Текст книги "До последнего вздоха"

Но до мозга своих пустых костей я знаю, что это не твоя вина. Мой мальчик Август, сотканный из солнечных лучей, светлячков и дней рождений.

Наконец ты замолкаешь, падаешь на колени и подползаешь к тому месту, где лежит на полу скомканная фотография.

Ты подбираешь ее, ревностно расправляешь и держишь в своих порезанных, окровавленных пальцах.

– Почему? – спрашиваешь ты снова.

«Почему?» Твои пальцы снова напоминают перышки, которые касаются моих щек так, словно ты можешь заправить выбившиеся пряди мне за ухо. Как будто я живу в фотографии.

Ты шепчешь мое имя, и это самое грустное слово в мире.

9

Мама,

я остаюсь рядом с Августом, пока он не засыпает посреди последствий устроенного им погрома, пока его мама наконец не прорывается в комнату. У нее красные глаза. Увидев сына, уснувшего в осколках стекла, она резко втягивает ртом воздух. Она не будит его. Обломки хрустят под каблуками ее туфель. В своей юбке-карандаше длиной до колена она сползает по стене и опускается на пол рядом с сыном. Возможно, она порезалась о стекло, потому что еще до того, как она коснулась пола, из ее глаз полились слезы. Август не просыпается. Кажется, горе – очень тяжелая и изнурительная ноша. Миссис Мэттьюс прижимает Августа все крепче и крепче к себе, словно если она его отпустит, сын исчезнет.

В этот самый момент я ухожу. Оставляя слезы позади. Я не бегу домой. Я иду. Я никуда не тороплюсь. При жизни мне казалось, что я одинока. Но где на самом деле одиноко – так это в смерти.

Я смотрю на свои голые ноги. Я скучаю по моим расписанным «Конверсам». На них маркерами были записаны цитаты моих любимых писателей. Помню, я нашла эти кеды в корзине секонд-хенда, когда мне было двенадцать. Они были слишком большими для меня, но я уже тогда знала, что хочу стать писателем. Поэтому всякий раз, когда я читала строчку, от которой у меня перехватывало дыхание, или натыкалась на фразу, которая заставляла меня верить во что-то большое и удивительное, я записывала их на «Конверсах». Эти кеды проведут меня по тропинкам этого гадкого мира, думала я. Когда мне исполнилось пятнадцать, кеды все еще были немного велики, но почти впору, и я начала надевать их каждый день.

Я снова у себя в комнате. Жаль, что я не могу уснуть, задвинуть подальше все свои вопросы. Время кажется спутанным и тянется слишком долго. Налитая цветом полная луна висит в небе. В моей памяти столько всего не хватает. Я чувствую, как многое из этого проплывает прямо у поверхности.

Я не смотрю ни на стул, ни на металлическую чашу с пеплом в углу. Но искушение не дает мне покоя. Я смотрю в окно и пытаюсь вспомнить. Отец храпит в соседней комнате. Я снова и снова перебираю уже имеющиеся у меня воспоминания. Неужели единственный способ шагнуть вперед, прочь из этого лимба – это оглянуться назад? Но зачем?

Я сижу и думаю. Анализирую. До сих пор воспоминания имели хронологическую структуру и приходили ко мне в тот момент, когда я наблюдала за человеком, связанным с конкретным опытом. Если так будет и дальше, возможно, мне попросту нужно продолжать исследовать окружающий мир, продолжать искать, пока воспоминания не наполнят мою память и не встанут в нужном порядке. Это как веревочка, следуя за которой, я могу добраться до правды. Быть может, когда я узнаю все, я смогу пойти дальше.

Я слышу звук и понимаю, что это ты. Мама, твои всхлипывания поглощает и заглушает подушка. Когда плакал Август, его обнимала мама, но тебя обнять некому.

Я помню, как я тоже плакала в подушку. Я подхожу к тебе. Я вижу, как сильно спутаны твои волосы, и мне хочется расчесать их пальцами. Я хочу смыть с тебя твое горе, потому что оно заставляет меня чувствовать себя некомфортно, чувствовать себя еще хуже. Я хочу вычистить тебя до блеска. С головы до пят. Я хочу загнать все твои слезы в угол и запереть их там, и тогда я смогу смотреть на тебя, не ощущая боли в груди.

