Текст книги "Империя и одиссея. Бриннеры в Дальневосточной России и за ее пределами"

• 10 •

Как только будущий Советский Союз взял под контроль Дальний Восток, положение Бринеров стало еще напряженнее. «У них, предпринимателей с зарубежной поддержкой, – писал Видер, – существование ежедневно зависело от советских властей Владивостока, в частности – от ГПУ. Феликс был белым офицером, служил колчаковскому режиму переводчиком с французского»[89]89
  См. Видер.


[Закрыть]. Средняя сестра Мария вышла замуж за Сергея Хвицкого, флотского офицера и героя Красной армии – за разгром флотилии Врангеля в Крыму он одним из первых офицеров получил орден Красного Знамени. За Марией до этого ухаживал Константин Суханов, другой красный герой Гражданской войны на Дальнем Востоке. Ныне страх перед отрядами зарубежных интервентов под дверью сменился ужасом внезапного ареста советскими властями, действующими по приказу из Москвы – или даже без него.

Все эти годы население новообразованного Советского Союза косил голод, обрушившийся на страну с распадом всех сельскохозяйственных и экономических структур, национализация частных предприятий и промышленности была признана негодной, и в 1921 году Ленин объявил «новую экономическую политику». Восстановили частное владение малым бизнесом, хотя вся крупная промышленность – к примеру, рудники – оставалась под строгим контролем правительства. Признавая отчаянную нужду страны в иностранном капитале, ленинские товарищи по партии также одобрили новую торговую политику, позволявшую денежным иностранным предпринимателям получать государственные концессии на разработку полезных ископаемых.

К 1922 году промышленное производство в Советском Союзе сократилось до 1/5 от показателей 1913 года[90]90
  Кидд, стр. 14.


[Закрыть], а в результате конфискации зерна правительством голод унес миллионы жизней. Борис и его братья решили обратиться к новому ленинскому правительству в Москве в еще одной попытке возродить тетюхинские рудники.

В конце концов, было доказано, что рудник еще располагает огромными запасами руды, для которых имеется готовый рынок, а советской казне настоятельно требовалась иностранная валюта. Если Бринеры как русские граждане не могли владеть Тетюхе, вероятно, они смогут восстановить предприятие и управлять им от имени какого-нибудь иностранного концессионера. Не посмотрит ли Москва благосклонно на такой план и не заключит ли соглашение с «Бринером и компанией»? Если это произойдет, семье больше не нужно будет опасаться шагов ЧК за дверью.

Иностранные концессии были так важны для Ленина, потому что были средством обретения международного признания. Поэтому вопрос об иностранных концессиях был передан в ведение ЧК – самому́ жуткому Феликсу Дзержинскому. В действительности советская стратегия в том, что касалось иностранных концессий, «служила не только экономическим, но и политическим целям, – отмечал историк Стивен, – поскольку многие страны по-прежнему отказывались признавать большевиков как законное правительство страны, а те, кто покупал лесные или железнодорожные концессии (к примеру, Соединенные Штаты на Камчатке и в Николаевске), de facto признавали советское правительство»[91]91
  Стивен, стр. 164–165.


[Закрыть]. Многие зарубежные державы не имели по этому поводу единого мнения: в Великобритании, например, Консервативная партия не соглашалась признавать власть большевиков в России, зато Лейбористская и соглашалась, и признавала. Именно поэтому, поясняет Стивен, «иностранные концессии распространялись… и среди них были знакомые названия, вроде “Бринера и компании”».

