Текст книги "Недалеко от Земли"

3

Когда последний экипаж ПП в полном молчании добрался до кабинета руководителя полетов, Ли лаконично предложил всем размещаться поудобнее. Терехов тут же уселся на откидной диванчик, нажал клавишу вывода компьютера, и перед ним из пола с негромким жужжанием сервомоторов немедленно вырос элегантный столик с плоским вертикальным монитором и удобной клавиатурой. Биолог с хрустом размял пальцы и тут же приступил к работе. Тучный Бородин по привычке шумно устраивался на соседнем месте. Тараоки же, почти приблизившись к облюбованному ей сиденью у противоположной стены, вдруг в раздумье остановилась, повернулась к физику и с самым невинным видом спросила:

– Андрей, а при чем тут красное смещение?

Ли поперхнулся и замер, упершись костяшками обоих кулаков в поверхность своего стола, а Бородин, сложив руки на животе, невозмутимо прогудел:

– Это же элементарно, Ватсон! Когда образуется сфера Шварцшильда, для внешнего мира звезда практически мгновенно перестает существовать. Вместо нее образуется черная дыра, потому что на поверхности сферы сила тяготения достигает бесконечно большого значения, и никакой луч света, более того, никакой сигнал вообще вовне прорваться не может. А внутри коллапса все вещество продолжает сжиматься и проваливаться внутрь со все возрастающим темпом. На сколько растягивается этот процесс для внутреннего наблюдателя, я лично сказать не берусь. Может быть, он длится бесконечно долго. И если мы с вами находимся внутри, то внешняя Вселенная относительно нас будет расширяться. Вот вам и разбегание галактик, и красное смещение. Я доступно объяснил?

– Более или менее. И как же мы можем существовать в таких немыслимых условиях?

– Это вопрос среды обитания, – вмешался отвлекшийся от своих дел Терехов. – Вы не можете жить, например, на дне Марианской впадины, и, тем не менее, ее населяют живые существа, – он помолчал и вдруг спросил: – А вы знаете, что бывает с глубоководными рыбами, поднятыми на поверхность?

– А что с ними бывает? – настороженно спросила Тараоки.

– Их разрывает внутренним давлением. Существа, привыкшие жить в условиях колоссальных, с нашей точки зрения, нагрузок, не могут существовать там, где этих нагрузок нет.

– Вы это к чему?

– А к тому, милая Вивьен, что прежде чем штурмовать Сферу, необходимо, как минимум, знать, сможем ли мы существовать во внешнем мире. Если, конечно, верна теория уважаемого Андрея Ильича.

Высказавшись, биолог недоуменно пожал плечами, словно удивляясь пришедшей ему в голову мысли, и вновь принялся за отчет. Бородин же возвел очи гореґи неспешно продолжил:

– Коллега Терехов абсолютно прав. Нам очень мало известно о мире, лежащем за пределами нашей досягаемости. Настолько мало, что мы можем делать совершенно неправильные, а зачастую противоположные истине выводы, как в том анекдоте про экспериментирующих с мухой недотёп…

– Расскажите, – потребовала Вивьен.

– Да вы что, ребята, – возмутился Ли. – Какие анекдоты! У нас всего час на составление отчета.

– Успеем, – отмахнулся Бородин и продолжил. – Так вот. Сидят двое за столом. По столу ползает муха с оборванными, чтобы не взлетела, крыльями. Один отрывает мухе лапу и говорит: «Муха, ползи!» Муха ползет. «Запиши в журнал, – говорит он второму, – муха ползет». Так они добираются до шестой лапы. После удаления последней лапы и привычной уже фразы «Муха, ползи» муха остается лежать на месте. «Запиши в журнал, – говорит первый второму, – после того, как мухе оторвали шестую лапу, она оглохла».

– Какой-то садистский анекдот, – фыркнула Вивьен, – и к тому же глупый.

– И тем не менее, он наглядно иллюстрирует то, что мы не всегда адекватно определяем причины и суть видимых нами явлений. Я это всё к чему? А к тому, друзья мои, что Вася натолкнул меня на еще одну, довольно тривиальную мысль. Вообще-то Вселенная может быть и N-мерной, где N, опять же, может быть любым числом. Каким – остается только догадываться. А внутри сферы, в условиях гравитационной могилы, это N выродилось в число 3, которым мы и привыкли оперировать и считать, что всё Мироздание трехмерно. А это может быть глубоко неверно…

– Всё! – Слава не выдержал. – Хватит! Давайте, наконец, займемся отчетом. И напишем в нем только то, что уже прозвучало в кабинете у шефа. Более углубленным теоретизированием займемся позже и выводы пока попридержим. До лучших времен. У меня есть очень сильное предчувствие, что наши мысли очень могут пригодиться нам самим. Обсуждать это заявление не будем, просто примем к сведению. А пока давайте закончим порученное нам задание. Осталось сорок пять минут…

И в кабинете руководителя полетов наступила тишина.