Но потом я вспоминаю о том, что ты всегда выглядела так, будто не вписывалась в крошечное пространство собственной кухни, в скомканный обрывок собственной жизни, и я задаю себе вопрос: не была ли я одной из тех, кто довел тебя до этого? Я сажусь на корточки.

Нет.

Нет, это отец расколол твою корону. Твои шоколадно-карие глаза открываются, и я заставляю себя глубоко заглянуть в них. Скажи мне, шепчу я. В этот раз без обвинений. В этот раз просто, чтобы понять.

Чтобы понять тебя и то, как ты превратилась из женщины, которую я видела в зеркале заднего вида, которая неотразимо улыбалась и смеялась, в женщину, которая больше не вписывается в свою жизнь. Может, это поможет мне осознать, почему я перестала вписываться в свою собственную.

И я словно толкнула дверь, и она открылась, и я увидела вереницу воспоминаний, которые рассказали мне слишком мало и слишком много в одно и то же время.

* * *

Ты не всегда работала в продуктовом магазине. Прежде чем начать носить красный фартук и униформу «Дикси», ты, как я помню, одевалась нарядно и элегантно. Думаю, ты работала в офисе. У тебя даже был дипломат с бумагами. Ты забирала меня из школы на своем минивэне, сжимала меня в крепких материнских объятиях. Подъехав к дому, мы брались за руки и торжественно шли по подъездной дорожке. Каблуки твоих туфель цок-цок-цокали по полу. Мои кроссовки со светящейся подошвой не цокали, а, скорее, хлюпали.

– Как у тебя прошел день, милая? – спрашивала ты.

И я начинала болтать без умолку, рассказывая про Августа и его рисунки, про коллекцию жуков моей учительницы, про ручного кролика, живущего у нас в классной комнате, про то, как я учусь соединять буквы в словах. Ты слушала, и в нужный момент на твоем лице отображалось воодушевление. Пока я говорила, ты снимала туфли, массировала ступни, усаживала меня за кухонный стол, чтобы я раскрашивала или делала домашнее задание, и начинала готовить.

Когда к нам переехал отец, поначалу привычное течение нашей жизни не менялось. Он просто приходил домой с работы и вливался в его поток. На нашей кухне стал звучать баритон. Он опирался на столешницу и интересовался, что ты готовишь. Он целовал твою шею. Когда я демонстрировала раскрашенный мною рисунок, он отзывался: «Отличная работа, детка». Он вписывался. Он занимал пространство, но не пытался в нем доминировать.

Сперва ты почти не улыбалась. Ты внимательно за ним наблюдала, изучала его, как будто не была уверена, что хорошо его видишь. Но сменялись времена года, и наша жизнь протекала по-прежнему, и ты начала смеяться над его шутками и улыбаться, когда он обнимал тебя на кухне. Ты перестала каменеть всякий раз, когда он садился рядом со мной.

Отец был на голову выше тебя. Когда он прижимал тебя к себе, твоя макушка оказывалась у него как раз под подбородком. Казалось, что ты подходила для него так же идеально, как он идеально подходил для нашей кухни и жизни. Его плечи были шире, руки длиннее, и он заключал тебя в объятия, а ты закрывала глаза и вдыхала его запах.

Как-то раз ты жарила курицу, масло шипело и брызгалось. Вошел отец и спросил свои громогласным голосом:

– Как поживают мои девочки?

Он остановился в проходе и протянул к нам руки. Я спрыгнула со своего стула и добежала до него раньше. Это была гонка, победителя которой обнимали первым. Он опустился на колени, чтобы стиснуть меня в объятиях, а когда он отпустил меня, я побежала обратно к столу, чтобы закончить срисовывать подаренный Августом рисунок, изображавший гепарда в джунглях.

У меня никогда не получались такие же рисунки, как у Августа. Со временем я перестала пытаться их перерисовать. Вместо этого я стала придумывать истории, которые потом рассказывала ему. Но в тот день я все еще старалась воспроизвести все его движения и изобразить идеальные пятнышки, которые выглядели скорее как комки грязи на моем коротконогом и приплюснутом гепарде. Отец посмотрел на тебя и склонил голову набок.

