Текст книги "Я побит – начну сначала! Дневники"

Лечу в Чимкент[49]49
  Мы купили машину, надо было отдавать долги. Быков принял предложение известного танцора Владимира Шубарина и его жены принять участие в поездке в Чимкент.


[Закрыть] с концертами. Должна прилететь в среду Лена. Картину с Пономаревым «Троянский конь» закончили (официально)[50]50
  Закончились съемки. Но дальше монтаж, озвучание. Часто эти процессы спасают картину хотя бы отчасти.


[Закрыть]. Думаю, будет еще много работы. На словах вроде бы договорились, он обещал выкинуть идиотскую эксцентрику. Надо послать ему письмо, растолковать, что и где нужно сделать. Надо бы написать письмо отцу.

Картина у Пономарева очень плохая. Несмотря на то, что и Бурков, и Лена, и я играем очень прилично, несмотря на то, что и в пьесе Матуковского что-то было. Если бы прошло так, как есть, все равно смотрелось бы. Тут есть критика нашей живой жизни – фильм получился о демагогии: главный демагог – рабочий-демагог, Кичкайло, демагог Божешуткова – Ягодка и компания = общество социально-правительственной демагогии.

А внешне тема (официально) – об алкоголике. Образы у Жоры и у Лены социально очень содержательны. И весь удар, конечно, будет направлен, может быть, даже на Лену (хотя не угадаешь)[51]51
  Божешуткова (Санаева) – главный демагог в фильме.


[Закрыть].

Если бы Валерий хотя бы грамотно сложил эту примитивную, бесполезную, убогую свою работу. (Кретин!)

Из разговора:

«Не хочу врать, не хочу обманывать, не хочу вас с толку сбивать – я, если говорить начистоту, человек редких качеств. И умна, и красива, и добра, и воспитанна, и талантлива, и положиться на меня можно, и труда не боюсь – и вообще. Вот это “вообще” во мне – самое главное, но я о нем умалчиваю, сами догадаться должны. Это – кто понимает. А кто не понимает, что с него взять, верно?»

Полковник МВД (угрозыск): «Все мы – не дети Рокфеллера, жизнь есть жизнь, я все понимаю… Можем дефицит, можем еще что, но баню надо такую, чтобы запомнили наше гостеприимство!»

Вчера – один концерт, сегодня – пять концертов. Аншлага – ни одного!!! Очень беспокойно, грустно. В чем дело? Или это специально? Чтобы потом считать деньги, как угодно? Вчера в «Казахстане» был почти полный зал (более 1000 человек, зал на 1200). Сегодня зал на 600 человек, было 200, 500, 300 и 75(!). Кошмар. Выступать тоскливо до очумения.

Ладно! Отдам долги, а потом с этими концертами надо завязывать.

Отыграли с Леной 18 концертов. Сегодня еще три – будет 21. Администратор Сергей Шульгин уехал. Что-то устроители концертов кажутся мне странными. Гена Майский и Батыр мне были понятны. Эти – нет. Узнал пикантную вещь – оказывается, Галя Шубарина (и он, конечно, это знает) договаривалась с этим Сергеем по 40 рублей выплачивать ей за каждый наш концерт! Вот так борщ! Ай да эстрадники! Хотя тот парень в Москве, который «продавал» меня на несколько площадок, брал себе, кажется, еще больше. Сейчас это, видимо, в ходу. (Скорее всего, я в этих делах вообще ничего не понимаю.)

 
Прости, любимая, скорее
Мне мысли, как грехи,
И я, от нежности немея,
Весь превращусь в стихи.
 
 
Прильнет нежданно к слову слово,
К друг другу мы прильнем.
И обернется смыслом новым
Все, что мелькнуло днем.
 
 
Как рифмы мы сольемся сами,
Уста к устам прильнут.
И сами станем мы стихами
На несколько минут.
Соединение – отрада!
И слов, и снов полет!
Моя строка, моя награда,
Созвучие мое!
 

В. Высоцкому

 
Полжизни за такую жизнь!
Настало время тараканов,
Они ползут из океанов
И занимают рубежи.
Погиб поэт невольно пьяный,
Полжизни за такую жизнь!
 