* * *

Кобыш повернул голову и негромко спросил:

– Как ты думаешь, Брюс, они уже прилетели? Может, посмотришь, где они?

Тернер молча кивнул и замер, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. После довольно длительной паузы, как показалось Кобышу, физически ощутимой и вязкой, он произнес:

– Они только что вернулись к Базе. Штурм был неудачным. Но, кажется, они завезли с собой какие-то новые мысли.

– Кажется или привезли?

– Привезли, – более уверенно сказал Тернер.

Кобыш задумчиво почесал кончик носа, искоса посмотрел на своего второго пилота и, хлопнув ладонью по подлокотнику кресла, решительно проговорил:

– Пора трубить сбор.

После этих слов он примостился у стола и, пощелкивая клавишами селекторной связи, оповестил всех испытателей о предстоящем мероприятии. Он назначил встречу ровно через десять минут в кают-компании Базы. Тернер поспешно натянул джинсы и принялся зашнуровывать кроссовки. Кобыш встал, застегнул верхнюю пуговицу рубашки, ободряюще подмигнул напарнику, дескать, посмотрим, кто на что горазд, и, открыв дверь, шагнул в коридор. Брюс молча последовал за ним.

Они дошли до лифтовой площадки, но, переглянувшись, лифт вызывать не стали, а направились к аварийному трапу. Им надо было подняться всего на один уровень, и для этого совершенно незачем гонять механизм. Да и размяться иногда тоже полезно. Короче, пока они добирались до кают-компании, все остальные уже подтянулись и расселись на облюбованные места.

Хромов полулежал в кресле, вытянув длинные ноги и расслабленно положив руки на подлокотники. Клеменс занимал место рядом с ним, упираясь подбородком в мягкую спинку стоящего перед ним стула. Женя Седых и Раф Дорин, одетые в одинаковые спортивные костюмы и примостившиеся в дальнем от двери углу, что-то довольно оживленно обсуждали, судя по долетавшим оттуда обрывкам предложений:

– …под таким градусом… если без хохм… я тебя уверяю… можно позволить…

– …полная чушь… кому это надо?..

– …если смотреть от Солнца…

– …да ерунда же…

Кобыш подошел к столу, за которым недавно председательствовал Слава Ли, и, прищурившись, оглядел испытателей:

– Господа офицеры! – Глаза всех присутствующих обратились к нему. – Прошу подсаживаться поближе… Разговор будет приватным.

Произошло множественное, почти бесшумное движение, и как-то очень быстро все вдруг оказались сгруппированными вокруг Дмитрия. Он коротко усмехнулся, видимо, что-то отметив для себя, и вновь заговорил:

– Я пригласил вас…

– …чтобы сообщить пренеприятное известие, – немедленно подхватил Седых.

Кобыш недовольно глянул на него и продолжил:

– Да, ревизор едет, и это уже ни для кого не секрет. База оповещена и находится в режиме недоуменного ожидания. Можно только догадываться о цели визита, хотя мы с вами, как никто другой, способны просчитать поставленные инспекторам задачи. Я правильно понимаю?

Ответом ему было настороженное молчание.

– Значит, правильно, – Кобыш снова усмехнулся. – Мы с Брюсом уже обсудили свои новые умения в узком семейном кругу, и, чтобы никто больше не испытывал иллюзий по поводу неведения остальных членов нашей небольшой группы, начну с себя. Пока излагаю свою версию, каждый может прикинуть, с чего начать ему. Заранее предупреждаю, я не верю в то, что среди нас есть неизменившиеся. Поэтому даю вам небольшую фору.

И Кобыш вкратце рассказал о своих приключениях, не забыв присовокупить более поздние комментарии и рассуждения. Когда он закончил, тему продолжил Тернер, немедленно поддержавший своего напарника и, кроме сбивчивого повествования о собственных обстоятельствах, предложивший не стесняться и облегчить душу перед товарищами. Закончил он свое выступление словами:

– Мы с вами – одна команда. Поэтому, что бы ни думали о нас остальные, между нами секретов быть не должно. Я вам больше скажу. Мы теперь меченые, и мы это знаем. И кому, как не нам, карты в руки, чтобы определить, что с этим делать дальше.