– Хммм… – произнес он. Он обычно издавал этот звук, когда на кухне вкусно пахло или когда он прижимал тебя к груди, чтобы поцеловать.

Ты улыбнулась. Твои волосы были собраны в неаккуратный пучок, заколотый с помощью ручки. Ты переворачивала курицу в сковороде. Он не двигался, ты обернулась.

– Что?

Мой взгляд упал обратно на лист бумаги. Я раскрашивала и пыталась подобрать нужный оранжевый цвет. Я знала, какой оттенок мне был необходим. Как рассвет. Прямо как название нашей улицы.

– Никогда не замечал, что ты ходишь на работу в таких коротких юбках.

– Каких юбках? – усмехнулась ты. – Они почти до колена достают. Вовсе не короткие.

Он дразнил тебя своим голосом.

– От этих коленок мужики, наверное, с ума сходят.

Я не смотрела, но я знала, что отец обнял тебя. Его голос зазвучал ближе, но немного приглушенно от того, что он целовал тебя в шею. Забавно, что мы способны столько всего слышать. Движение. Жест. Чувства, скрытые в голосе или звуке.

Например, я поняла, что ты откинула голову назад. Что засмеялась, несмотря на то что я не видела этого. Смех был таким внезапным и громким. Как и всегда, когда ты не ожидала, что тебя рассмешат.

– Ой, прекрати.

В тот вечер он прекратил.

И наша жизнь потекла, как раньше. Все одно и то же изо дня в день. Но начали меняться мельчайшие детали. Едва заметные моменты.

Ты то и дело спрашивала, не видела ли я юбку. Искала пропавшую пару туфель. По возвращении домой отец вдыхал твой запах, потом спрашивал, почему от тебя пахнет одеколоном, а ты лишь недоуменно моргала в ответ. Потом ты обнюхивала себя и говорила: «Не понимаю, о чем ты говоришь, милый». И ты протягивала ему свое запястье, чтобы он убедился. Мне казалось, что от тебя пахнет клубникой.

Он спрашивал, почему ты улыбаешься без причины, и этот вопрос смешил тебя. Не так, чтобы ты откидывала голову назад и хохотала, а так, что ты сдавленно хихикала, пытаясь таким образом отгородиться от него. Он начал жаловаться на то, что ужинали мы поздно, он к этому времени был очень голодный, на то, что его мама успевала приготовить еду до того, как папа возвращался с работы. Все это говорилась в перерывах между объятиями, поцелуями, сюрпризами в виде букетов цветов и скрывалось за нашими ежевечерними ритуалами.

Я не сразу заметила, как вместо того, чтобы держать меня за руку и слушать рассказы о моем дне, ты стала устремляться прямиком на кухню. Или как ты начала смотреть на часы. Или как я перестала болтать за столом, когда появлялся отец, потому что знала, что он хочет тишины. Мельчайшие детали. Он вписался в течение нашей жизни. Но отец был подобно камню, который смог исказить его поток. И поначалу мы не заметили, как течение нарушилось.

Однажды у тебя не завелась машина. Она была старая. Я сидела на заднем сиденье, а ты ударила по рулю от досады. И вздохнула.

– Ну, детка, кажется, в школу мы сегодня пойдем пешком.

– Идем!

Я схватила свой портфель и выскользнула из детского кресла. Мы шли в школу, держались за руки и размахивали ими.

– Ты не опоздаешь на работу?

– Ага, опоздаю. Но ничего страшного. Я просто возьму часть работы с собой и закончу ее дома. Твой отец раньше работал в автомастерской, поэтому он сможет разобраться, что случилось с машиной. Я позвоню ему, когда вернусь домой, а потом вызову такси, чтобы добраться до работы.

Вечером из школы мы не шли пешком. Ты подъехала и махнула мне рукой из ярко-зеленого седана мистера «Грейсона».

– Смотри, Элли! Нас согласились подвезти.

