Текст книги "Человек, который любил Файоли"

Роджер Желязны
Человек, который любил Файоли

Эту историю я знаю лучше, чем кто бы то ни было.

Выслушайте меня: я расскажу вам о Джоне Одене и Файоли…

Случилось это тем вечером, когда он бродил (ибо не бродить оснований не было) по излюбленным местам своего мира и когда увидел ее сидящей на скале рядом с Каньоном Мертвых; огненные крылья Файоли сверкали, трепетали, мерцали перед ним, а когда исчезли – появилась она, одетая в белое и плачущая, девушка с длинными черными локонами, опускающимися до самой талии.

И, сквозь страшный свет умирающего, уже почти мертвого солнца, в котором человеческие глаза не смогли бы ни оценить расстояния, ни охватить перспективу (но глаза Джона Одена, впрочем, могли), он подошел к ней и положил на ее плечо руку, и сказал слова приветствия и утешения.

Но она как будто не заметила его. Она плакала и серебристые капли слез сливались в блестящие дорожки на бледных как снег или мертвая кость щеках. Ее миндалевидные глаза смотрели сквозь него, а длинные ногти вонзались в ладони. Но крови не было…

И в это мгновение он понял, что легенды о Файоли – истина. Они действительно существуют – создания, принимающие облик прекраснейших женщин во вселенной, видящие живых и не замечающие мертвых. И Оден, будучи мертвым, обдумывал сейчас последствия того, что может произойти, если он временно вернет себе жизнь.

Он знал, что Файоли приходят к человеку за месяц до его смерти, – приходят к тем избранным ими немногим людям, которые еще умирают, – и в этот последний месяц жизни они даруют ему все то наслаждение, какое человеческого существа, и когда наконец наступает пора поцелуя смерти, выпивающего последнюю каплю жизни из умирающего тела, человек не просто принимает его – нет, он видит в нем собственное стремление. Такова власть Файоли, ибо познав такое, нечего больше желать я не к чему стремиться.

Джон Оден мысленно положил на одну чашу весов свою жизнь и смерть, существование в этом мире, свои обязанности и свое проклятие, а на другую

– Файоли – самое прекрасное из увиденного им за все четыреста тысяч дней своего бытия – и дотронулся до соответствующей точки под мышкой, включив механизм, возвращающий его к жизни.

Существо замерло под его ладонью, так как теперь неожиданно были: и его плоть, его прикосновение и ее тело, теплое и женское, которого он касался теперь, когда ощущения жизни вернулись к нему. Он знал, что его прикосновение снова стало прикосновением человека.

– Я сказал тебе «привет», и еще «не плачь», – произнес он, и лицо ее было изменчиво, подобно ветеркам, которые он уже забыл, в кронах всех деревьев, которые он позабыл тоже, со всей их утренней росой, их запахами я красками, вернувшимися к нему теперь.

– Человек, откуда пришли вы? Вас не было здесь.

– Из Каньона Мертвых, – ответил он.

– Позвольте мне коснуться вашего лица, – и он позволил, и она дотронулась до него.

– Я не заметила, как вы подошли. Не странно ли?

– Это вообще странный мир, – сказал он.

И она согласилась с ним. Но затем добавила: – Вы – единственное живое существо здесь.

Тогда он спросил ее: – Как твое имя?

И она ответила: – Называйте меня Ситией, – и он назвал ее так.

– Я – Джон, – сказал он ей, – Джон Оден.

– Я пришла, чтобы быть с вами, даря вам наслаждение и утешая, – произнесла она… И он понял, что ритуал, предназначенный на этот раз ему, начался.

– Ты плакала, когда я яашел тебя. Почему?

– Этот мир был пуст и одинок, а я так устала от странствий, – сказала она. – Вы правда живете здесь?

– Недалеко отсюда, – ответил он. – Совсем недалеко.

– И вы возьмете меня с собой? В место, где вы живете?

– Да.

И тогда она поднялась и встала рядом, а затем пошла за ним в Каньон Мертвых, туда, где было его жилище.

