Текст книги "Северная Пальмира"

XV

Центурион не провожал Кумия до дома – то ли приказа не получил, то ли уж слишком мелок показался этот потеющий от страха толстячок, молодой и жалкий, обряженный в какие-то обноски с подхалимской надписью на груди.

Кумий отбежал от дома Ариетты шагов на двадцать и присел на корточки у стока канализации. Его вырвало. Он стонал от унижения и отвращения. Но когда спазмы кончились, Кумий распрямился и вдруг погрозил кому-то кулаком.

Рим уже просыпался, кое-где в окнах загорался свет.

– Он хотел меня поиметь… хотел поиметь… – бормотал Кумий, спотыкаясь при каждом шаге. – «Я без тоги»… тьфу… тьфу… – Он остановился и принялся плеваться, хотя рот пересох и слюны не было. Он плевался чисто символически. Он выплёвывал тот кусок дерьма, который так любезно предложил ему проглотить Бенит.

Глава VII
Игры в Риме (продолжение)

«Гинеколог Эсквилинской больницы заявил, что Великая Дева не нарушала обета сохранения девственности».

«Марк Габиний арестован по обвинению в оскорблении Величия».

«Удалось отыскать причину всех бед Рима в последние годы. Оказывается, Валерия была принята в весталки с нарушением старинного обычая. Как известно каждому, весталкой может стать только девочка, не имеющая физических изъянов и у которой живы оба родителя. У Валерии умерла мать, её отец женился вторично. Но поскольку Валерия была родственницей императора, для неё сделали исключение».

«Акта диурна», канун Ид сентября[19]19
  12 сентября.


[Закрыть]

I

Валерия едва дождалась того времени, когда не слишком рано будет явиться во дворец. Она боялась, что её не допустят к племяннику. Но никто не препятствовал Великой Деве, и Валерия вошла в детскую. Нянька смотрела на неё подозрительно: мол, зачем пришла. И в самом деле, зачем? Пока император не был нужен Валерии, она не навещала малыша. Один раз только и была – поздравляла с днём рождения. А ведь малыш наверняка смертельно одинок в этом огромном дворце.

Постум, наряжённый в пурпурную тунику, ползал по ковру и складывал игрушки в две кучки. Валерия попыталась угадать, по какому принципу малыш сортирует игрушки, но не угадала. Валерии показалось, что эта комната мало походит на другие детские. В чем отличие, она точно сказать не могла – нечасто приходилось ей бывать с детьми. Но эта была странной несомненно. Среди игрушек – взрослые вещи. Меч, пусть явно не настоящий, но все же для ребёнка куда старше императора. Приставная лестница в углу, почти до потолка. Рядом с меховыми зверушками – множество толстых кодексов. Из них маленький Постум построил крепостную стену. Воротами служили две наклеенные на картон карты. Карты Палатина и Капитолия, отметила про себя Валерия.

– Здравствуй, Постум Август, – сказала она, будто к взрослому обращалась.

И услышала в ответ:

– Приветствую тебя, Валерия Амата.

У неё подкосились ноги, и она опустилась в кресло. Малыш внимательно смотрел на неё. Серьёзный строгий взгляд серых огромных глаз, в уголках пухлых детских губ ни намёка на улыбку. Она вытащила из-под белой столы купленную в лавке игрушку – сшитого из шерсти серого слонёнка – и протянула малышу.

Тот взял, повертел в руках и отбросил подальше – игрушка его не впечатлила.

– У тебя ко мне дело? – Постум насупил тёмные брови.

Она откашлялась и с трудом выдавила:

– Да.

– Уйди, – приказал Постум няньке.

Нянька пробормотала что-то неодобрительное и вышла.

– Смотри, какая у меня дорога, – сказал малыш и пополз в угол – к макету железной дороги с настоящим паровозом и крошечными станциями. Крошечные виллы прятались в тени таких же крошечных деревьев. Малыш включил паровозик, и тот с громким тарахтеньем побежал по кольцу игрушечного полотна.

– Теперь можно поговорить, – сказал Постум. – Что хочешь?

– Отмени закон об оскорблении Величия. Так ты спасёшь Марка Габиния. Иначе его казнят.

– А он меня в самом деле оскорбил?

– Нет, конечно. Это оговор.

– И я должен тебе верить? Почему?

– Потому что я не лгу.

– А ты любишь этого Марка Габиния?

Весталке показалось, что маленький император знает тайну её сердца. И она против воли кивнула.

– А это разве не запрещено? – допытывался Постум.