 
Полжизни за такую жизнь!
Не лезть пред ними вон из кожи,
Плевать в их тараканьи рожи,
Бросаться песней на ножи!
Поэт всего полжизни прожил,
Полжизни за такую жизнь!
 
 
Полжизни за такую жизнь!
Москва толпой стоит у гроба,
Все слезы – самой высшей пробы,
И кагэбисты, как пажи.
Полжизни он на свете пробыл —
Полжизни за такую жизнь!
 

Мелькнула жаркая идея – поставить в Большом оперу, то, что мечталось для мюзик-холла (с пантомимами, с кино на черном бархате, с черным кабинетом).

Самому написать либретто, музыку сделать, как к фильму, подчинив ее постановочной идее (то же с либретто). Сделать то, что пытается сделать Ю. Любимов с драматическими актерами. А нет – так сделать это как заготовку для фильма.

Чимкент затягивается, этот Сергей Шульгин договорился в Джизаке на продолжение гастролей! Очень устал. Но есть возможность расплатиться с долгами – очень заманчиво. Надо более не так смело одалживать и надо что-то иметь на книжке так, чтобы не было страшно заболеть.

Только бы эта компания с Шубариным не обкрутила бы вокруг пальца. Надо все продумать, чтобы этого не произошло.

 
Гляжу со сцены в полный зал —
Усталые, обычные и разные обычно,
Пересеклись на мне придирчиво глаза,
Я начинаю празднично – привычно!
Я говорю – все слушают и ждут,
Что будет, я жду тоже.
Проходит несколько вверительных минут:
Смотрины – не смотрины, но похоже.
Уверенно, размеренно, проверенно
Импровизирую свободно наизусть,
И снова я себе напоминаю мерина,
Путей проторенных своих я не боюсь,
Я жду! Я бью, как ломом бьют о лед,
И трещинки бегут морщинками у глаз,
Ползут улыбки…
 

Автосервис. Рассказ о детстве бригадира

В классе – дружим, но мы с разных улиц, поэтому на улице деремся: иду в булочную – озираюсь. Поймают – побьют. Говорю – ничего, подожду, пока ты пойдешь за керосином. В кино пробрались с большим приятелем (на четыре года старше). В техникуме – полиграфическом – держались кучкой, дружно. Заставили принимать зачеты «на природе», в парке, в лодке. Потом в троллейбусе. К математичке приехали на дачу. Ребят любила, ставила пятерки, девчатам – двойки. Поспорил с ребятами, что получу пять двоек подряд, – получил. Но, начиная с третьей, учительница стала плакать.

 
Грустно плачут журавли,
Улетают стаи.
Из подранков-то подонки
Тоже вырастают.
 
 
Садится мне на грудь
Дыханье осени
Мне пятьдесят, и лысина, и проседи,
Хронический бронхит
И бледный вид.
Я кашляю и добываю башли,
А вдруг сказал —
Мол, будь здоров, не кашляй.
 
 
Я б хотел забыться и заснуть,
Но не тем холодным сном могилы —
Просто сном, чтоб спать хватило силы,
Чтобы хоть немного отдохнуть.
 

Куплеты

 
Потрачен день на ерунду,
На толчею водицы в ступе,
Где я теперь его найду?
Ведь смерть и дня мне не уступит.
Так жизнь уйдет на чепуху
И суеты не сбросить путы,
Я весь оброс! Весь в тине! Весь во мху!
А смерть мне не уступит ни минуты.
А почему? Два спутаны начала:
Начало, что ведет к концу,
И то, что начинается сначала
И обращается к творцу.
 

Рассказ девушки в ресторане

Я хотела быть артисткой, но меня не взяли. Меня мама устроила в мастерскую – делать шляпки. Мне моя работа очень нравится. У меня третий разряд. Если я сдам на четвертый, меня возьмут в ателье особого качества. У меня любовь несчастная. Мой парень сказал, что я – непорядочная: по ресторанам хожу, пью, курю… (Все торопливо, жеманство не жеманно, а нервно. Очень издерганная, играет маленькую, взбалмошную.)

И две подруги – две Лены. Все трое здорово одеты.