Они спускались и спускались, и путь, по которому они шли, был тлен, прах и останки когда-то живших. Но она, шла следом за ним в Каньон Мертвых, туда, где было казалось, не видела их, а только не отрывала взгляда от лица Джона и не отнимала от него своей руки.

– Почему вы называете это место Каньоном Мертвых? – спросила она его.

– В мире, что окружает нас, все мертвы, – ответил он.

– Но я не вижу ничего этого.

– Я знаю.

Они миновали Долину Костей, где на дороге, что вела вперед, покоились миллионы мертвых всех рас и галактик, и она не замечала их. Она, возникшая случайно на кладбище всех миров, не знала этого. Она встретилась с его смотрителем и хранителем, не подозревая, кто он, а он шел рядом с ней, покачиваясь, словно пьяный.

Джон Оден привел ее в свой дом – не в то место, где жил в действительности, но ставшее таким сейчас – и подчиняясь ему, проснулась древняя память машины, встроенной в стены жилища внутри горы, и свет рванулся из стен, свет, совершенно не нужный ему прежде и необходимый теперь. Дверь, закрываясь, скользнула за ними, и появилось тепло. Воздух стал свежим и чистым, и Джон Оден набрал его в свои легкие и с силой выдохнул, упиваясь забытым ощущением. В груди его вовсю стучало сердце, красная теплая штука, напомнившая ему о боли и наслаждении. В первый раз за все века он приготовил пищу и достал бутылку вина, вскрыв один из запечатанных контейнеров. Кто еще мог пройти через то, что прошел он? Наверное, никто.

Она обедала с ним, забавляясь пищей, как игрушкой, пробуя на вкус и откладывая в сторону, съедая чуть-чуть, а он никак не мог насытиться до конца, и они лили вино и были счастливы.

– Это место такое странное, – сказала она. – Где же вы спите, Джон Оден?

– Я сплю здесь, – ответил он, показывая комнату, которую почти забыл; и они вошли, а она поманила его к кровати и к ласкам своего тела.

В эту ночь он любил ее множество раз, с безумством, убившим алкоголь и давшим цель его жизни, подобным голоду, но чем-то большим, чем голод.

И следующий день, в каплях бледного умирающего солнца, пришел в Долину Костей. Он проснулся и увидел, что она не спит, но она, положив его голову себе на грудь, спросила: – Что движет вами, Джон Оден? Вы не похожи ни на одного из смертных и живущих, а берете жизнь почти как Файоли, выжимая из нее все, что можете, и торопя ее так, как возможно для имеющих чувство времени, но не для человека. Кто вы?

– Я – познавший, – сказал он. – Я тот, кто понял, что дни человеческие сочтены и кратки, тот, кто жаждет наполнить их, когда чувствует, что время идет к концу.

– Вы не похожи на других, – произнесла Сития. – Я сумела дать вам наслаждение?

– Да. Большее, чем то, что я когда-либо знал, – ответил он.

Но она вздохнула, и тогда он вновь отыскал ее губы. Они позавтракали и в тот день бродили по Долине Костей. И он, Джон Оден, не мог ни оценить расстояний, ни охватить перспективу, а ей, Файоли, не дано было видеть то живущее, что в настоящем было мертво. Поэтому, когда они сидели там на скале (его руки – вокруг ее плеч) и он указал ей на ракету, идущую с неба, она смотрела лишь вслед его жесту. Он показывал ей роботов, которые начали выгружать из трюма останки мертвых с многих миров, а она склонила голову и как будто смотрела вперед, но в действительности не могла видеть то, о чем он рассказывал.

И даже когда один из роботов прогромыхал к нему и Джон Оден получил квитанцию и перо, когда он расписался за доставленные тела, она все равно не увидела и не поняла того, что происходит.

И начались дни, где жизнь его стала подобна грезе, заполненной наслаждением и пронзаемой неизбежной болью. Файоли по имени Сития, замечая, как изменяется его лицо, спрашивала о причине этого.