– Нет. Запрещено выходить замуж…

– А… – задумчиво протянул Постум, как будто что-то понял. – И что я должен делать?

– Выступить на заседании сената и предложить отменить закон об оскорблении Величия. Ты имеешь на это право.

– Я попробую.

Она обняла его и расцеловала в обе щеки.

– Осторожно, – сказал он, – а то тебя обвинят в недостойном поведении. И вот ещё что. Валерия Амата, а просто так ты не могла прийти ко мне во дворец? Без всякой просьбы. Или ты меня не любишь?

Она смутилась.

– Я знаю, меня никто не любит, – вздохнул Постум. – Только Гет. Но он – бывший гений и к тому же змей, растолстевший, как паразит на даровых харчах. У него нет рук, чтобы погладить меня по голове.

– Отец тебя любит. И мама тоже, – попыталась протестовать Валерия, но не слишком убедительно.

– Нет, – сказал Постум. – Они забыли обо мне. И ты забыла. А вспомнила, когда я тебе понадобился. Но так всегда бывает с императорами. О них вспоминают только тогда, когда в них нужда.

– Я люблю тебя, Постум, и могу… – Слова звучали неубедительно, и Валерия замолкла. Потому что малыш правильно рассудил – не любит она его. Не любит, потому что не умеет. И Весту не любит – служит, да, но не любит. И Марка, наверное, тоже… Кажется, прежде любила. Но теперь, сейчас… Она порывисто прижала к себе Постума, поцеловала в темя и ощутила губами сквозь мягкие детские волосы тепло его кожи.

– Нет, – малыш оттолкнул её. – Не надо приходить. Ты права. Иначе Бенит заподозрит тебя в какой-нибудь интриге. И к тому же императору нелепо обижаться на людей за то, что они его не любят. Он должен следить, чтобы Риму было хорошо и людям тоже хорошо жилось. А любят его или нет – значения не имеет. Это все равно что бог обижался бы на смертных.

– Ты считаешь себя богом? – Валерия не удержалась от улыбки.

Постум смутился:

– Нет, конечно нет. Но я не обижаюсь.

Когда она вышла, Постум взял алюминиевый игрушечный меч с рукоятью из слоновой кости, вскарабкался по лесенке в углу и постучал по решётке вентиляционного отверстия. Тотчас хрупкая преграда отлетела в сторону, и из отверстия вывесилась голова Гета. Оплетя толстенным телом ближайшую колонну, змей спустился вниз.

– Уже обед? – спросил бывший гений Тибура, поселившийся на Палатине. – Я, признаться, заснул и едва не пропустил твою трапезу.

Во время обеда он непременно забирался под стол и ловил обронённые кусочки. Постум всегда что-нибудь ронял под стол. Прежде из-за неловкости, свойственной малышам, теперь уже больше намеренно, для Гета. Особенно если какое-нибудь полезное для здоровья блюдо ему не нравилось. Прислуга к бывшему гению относилась уважительно: было известно, что змей, рискуя жизнью, спас когда-то маленького императора, и теперь никто не препятствовал ему находиться подле. А змей все рос и рос. И толстел. Объедками со стола его давно уже было не прокормить. Даже если это стол императорский.

– Обед не скоро, – сообщил Постум. – Мне нужна твоя помощь не в поедании капусты с оливковым маслом.

– Что плохого в капусте? – буркнул змей. – Отличная профилактика против рака.

– Я хочу отменить закон об оскорблении Величия.

– Очень удобный закон. Можно пользоваться как угодно. Убирать беспокойных людей.

– Я хочу отменить этот закон.

Змей почесал голову хвостом.

– Видишь ли, ты можешь его в любой момент поставить на голосование в сенате. Но тебя не поддержат. Даже если ты дашь каждому по миллиону и наградишь каждого дубовым венком. Этот закон нужен Бениту. Тут так просто не решишь. Особенно на голодный желудок. Но когда я перекушу, то что-нибудь непременно придумаю. Ведь я старый гений. Только не надо перед другими говорить обо мне в таком насмешливом и непочтительном тоне. И сравнивать меня с паразитом да ещё попрекать даровыми харчами.

Постум залился краской:

– Это же в шутку.

– Ничего себе шутка. «Разжирел, как паразит на даровых харчах», – передразнил Гет. – И это сказано о гении!

– Ты же спал! – напомнил император.

– Все равно все слышал. Я же гений.

Постум обнял его и поцеловал огромную голову. А потом почесал меж глазами. Гет зажмурился. Перед этой лаской он не мог устоять. На самом деле гения легко купить. Надо любить его – и только.