В нашем городке не было такси. Для этого он был слишком маленьким. А мистер Грейсон был на пенсии, и у него появилась новая блестящая машина, и, если кого-то нужно было подвезти, стоило только позвонить ему. С зеркала заднего вида у него свисало четыре черных освежителя-елочки, и мне нравилось, как они пахли. Мне чудилось, будто мы богачи из фильма, у которых есть собственный водитель. Сиденья были черными и гладкими, а окна опускались и поднимались автоматически. Я играла с кнопкой и смотрела, как они ползают вверх и вниз. Ты смеялась.

Когда мы добрались до дома, ты заплатила мистеру Грейсону, а он приподнял перед нами свою шляпу и мохнатым, бородатым голосом произнес:

– Хорошего вечера, дамы.

На подъездной дорожке не было твоей машины.

– Думаю, твой отец уже отвез ее в мастерскую…

И, конечно же, когда мы вошли, отец уже мыл руки на кухне. На них было что-то черное. Он поднял голову.

– Мои девочки! – улыбнулся он. И мы подошли, чтобы обнять его, а его все еще грязные руки оставались под струей воды из-под крана.

– Ты уже отогнал машину в мастерскую?

Он ненадолго замер, но не повернулся к тебе.

– Ага. Должна быть готова к этим выходным.

На твоем лице появилось облегчение.

– О, отлично. Мистер Грейсон – настоящий подарок судьбы, но я не смогу платить ему слишком долго.

Ты сняла туфли и поставила их у двери.

Но машину не починили ни к тем выходным, ни к следующим. Когда ты вслух высказывала свое недовольство, его ответы варьировались от «Скоро все сделают» до «Тебе вообще не нужно работать» и «Разве ты мне не доверяешь?». За ужином появилось ощущение напряженности, а кухня стала казаться слишком маленькой. Я начала рисовать в своей комнате. Я чувствовала движение. Происходящую перемену.

В один прекрасный день вся твоя рабочая одежда исчезла. Ничего не осталось. Ни туфель на каблуках. Ни юбок.

Ни блузок.

Ты взорвалась. Когда отец вошел в дом, ты начала кричать на него. Он замер. Просто стоял и слушал с выражением убийственного спокойствия на лице. Затем он сказал тебе, что продал твою одежду. Сказал, что продал твою машину, потому что не смог починить ее, а у тебя было недостаточно денег, чтобы оставлять ее в мастерской. Что тебе не было смысла продолжать работать.

Ты хлопнула ладонями по кухонной столешнице.

– Это не твое решение!

И тогда отец склонил голову и прищурил глаза. Распрямив спину, он медленно подошел к тому месту, где стояла ты.

– Все, что касается моего дома – мое решение, – сказал он, а его дыхание обожгло твою щеку.

Эта фраза прозвучала почти как дразнящий шепот. Но она таковой не являлась. Это было рычание.

В тот момент выражение твоих глаз изменилось. Ты внимательно всмотрелась в его лицо, и они вдруг загорелись – ты его узнала. Я видела этого человека впервые, но ты – нет. И именно его ты высматривала все эти месяцы, его ты пыталась разглядеть, но потом забыла, что он был рядом. Ты перестала смотреть. Но в тот момент ты увидела.

Ты не кричала. Твой голос зазвучал под стать его – низкий, сумеречно-тихий.

– Думаю, тебе пора уходить.

– Ты думаешь… мне пора уходить. Дай-ка я тебе расскажу, что думаю я…

Он провел кончиками пальцев вверх по твоей руке, вверх по шее, а потом один, два, три, четыре его пальца сомкнулись на твоем горле и сжались. Ты стала неуклюже хватать его за руки, пытаясь отцепить их от шеи.

– Я думаю, что тебе следует быть хорошей девочкой и слушать меня.

Он прошептал это тебе на ухо, а потом отпустил. Ты хрипло закашлялась.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш.

Он бережно тебя обнял и начал убаюкивать, чтобы успокоить, чтобы не потерять. Он был мягким и нежным, когда держал тебя в руках. Как будто он пытался укачать тебя, чтобы ты уснула. Но я видела твои глаза.

Они были широко распахнуты.