А он все смеялся и говорил: – Наслаждение и боль слишком близки друг другу, – или что-нибудь подобное этому.

А дни тянулись, и она готовила еду для их стола и ласково терлась о его плечо, делала питье и читала ему стихи, любимые им когда-то.

Месяц. Месяц – и это все, что ему отпущено. Кем бы ни были Файоли, их цена за наслаждения плоти была одна – отбираемая жизнь. Они всегда знали заранее, когда смерть человека близка, и всегда давали больше, чем брали взамен. Ибо жизнь все равно уходила, а они наполняли ее до предела, прежде чем забрать с собой: они, вероятно, жили, лишь питаясь чужой жизнью.

Но Джон Оден знал, что не было ни у кого из Файоли во всей вселенной человека, подобного ему.

Тело Ситии отливало перламутром, и было попеременно прохладным и жарким под его ласками, и губы ее казались крошечным пламенем, загорающимся, когда бы его ни касались, с зубами как шипы цветка и языком как его сердцевина. И он узнал то, что называется любовью, благодаря Файоли по имени Сития.

И не было больше ничего, кроме этой любви. Он знал, что она жаждала его, чтобы воспользоваться им полностью, но он-то был единственным человеком во вселенной, способным обмануть Файоли. У него была совершенная защита равно против жизни и против смерти. И теперь, когда он был временно жив, он часто плакал, думая об этом.

Не месяц жизни был у него, а больше.

Три, а, быть может, четыре…

Именно этот месяц был ценой, которую он сам платил за то, что дарят Файоли.

Она изнуряла его тело и выпивала из него каждую каплю наслаждения, которым были полны его усталые нервы и клетки. Она превращала его в бешенство пламени и оцепенение айсберга, в наивного ребенка и древнего старца. С ней ему казалось, что вечный покой души и тела уже близок и что он действительно может принять его – почему бы и нет? Он сознавал, что все мысли заполнены ее присутствием согласно желанию Файоли. Но что значила нить существования, если то единственное, что может хотеть человек, было дано ему этим созданием звезд? Он был крещен ее страстью и ею же будут отпущены грехи его на пороге успокоения… Возможно, последнее забвение от ее прощального поцелуя было бы лучшим концом его существования.

Он обнял ее и привлек к себе. Она отзывалась ему, не понимая, но он любил ее за это.

Просто любил ее.

… Женщину-вещь, подобную некоей болезни, что существует за счет всего живого и кормится им – как и она, знающая лишь жизнь и не ведающая обратной стороны ее – смерти.

Он не говорил с ней об этом, лишь чувствовал пьющую силу ее поцелуев, которая росла все быстрее, и каждый казался ему наползающей тенью, – все более темной и тяжкой тенью того единственного, что он теперь жаждал.

И – день настал. И – время его пришло.

Он держал ее в кольце своих рук и ласке ладоней, когда все прошедшие дни его обрушились лавиной календарных дат на него и Файоли.

Он знал, что утратил себя, подчинившись торжеству ее губ и нежности тела, как и все люди, узнавшие силу Файоли. Силу, что сосредоточилась в слабости. Файоли была самой женственностью, рождающей желание. Он хотел слиться с хрупкостью ее бледного тела, войти внутрь ее зрачков и остаться там навсегда.

Но он терял эту возможность. Песком просыпались дни; он слабел… Он едва смог написать свое имя на квитке, поданном ему роботом, который с грохотом приблизился, давя оскалы черепов и превращая в пыль ребра и позвоночники. В это мгновение Джон Оден позавидовал ему. Бесстрастному, бесполому, до конца отданному долгу. Поэтому, прежде чем отпустить его, он спросил:

– Что бы ты делал, если бы мог хотеть и встретился с тем, что могло бы дать тебе все, что ты желаешь?

– Я… постарался бы… удержать это, – красные огни замигали вокруг головы робота и он повернулся, уходя через Великое Кладбище.

– Да, – вздохнул Джон Оден, – но именно это невозможно.