В Шостке 8 концертов. Слава, Миша – куплетисты. Один работает зав. клубом школы милиции, с удовольствием показывает красную книжечку с гербом, говорит, что выбрал МВД, чтобы не сесть за «леваки».

Второй – паяльщик 6-го разряда, оклад 820 рублей, работает на эстраде давно, но идти на эстраду официально – невыгодно…

С нами двое из Черниговского театра – это гастроли театра, а мы – гастролеры, оттого такая оплата.

 
Кривобокий пианист,
Тенор – е… – террорист,
Полуголая певица —
Все проплыло, как во сне,
И желанье удавиться
Было главное во мне.
 
 
Успех у нас, конечно, был,
Хотя концерт был просто пошлым.
А я осенним дымом плыл,
Как потом, обливаясь прошлым.
 

Казалось, что даже мешки под глазами у него были набиты деньгами.

Выступление в Вахтанговском для ТВ, в Новый год.

Пятидесятые годы – воспоминания: это были годы, когда в моде была мода на возраст, титулы и звания. Блистали созвездия артистов и т. д. (Черт! Ничего не лезет в голову. Надо сказать о «капустниках», о пятидесятых годах, надо найти начало и финал.)

Это – дружеские шутки, эпиграммы, пародии на близких друзей.

Вообще-то опасно возвращаться к тому, как любили, над чем смеялись, как веселились, – из этого ничего путного выйти не может. Сейчас все по-иному. (Откровенно сказать об этом[52]52
  Подготовка к новогоднему выступлению на «Театральной гостиной» (ТВ).


[Закрыть].)

Это впечатление на всю жизнь. «Театральная гостиная», ТВ, праздник, на котором я себя чувствовал чужим. Было противно сидеть рядом, там было что-то из мира нищих. Я стал вместе с ними нищим и стеснялся. Было больно вдруг. Но стоит подумать – «а может, я уже бывший»?

Ложь! Ложь! Ложь! Надо было говорить о кино, о постановке «Айболита», о Вахтанговской школе, о Райзмане и т. д. Тогда я бы вписался. А с этим «грибом» я подыгрывал Лене Калиновскому. Гнусно! Пошло! Мерзко!

Они меня дезориентировали – надо было писать другое, вписаться в «юбилей» училища. В праздник Шлезингера и Миронова. А может, это спесь?

Наверное, и спесь, и все, что угодно, наверно – но это было больно донельзя, это было гадко, это был какой-то обман. Да, слишком смело я живу, слишком давно не снимаю, слишком мало играю. 173 концерта за деньги – вот он, результат. В каком-то смысле вот он!

Очнись! Очнись! Очнись!

Такого со мной в жизни еще не было.

А студенты? А они отчего? А ведь это – главное!!!

ТВ – ладно, педагоги – ладно. Но студенты? Я понимаю, что выпал из сюжета вечера, но все же!

Надо просить, чтобы меня целиком вырезали!!! Просить. Умолять. Не скандалить.

А ведь я изменник в театре… Я бл…л с кино!

Нет, нет, нет. Все это серьезней. Не о них надо думать, а о себе. Не к ним упреки, а к себе, не к ним. Самое больное, что именно к себе. Это суть. Та жизнь, о которой я мечтал, еще не началась. Опять многое упущено. Очень много времени ушло зря. Я потерял свои позиции. Я потерял.

Конечно, не до такой степени, но сегодня: 1. Я был вне сюжета. 2. Не позаботился сам о себе. 3. Не сориентировался вовремя.

Во всем виноват сам. Как чувствовал, просил Лену не ходить со мной.

Капустники – верные спутники театров. В училище и позднее в театре Быков был королем капустников. «Седьмой гриб вторым составом» придуман Роланом. В.Г. Шлезингер был ведущий педагог Вахтанговского училища в 80-е годы, Андрей Миронов – гордость училища. И Быков почувствовал себя на этом юбилее не в своей тарелке. Он был уже «киношником». О кино говорить не пришлось. Неудивительно, что Быков почувствовал себя скверно. Ведь не будь вахтанговской школы, не было бы «Айболита-66», он всегда чувствовал себя вахтанговцем.

У Додика[53]53
  Давид Пажи – муж двоюродной сестры Нели.