– Не выйдет! Так просто ты не отделаешься! – Змей сделал вид, что все ещё сердится. Но сразу было видно, что бывший гений Тибура смягчился.

– А как насчёт яичницы? – спросил Постум.

– Из пятидесяти яиц, – уточнил Гет. На секунду он задумался. – Пожалуй, я найду решение. Человек бы ни за что не нашёл. Но ведь я – гений! – Змей подмигнул императору и улыбнулся. Да, змей умел улыбаться, только чужаку было не понять, что змей именно улыбается. А Постум знал – это улыбка. – Нельзя трогать закон. Но можно сделать кое-что другое.

II

У входа в курию толпились человек двадцать с портретами Марка Габиния в руках. Портреты были в осовном давнишними, того времени, когда Марк был молод и ослепительно красив. Отцы-сенаторы, проходя мимо портретов, отворачивались.

Императора Постума принёс в курию на руках его воспитатель Местрий Плутарх, потомок знаменитого писателя и философа из Херонеи. Воспитатель усадил малыша в курульное кресло. Сенаторы привыкли, что присутствие Постума – пустая формальность, никто не обратил внимания на хитроватое выражение лица ребёнка. Постум поглядывал на отцов-сенаторов с таким видом, будто приготовил отличную шутку и сейчас готов сыграть её с почтёнными мужами.

Никто не ожидал подвоха от ребёнка, которому недавно исполнилось два года.

Но когда консуляр, ведущий заседание сената, провозгласил, как положено:

– Имеет ли император сделать внеочередной доклад?

Постум спрыгнул со своего курульного стула и объявил тонким срывающимся голоском:

– Имею.

В курии воцарилась тишина. Потом кто-то отчётливо ахнул: «О боги…» Ведь никто из отцов-сенаторов не ведал, что император может говорить.

– Имею, – повторил малыш. – Я хочу говорить о законе… Есть такой закон – об оскорблении Величия. Этот закон трактуют неправильно… то есть… – малыш запнулся, – с его помощью нарушают закон о свободе слова. Вот так.

– Что он говорит! – выкрикнул в растерянности Аспер и поглядел на сидящих подле сенаторов. – Его подучили.

Постум сбился. Он оглянулся в растерянности. Но тут сенатор Флакк пришёл ему на помощь:

– Ты, Август, считаешь, что закон об оскорблении Величия императора должен быть отменён?

Постум раздражённо тряхнул головой:

– Нет. Я считаю, что закон применяют неправильно… И я… я хочу вновь… как в древности. Завтра Иды сентября. Прежде в этот день миловали преступников. И я хочу вернуть этот древний обычай и помиловать всех, кто обвиняется в оскорблении Величия.

– Отцы-сенаторы! – воскликнул Луций Галл, сообразив, куда клонит мальчишка. – Неужели вы будете принимать закон по предложению младенца, который что-то там едва лепечет!..

Но тут же вскочил сенатор Флакк.

– Лепечет или нет, – сказал старик, – но он – наш император, и мы должны уважать его, как уважаем Рим. И ты, сиятельный, должен говорить о Постуме Августе почтительно, если не хочешь сам быть обвинён в оскорблении Величия.

Луций Галл зашипел от ненависти, но возразить не посмел.

– У кого-нибудь есть возражения? – спросил председательствующий консуляр. – Кто-нибудь желает высказаться по данному вопросу?

Бенит с усмешкой оглядывал сенаторов, но пока молчал.

– Я хочу! – заявил Луций Галл – ему показалось, что он уловил желание Бенита. – Августом движут самые благородные чувства. Но вспомните, отцы-сенаторы, почему мы приняли этот закон?! Мы хотели оградить нашего юного императора от насмешек и нападок людей нечестивых и подлых. Так почему же мы забыли эти причины и готовы поддаться первому порыву и принять нечто совершенно другое? Я думаю, Август вскоре поймёт, каким опрометчивым было его предложение.

– Кто-нибудь ещё хочет высказаться?

– Мы должны защитить нашего маленького Августа! – воскликнул сосед Луция Галла.

– Мне страшно, – прошептал Постум и заплакал. Свой первый маленький бой он проиграл. – Я хочу домой. – Он кинулся к выходу.

Но Бенит подхватил его и вновь усадил на курульный стул.