Борису приходилось много времени проводить в Москве – он добивался официальных гарантий того, что ленинское правительство действительно готово вести с ним дела ради спасения экономики. Жена и двое детей поэтому оставались дома одни – как раз в самые страшные времена. Но лицом горнодобывающего предприятия мог быть только сам Борис; Леонид поддерживал работу конторы, занимался сложными договорами и юридическими тонкостями, а Феликс путешествовал по всему региону в поисках квалифицированной рабочей силы. Именно Борис получил ученую степень, написал исследование по Тетюхе. А побыв министром недолго просуществовавшего Приамурского правительства, он наглядно показал способность тесно работать с представителями новых властей. Кроме того, правительство знало, что Бринеры доказали свою способность привлекать европейский капитал. (Их последний инвестор немец Арон Гирш потерял почти все свои средства, вложенные в Тетюхе; Бринеры некоторым образом выполнили свои юридические обязательства перед Гиршем, выплатив ему сумму в сильно обесцененных «рублях» Дальневосточной республики. Понятно, что Гирш еще некоторое время продолжал требовать у Бринеров то, что ему причиталось, но, по сути, конечно, революции проиграли они все.)

Вероятно, самым полезным талантом Бориса, по словам его компаньона Ч. Э. Кидда, было умение сделать себя популярным – даже для стойкого большевистского руководства. Этот «князь Приморья» умел гладко лавировать между парадоксальными кадрами политической элиты в анти-элитистской политической культуре. Борис выглядел «человеком и очаровательным, и хватким, – писал Кидд. – Несмотря на его связи в мире капитала, о нем хорошо отзывались в советской Москве, и… он в этих делах добился замечательных успехов». Это очарование и цепкость – быть может, в той же мере, что и его технические познания в горном деле, – и были причинами, по которым ему пришлось покинуть Владивосток, уехать в Москву и лично вести переговоры с Железным Феликсом.

А Дзержинский, истинно веровавший в коммунистическую революцию, почти всю свою взрослую жизнь провел политзаключенным: за участие в революционной деятельности его не раз ссылали в Сибирь, из ссылки он не раз бежал и наконец обосновался в Польше. По приезде в Россию в 1917 году его назначили председателем Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, а впоследствии – и комиссаром внутренних дел. В те годы, когда с ним общался Борис, Дзержинский был еще и наркомом путей сообщения.

Первые шесть месяцев 1923 года Борис регулярно «ездил на работу» по длиннейшей железной дороге на свете. Во Владивостоке он был любящим отцом семилетней Веры, желавшей стать оперной певицей (как мама) и двухлетнего Юла, который даже в таком раннем возрасте проявлял независимость характера. Марусю же он тепло и безоговорочно поддерживал во всем. А в Москве Борис представлял собой фигуру светскую и скромно элегантную даже в годы отчаяния и голода.

3 мая 1923 года Совет труда и обороны объявил о сдаче тетюхинских рудников в концессию «на условиях аренды». На их приобретение подали около 30 заявлений, не остались в стороне и Бринеры. В те годы существовало много горнодобывающих концессий, но в данном случае уникальным было то, что Бринеры – русские, однако в условия договора входило, что финансирование будет иностранным. Прогнозируя ежегодную выработку руды в сто тысяч тонн, правительство требовало иностранных капиталовложений на сумму 250 тысяч рублей золотом (в наши дни это около 2,5 миллионов долларов), которые, как письменно обязался Борис, поступят от «одной группы в Англии, финансирующей предприятие в крупных масштабах». «Британская инженерная компания Сибири, лимитед» («Бекос») гарантировала, что Бринеры – те люди, которые смогут раздобыть такой капитал, хотя сам «Бекос» всю сумму вкладывать не станет. Но зато Борис теперь располагал полномочиями в переговорах с Железным Феликсом.

Дзержинский в них выступал в должности председателя ВСНХ. Можно было ожидать, что он станет презирать лощеного сынка промышленного капиталиста: его должности председателя ОГПУ (переименованного ЧК) никто не отменял. Поэтому их встречи были чреваты не только возможностями, но и опасностями. От успеха этих переговоров зависело будущее семьи Бринеров в Советском Союзе. Борис знал, что шеф тайной полиции в любой миг может без долгих рассуждений обвинить его в каком-нибудь абстрактном преступлении вроде «индивидуалистических наклонностей» – ЧК так поступала со многими – и отправить умирать прямиком на сибирскую каторгу, а вместе с ним – Марусю, Веру и Юла. И Дзержинский, вероятно, хотел бы поступить с ним именно так, а не посылать общаться с европейскими банкирами и прочими капиталистами. Но СССР требовались зарубежные капиталовложения, чтобы добывать руду в Тетюхе, а та нужна была для получения иностранной валюты, которая шла на закупки продовольствия, семян, сельскохозяйственного оборудования и всего остального, чего не хватало голодной стране. Равно как и международного признания, которое в свою очередь отомкнет для страны займы иностранных банков.

