерены перейти в христианство.

Вопрос угадывался не по интонации, а по тому, что брови священника слегка взметнулись вверх – словно вопросительно.

– Да, я проявляю известный интерес к этому. Вчера вечером я уже имел случай сказать…

– Помню, помню, – кивнул Абернати. – Само собой разумеется, мне в высшей степени приятно, что наш пример столь вдохновил вас. – Он отвернулся от Тибора и, пристально глядя в окно, выпалил размеренной скороговоркой: – Способны ли вы поверить в Господа Всемогущего, Творца всего сущего на Небесах и на Земле, пославшего нам сына своего Иисуса Христа, Господа нашего, рожденного непорочно Девой Марией и преданного пыткам Понтием Пилатом, распятого, умершего и погребенного, а затем на третий день воскресшего из мертвых?

– Думаю, что да, – произнес Тибор. – Да, верю.

– Веруете ли вы в то, что Он однажды вернется, дабы судить всех живущих и мертвых?

– Если очень постараюсь – поверю, – отозвался Тибор.

– А вы, что бы там ни было, человек честный, – признал Абернати. – Теперь я скажу вам вот что: по слухам, мы мертвой хваткой впиваемся в каждого, кто проявит хоть малейший интерес к нашему вероучению. Это вздор. Я с удовольствием приму вас в лоно нашей церкви – но лишь убедившись, что вы поступаете сознательно, взвешенно, не с кондачка. Могу подсказать вам существенный аргумент против перехода: наша церковь неизмеримо беднее церкви Служителей Гнева. Если вы ищете материальной выгоды – забудьте дорогу к нам. Мы не то что настенных росписей не можем себе позволить – даже иллюстрировать святые книги нам не по карману.

– О материальных выгодах, святой отец, я думаю как раз менее всего.

– Ладно, – сказал Абернати, – я просто хотел убедиться, что между нами нет недопонимания.

– Да, я уверен, что поступаю не вслепую.

– Итак, вы служите в церкви Господа Гнева, – произнес Абернати, подчеркивая каждое слово.

– Я взял у них аванс, – сказал Тибор, – и должен выполнить работу.

– А что вы на самом деле думаете о Люфтойфеле? – спросил Абернати.

– Я ведь его никогда не видел. А рисовать предпочитаю того, кого видел своими глазами, фотография, что они мне дали, могла бы помочь лишь в том случае, если бы я увидел Люфтойфеля – хотя бы краем глаза, хотя бы на мгновение-другое.

– А как он вам – в качестве Бога? – спросил Абернати.

– Да как вам сказать… шут его знает.

– А как человек? – не унимался священник.

– А шут его знает…

– Если вы пока толком не разобрались в своих чувствах, стоит ли вам пороть горячку? – усомнился Абернати. – Когда по-настоящему припрет, тогда и примете окончательное решение.

– Штука в том, что ваша религия предлагает больше, – сказал Тибор.

– Например?

– Любовь, веру, надежду.

– Но деньги-то у них вы взяли, – сухо констатировал Абернати.

– Взял, – кивнул Тибор. – И даже успел заключить с ними договор.

– По условиям которого вы не можете отвертеться от Странствия? – спросил Абернати.

– Угу, – со вздохом отозвался Тибор.

– Если вы сегодня перейдете в истинную веру, как быть с этим вашим договором?

– Откажусь.

– Почему? – продолжал допрос святой отец.

– Потому как не желаю пускаться в Странствие.

Оба сделали несколько глотков кофе – в полном молчании.

– Вы считаете себя порядочным человеком, – наконец проговорил Абернати. – Порядочный человек выполняет взятые на себя обязательства. А вы хотите изменить своему слову и переметнуться к нам.

Тщательно избегая взгляда Абернати, Тибор вымолвил:

– Я могу вернуть им аванс.

– Это само собой, – сказал Абернати, – ибо и в Святом Писании сказано: «Не укради!» От выполнения этой заповеди никто не изъят – в том числе и Служители Гнева. Поэтому у вас только два варианта действий: или вернуть взятые деньги, или выполнить заказ и довести работу над фреской до конца. Кстати сказать, как был сформулирован заказ?

– Расписать церковь – и чтоб был изображен сам Господь Гнева.

– Вот оно как… И где же ваш Бог живет?

– Этот вопрос выше моего разумения, – сказал Тибор и отхлебнул кофе.

– Разве Он, будучи жителем Вечности, не вездесущ? Разве Он не присутствует в любом месте и в любое время? – спросил Абернати. – Мне казалось, что Служители Гнева и христиане в этом вопросе сходятся.

– Да вроде бы так, – пожал плечами Тибор. – Но это касается Его как Всемогущего Бога…

– Ну да, Его можно отыскать где угодно!

– Святой отец, что-то я не поспеваю за ходом вашей мысли…

– А что, если вы не сумеете найти Его? – спросил Абернати.

– Тогда я не смогу завершить церковную роспись, – сказал Тибор.

– И как же вы поступите в таком случае?

– Что ж, буду зарабатывать на пропитание тем, чем зарабатывал прежде: малевать вывески, дорожные знаки, красить дома. Деньги за фреску, разумеется, верну…

– Зачем же такие крайности! – воскликнул Абернати. – Поскольку Господь Гнева – ежели он и впрямь Господь – обретается в любой точке им же сотворенного мира, то его трудно не найти, коли заняться поиском всерьез.

