Текст книги "Записки пилигрима"

Мой дом

Когда случилась «Павловская реформа», я жил и работал на Чукотке, в поселке Билибино, в хорошем, теплом и просторном доме из лиственничного бруса, купленном мною за два года до этого. Дом этот, был именно моим, хоть построил его другой человек. Как это объяснить? А пожалуй никак. Никто, я думаю, не станет спорить, что не все можно объяснить с помощью так называемой «человеческой логики». Дом ждал, когда я его куплю, терпеливо ждал меня, я это понял не сразу, но, главное, что я это понял. Неважно и то сколько я, жена и дочь прожили в этом доме.

До этого у меня за плечами было больше тридцати общежитий, съемных квартир и т. д., удивлены? Не поленился и посчитал. Впереди же, у меня были несчитанные вокзалы, аэропорты, бессчетные плацкартные вагоны, лес и стройка с картонками вместо матраца. Впереди были разочарования и страх, вера в победу и поражения, радость и отчаяние, иллюзии и освобождение от них. Поэтому, этот дом был моим, моим и останется, память не уничтожить.

Сначала я зарабатывал деньги, складывал, брал взаймы, собирал, потом искал этот дом, ходил по поселку, читал объявления, все было не то. Наконец я пришел туда, куда нужно, на улицу Полины Осипенко 11, к моему дому. Вошел через калитку во двор и постучал в дверь, не заметив собачьей будки рядом. Но пес, который там сидел, тоже догадывался, что я будущий хозяин, поэтому он зарычал тихонько и тяпнул меня за ногу не сильно, в свою очередь и я не сильно шмякнул его сумкой по голове, так мы познакомились.

Была зима, через две недели наступал новый 1990-й год, я на санках, по льду ручья перетащил свои нехитрые пожитки в мое новое жилище. С последними санками забрал кота, кот сначала не хотел идти, но я его уговорил. Когда я закрыл за собой дверь, Санька, так звали моего кота, выпрыгнул у меня из-за пазухи, где сидел всю дорогу и осторожно двинулся на разведку из веранды на кухню и дальше.

Когда я занес оставшиеся вещи и зашел в комнату, кот уже сидел у батареи и одобрительно смотрел на меня. Я понял, что он о переезде не жалеет. В тот день было много работы, неожиданностей, переживаний, поэтому мы с Санькой заснули прямо на теплом деревянном полу из толстенных досок, у окна. Дом принял нас.

Мы начали обживаться, кот ходил за мной везде, когда я залезал в ванну и закрывал дверь, он орал до тех пор, пока я не пускал его, он входил и лежал у ванны, пока я не выйду. Стоило мне пойти к соседу, Саня шел следом и, пока мы разговаривали и пили чай, становился на задние лапы и выглядывал меня за стеклом веранды.

Когда приходило время его купать, и я начинал, поставив Саню в ванну, поливать теплой водой и намыливать, котище начинал орать на одной ноте и без остановки. Когда у него заканчивался воздух, он глубоко вдыхал, и начинал орать снова. Бесконечное мяу прекращалось, только когда я вытирал его полотенцем.

Кооператив, благодаря которому я смог собрать денег на дом, к этому времени развалился полностью, поэтому я стал искать работу. Мне тогда казалось, что я никакой работы не боюсь и со всем справлюсь. Видимо Господь решил дать мне возможность убедиться в обратном. Я, недолго думая, устроился в цех ЖБК, формовщиком, и уже через несколько дней понял, что ничего не знал о том, какой может быть работа. Работа была адовой. В огромном, тускло освещенном помещении, шумели кран-балки, бегали озлобленные люди с ломиками и лопатами, общавшиеся с помощью мата и междометий, стояла вонь от непонятной, маслянистой жидкости для смазки форм и испарения от сохнущих изделий.

Люди, пытаясь заработать больше, перекрывали, перевыполняли план, а им его накидывали, и срезали ставки, так было год за годом и от обеда и перерывов на отдых почти ничего не осталось. Люди годами метались по этому цеху, цепляясь за северные надбавки и все больше зверея.