[Закрыть] был день рождения, я не мог не смотреть все время на Нелю, на брата Додика Сашу. Боже! Неля – как она была пленительна, обворожительна, обаятельна, притягательна – я не могу разглядеть за этой толстой женщиной Нелю. Как это страшно – старость.

Старушки выглядят лучше постаревших женщин. Но ведь некоторые и стареют красиво. А некоторые – безобразно. Старость тоже не ровна. Вот уж не думал.

Будет грустно и ужасно, пока не начну работать. Работать во всю силу души – даже уже не верится, что это возможно!

Из банального самое страшное – это банальная оригинальность.

Говорил с Микаэлян о Вышневском из «Доходного места»[54]54
  Мара Микаэлян, театральный режиссер, стала снимать кино. Один из ее фильмов – «Доходное место» А.Н. Островского. Она предложила Быкову роль Вышневского. Быкова увлекло предложение, но смущал жанр мюзикла.


[Закрыть]. Не надо бы влезать – не верю я в это дело.

Позвонил в приемную Зимянина, пока отправили к помощнику Кузмину. Очень страшно «хлопотать» о себе. Но более нелогично молчать: мне не дают работать, меня шельмуют, может быть, надо хоть возразить!

Но это надо будет доводить до конца. Тут нельзя бросать дело на половине пути. Только озлобятся, и все.

Хочу вдруг взять и написать «Мама, война!» Сесть и написать. И писать, пока не напишу. Мучит Люба, Миша, дела[55]55
  Любовь Кутузова – актриса, жена человека, которому Быков был обязан. С ней он приготовил программу, с которой она поступила в Москонцерт. Миша – актер цирка. Его увольняли. Он упросил Быкова помочь ему с номером, что тот и сделал.


[Закрыть]. А вот все бросить и сесть писать.

А может, взять стенографистку? А может, работать с пленкой?

Истерика как будто кончается. Отказ от прежней жизни – это еще не позитивная программа. Позитивная программа – это отказ от прежней жизни на деле. Отказ от прежней жизни – это созидание, а не одно только разрушение. И потом, так ли уж я отказываюсь от прежней жизни, продолжая покупать, планировать покупки и суетясь возле денег? Долгов нет. Но и денег всего 470 рублей. Все предстоящие получения липовые. Мне не хотят платить. Так или иначе – до Нового года шесть дней. Господи, помоги!

Надо узнать, нельзя ли Любе участвовать в конкурсе эстрадных артистов? Блок и детектив (?) Надо бы подключить к этому самого Гришу Перельмана.

Очень и очень конфликтно я живу.

К Орнаментам[56]56
  Быков задумал небольшую книгу, которую для себя назвал «Орнаменты», туда должны были войти названные ниже сочинения.


[Закрыть]

«Дай денежку», «Варежка», «Сидит дед на пенечке», «Что лучше». (Что такое «орнаменты»?)

Что бы могло войти в ретроспективу советского детского фильма? Наверное, сказки Роу и Птушко, что-то Фрэза, «Республика Шкид», «Айболит-66», «Черепаха», «Буратино».

Надо представить ретроспективу моих фильмов (попробовать).

«Мама, война!»[57]57
  Быковым написано 40 страниц под названием «Мама, война!». С этим ликующим криком Ролан вбежал в комнату, а мама села на кровать и заплакала. Это должна была быть повесть о детстве, а позже – фильм.


[Закрыть]

1. До войны: дом, приятели, тайна, подземный ход, голуби, враги, взрослые, социализм. Кукольный театр, спектакль в первой образцовой типографии. Абиссиния, испанцы. «Лапать» девочек. Вечер у радио. Первые стихи. «Мама, купи». Красивая тетя Маня. Додик Симочка и фортепиано. Отец. Туркмения. Цветы Сталину. Воровство. Ножички. Кошки. Ласточки. Суранда. Начало войны. Старуха-шпион. Грибы в Суздале. Сражение с преподавателями.

2. Эвакуация. Тимуровские команды, гадания, мамина столовая, трое на трое, сын наркома, побег на фронт, Лаг – собака. Журнал. Старшие.

3. Москва военная. Класс. Учителя. Время слез. Базар. Открытие Златы. Конфликт на кухне. Дом пионеров. Сталинград. Театр в Сталинграде. Дневники. Франклин.