– Отцы-сенаторы, я предлагаю прислушаться к словам Постума Августа! – сказал диктатор. – О, разумеется, мы должны защищать нашего маленького императора. – Постум уже плакал навзрыд, захлёбываясь слезами. – Мы не можем отменить закон об оскорблении Величия. Но Август хочет объявить амнистию тем, кто осуждён по этому закону согласно древнему обычаю. Ты хочешь этого, Август? Я правильно понял?

– Х-х-хочу… – только и выдохнул между двумя всхлипами малыш.

– Тогда пусть немедленно подготовят бумагу, и император завтра её подпишет.

– Разве он умеет писать? – обалдело спросил Луций Галл.

– Ум-мею… – выдохнул сквозь всхлипы Постум.

– Вот и прекрасно! – сказал Бенит. – И я думаю, никто не смеет выступить против возобновления этого древнего обычая, как и других древних обычаев.

– Славься, император! – воскликнул Луций Галл, будто гладиатор на арене.

III

Марцелл не вернул на другой день рукопись, как обещал. Он не пришёл даже в клинику и никого не предупредил. Не появился и в это утро. Да был ли он вообще? Не пригрезился ли он Норме? Но почему, почему? Она вскакивала поминутно, подходила к окну. Потом кидалась к двери и спрашивала секретаршу: «Никто не звонил?» Ей было тошно. Ей хотелось кинуться к первому встречному и спросить: «Где Марцелл? Кто-нибудь видел Марцелла? Почему его нет рядом? Почему?»

А тут ещё Флакк, к которому Норма Галликан вчера поехала на дом, устроил дурацкий скандал. Узнав, что Норма просит пока не публиковать послание, вдруг закричал, что она трусиха, и что все вокруг трусы и подлецы, и все продались, и всем плевать на Рим. Один он, Флакк, переживает. Норма могла бы понять, что старик растерян и угнетён, но его крики и несправедливые выпады разозлили её. Без одобрения Марцелла она публиковать послание не могла. Она унизит Марцелла, если отдаст рукопись в печать, не дождавшись его замечаний. А она не могла его унизить. Ей хотелось на него молиться.

Её ждали сегодня на демонстрации, но она не пошла. Вдруг Марцелл явится в клинику и они с ним разминутся. Она будет ждать! Он должен прийти! Должен!

IV

Ещё с раннего утра отдельные личности прохаживались у терм Каракаллы. Все больше молодёжь. Но и пожилые степенные люди встречались. Меж прочими можно было узнать фабию, поэта Кумия, молодого Гая Флакка, сына известного сенатора, и Роксану Флакк, его племянницу, и ещё многих и многих. Ждали Норму Галликан, но она не пришла. Женщины при встрече целовались, мужчины приветствовали друг друга более сдержанно. После полудня маленькие группки собрались в толпу, толпа превратилась в процессию и двинулась к Аппиевым воротам. Людская змея все росла. Большинство надели траур. А кто не надел, тот накинул на голову полу тоги, молчаливым жестом говоря: не согласен. Так много-много лет назад плебеи удалялись из Рима, протестуя против несправедливости, оставляя своим врагам право повелевать стенами и крышами.

Валерия поджидала протестующих у Аппиевых ворот. Она надеялась возглавить процессию. Но идущий впереди Гай Флакк, сын сенатора и главы оптиматов, отстранил её:

– Валерия Амата, тебе лучше не присоединяться к нам.

Он был самолюбив и одновременно не уверен в себе – потому и говорил слишком громко и слишком много жестикулировал. Римлянин всегда должен держаться с достоинством. Но не хватало, катастрофически не хватало щуплому и низкорослому Гаю Флакку степенности.

– Почему? Ты боишься за меня? – Валерия снисходительно улыбнулась юноше. – А я не боюсь.

– Да, боюсь. Но не за тебя. А за наше дело. – И Гай Флакк протянул ей номер «Акты диурны» с отмеченным красным заметкой.

Валерия пробежала глазами по строкам…

– Что ж это такое? Не понимаю. Получается, я во всем виновата? Может, ещё скажут, что и легионы под Нисибисом погибли из-за меня? И Руфин умер из-за меня? Из-за того, что я была наполовину сиротой, когда пришла в храм Весты?

– Получается, что так. Тебя не имели права принимать в весталки. Но приняли. Был нарушен обычай. А этого боги не терпят. И они обрушили свой гнев на Рим.

– Боги или люди? – Валерия скомкала вестник.

Флакк не ответил и ускорил шаги.

– Неужели боги так мелочны?! – крикнула весталка в спину молодому Флакку.