Я до этого формовщиком не работал, но никто учить меня не собирался, там просто злорадно дожидались моих ошибок и орали, видимо получая какое-то удовлетворение, в компенсацию за жизнь, оставленную в этом аду. Это выматывало полностью, физически, а главное, морально. Я приходил домой, смотрел на себя в зеркало и не узнавал, на меня оттуда смотрел измученный, затюканный человечек. Я забирался в горячую ванну и… просыпался, когда вода была холодной.

Платили мизер, но такая работа не стоит никаких денег, едва устроившись, я стал искать другое место. Мне посоветовали попроситься грузчиком в магазин, и я написал заявление об уходе, в контору завода ЖБИ. Перед этим меня предупредили, что так просто они не отпускают, поэтому я придумал слезную историю о необходимости срочного отъезда. И когда начальник, выслушав меня с сомнением, все же подписал заявление, я был счастлив, как мужик из анекдота про козу, который сначала взял ее к себе в маленькую комнату, а потом продал и понял, что такое истинное спокойствие и благодать.

Ну на самом деле, нужно же меня как-то учить?

Тогда-то я и пришел устраиваться грузчиком в магазин, где заведующей была Любовь Ивановна Козырева, добрейший и надежнейший человек. Она меня взяла, слава Богу, я теперь знал цену человеческого отношения, меня можно было брать смело, на такого работника не нарадуешься.

Перемены были разительными, люди улыбались, никто не злорадствовал по поводу ошибок, не было насмешек и издевательств, и приходила мысль – за что же так наказаны люди на заводе ЖБИ? За глупость? За нежелание слушать и понимать других? За что-то в прошлом?

Работы в магазине было предостаточно, машины шли часто, кроме этого приходилось рубить мясо, мы уставали, но потом спокойно пили чай в маленькой комнатке отдыха и шутили. Кроме меня было еще два грузчика, один из них, Сережа Артемьев, за полмесяца до меня тоже уволился с того же завода ЖБИ и стал работать в магазине, мы вспоминали цеха ЖБК как кошмар. Сережа был небольшого роста, но очень ловок и силен физически, обладал молниеносным ударом с обеих рук, был кандидатом в мастера спорта по вольной борьбе. Такого шутника и озорника нужно было еще поискать.

Во время разгрузки, он посмотрев на меня, вдруг останавливался и озабоченно говорил, – Аркаша, ты не заболел? Ты совершенно бледный и под глазами круги, – Зная о его любви к подвохам, я махал рукой и шел с коробкой в магазин. Девченки, встретившиеся по дороге, вдруг тоже заботливо спрашивали – Аркаша, тебе плохо? – Я шел к зеркалу, а они все начинали хохотать, и я, конечно, тоже.

Третий наш соработник, Коля, был парнем непростым, рубил мясо налево, сочинял какие-то мутные схемы, таинственно шептался с какими-то людьми и был непрочь проехаться за чужой счет.

Когда к заведующей приходили тетеньки из конторы УРСа, чтобы купить кусок мяса получше, Любовь Ивановна звала меня и напутствовала такими словами – Иди, Аркаша, с этой женщиной в подвал и отруби там ей ногу -.

В магазин привозили много мяса, там была и отечественная говядина и свинина, и австралийские полутуши, которые были минимум в два раза больше наших по весу, обколотые гормонами роста, и австралийская же баранина в марлевой обвязке, и брикетированное мясо второй категории. Привозили и местных олешков, когда мы их рубили, приходило знакомое чувство подъема температуры и потом мне рассказывали, что из-за проводившихся во времена Берии ядерных испытаний на Чукотке, в ягеле накапливался цезий и стронций, с большим периодом полураспада, с ягелем эти вещества попадали к олешкам, и к нам.

Сережа Артемьев научил меня есть сырое мясо. Мы выбирали в подвале хорошую отечественную говядину, острым ножом резали тонкие ломтики, посыпали солью и перцем, сворачивали в трубочку и отправляли в рот. Было непривычно, но вкусно. Серега с легкостью ел и сырую рыбу, например, хариуса, я на это не решался, из-за боязни подцепить паразитов.