Несколько растерянно, но не без скрытого восхищения, Тибор произнес:

– Боюсь, что я все еще не совсем уразумел смысл ваших слов…

– А вдруг Его лик привидится вам на облаке? – сказал Абернати. – Или на соляных глыбах Большого Соленого озера – ночью, при свете звезд? Или в предвечернем мареве летнего дня, когда жара только-только спадает?

– Это будет зыбкое видение, – сказал Тибор. – Догадка, а не истина. Словом, подделка.

– Почему вы так уверены?

– Потому как я всего лишь смертный, а значит, способен ошибаться. Если мне предстоит угадывать, я могу и оплошать.

– Но ежели Он пожелает быть увиденным и изображенным верно – разве Он позволит вам ошибиться! – возликовал Абернати. – Неужто ваш Господь попустит существование своего искаженного портрета!

– А шут знает… Наверное, не попустит… Однако же…

– Ну так чего ради тратить столько времени, сил и нервов, – воскликнул Абернати, – ежели можно выполнить эту работу таким вот образом – и не рвать себе душу в клочья!

Тибор какое-то время остолбенело молчал. Затем буркнул:

– А по мне, это не дело. Не по правде.

– Да бросьте вы! – сказал Абернати. – Какие тут сомнения? Вы же сами понимаете – Он может быть кем угодно. Он может быть каким угодно! Скорее всего вам никогда не отыскать настоящего Карла Люфтойфеля!

– Какие сомнения? А вот такие – не по правде это, и все тут. Мы договорились, что в центре фрески я изображу Господа Гнева – совершенно реалистично, подобающими красками, точно. И стало быть, мне позарез надобно хоть разок глянуть на него.

– Да неужто это действительно важно? – стоял на своем Абернати. – Вы подумайте: много ли людей до войны знали, как он выглядит? И выжил ли хоть один из тех, кто помнит его в лицо? Предположим, Люфтойфель действительно еще жив. Но узнали бы его сегодня – спустя многие годы – те, кто его знал прежде?

– Да я не про то, – сказал Тибор. – Я понимаю, что могу изобразить какое угодно лицо – никто меня за руку не схватит. Мне ничего не стоит перенести лицо с фотографии на стену. Штука в том, что это будет вранье. Это не будет правдой.

– Правдой? – запричитал Абернати. – «Это не будет правдой»! Не смешите меня!.. Что такое правда в этом случае? Неужели хоть один истинный верующий в Господа Гнева перестанет верить или станет верить меньше от того, что лицо на церковной фреске не будет подлинным? Да, конечно же, нет! Сто раз нет! Поверьте, я не пытаюсь унизить этими словами «конкурирующую» религию. У меня этого и в мыслях нет. Я просто очень и очень высоко ценю вас. А Странствие – дело архирискованное. Чтобы не сказать гибельное. Ну, угробите вы себя во время этого путешествия – кто от этого выиграет? Никто. А ежели вы погибнете – это будет потеря? И душу живу задарма погубят, и хорошего художника. Мне больно думать, что мы потеряем вас вот так – ни за что ни про что.

– Я бы не стал называть это «задарма», – энергично возразил Тибор. – Тут речь идет о чести. Мне заплатили за определенную работу, я дал слово. И – видит Бог, ваш или ихний! – я намерен выполнить свою работу добросовестно. Потому как я завсегда работаю по совести.

– Ну-ну, не кипятитесь, – сказал Абернати, шутливо поднимая руки, как будто сдаваясь. Он неспешно отхлебнул кофе и продолжил: – Гордыня, кстати, тоже грех. Из-за своей гордыни Люцифер был низвергнут с Небес. Я бы даже сказал, что из семи смертных грехов непомерная гордость есть наихудший грех. Гнев, скупость, зависть, похоть, леность, обжорство – все это относится к взаимоотношениям человека с себе подобными и с миром в целом. А вот гордыня – это нечто абсолютное по своей мерзости, ибо она есть субъективное отношение человека к самому себе. И потому она – грех самый лютый. Ведь гордыня не нуждается в основаниях гордиться. Это верх нарциссизма, верх самолюбования. У меня такое ощущение, что вы – жертва именно такой греховной гордыни. Вы упиваетесь своей честностью, не можете налюбоваться своей идеальной честностью!

Тибор рассмеялся. Потом принялся за кофе. Возня с чашкой давала ему возможность подумать.

– По-моему, вы распекаете меня зазря, – сказал он наконец. – У меня нет ни малейших оснований гордиться.

Поставив на стол чашку, Тибор нарочито вытянул перед собой металлический манипулятор.

– Судите сами, мне ли любоваться собой! Да я же, черт побери, наполовину робот. Любой из перечисленных вами грехов мне ближе, чем гордыня.

– Ну, тут я с вами мог бы спорить до хрипоты, – сказал Абернати.

– Я, в общем-то, пришел не спорить о моем характере, а поговорить касательно религии…

– Да-да, вы правы, правы, – кивнул Абернати. – Но разве мы до этого момента говорили не о религии? Я лишь пытаюсь представить вам в правильном свете вашу предстоящую работу – так сказать, поместить ее в контекст реальности: убрать те искажения, которые она претерпела в вашем сознании. Хотите еще кофейку?