Ей никто не ответил. Люди, проходящие мимо, старались смотреть в сторону или себе под ноги. Знают… И самое противное, что верят. Неужели почти тридцать лет жизни зря? Все зря?! «Идиоты!» – хотелось ей крикнуть идущим. Но нет, нет, она не должна никого винить. Это всего лишь очень точный, очень подлый удар Бенита. Сокрушительный удар. Или все-таки так и есть? И все в мире зависит лишь от формы? От соблюдения обычая… Форма определяет все. Добро и зло, лишённые формы, перестают быть добром и злом.

Процессия растянулась. Валерия приметила, что кое-кто начал отставать, пробираясь в хвост колонны. Многие потихоньку поворачивали назад. И колонна лишь поначалу выглядела внушительной. Когда через несколько минут Валерия увидела её хвост, то поняла: не получилось демонстративного исхода. Не большинство, и даже не значительная часть, а всего несколько тысяч человек покидали Вечный город. И хотя репортёры альбионских и винландских вестников старательно щёлкали фотоаппаратами, выбирая ракурсы так, чтобы колонна протестующих казалось бесконечной, эти фото ничего не могли изменить. Уверенные в недолговечности Бенитовой власти, в Альбионе и Винланде будут ждать, когда разъярённые поклонники Закона и Свободы вытащат Бенита из курии. Они будут ждать день за днём, год за годом, пока не устанут. А жителям Рима ясно уже, что противники Бенита проиграли, не начав бой.

Роксана Флакк остановилась подле Валерии. Вернувшись из плена, Роксана коротко постриглась и стала носить мальчишеские туники. Сейчас на ней была короткая туника со шнуровкой на груди и кожаные брюки до колен.

– Мы напрасно затеяли эту демонстрацию, правда? – спросила Роксана. – Римлянам нравится Бенит. А Флакк – нет. Так что топать дальше нет смысла. Только натрём ноги и устанем. Пойдём-ка лучше домой и тяпнем фалерна.

Тут только Валерия почувствовала, что от девушки изрядно пахнет вином.

Роксана вдруг захохотала.

– Знаешь, что мне это напоминает? – спросила Роксана, давясь от смеха. – Вся эта нелепая ходьба? Ползание под рабским ярмом. Да, да, мы все ползём под рабским ярмом, а воображаем, что протестуем. – Жаль, что тебя не зарыли в могилу, Валерия Амата. В этом был бы какой-то смысл. Да, в этом был бы смысл… А вот в этом… – Она махнула вслед уходящим, – никакого смысла нет. Только т-с-с… Я никому не имею права говорить про ярмо. Меня убьют. Кассий Лентул меня убьёт, если узнает, что я проболталась. Мы все дали клятву. Я и Лентул. Но тебе можно… Тебе, сестрица, можно…

И Роксана двинулась назад нетвёрдой походкой.

А к Валерии подошёл хмурый центурион и сказал:

– Валерия Амата, позволь проводить тебя в Дом весталок!..

Не сразу она узнала в нем человека, который сопровождал её в Эсквилинскую больницу, и вся вспыхнула.

– Ты… как ты осмелился?

– Я выполняю приказ. Мне велено проводить тебя в Дом весталок и следить за тем, чтобы ты его не покидала.

– Это что, домашний арест? – Валерия гневно нахмурила брови. – Меня должен сопровождать ликтор, а не центурион.

– Это забота о твоей безопасности, Валерия Амата. Ликтор пойдёт впереди. Я – сзади.

– Тебе самому не противно, центурион, делать то, что тебе приказывают? – Она повысила голос.

– Не надо оскорблять меня, – отвечал он.

И она смягчилась. Палач ведь никогда не виноват. В древности ликторы служили и почётной стражей, и палачами.

– А ты не можешь достать для меня бутылку фалерна? – спросила она. – Я дам тебе тройную цену.

Центурион едва заметно кивнул. И по дороге на деньги Валерии купил три бутылки фалерна. Себе он не взял ни сестерция.

А Дом бурлил и гудел, как растревоженный улей. В атрии Валерию ожидал Великий понтифик. Отныне Великая Дева должна передать свой титул другой весталке. Оставшиеся два года Валерии запрещено было покидать Дом. А также раз в месяц Великий понтифик будет стегать её плетьми до кровавых следов – её, раздетую, в одной полотняной тунике. Такова была епитимья за нарушение древнего обычая.

«Лучше бы я согрешила с Марком и меня закопали у Коллинских ворот, – подумала Валерия. – Ты бы, Веста, меня простила…»