Ко мне по вызову прилетели жена и дочь, стало повеселее. Рита устроилась в детский садик, туда же определили и Машеньку, ей было три годика. Через некоторое время пришел контейнер с вещами, я привез его из Черского на большегрузе, быт упрощался, дом встречал нас по вечерам теплым светом окон среди мороза и снежной белизны.

Приближалась весна, морозы слабели, я уже привык, что оттепелью считалось повышение температуры с 50-ти -40-ка мороза, скажем до минус 30 – 25с. Становилось действительно теплее, и снег, и воздух были другими.

Но ледоход начинался в конце мая, в это время набирал силу полярный день, солнышко катилось по небосклону, уже не прячась от нас за горизонт. В это время, почему-то обычно ночью, начинался страшный грохот на реке. Речки и ручьи в Билибино и окрестностях как правило, небольшие, и неглубокие, но, когда весна начинает ломать лед, становится шумно. Первый раз я даже испугался, выбежал в лес, который был сразу за домом, дошел до речки и долго стоял, пораженный, льдины громоздились одна на другую, грохотали, на этот грохот накладывался другой звук возрождающейся жизни – непрекращающийся птичий гомон. Их пение и переклички не утихали ни днем, ни ночью, ночи уже просто не было. Спят ли они в это время? Некогда.

Потом на Чукотку приходил кислород. Это чувствуешь сразу. Однажды утром, идя на работу, ты замечаешь, что воздух стал пахнуть по-другому. Все потому, что на сопках и в низинах, миллионы лиственниц, выбросили миллиарды иголочек – листиков, и каждая иголочка отдала свой первый кислород этому пространству, людям, птицам и животным. В этот момент хочется дышать глубоко и сильно, собирая ноздрями этот неповторимый, кисловатый запах жизни.

Хотя и говорят, что зима от лета на Севере отличается тем, что зимой люди ходят в застегнутых фуфайках, а летом – в расстегнутых, бывает и по-другому. Лето 1991-го, например, выдалось ярким, зеленым, ягодным и даже жарким. Доходило до плюс тридцати и трава в лесу вымахала по пояс. Возле моего дома протекал ручей, а сразу за ручьем начинался лес. Мы ходили туда с Машей и котом Санькой, гулять и есть смородину, которой в то лето было полно.

Мы с Машей прятались от кота, и выходили, когда он, становясь на задние и жалобно мяукая, пытался увидеть нас из-за высокой травы.

Весь поселок ринулся загорать на речку, и было странно наблюдать галечную отмель северной реки, усыпанную белыми телами жителей поселка, отмахивающихся от комарья. Я брал Машу на руки, макал в быстрый поток, она пищала и мы бежали, смеясь на берег. Ходили мы и за брусникой, все было рядом. Пес Мишка, которого хозяин дома оставил мне, когда улетал «на материк», ходил в лес с нами. Это была сильная, северная собака, с густой шерстью и еще более густым, как валенок, подшерстком. Стоило Рите, Маше или мне собрать горсть брусники, Мишка прибегал и просил ее, в несколько движений языка он освобождал ладонь от ягод, и бежал к тому, кто успел нарвать еще.

Окна приходилось занавешивать плотными шторами, потому что не всем удавалось заснуть при свете незаходящего солнца. Кот Санька, возвращаясь ночью с гулянки и залезая в форточку, иногда будил нас, и если он, заходя в комнату, где мы спали, видел, что глаза у нас открыты, он обязательно начинал рассказывать где был и что видел, и это его мяу-мяу, нас окончательно будило, поэтому мы, заслышав, как он лезет в форточку и спрыгивает на пол, закрывали глаза и притворялись спящими. Кот входил, смотрел на нас некоторое время, и видя, что внимания от нас не дождешься, молча шел на кухню, к своей миске. Иногда он приносил птиц из леса и рыбу из коптильни соседа, как бы говоря – вот, посмотрите, я тоже не лыком шит.