А Сития по-прежнему не понимала его, и в этот тридцать первый день они вернулись в то место, где прожили месяц, туда, где впервые овладел им беспредельный страх смерти, пришедший к нему.

Она становилась все более изысканной в страсти, чем прежде, и он боялся этой последней встречи.

– Я люблю тебя, – сказал он, никогда не говоривший этого раньше, и она коснулась ладонью его лба и прижалась к нему губами.

– Знаю, – прозвучал ее ответ, – и для вас почти настало время любить меня в последний раз. Но до прощального мгновения любви скажите мне, мой Джон Оден, только одно: чем так непохожи вы на прочих? Кто дал вам такое знание о том-что-мертво; человек смертный не способен знать этого. Как получилось, что вы подошли ко мне так близко в ту первую ночь, а я не заметила вас?

– Это произошло потому, что я давно мертв, – сказал он ей. – Ты, смотрящая мне в глаза, не видишь этого? Не чувствуешь странного холода, когда я касаюсь тебя? Я пришел сюда, предпочтя этот мир ледяному сну, который подобен смерти, забвению, в котором я даже не знал бы, чего именно жду: лекарства, которое никогда не появится, лекарства от самой последней неизлечимой болезни, оставшейся во вселенной, болезни, которая сейчас оставила мне слишком мало жизни.

– Я не понимаю, – ответила она.

– Поцелуй меня и забудь о сказанном, – вздохнул Джон Оден. – Так и должно быть. Лекарство никогда не будет найдено. Есть вещи, которые остаются за гранью света, а я уверен, что про меня давно забыли. Ты должна была ощутить смерть, окружавшую меня до того, как я вновь стал человеком живущим, ибо вам, Файоли, дано это умение. И я вернул себе временную жизнь, чтобы насладиться тобой, понимая при этом – кто ты… Поэтому возьми свое наслаждение и знай, что я разделяю его. Я зову тебя к этому, ибо ты – это то, к чему я стремился, не сознавая, все дни своей прежней жизни.

Но она была любопытной и спросила его (в первый раз обращаясь к нему на ты): – Как же сумел ты удержать равновесие между жизнью и тем-что-мертво, как смог добиться существования смерти и сознания одновременно?

– В теле, которым я, к несчастью, владею, имеется механизм управления этим. Прикоснувшись вот к этому месту под мышкой, я могу остановить дыхание легких и биение сердца. Затем заработает электрохимическая система, подобная тем, которыми обладают мои роботы, невидимые для тебя. Это и есть моя жизнь внутри смерти. Я выпросил ее, потому что боялся забвения. Я вызвался быть смотрителем вселенского кладбища, ибо в этом месте никто не увидит меня и некому будет удивляться моему появлению, подобному самой смерти. Теперь ты знаешь все. Поцелуй меня и закончим на этом.

Но обладая внешней формой женщины или, возможно, будучи женщиной во всем, Файоли по имени Сития была любопытна как все они, и спросила: – Это место здесь? – и коснулась точки под мышкой.

И – он исчез для нее. А исчезнув, вновь обрел ледяную логику, чуждую эмоций. Поэтому он не стал возвращать себя к жизни.

Вместо этого он наблюдал, как Файоли ищет его там, где он только что был – живым.

Она обыскала все окружающее, но нигде не смогла найти живого человека, и заплакала так же жалобно, как той ночью, когда он впервые встретил ее. Крылья Файоли засверкали, затрепетали, замерцали слабо и бессильно, вновь появившись за ее спиной, лицо ее призрачно растворилось и тело медленно растаяло. Потом столб искр, стоявший перед ним, исчез. Но после этой безумной ночи, когда он вновь смог видеть расстояния и различать перспективу, он начал ждать ее.

Вот это – история Джона Одена, единственного человека, который любил Файоли и жил (если можно назвать это так), чтобы поведать об этом. Никто не знает истины лучше, чем я.

Лекарство от его болезни так и не было найдено. И я знаю, что он бродит по Каньону Мертвых и смотрит на кости, иногда останавливаясь у скалы, где встретил ее, и стряхивает с ресниц несуществующие капли влаги, удивляясь приговору, который вынес себе сам.