Жестокость отца ударяла по нам, когда мы меньше всего этого ожидали. В промежутках между совместным просмотром фильмов по вечерам и субботними блинчиками. Его смех сотрясал наш дом, но были дни, когда нам приходилось ходить на цыпочках, потому что у него не было настроения и мы боялись спровоцировать взрыв. Со временем ситуация ухудшилась, а на полках в кладовой начали собираться внушительные запасы виски. Твои улыбки и смех стали казаться пустыми. Ты смотрела, как он входил в дом, обнимала его, целовала, но, как только ты отворачивалась, твое лицо менялось.

Наш дом обветшал. Краска потрескалась и обваливалась, на ламинированной столешнице, в кухонных шкафчиках с прогнувшейся нижней частью корпуса, в диванах образовывались дырки, а цветы будто поникли. Когда-то это совершенно не имело значения; это все равно был дом. Но шли годы, и стало казаться, что дом рассыпается изнутри и снаружи, прямо как наши фальшивые улыбки.

Жизнь больше не менялась постепенно – с громким хлопком она разделилась на «до» и «после».

Однажды по пути домой ты спросила меня:

– Элли, правда было бы здорово, если бы из нашего окна было видно горы?

Ты оглядывалась по сторонам, изучая наш район, и словно видела что-то кроме заколоченных дверей, огражденных решетками окон и ржавых качелей на детских площадках во дворах, которые забросили годы тому назад.

Я обожала горы. Мне нравилось, как болела моя грудная клетка и ноги, когда мы поднимались по тропам, нравились вершины, взобравшись на которые казалось, что тебе видно весь мир, пока ты сидишь там, скрестив ноги, и поедаешь арахисовую пасту и варенье. Но я смотрела на наш район и не видела ничего, кроме ржавчины и жухлой травы. Я не видела той чудесной картинки, которую ты придумала и созерцала своими глазами.

– Мама, здесь нет гор.

Ты немного помолчала, а потом посмотрела на нашу подъездную дорожку.

– Ты права. Здесь нет гор. Но что, если мы отправимся за ними в погоню? – Ты посмотрела на меня, на губах твоих промелькнула улыбка.

– Было бы здорово! Приключение.

– Именно, красота моя. Наше собственное маленькое приключение.

Ничего больше не говоря, мы поднялись по лестнице.

Отец был дома. Я подбежала к нему, и он обнял меня так крепко, что моя грудная клетка оказалась сжата, а в легких не хватало воздуха.

– Отец! Мы собираемся гоняться за горами! – завизжала я, чуть ли не подпрыгивая на его колене от восторга.

Он поднял брови.

– Что, правда? И как мы собираемся гоняться за горами, куколка?

– Мы отправимся в приключение, глупенький. Мы могли бы поехать…

– Но у мамы нет машины…

– Мы могли бы полететь! Или пойти пешком! Я могу долго идти.

Я выпятила грудь. Я была уверена, что это будет самое лучшее приключение.

– И чья это идея, устроить это небольшое приключение?

– Мамина!

– Элли… – Твой голос был мягким, но в нем звучали предостерегающие нотки. Я же была в таком радостном возбуждении, что не заметила их.

– Она сказала, что мы можем жить в доме, где прямо из окна видны горы и…

– Неужели? – отозвался отец.

– Элли… – одновременно с ним сказала ты.

Я думала о картах сокровищ, огромных окнах и горных вершинах. Я не заметила, как в комнате закончился воздух, как вы с отцом смотрели друг на друга. На острие бритвы. В шаге от боевых мин на паркете, о которых я совсем позабыла.

– Иди наверх, Элли, – сказал отец.

Я побежала наверх, перепрыгивая через ступеньки и напевая по пути к своей комнате. Вентиляционное отверстие в моей спальне выходило на кухню. Я улеглась на него и стала подглядывать. Я видела не все, но достаточно.

Ни ты, ни отец не сдвинулись с места. Вы уставились друг на друга. Я думала, что вы оба будете радоваться, но над вами что-то нависло, и мне вдруг стало совсем не по себе. Я перестала отбивать ногами ритм и напевать.

– Горы, значит?

– Абель, мы просто фантазировали. Просто замечтались, пока шли домой.

Отец потянулся к стакану с виски – я даже не заметила, что он стоял на столе, – и опустошил его.