А вот Мишка повадился рвать цепь и убегал гулять. Все бы ничего, но ему нравилось подкрасться к почтальонше сзади и тяпнуть ее за ногу. Поднимался крик. Почтальоны отказались приходить в наш околоток. Я купил новую цепь, но все было бесполезно, пес был очень силен. Мне сказали. Что если ничего не изменится, я сам буду разносить газеты. Отдать Мишку я никому не мог, он все равно прибегал обратно. Переполнило чашу то, что Мишка укусил Машу за щеку, слава Богу, не сильно и без последствий. Я попросил у Сережи ружье и зарядил картечью. В последнюю свою ночь, Мишка послушно шел за мной через мостик в лес, он наверное понял все, но не убежал. Я помолился, зажмурился и снес ему полчерепа.

Рита уволилась из садика и стала делать желающим лечебный массаж, у нее были документы и навыки. Это происходило у нас дома, по ее просьбе я поставил в маленьком межкомнатном пространстве стол, чтобы было удобно. Заработало сарафанное радио, пошли люди, Рита стала забывать о маленьких детсадовских зарплатах. Потом она включила в ассортимент своих услуг еще и какой-то «бесконтактный» массаж, я не очень верил в его действенность, и мне это все меньше нравилось, потому что на эти сеансы приходили и мужчины, я стал ревновать.

Прошло какое-то время, и однажды ночью Рита разбудила меня и сказала, что ей плохо. Я пощупал пульс и ужаснулся, сердце ее колотилось очень быстро и беспорядочно. Я позвонил в скорую, они приехали и сделали укол. Для такой сильной тахикардии, казалось не было предпосылок, но, с этого времени Рита прекратила сеансы «бесконтактного» массажа.

Забегая вперед, расскажу, что уже после всех этих событий, когда я летел в самолете в Магадан, мне случайно попался листик со статьей из журнала «Огонек». В статье говорилось о таких же самодеятельных целителях, использующих «бесконтактный» массаж. Говорилось о том, что эти «целители», не имея истинного дара и собирая деньги, по сути с помощью обмана, расплачивались в конце концов аритмией, тахикардией, а те, кто упорствовал в своем неблагом усердии – и смертью.

Дело шло к развалу Союза, денег, как обычно, не хватало, я решил попробовать написать письма с просьбой о приеме на работу в Штаты, Канаду, еще куда-то. Письмо и резюме с фотографией, переведенные на английский, размножил и отправил на десятки адресов. Перед этим немного пополнил свои захудалые знания языка, на курсах английского.

Ответ мне присылать не торопились, и я подумал, а почему бы не попробовать мыть золотишко в окрестностях поселка, где было множество брошенных приисков, ведь, как говорили, даже из отвалов можно было что-нибудь намыть. Нужно было взять отпуск, и еще нужна была винтовка, или ружье, там могли быть медведи и волки, четырех и двуногие. Я стал советоваться с Сережей Артемьевым и он меня отговорил. Сережа сказал, что за каждым, кто отправляется в тайгу или сопки, наблюдают специальные люди и незамеченным это сделать не удастся. Сережа родился на Чукотке, вырос там, и не верить ему у меня оснований не было.

Тогда меня посетила другая, еще более глупая, как я теперь понимаю, идея. Я подумал, а почему бы мне не попробовать самому дойти до Аляски, ведь Ном и Анкоридж, были не так далеко. Сил было много, энергия хлестала через край, казалось что я, сделав грузовые санки, с запасом продуктов и резиновой лодкой, смогу не только дойти до Берингова пролива, пересечь его, но и добраться до искомых поселков на той стороне. И Сережа Артемьев, слава Богу, снова привел мена в чувство. Он сказал – Аркаша, не ходи! – Он убедил меня, что невозможно пройти такое расстояние в одиночку, постоянно рискуя провалиться в наледь, под воду, присыпанную снегом, не говоря уже о чукотских волках, которые больше обычных в полтора раза.

Я очень благодарен моему другу Сереже, за то, что уберег меня от моей собственной глупости. Жив ли он – настоящий человек и друг.