На этом рубеже в опасности было само выживание Советского Союза как действенной державы. В 1922 году В. И. Ленина хватил первый из нескольких серьезных инсультов, вероятно вызванных третичным сифилисом[92]92
  Согласно недавней статье в «Европейском журнале неврологии», июнь 2004 г.


[Закрыть]. Серьезно ослабев, однако не утратив дееспособности, Ленин модифицировал сопротивление капиталистическим структурам, которые могли бы спасти и его правительство, и миллионы жизней. Несомненно, сам он был в курсе обсуждавшихся в 1923 году иностранных концессий, включая Бринерову, – из-за фактического дипломатического признания страны, которое они могут за собой повлечь. Но здоровье его неуклонно разрушалось, а последние свои дни Ленину приходилось иметь дело с беспрестанной борьбой за власть.

Через полгода после смерти Ленина, 8 июля 1924 года Борис Бринер и Феликс Дзержинский подписали концессию на Тетюхинские рудники. На документе также стояла подпись Георгия Чичерина, еще одного «старого большевика», который по возвращении из ссылки стал заместителем наркома иностранных дел Льва Троцкого, а теперь и сам занял этот пост. Чичерин вел переговоры с Германией об отказе от претензий на возмещение военных расходов и невоенных убытков и порядке урегулирования разногласий. Известные имена подписантов должны были убедить иностранных банкиров в том, что непредсказуемый Советский Союз не станет отходить от условий этого концессионного соглашения.

А они формулировались достаточно широко. Соглашение передавало рудники фирме в аренду сроком на 36 лет при условии, что Бринеры привлекут иностранный капитал и запустят предприятие в течение года, а прогноз выработки руды, ранее обозначенный Борисом, будет осуществлен. Соглашение позволяло Бринерам передавать концессию иностранным операторам, имелась в нем и арбитражная оговорка – но она относилась лишь к избранным иностранным инвесторам. Оговорка эта впоследствии будет иметь большое значение.

Борис преуспел в переговорах с самым идеологизированным и жутким человеком в правительстве. В результате рудники, созданные Жюлем при царизме, воскресли благодаря его сыновьям уже в Советском Союзе – и поселок Тетюхе спасся. Теперь Борису предстояло найти инвестора, готового рискнуть солидным капиталом в решительно антикапиталистической стране.

В то же время за много месяцев, проведенных Борисом в Москве, его жизнь претерпела собственную революцию. Борис влюбился.

Екатерина Ивановна Корнакова в свои 27 лет была звездой. На шесть лет младше Бориса, она уже стала одной из любимейших публикой актрис русского театра. Миниатюрная блондинка, наделенная потрясающей красотой и огромным талантом, Катерина родилась в 1895 году в Кяхте у российско-монгольской границы – примерно в тех же краях, откуда происходил Чингисхан. Отец ее, богатый купец и землевладелец, разводил лошадей, а мать была видным фольклористом и этнографом, Русское географическое общество даже удостоило ее серебряной медали. Юная Катерина была не просто независима – ее считали прямо-таки неуправляемой и не поддающейся дисциплине. В 1912 году отчаявшаяся мать отправила ее «на перевоспитание» к двоюродной сестре Дейзи (Маргарите) – жене Юрия Янковского. Катя провела все лето в Сидеми, там и познакомилась с Борисом. Маргарита Янковская организовывала театральные постановки для детей и писала пьесы, которые они сами ставили, – и распознала в Катерине настоящий актерский талант. В конце лета родственники собрали деньги и отправили девушку в Москву. Там ее взял к себе в частную студию Николай Массалитинов – он организовал ее вместе с двумя актерами Московского художественного театра, где Катерина впоследствии играла вместе с Массалитиновым в постановке «Села Степанчикова».