4. Поступление в ВУЗ. 7-е ноября.

Собственно говоря, режиссура как направление в искусстве родилась сравнительно недавно – оттого-то она, по сути дела, не осмыслена. Однако это новый способ анализа, включающий в себя реконструкцию живого способом трактовки (то, чем занимался в художественной антропологии Герасимов). Тут принципиальная ориентация на художественность мышления, в коей мир и объективное познается через постижение субъективного «Я».

Существование своего «Я» в чужой структуре – оживление живой объективной жизни. Приблизительность этого оживления не принципиальна. Напротив, отсутствие так называемой точности – тоже открытие, и открытие сути (как в математике отбрасываются сотые и тысячные, когда они не принципиальны).

Образ, даже самый реалистичный, даже самый живой, – это все-таки факт в разрезе, это факт исследованный. Жизнь – факт неисследованный. Всякое исследование возможно только при допуске точности, при отбрасывании случайности.

Режиссура – некое завершение многих муз, некое возвращение музам их прямого природного начала. Кинематограф вдруг обнаружил свою слабость перед театром именно там, где он вдруг вышел на алхимию, на поиск философского камня. Именно там, где он полемически стал претендовать на абсолют. (Вот уж действительно «сумасшедшее фортепиано».)

Возвращение музам единства и разнообразие взаимоподчинения – открытие режиссуры. В режиссуре есть универсальность реконструкции жизни в образе. Тут снова приход от субъективного к объективному – слияние частного и общего в бесконечном постижении единства через вариант. Конечное исследование «Я», его итог – его противоположность: «не Я». Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой – где-то в формуле реконструкции бытия и соотношения этой реконструкции с жизнью Духа.

Суть в искусстве – его развитие, рождение художников, которых и профессионализм не изгорбатит. Обаяние свежести и молодости не есть еще красота и совершенство. Это есть обаяние начала и надежд. Но в нем чрезвычайно сильно и впечатляюще прикосновение к Великому. Тут дело не в том, что профессия корыстна, тут дело в умении обращаться с опытом, который и благо, и рутина, и достоинство, и проклятие. Незнание – сила, но профессионализм – это уже «ученое незнание» (и не только по Николаю Кузанскому). Просто незнание выигрывает перед знанием, но лишь однократно. Искусство – это жизнь духа в веках. Это знание и накопление знаний, накопление культурной мощи Духа. Чур, на новенького! – Радуга бабочки, момент, игра разбивающихся о камень брызг. Что она без солнца и без векового колебания океана? Хотя во взметнувшейся у скалы волне – вся формула мгновения искусства. Тут тоже двуединство и третье – оставшаяся во впечатлении красота.

Триединство – это причина + следствие + оставшийся в вечности жизни духа их смысл и след.

Это единое в триединстве.

А Кузанского надо бы попытаться понять и немного законспектировать. Мне действительно, как человеку, возросшему на измерении чисел, веса и т. д., сугубо чужеродно все, что он противопоставляет этому. Незнание как постижение непостижимого кажется мне той самой схоластической уловкой, о которой хочется сказать словами Евангелия от Матфея: «Фарисеи, книжники и лицемеры».

Ох, не зря церковь прокляла актеров изначально! Сама сущность актерского творчества – это признание тождества человеков. Церковь прокляла скоморохов по поводу сквернословия и хулы, но не по этой причине, ох, не по этой! В самой сути актерства мерещилось ей кощунство (не говоря уже о последующем совпадении в русском языке слов «образ»). И церковь сквернословила, и церковь хулила, и безобразничала, и бражничала. Не безнравственность скоморошьей братии пугала политиков от религии. В актерствовании было постижение Его через кошмарное «Я» древнего актера. Это была крамола! Это было нападение на политическую сущность Церкви. Это была изначально не дозволенная демократизация сущности религии. Это была не просто демократизация – нападение на власть Церкви над Богом.