Таково положение вещей, и мораль тут, быть может, в том, что жизнь (а возможно, и любовь) сильнее, чем то, что она создает, но никогда не сильнее того, что создает ее. Но только Файоли могли бы ответить вам наверняка, а они уже никогда не придут сюда вновь.

Роджер Желязны. Ключи к декабрю

Рожденный от мужчины и женщины в соответствии со спецификацией Y7 на криопланетных кототипов (модификация Элионол, 3.2 g, опцион ГГК), Джарри Дарк нигде во Вселенной не мог найти подходящего места для жизни. Это было его благословение, или проклятие, – зависит от того, как на это посмотреть.

Смотрите и решайте сами, его история такова.

Его родители смогли обеспечить ему криостат, но не более того. (Джарри требовалась температура не выше -50 С, чтобы чувствовать себя нормально.) Им были не по карману барокамера и оборудование для контроля за составом атмосферы, необходимые для поддержания его жизни.

Гравитацию в 3,2 g невозможно создать искусственно, поэтому Джарри нуждался в ежедневном медицинском уходе и физиотерапии. Родители также не могли ему это обеспечить.

Зато всеми осуждаемый опцион об этом позаботился. Он оберегал его здоровье. Он оплатил его образование. Он обеспечил ему финансовую поддержку и физическое благополучие.

Конечно, можно утверждать, что Джарри Дарк никогда не стал бы бездомным криопланетным кототипом (модификация Элионол), если бы не опцион Генеральной Горнодобывающей Компании. Но нужно учесть, что никто не мог предсказать вспышки Новой, которая уничтожила Элионол.

Когда его родители зарегистрировались в Центре Общественного Здоровья и Планирования Рождаемости и запросили рекомендации и патронаж для будущего отпрыска, они получили информацию о предлагаемых мирах и соответствующих требованиях к телотипу. Они избрали Элионол, только что приобретенный Генеральной Горнодобывающей для разработки минерального сырья. Поступив благоразумно, они выбрали опцион; иначе говоря, они подписали контракт от имени предполагаемого отпрыска, каковому выпадала честь населить указанный мир, в связи с чем ему предстояло работать в качестве служащего Генеральной Горнодобывающей вплоть до достижения совершеннолетия, после чего он мог по собственной воле отбыть и наняться в любое другое место (хотя, конечно, выбор у него был не слишком большой). В обмен на это обязательство Генеральная Горнодобывающая соглашалась взять на себя заботу о его здоровье, образовании, а также выплачивать денежное содержание в течение всего периода нахождения у нее на службе.

Когда Элионол исчез во вспышке Новой, все криопланетные кототипы во всей перенаселенной галактике оказались, благодаря подобным соглашениям, под опекой Генеральной Горнодобывающей.

Поэтому Джарри вырос в герметичной камере с устройствами для контроля температуры и состава атмосферы, поэтому он получил первоклассное образование по ведомственной телесети, а также необходимые ему физиотерапию и медобслуживание. Поэтому Джарри стал в конце концов походить на большого бесхвостого серого оцелота с перепонками меж пальцев, и не мог выбежать на улицу поглазеть на машины без криоскафандра и медикаментозной поддержки.

Всюду в переполненной галактике люди пользовались рекомендациями Центра Общественного Здоровья и Планирования Рождаемости, и многие сделали тот же выбор, что и родители Джарри. Двадцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят шесть, если быть точным. В любой группе из более чем двадцати восьми тысяч пятисот шестидесяти субъектов обязательно встретится несколько талантливых личностей. Джарри был из их числа. У него был талант делать деньги. Большую часть денежного содержания от Генеральной Горнодобывающей он инвестировал в тщательно выбранные предприятия, чьи акции поднимались в цене. (Таким образом некоторое время спустя Джарри приобрел значительный пакет акций Генеральной Горнодобывающей.) Когда появился представитель Галактического Союза Гражданских Свобод, озабоченный тем, что опцион предполагал контрактацию еще нерожденного, и доказывавший, что у кототипов модификации Элионол есть хорошие шансы выиграть иск (особенно потому, что родители Джарри подпадали под юрисдикцию 877-го судебного округа и могли рассчитывать на благожелательное отношение суда), родители Джарри ему отказали – из опасений потерять пенсию от Генеральной Горнодобывающей. Позднее и сам Джарри отказался подавать иск. Выигрыш дела в суде не мог бы превратить его в нормотип земного класса, а все остальное роли не играло. Он не был мстителен. Кроме того, он уже был владельцем значительного пакета акций ГГК.