В 1923 году она уже стала звездой МХТ и вышла замуж за актера Алексея Дикого. Детей у них не было, а жизнь с эмоциональным и пьющим супругом оказалась мучительна. За Катериной пылко ухаживал ее режиссер, наставник и сценический партнер Константин Станиславский – человек на тридцать два года старше ее; некоторые до сих пор убеждены, что она была величайшей любовью всей его жизни[93]93
  Из беседы с директором музея МХАТ 4 июля 2004 г.


[Закрыть]. Пусть даже так, но Катерина отказалась как от него, так и от Дикого, а посвятила себя Борису. Своей легкостью в общении, самоуверенностью и элегантностью горный инженер приобрел себе множество друзей в актерских кругах. Его самого творческий мир Московского художественного театра в начале 1920-х годов быстро ослепил и покорил. В стране ширилась коммунистическая революция, а там набирала обороты революция театральная, и в последующие годы семейство Бринеров она затронет едва ли не сильнее общественных потрясений.

Московский художественный театр был основан четвертью века раньше Константином Станиславским и Владимиром Немировичем-Данченко. В России он стал первым ансамблевым театром, где актеры работали и репетировали все вместе при каждой постановке, и тем самым у них вырабатывались общие принципы актерской игры. «Программа начинающегося дела была революционна, – писал позже Станиславский. – Мы протестовали и против старой манеры игры, и против театральности, и против ложного пафоса, декламации, и против актерского наигрыша, и против дурных условностей постановки, декораций, и против премьерства, которое портило ансамбль, и против всего строя спектаклей, и против ничтожного репертуара тогдашних театров»[94]94
  К. С. Станиславский. Моя жизнь в искусстве, Собрание сочинений, т. 1. М.: Искусство, 1988, стр. 254.


[Закрыть]. Единомышленники стремились донести до публики те эмоции, что были неподдельны, а также идеи, произраставшие из реального общественного опыта, а для этого – исследовать до конца любые мыслимые драматические инновации. Материал для такой новой школы социального реализма предоставляла целая волна исключительных русских драматургов, во главе которой стоял Антон Чехов.

Но как же актеру достичь подлинных эмоций в искусственной обстановке зала, полного чужих людей, которые внимательно на тебя смотрят? Станиславский, похоже, первым из режиссеров поставил этот вопрос, и ответ на него лег в основу теории актерского мастерства для последующих четырех поколений.

Некоторые ближайшие его коллеги не соглашались с основными методами его «системы» – особенно с его убежденностью, что актеры должны пользоваться конкретными воспоминаниями о собственной жизни, чтобы вызвать на сцене подлинные эмоции. Одним из таких коллег был Михаил Чехов, племянник покойного драматурга, актер и режиссер МХТ. В начале 1920-х годов из своей Первой студии Чехов создает отдельный репертуарный театр – «Второй МХАТ». Как и многие, он не переваривал принятия Станиславским сталинского руководства страной. Чехов открыто критиковал обе стороны русской революции, и от ареста в СССР его спасло чудо. Но при Сталине «система Станиславского» стала моделью для всего советского театра, и социальный реализм стал реализмом социалистическим. Станиславский не осмеливался критиковать режим, и его театр процветал. Михаилу Чехову же пришлось бежать из страны в Германию, и в итоге он оказался в Париже, где влился в бурное белоэмигрантское общество и основал собственный репертуарный ансамбль и школу актерского мастерства.

Таковы были люди, населявшие новую столичную жизнь Бориса, – они оказались гораздо интереснее его друзей по Горному институту или провинциальных владивостокских знакомых. Даже за стенами театра Катерина была импульсивнее, своенравнее и выразительней Маруси, которая полностью погрузилась в семейную жизнь в точности так, как этого хотел от нее Борис, когда настаивал на том, чтобы она отказалась от театральной карьеры.