Все трещало по швам, деньги обесценивались. Наши отношения с Ритой зашли в глухой тупик. Мы развелись и отправили контейнер с ее вещами по ее старому адресу. Потом они с Машей улетели тоже. После этого улетал и я, собрав остатки вещей Риты и свои.

Через какое-то время я снова прилетел в Билибино, пытался возить с китайской границы товар на продажу, но это оказалось невыгодным. Народ разлетался из поселка, все искали свои пути и возможности заработка. Я очень жалею, что, когда у меня была возможность, не вывез с Чукотки кота Саньку. Прилетев в предпоследний раз в поселок, я его уже не застал, Саньку разорвали бродячие собаки, и я от бессилия гонялся за ними с ножом, привязанным к палке и плакал.

Я улетал с Чукотки и не знал, что уже не вернусь. В моем доме оставались мои вещи, запас продуктов, поэтому дом отпустил меня легко, он наверное тоже думал, что это ненадолго.

Мой Дом и мой Север снятся мне до сих пор, уже 22 года. Эту незримую связь, видимо не разорвать.

Узел связи

В Симферополе, на вокзале, мы сели в плацкартный вагон, нас было двадцать человек стриженых парней, и еще двое военных. Ехать мы собирались не куда-нибудь, а в армию, в Советскую Армию, наша команда была сформирована на сборном пункте, и в ней были ребята со всего Крыма.

С собой мы тащили коробки с сухпайками, и собирались ехать долго, капитан, которого назначили доставить нас на место, пошутил, сказав, что едем в Хабаровск. И, хоть наш старший предупредил, чтобы без водки, все равно была и пьянка, и драка, и порезанные руки одного из наших, от разбитого оконного стекла.

Через сутки оказалось, что мы приехали, нас ждала машина, крытая брезентом. Это был Ростов-на-Дону. Я снова встретился с городом, откуда уехал совсем маленьким.

Машина миновала ворота КПП, и через минуту остановилась за большим плацем, у здания, похожего на застекленный павильон, оказалось, что это банно-прачечный комплекс. Там нас всех ждали обновки и знакомство с портянками, нам предстояло научиться с ними ладить. Запахи новой, незнакомой жизни начали отсекать прошлое, и это было непросто.

Байковое белье и одежда хаки, бушлаты, зимние шапки и сапоги, иногда казавшиеся сделанными из жести.

Нас перевели через плац, и мы попали в казармы полка. Все происходило быстро, и память не успевала фиксировать впечатления, мы шарахались, как необъезженные кони, выпучив глаза. Товарищ сержант был повсюду и контролировал все.

Утренние кроссы, дневная шагистика на плацу, команды, команды, команды. Алюминиевые миски с кашей или супом, хлеб в пластиковых тазиках на десятерых. Есть хотелось всегда и стыдно вспомнить животное желание схватить быстрее и больше. Порции были на удивление маленькими, поверить, что это норма, я не мог.

Обязательным был просмотр программы «Время», вечером. Мы сидели в ленкомнате и прилагали громадные усилия, чтобы не уснуть. Но не удавалось. Заснувшего «старички» не обделяли тычком или ударом шапки в лицо, это сопровождалось фразой – Ты спишь, «такой» твой морда? – Сон пропадал. Иногда уходило ощущение реальности. Я не забуду, как во время просмотра мультфильма с песней львеночка «Я на солнышке лежу», я, встав по команде, не смог ответить сержанту ничего вразумительного, потому что в этот момент воспоминания выбили меня и из ленкомнаты, и из казармы, и из славного города Ростова-на-Дону. Я был в тот момент там, где хотел быть всем сердцем – дома. И пока я бормотал абракадабру, приходя в себя, все веселились.

В казарме преобладал запах черного гуталина для сапог, мастики для натирки пола, дешевого шипра, шинелей, табака и человеческих тел. Это днем. О ночных и особенно утренних ароматах казармы, я подробно писать не буду, из боязни отпугнуть людей впечатлительных.