Скоморох от черта! Скоморох был сомнением, ересью. Это для Церкви! А по сути, в изначальном актерстве было начало созерцания – измерение бытия образом. Скоморох, наверное, часто смешил. Но, скорее всего, больше радовал, чем смешил. Радость состояла в открытии тождества с миром, в факте победы Духа над фактом. Осмысленный в образе факт жизни терял свою трансцедентальную власть над человеком. Факт становился исследованным, факт становился в ряд духовной жизни.

Не надо только примитивно обрушиваться на Церковь – особенно тех лет. Ой, не надо! Силой берегла она Духовность. И сегодня церковники и еретики должны быть похоронены в одной братской могиле, как Франко похоронил республиканцев и фалангистов: тут покоятся патриоты Испании. Церковь – это зарождение плода цивилизации, духовности, знаний, служения, веры и в конечном итоге – Добра. Оно бы лучше иначе, да не могло быть иначе. Великое созерцание мудрецов – их итог, их вершина – в зародыше лежит в рождении профессии лицедеев. Приход к объективному от субъективного есть структура актерской профессии; она же – религия.

Были у Эдика Успенского. Он рассказал шикарную драматургическую историю:

«На границу приезжал кагебист, опрашивал своих осведомителей и, прощаясь, по пьянке признался, что хвастался начальнику заставы, что обо всем знает лучше него. Начальник заставы поспорил с ним на ящик водки, что знает всех его осведомителей. Назавтра объявил тревогу, встал вместе с кагебистом перед строем и скомандовал:

– Все, кто сотрудничает с майором таким-то, – два шага вперед!

Расчет был точен: осведомители решили, что так надо, и четко выполнили команду.

– Забирай своих стукачей и катись отсюда!..»

Пришло в голову – Эдик у себя в кабинете (иконы, служба в записи на проигрывателе) устроил Успенский собор…

Эдик бледен, устал, глаза загнанные. Эдик всегда нравился и сейчас нравится. Если даже он играет, то в хорошие игры. И он вовсе не позер – он отличник.

Не приходит простая счастливая мысль. Одна. Единственная. Но ведь где-то она есть!

 
Одна-единственная мысль —
Капризное дитя удачи,
Та, что возносит сразу ввысь,
Та, что решает все задачи.
Искать ее и день, и ночь,
И не найти, вконец отчаясь,
Она уходит сразу прочь,
Едва с тобою повстречаясь.
Она приходит лишь сама,
Когда придется, по наитью,
Все клады твоего ума
Не свяжут с нею даже нитью.
Явись проклятая, приди!
Нет, не является, не хочет.
Я слышу у себя в груди,
Как надо мной она хохочет.
Постой, проклятая, постой,
В конце концов, прибьешься к дому,
Придешь к кому-нибудь другому,
А он пренебрежет тобой.
Надо мною облака —
Небо Блока.
Улетают в далека
Издалека.
Тихо падают клока
Снежной маски.
Улетают облака
Нежной ласки.
И качают облака
Белые метели,
И уносят в далека
Ночи и недели.
В синеве зима легка
И глубока,
Надо мною облака —
Небо Блока.
Во глубине глухой ночи
Он вовсе не хранил терпенья,
Кричал, коль было, «Хоть кричи!»,
И пел, когда хватало пенья.
Любил, но только так, как есть,
Страдал и мучался при этом,
И падал, не роняя честь,
И прожил каждый миг поэтом.
 

«Не надо писать, когда Блок есть!» (Лена – мне). 25.12.80 г.[58]58
  Я в это время «впилась» в Блока. Ролан «ревниво» начал сочинять, и я ему «влепила» эту фразу. Очень огорчился.


[Закрыть]

 
Весь день стихи меня сегодня мучили,
Весь день они внутри меня звучали,
Рождались и лились во мне созвучья
Потоком боли, ласки и печали.
Полуслова сливались в звуки, отзвуки
И в никуда неслись, кружась и тая,
И в небесах души скользили призраки,
То уходя, то снова нарастая.
И смысл был не важен, все, что явственно
Не проникало в глубину сознанья,
Невыразимое во мне боролось яростно
Со всем, что дали опыт мне и знанье.
Как будто плакал я без слез и горько,
Как будто уезжал, с тобой навек прощаясь,
А ты вдруг вместо матери и дочери?
 

(Нет. Совсем не так было. То есть так, но не совсем, а потому совсем не так.)