После нескольких месяцев истовой влюбленности в Катерину и нескольких отложенных или отмененных вообще визитов во Владивосток Борис решил, что не может и не хочет возвращаться к жене и двоим детям. Он сел и написал следующее письмо – его смысл и значение будут сказываться на жизни всех Бринеров еще не один десяток лет[95]95
  Оригинал письма хранится в коллекции работ Ирины Бриннер в Смитсоновском музее, Вашингтон, округ Коламбиа. Ласкательными именами Борис подчеркивает Марусину роль как матери, а не как своей жены.


[Закрыть]:

13 окт. 1923 г. Москва

Дорогая моя Мамулинька,

с большим душевным волнением я пишу тебе это письмо, но не писать тебе его я не могу и не в праве, как в отношении тебя, так и себя.

Я так устал, так изнервничался из-за своего душевного разлада, что больше не могу и хочу тебе, как моему лучшему другу до сих пор, как моей жене, как матери моих дорогих детей, сказать все, что я переживаю, и я уверен, что ты меня поймешь и простишь.

Если я тебе не писал всего до сих пор, то я думал, что то чувство, которое я переживаю, и которое меня охватило сейчас всего, я сумею преодолеть, сумею сохранить свое душевное равновесие, но это оказалось не так, это оказалось выше моего разума, моих сил.

Конечно, этому способствовала обстановка, условия, в которых я оказался в Москве, вдали от тебя, Мамулинька, от всех вас, мои дорогие, родные мне.

Единственный человек, в котором я сразу же почувствовал родственную мне, необычайно тонкую душу, это Катюша. Она так отзывчиво, тепло ко мне отнеслась с самого начала, что я буквально только и отдыхал, когда бывал у нее, и я не подозревал, что это чувство дружбы может быть более теплым, чем это бывает обычно, может перейти во что-нибудь большее.

Но это оказалось так. Я так же, как и она, почувствовал это во время ее поездки в Харьков. В это время только я почувствовал, как я к ней привязался, как я тоскую без нее. Она же нервно заболела там настолько, что временами не могла играть.

Мамулинька, моя родная, мне страшно, буквально страшно было сознать, что я полюбил Катю, и вот уже месяц как я страдаю невыносимо от мысли, что это так, от боязни убить тебя, сказав об этом, но в то же время я сознавал, что первый человек, которому я должен открыть свою душу, – это ты, и я знаю, что иначе я поступить не мог, что это было бы против моей природы, против той чистоты, той [нрзб] отношений, которые были всегда между нами, Мамулинька.

Я знаю, какую боль я тебе причиняю, и при этой мысли мне становится до того тяжело, что я не знаю, куда мне девать себя, но, Мамулинька родная, это выше меня, то, что со мной сейчас делается, что я переживаю.

Самое мое большое желание сейчас, это чтобы ты поняла меня и не осудила слишком строго.

С приходом этого чувства я уже пережил много и много больше переживу, очевидно, в будущем. Так хотелось бы сейчас с тобой говорить, [нрзб] и так у меня тяжело на душе. Вот я написал тебе, но не знаю, пошлю ли тебе это письмо. Написал его т. е. сидя сейчас в своей комнате, не мог не сделать этого.

Если сможешь, напиши мне хоть несколько слов.

Больше я пока не пишу. Крепко целую тебя и наших дорогих, чудных ребяток.

[Подпись]

Когда письмо уже ехало почтовым вагоном по Транссибирской магистрали во Владивосток, Борис и Катерина больше не держали свой роман в тайне. Катерина уже оставила мужа и начала сопровождать Бориса на деловые встречи и очаровывать различных советских бюрократов, которых следовало очаровывать, чтобы ожили Тетюхинские рудники. Опасения Бориса о связи с актрисой, высказывавшиеся десятком лет ранее, теперь оказались более не действительными.