Но, были и радостные моменты. Один из сержантов, Лупызин, видимо жалел нас, и после отбоя, когда мы еще не спали, в темноте ходил между ярусами коек и рассказывал анекдоты. Вряд ли кто-нибудь из нас забудет его шутливое и нарочито суровое – Сержант Лупызин шутить не любит! – Забудешь ли хорошего человека?

Это был «карантин», то есть время принятия присяги. Командиром нашей учебной роты был майор Бандура, замечательный, добрый человек, прошедший войну. Он тоже всегда старался поддержать нас словом. А вот комвзвода у нас был мальчишка – щеголь, из новоиспеченных лейтенантов, я не припомню, чтобы он когда-нибудь посмотрел на кого-то из нас. Его волновало только, как сидит на нем мундир, сияют ли сапоги и каков он в зеркале.

Пришел Новый Год, нам выдали по два вареных яйца и две печенюшки. И Новый Год наступил. Я не могу, конечно, поручиться, что не было совсем никаких мероприятий к празднику, но память ничего не зафиксировала. Запомнился только приезд известной артистки Майи Булгаковой, ее добрые слова, но это было позже, весной.

Бегали мы много, и после очередного марш-броска, это называлось «выбежать на ботанику», нога у меня распухла и перестала помещаться в сапоге. Я не без удовольствия отсыпался в санчасти, правда известное место здорово продырявили уколами пенициллина. Ко дню принятия присяги, опухоль спала и я смог натянуть сапог и дохромать до места построения. Там я увидел маму, нам несколько минут удалось поговорить, и я узнал, что она, приехав, никак не могла добиться правды, где же, за час до присяги, находится рядовой Кулиненко.

Я читал текст, и чувствовал мамино волнение и взгляд. Почти все родители новобранцев присутствовали, и после того, как присягу прочитал последний из нас, нам дали немного времени, чтобы поговорить с родными. Мы с мамой посидели в кафе, на территории полка, я старался успокоить ее как мог. Потом мама снова улетела домой, а я вернулся в санчасть, а потом и в казарму.

Нас, по одному, вызывали в отдельное помещение, где за столом сидели члены комиссии, врач и несколько офицеров. Пришла пора отправки в учебные и просто в подразделения, и наши пожелания тоже учитывались. Я попросился в «учебку» в Шауляе, где готовили сержантов – начальников радиостанций. Но, майор Бандура сказал – зрение твое, сынок, не позволяет мне записать тебя в команду на Шауляй, а радистом не хочешь стать? – я сказал, что согласен.

Учебный взвод Узла связи полка находился в отдельном крыле здания, на третьем этаже. Дверь и лестница вели только туда, площадки первого и второго этажей были глухими. Нас оказалось сорок человек, четыре отделения по десять. Замкомвзвода, старший сержант Сокол, ходил перед строем и объяснял нам рублеными фразами, порядок работы учебного центра и наши обязанности. И после того, как миновал наш первый день в учебке, мы поняли, что муштра в «карантине» была ерундой, а тамошние сержанты, в сравнении с сержантами учебного центра, добрейшими людьми.

Нагрузки утроились, муштра удесятерилась, за малейшую провинность курсант бежал мыть туалет, лестницу снизу вверх, или белую полосу линолеума 10 на 2 метра, на входе в помещение казармы. Все это мылось без конца щетками с мылом, менялись только люди, то есть мы.

Но, коль назвался груздем… Начали мы изучать и азбуку Морзе и прием – передачу. Расслабиться получалось только после отбоя, в койке. Но ночью почти все мерзли, окна не были как следует утеплены, а одеяльца были байковые. Я просыпался часа в 2 ночи от холода и начинал растирать ноги и руки. Судя по шуму и скрипу коек, я был далеко не один. Шинелями нам укрываться почему-то не разрешали, хотя «старички», которых было в учебке кроме сержантов, человек десять, все они были водителями автомобилей узла связи, наши шинели на ночь забирали.