Я посмотрела на тебя; ты со всей силы зажмурилась.

Отец встал, его стул, поскрипывая, покатился по полу.

Пощечина была подобна удару грома.

Отец нависал над тобой. Ты прижимала ладонь к щеке. Твои плечи дрожали от частого дыхания, а потом твой взгляд взметнулся вверх, к потолку, и ты посмотрела на меня сквозь вентиляционное отверстие. Я уже поднималась на колени, чтобы побежать на первый этаж, проверить, все ли с тобой в порядке. Но ты едва заметно качнула головой, и я поняла, что мне нужно оставаться на месте. Мне пришлось просто смотреть – я ничего не могла сделать. Я затаила дыхание.

Отец взял тебя за волосы и уткнулся носом в твою шею.

– Не думай, что я не знаю тебя, Регина. Ты уже однажды бросила меня. Больше ты от меня не уйдешь.

Ты закрыла глаза и слабо кивнула. Он понизил голос:

– А если ты попытаешься, Регина, клянусь, если только попробуешь погнаться за горами или за мечтами… я отправлюсь за тобой. Я найду тебя. И ты пожалеешь, что ступила за порог этого дома.

Потом он тебя поцеловал с тем лишь, чтобы, оторвавшись от твоих губ, сказать:

– Ты моя, и ты никуда от меня не денешься.

И мы никуда не поехали. В тот день ты впервые нарисовала себе кукольное лицо. Насилие тайком прокралось в наш дом, и все, что мне оставалось, – это отводить взгляд и прятаться. Захват. Пощечина. Толчок в стену. Он избивал тебя, а после того, как ты закрывалась в ванной, включала душ, чтобы тебя никто не слышал, и пыталась перестать задыхаться от слез, он возвращался и гладил тебя по волосам. Он нашептывал извинения и тыкался носом в твою шею. Он давал обещания, которые никогда не сдерживал, а ты фыркала, но все равно слушала его, чтобы он подольше гладил твои волосы.

Отдать себя всю легко. Ты делаешь это постепенно, день за днем, пока у тебя в руках не остаются лишь собственные кости. И ты спрашиваешь себя, как так вышло, что у тебя все забрали, а ты даже не заметила. Ты красила свое лицо, потому что это помогало тебе притворяться. Ты красила свое лицо, чтобы из зеркала на тебя не смотрела ложь.

– Мама, почему я не могу уйти? – спросила я однажды из-под одеяла. Ты гладила меня по голове.

Ты остановилась и глубоко вдохнула.

– Однажды ты сможешь. Я обещаю. – Ты говорила вполголоса, а увидев выражение моего лица, ты продолжила шептать: – Когда я впервые встретила твоего отца, я влюбилась в него. Я и не думала, что он способен обидеть меня. Но когда я забеременела тобой… он изменился. Он стал жестоким. Он стал… все контролировать. Он напугал меня, и я сбежала. Но я не знала, что он будет меня преследовать. Преследовать нас. Куда бы мы ни поехали, он следовал за нами по пятам. А когда он наконец нашел нас здесь, мне показалось, что он изменился. Но я ошиблась. Ужасно ошиблась. Когда мы будем уходить, мы должны быть готовы. Готовы к тому, что бежать придется далеко. Я даже боюсь представить, что он сделает, если найдет нас снова.

* * *

Я теряю равновесие. Нить воспоминаний опутывает мое сердце и затягивается вокруг него так сильно, что, кажется, остаются порезы. Сейчас я не могу дотронуться до твоей щеки, но помню, как ты гладила мою, когда я засыпала тем самым вечером. Вечером, когда среди тьмы загорелось твое обещание.

Это была всего лишь колыбельная, чтобы успокоить меня. Но вот засыпаешь ты, часто и неглубоко дыша, и некому тебя успокоить. Я слышу, как скрипит дверь в мою комнату и заходит отец. Мне хочется выставить его, бить кулаками в его грудь, но он беспрепятственно подходит к моей кровати, берет тебя на руки и несет по коридору в вашу спальню.

Ты либо не просыпаешься, либо притворяешься спящей. Боль следовала за нами, как тень. А теперь я, подобно тени, следую за своей жизнью.