Он бездельничал в своей цистерне с метаном и мурлыкал, и это значило, что он размышлял. Он работал за криокомпьютером, размышляя и мурлыкая. Он подсчитывал суммарный капитал всех кототипов, числившихся в недавно организованном Клубе Декабря.

Он прекратил мурлыкать и обдумал предварительные итоги, потягиваясь и лениво поводя головой. Затем он вновь вернулся к расчетам.

Закончив, он продиктовал в микрофон письмо Санзе Барати – президенту Декабря и своей нареченной.

«Санза, любимая! Имеющиеся фонды, как я и предполагал, оставляют желать много лучшего. Тем больше оснований начать безотлагательно. Окажите любезность представить проект коммерческой комиссии, описав мою квалификацию, и постарайтесь сразу добиться одобрения. Я закончил работу над проектом обращения к членам клуба (копия прилагается). Как следует из приведенных цифр, мне потребуется от пяти до десяти лет, при условии, что меня поддержат не менее восьмидесяти процентов членов клуба. Поэтому постарайтесь, моя дорогая. Мечтаю в один прекрасный день встретиться с вами где-нибудь под пурпурными небесами. Неизменно ваш – Джарри Дарк, казначей.

P.S. Рад, что вам понравилось кольцо.»

За два года Джарри удвоил капитал корпорации «Декабрь». Еще за полтора он вновь удвоил его. Прочтя нижеследующее письмо от Санзы, он вспрыгнул на свой батут, перекувыркнулся в воздухе, мягко приземлился на лапы в дальнем углу своих апартаментов и вернулся к воспроизводящему устройству, чтобы прочесть еще раз:

«Дорогой Джарри! Прилагаю характеристики и расценки еще пяти миров. Исследовательской группе понравился последний из них. Мне тоже. А ты что думаешь? Элионол-2? Если согласен, то как насчет цены? Когда мы сможем набрать такую громадную сумму? Группа считает, что сотня миропреобразователей может превратить его в то, что нам нужно, за пять-шесть веков. Побыстрее составь смету расходов на оборудование.

Раздели со мной судьбу и будь моим возлюбленным – там, где нет стен… Санза.»

Еще год, подумал он, и я куплю тебе мир! Надо пошевелиться со сметой на оборудование и транспортировку…

Получив результаты, Джарри заплакал холодными слезами. Сто машин, способных изменять параметры окружающей среды, плюс двадцать восемь тысяч анабиозных бункеров, плюс расходы по транспортировке этого оборудования и представителей его народа, плюс… Слишком дорого! Он быстро сделал перерасчет.

Он продиктовал в свой микрофон:

«Киска моя, пятнадцать лишних лет – это слишком долгий срок для ожидания. Поручи им рассчитать, сколько понадобится времени, если придется ограничиться только двадцатью миропреобразователями. Люблю, целую, – Джарри.»

Все последующие дни он ходил по своей камере из угла в угол, – сперва гордо выпрямившись, потом на четырех лапах, когда настроение стало портиться.

«Около трех тысяч лет,» – пришел ответ. – «Пусть всегда твоя шерстка светится. – Санза.»

«Давай поставим этот вопрос на голосование, Зеленоглазка,» – ответил он.