Поэтому раза по два-три за ночь мы просыпались и грелись, как могли. Но однажды, все изменилось. Кому из взвода первому пришла посылка с салом, неизвестно. Сало поделили по-братски, и каждому достался кусочек со спичечный коробок. Мы его съели на ужин и… никто не замерз ночью. Письма с просьбой прислать сало, полетели во все концы. Эту напасть, мы, с Божьей помощью, одолели.

За все время нахождения на учебке, наши сержанты ни разу не отказали себе в удовольствии «отбить» взвод по нескольку раз. «Отбить», означало скомандовать отбой– подъем по 10—15 -20 раз. Раздеться, сложить обмундирование, и прыгнуть в койку нужно было почему-то не больше чем за 45 секунд, одеться – за те же 45. Но и этих секунд нам не давали, просто зажигали спичку, надо было успеть, пока она горела.

Но, все время кто-то не укладывался, и все начиналось сызнова. Так что под одеяла мы забирались обычно, уже взмокшие, будто не спать собирались, а куда-то бежать.

Несколько раз, видимо, не успевал я, и на меня начинали покрикивать два парня из соседнего отделения, послушно становясь в руках сержанта орудием круговой поруки, но я в долгу не оставался, а на открытый конфликт, они идти, видимо, боялись.

Но было и мое отделение, самые лучшие ребята. Я не забуду их, пока жив. Если мне нужен повод поразиться, восхититься чуду человеческого взаимопонимания и взаимопомощи, я вспоминаю людей, которых Судьба, Господь посылал мне навстречу. Это были прекрасные люди, и так говоря о них, я нисколько не преувеличиваю и не кривлю душой.

В том, что сближению людей способствуют преодоленные совместно обстоятельства, трудности, испытания, сомнений конечно нет никаких, да вот только в тех же обстоятельсвах, я был свидетелем и других отношений, о которых вспоминать горько. Поэтому у меня есть все основания удивляться и радоваться тому, какие люди были рядом со мной.

Первым по росту, а стало быть, и в строю, в нашем отделении был Ильговский, его имени, моя память, к сожалению, не сохранила. Он был из Краснодара, и в общем-то неплохой парень, но позволял себе некоторое высокомерие по отношению к другим, и это совсем не способствовало его сближению с ребятами. Вторым шел Володя Трофимов, это был замечательный, мягкий, деликатный парень с тонкой душой, он сразу чувствовал чужую боль и реагировал, стараясь помочь и поддержать. С первого взгляда было понятно, что человек это бесхитростный и безобидный, без «задних» мыслей и лукавства. Даже наши сержанты, казалось, лишенные эмоций и отлитые из металла, и те улыбались, глядя на Володю, в его глаза. В том, что этот парень изначально честен и чист, не усомнился бы никто.

Третьим в колонне шел я, а за мной – Володя Руснак, надежный, компанейский парень, весельчак. До армии, несмотря на молодость, Володя успел поработать водителем – эктремалом в каком-то шоу и, попав в аварию, встал на ноги только после операции. Несмотря на кажущийся очевидным задор и яркий темперамент, Володя был раним, хотя это тщательно маскировал.

Был в отделении еще один человек, о котором я не упомянуть не могу, это Сережа Моргачев, он ничем не выделялся, разве что мудростью, не по годам и ощущением безусловной надежности и доброты, которое приходило, как только он начинал говорить. Сережа говорил негромко, немного картавил, но каждое слово его было весомо, и на своем месте. Остальные ребята тоже были простые и настоящие. С ними, со своим отделением, я пошел бы и в разведку, и в бой, и куда угодно, не думая ни минуты.