Поскольку идеология первых лет советской власти позволяла быстрые разводы в присутствии лишь одного из супругов, Борис получил развод от Маруси Благовидовой в Москве 20 мая 1924 года[96]96
  Этот и другие факты касаемо Бориса и Катерины предоставлены их дочерью Кэтрин Бринер (Гилфорд, Австралия).


[Закрыть], а четыре недели спустя, 18 июня, женился на Катерине Корнаковой. Ему исполнилось тридцать пять лет, ей к тому времени – двадцать девять.

Письмо нанесло Марусе такой удар, что от него она так и не оправилась. Сочиняя это письмо, Борис прекрасно понимал, что после одиннадцати лет вместе такое предательство она могла и не пережить. И действительно, после него как будто отмерла некая часть ее личности. «Помню, как она ходила взад-вперед по комнате, – писала впоследствии ее племянница Ирина, – заламывала руки и стонала: “Больно, больно, какая боль, больно”. Мне тогда было всего шесть, но я все равно чувствовала, до чего жестоко ранил ее человек, которого она так любила. Боль эта осталась с нею навсегда»[97]97
  И. Ф. Бриннер, стр. 49–50.


[Закрыть]. Из множества фотографий, на которых Маруся изображена вместе с детьми Верой и Юлом, нет ни одной, где она бы улыбалась. По словам Ирины, «Марусе казалось, что муж объявил ее мертвой, и в душе она как будто повиновалась ему».

В ее положении невыносимо было все: она по-прежнему жила в резиденции Бринеров дверь в дверь со свекровью Натальей, которая без уравновешенного посредничества Жюля теперь откровенно злорадствовала над болью и унижением, которые своей бывшей жене причинил Борис. Попав в полную зависимость от Бринеров, Маруся вдруг оказалась в роли матери-одиночки, да и ту не могла толком играть – отвержение и потрясение нанесли ей слишком большой урон. Целыми днями она ни с кем не разговаривала, едва могла выполнять простейшую работу по дому. Все это происходило в пугающей неизвестности середины 20-х годов: Маруся получила письмо Бориса в первую годовщину победного марша Красной армии мимо их дома. В честь этого события Алеутскую переименовали в улицу 25-го Октября.

Единственной отдушиной Марусе оставались сестра Вера и зять и деверь Феликс, которые взяли заботу о детях на себя – на что и рассчитывал Борис. Все вместе они переселились в дом за городом, в пригороде под названием 19-я Верста – таково было расстояние до центра. Там, как могли, и создали новую семью с Феликсом во главе. Тот примечательно владел собою: как ни сердился на действия Бориса, своих обязательств не избегал. Маруся по-прежнему была слишком расстроена и невыдержанна, чтобы хорошенько заботиться о детях, а те вели себя буйно и капризно. Ее мать Баега своим присутствием уравновешивала и успокаивала – «…была готова прийти на выручку всем, кто в этом нуждался. Она вязала крючком очень красивые платки из шелка и шерсти. Шерстяные были черные или белые, из шелка – еще и красные. Огромные шали, в них можно было завернуться целиком, некоторые с кистями, некоторые без. Она всегда что-нибудь делала, а под вечер играла в свой любимый солитер»[98]98
  И. Ф. Бриннер, стр. 97.


[Закрыть]. Феликс же и Вера одаряли маленькую Веру (восьми лет) и Юла (четыре года) той же любовью, что и собственную дочь, семилетнюю Ирину – ее двоюродных брата и сестру они растили так же, как ее, даже после этого внезапного и бурного изгнания из отцовского дома.

После свадьбы Борис и Катерина уехали в путешествие по Европе, посетили и Лондон – город, который любили оба. Там они провели несколько месяцев, и за это время Борису удалось раздобыть капитал для вложения в рудники Тетюхе. С этим он и его молодая жена вернулись на его родину во Владивосток, где Наталья приветствовала ее сердечно.