Краткое описание мира, не больше тридцати строк! Представьте…

Всего один континент, с тремя внутренними черными на вид и солоноватыми морями; серые равнины и желтые равнины, и небо цвета сухого песка; мелколесье, где деревья – вроде вымазанных йодом грибов; гор нет, только холмы – бурые, желтые, белые, светло-лиловые; зеленые птицы с крыльями, похожими на парашюты, клювами, похожими на серпы, перьями, похожими на листья дуба, и вывернутым зонтиком вместо хвоста; шесть очень далеких лун, что днем кажутся расплывчатыми пятнами, снежными хлопьями по ночам, каплями крови в сумерках и на заре; какая-то травка вроде горчицы во влажных долинах; туманы, как белое пламя, пока утро безветренное, и как змеи-альбиносы, когда поднимается ветер; разбегающиеся ущелья, будто узоры на заиндевевшем стекле; потаенные пещеры, словно цепочки темных пузырей; семнадцать обнаруженных видов опасных хищников, от одного до шести метров в длину, чересчур мохнатых и зубастых; внезапные грозы с градом, будто удары молотом с чистого неба; полярные шапки из льда, как голубые береты на приплюснутых полюсах; подвижные двуногие ростом в полтора метра, с недоразвитым головным мозгом, которые кочуют по мелколесью и охотятся на личинок гигантских гусениц, а также на самих гигантских гусениц, на зеленых птиц, на слепых кротовидных, на ночных пожирателей падали; семнадцать полноводных рек; облака, похожие на пурпурных тучных коров, спешащих пересечь континент и улечься за горизонтом на востоке; утесы из выветренного камня, подобные застывшей музыке; ночи темные как копоть, чтобы можно было наблюдать слабые звезды; плавные изгибы долин, напоминающие женское тело или музыкальный инструмент; вечный мороз в затененных местах; звуки по утрам похожи на те, что издают ломающийся лед, звенящее олово, лопнувший стальной трос…

Они знали, что смогут превратить его в рай.

Прибыл передовой отряд, закованный в криоскафандры, установил по десять миропреобразователей в каждом полушарии, в нескольких больших пещерах начал монтаж анабиозных бункеров.

Затем прибыли члены «Декабря», спустившись с небес цвета сухого песка.

Они спустились, осмотрелись и решили, что это почти рай, после чего отправились в свои пещеры и уснули. Более двадцати восьми тысяч криопланетных кототипов (модификация Элионол) сошли в свой собственный мир, чтобы проспать до поры беззвучным сном льда и камня, чтобы получить в свое владение новый Элионол. В таком сне не бывает сновидений. Но если б они были, они напоминали бы мысли тех, кто еще не улегся спать.

– Это тяжело, Санза.

– Да, но это только на время…

– … обрести друг друга и наш собственный мир – и лишь ненадолго выныривать туда, как ныряльщик со дна моря… Ползти, когда хочется прыгать…

– Для нас это время пройдет быстро, Джарри, мы ничего не почувствуем.

– Но на самом деле целых три тысячи лет! Пройдет ледниковый период, пока мы будем спать. Наши прежние миры изменятся так, что мы их не узнаем, вернувшись погостить, – и никто о нас не вспомнит.

– Погостить где? В наших прежних клетках? Какое нам дело до других миров? Пускай нас забудут там, где мы родились! Мы – самостоятельный народ, и мы нашли свой дом. Что еще нам нужно?

– Ты права… Пройдет совсем немного лет, и мы сможем вместе бодрствовать, и нести вахту.

– А когда в первый раз?

– Через два с половиной века – три месяца бодрствования.

– Что тогда здесь будет?

– Не знаю. Не так жарко…

– Тогда давай вернемся и ляжем спать. Завтрашний день будет лучше.

– Согласен.

– Ой! Смотри, зеленая птица! Она парит, как мечта…

Когда они впервые пробудились для вахты, они жили внутри миропреобразователя в местности, называемой Мертвой Землей. Мир уже стал прохладнее, края неба окрасились розовым. Металлические стены громадной установки почернели и покрылись инеем. Атмосфера была еще непригодной для дыхания, температура слишком высокой. Большую часть времени они проводили внутри своих специальных камер, покидая их, как правило, только для проведения особых замеров и контроля за состоянием жилых сооружений.