Дедовщины, в ее чудовищных проявлениях, пожалуй, как и простой дедовщины, у нас не было. То есть, безусловно, эта зараза, а я ее воспринимаю только так, эта зараза где-то коренилась, пряталась от света и, как плесень, готова была пустить побеги. Но, слава богу, в нашей части эту гадость было кому корчевать. Для этого у нас был наш полковой командир, замечательный офицер, полковник Баскаев, мой тезка. В самом начале нашей службы в учебном взводе Узла связи, в полку произошло ЧП. Два «старичка» побили «молодого». Причины остались неизвестны, но в тот же день весь полк, свободный от службы, был собран в актовом зале, он был у нас очень большой. После того, как все уселись, на сцену вышел Баскаев и вывел двух провинившихся. Говорил полковник недолго, он сказал, что один и последний раз спросит нас, как ему с ними поступить, отправить в дисбат, или придумать наказание помягче? Всеобщий гул был ему ответом. Баскаев кивнул, – Я, – сказал он, – не сомневался, что вы попросите меня не наказывать этих двух строго. Как я и обещал, я поступлю, как просит полк, но это единственный раз. Следующего, или следующих, кто забудет кто они и зачем здесь, ждет тюрьма, или дисбат.

Стоит ли удивляться, что после этого, все те, в ком садистские, или просто животные наклонности преобладали над человеческими, прятали свои намерения, и если и делали что-то исподтишка, то в глазах у них был страх, и это было видно.

Ну а если нельзя, а очень хочется? Тогда конечно, нужно все подогнать под устав, и делать все будто-бы согласно этой книжице. Мало кто из нас сомневался, что наши сержанты таки поступают. В столовой полка, несмотря на мизерные порции, нам не давали времени их прожевать, мы просто глотали, боясь, что вот, сейчас последует команда встать. Как я уже упоминал, как бы холодно не было, шинелями нам укрываться не разрешали. Нас гоняли по плацу гусиным шагом, вприсядку, после чего крем с сапожных голенищ, конечно, перекочевывал на брюки, и их сразу нужно было стирать.

Была еще одна забава у наших сержантиков. Нас обряжали в шинели и пускали ползком под кроватями отделения, по натертому мастикой полу, и так раз 10—15. Пол, само собой блестел еще лучше, а вот шинели – нет.

Кто-нибудь скажет: – Да вы, дядя, канючить изволите, это же армия, тренировки и лишения! – Кто станет с этим спорить? А станет ли кто-нибудь спорить с тем, что нормальный человек всегда отличит тренировку от завуалированного издевательства?

Я не стану называть фамилию сержанта, который был командиром моего отделения, у меня есть для этого веские основания. Скажу только, что у всех нас было отчетливое ощущение, что этот человек получает от своих действий нездоровое удовольствие. Многие ребята хотели поквитаться с ним после армии, случилось это или нет, я не знаю, ну да Бог ему судья.

У Ростовского цирка с нашей частью, видимо была какая-то договоренность, мы выполняли некоторые работы у здания цирка, копали траншеи для коммуникаций, а за это нас приглашали на представления. Правда, почти всегда, мы бежали в цирк бегом, в парадных мундирах. В парадных же мундирах, нас иногда «отбивали», то есть заставляли по 10—20 раз раздевать и надевать их. В конце концов, мундиры на вспотевшие тела налезали с трудом. Зачем это делалось? Думаю, по тем же причинам, которые перечислены выше.

Человек, наверное, способен привыкнуть и приспособиться ко многому. Мы входили в этот, новый для нас ритм, заснуть могли почти в любом положении, даже стоя на тумбочке дневального, как лошади. В карманах шинелей были засохшие кусочки хлеба из столовой, на стрельбище, их можно было погрызть. Но, самое главное, рядом были ребята, которые, если что, подставят плечо и поддержат словом.

Койки наши в казарме, располагались в том же порядке, что и мы в строю. Справа от меня спал Володя Трофимов, а слева – Володя Руснак. После отбоя мы шепотом общались, рассказывая друг другу свои коротенькие истории. Помню, Володе Трофимову прислали из дому сушеные абрикосы, он потчевал нас ими, передавая в темноте. Конечно, они были необыкновенно вкусные, но почему-то и Володя Трофимов, и Вова Руснак еще жевали свою абрикосину, а у меня она очень быстро проваливалась куда-то, наверное, в желудок. Это происходило так быстро, что я не успевал ничего предпринять для того, чтобы продлить удовольствие. В этот момент, видимо, воля моя ослабевала.