Мертвая Земля… Скалы и песок. Ни деревьев, ни вообще каких-либо признаков жизни.

До сих пор продолжался период ураганов, словно планета давала отпор вторжению мира машин. К ночи гигантские облака недвижимого имущества затихали, оседали на каменных утесах, и когда ветры уносились прочь, пустыня мерцала, как свежевыкрашенная, а когда приходило утро с его странными звуками, утесы возвышались над ней, как языки пламени. Солнце всходило и задерживалось на небосклоне, после чего ветер обычно поднимался вновь, день затягивался серо-бурой пеленой. Когда порывы утреннего ветра стихали, Джарри и Санза могли наблюдать через свое любимое восточное окно (единственное на третьем этаже) за Мертвой Землей, где один утес был похож на непокорного нормотипа, махавшего им рукой, могли валяться на зеленой кушетке, которую подняли с первого этажа, или заниматься любовью под звуки разгоняющегося ветра, или Санза напевала, а Джарри писал в журнале или перечитывал записи в нем – столетиями копившиеся каракули друзей и незнакомцев – и часто они мурлыкали, но никогда не улыбались, потому что не знали, как это делается.

Однажды утром, посмотрев в окно, они увидели двуногое создание из вымазанного йодом леса, бредущее через пустыню. Оно несколько раз падало, поднималось и шагало дальше, наконец упало и больше не двигалось.

– Что оно делает так далеко от дома? – спросила Санза.

– Умирает, – ответил Джарри. – Давай выйдем наружу.

Они опустились по-кошачьи на четыре лапы, спустились на первый этаж, надели защитные костюмы и вышли из своего сооружения.

Создание вновь поднялось и заковыляло дальше. Оно было покрыто рыжим мехом; темные глаза, широкий длинный нос, лоб сильно скошен назад. По четыре коротких пальца с когтями на руках и ногах.

Увидев, что они выходят из миропреобразователя, это существо остановилось и стало на них смотреть. Потом оно упало.

Подойдя поближе, они стали разглядывать лежащее существо. Оно продолжало смотреть на них, его темные глаза расширились, тело затряслось мелкой дрожью.

– Оно умрет, если мы его здесь оставим, – сказала Санза.

– …И оно умрет, если мы заберем его внутрь, – ответил Джарри.

Существо попыталось протянуть к ним переднюю конечность, но сил на это не хватило. Его глаза сузились, потом закрылись.

Джарри подошел и легко тронул его носком ботинка. Никакой реакции.

– Оно мертво, – сказал он.

– Что мы будем делать?

– Оставим здесь. Песок его занесет.

Они вернулись в свое сооружение, и Джарри записал происшествие в журнал. Шел последний месяц их вахты, когда Санза спросила его: – Здесь кроме нас все умрет? И зеленые птицы, и большие хищники? И те забавные маленькие деревья, и волосатые гусеницы?

– Надеюсь, что нет, – ответил Джарри. – Я перечитал все записи биологов. Думаю, что жизнь сможет адаптироваться. Стоит ей один раз возникнуть, и она сделает все возможное, чтобы продолжаться дальше. Обитателям этой планеты, наверное, повезло, что у нас только двадцать миропреобразователей. У них есть три тысячелетия, чтобы получше обрасти шерстью, научиться дышать нашим воздухом и пить нашу воду. С сотней установок мы бы их уничтожили, и пришлось бы ввозить криопланетных существ или выводить новых. А так те, что здесь живут, имеют возможность приспособиться.

– Замечательно, – сказала она, – но мне сейчас пришло в голову, что мы делаем здесь то же самое, что судьба когда-то сделала с нами. Нас подготовили для Элионола, а Новая его уничтожила. Эти существа здесь родились, а мы уничтожаем их мир. Мы превращаем все живое на этой планете в то, чем были сами в наших прошлых мирах – в нечто неприспособленное.

– С той, однако, разницей, что мы теряем свое время, – уточнил Джарри,

– и даем им шанс выжить в новых условиях.