Брюс побарабанил по столу пальцами и склонил голову к правому плечу. Повисла неловкая пауза. Собравшиеся в кают-компании испытатели посматривали друг на друга, стараясь определить, кто же будет следующим, и что именно он скажет. Наконец Раф Дорин, до этого пристально рассматривавший Кобыша, негромко спросил:

– Может, по чашечке кофе?

– Хорошо бы… – буркнул сидевший рядом Клеменс и замер с полуоткрытым ртом, глядя на появившуюся перед ним тончайшего фарфора чашку на пять глотков, стоявшую точно в центре не менее изящного полупрозрачного блюдца с лежащей на нем серебряной ложечкой. Над поверхностью черной жидкости поднимался легкий дымок, и помещение немедленно наполнилось изысканным ароматом настоящей арабики. Пока пилоты приглядывались к растерявшемуся Клеменсу и его реакции, чашки возникли перед каждым из них, и на столешнице, внезапно превратившейся из прямоугольной в круглую, образовался полный кофейный сервиз на шесть персон с кофейником, сахарницей и сливочником посередине. Мало того, стол покрывала теперь белоснежная льняная скатерть.

– Изрядно, – только и смог сказать Хромов, до этого момента никак не проявлявший себя. – Тысяча вторая ночь…

Кобыш потрогал свисающие концы скатерти, прикоснулся к блюдцу, словно проверяя, не мираж ли это, и с интересом произнес:

– Значит, вот так еще?

– Да, – скромно подтвердил Раф и отхлебнул из чашки. – Прошу вас, господа. Уверяю, качество гарантировано.

– Насколько это сложно? – поинтересовался Тернер.

– Не сложнее, чем выпить, – Дорин сделал еще один глоток. – Всячески рекомендую.

Кофе действительно оказался превосходным. В лучших традициях самых изысканных арабских заведений подобного рода. Астронавты микроскопическими дозами поглощали его и прислушивались к собственным ощущениям.

– Да, – выразил, наконец, общее мнение Клеменс, – замечательно получилось. И как это можно сделать?

Выяснилось, что надо просто захотеть. И очень конкретно себе представить. Раф, например, пришел к этому выводу еще в карантинном отсеке. Как-то после ужина, состоявшего, по обыкновению, из очень диетического, тщательно подобранного рациона, ему страстно, просто до изнеможения и сведения челюстей, захотелось большого зеленого яблока. Такого, знаете ли, глянцевого и пахнущего призывной свежестью. И оно таки тут же появилось. Прямо перед носом. На груди. В проеме расстегнутой молнии спортивной куртки. Он, после вкушения пресных карантинных яств, валялся на койке и примеривался слегка вздремнуть. Сон как ветром сдуло, и Дорин с азартом неофита начал экспериментировать. Пока его напарник Седых мирно посапывал на соседнем ложе, Раф сотворял все новые и новые предметы, от спичечного коробка до миниатюрного, но мощного ноутбука «Toshiba», который и вызвал наибольшие сомнения, но, тем не менее, оказался самым что ни на есть настоящим и исправно работающим. Потом ему в голову пришла ужасающая по своей обыденности мысль, и Раф остановился. Что теперь делать с этим ворохом полезных предметов, занявших добрую половину изножия его койки? Что сказать Жене, когда он проснется? Как объяснить появление посторонних вещей персоналу карантинного отсека? Словом, его мучили те же мысли, что посетили в свое время и Кобыша. Он попытался представить себе, что ничего уже нет. Проклятые продукты его творения даже не сдвинулись с места. Он закрыл глаза и мысленно отправил их в небытие. Все осталось по-прежнему. Тогда он расстроился окончательно и в порыве отчаяния единым движением смахнул всю кучу с койки в случайно представленный за миг до этого пластиковый мешок для мусора. До раскрытого мешка она не долетела. Исчезла вслед за движением руки. Равно как и сам мешок. Немного успокоившись и поразмыслив, Раф пришел к выводу, что кроме сильного желания нужна еще и вполне осязаемая эмоция. Еще он понял, что необходимо оттачивать вновь приобретенное умение. Единственное, что его беспокоило – так это камеры наблюдения, ведущие непрерывную запись состояния обитателей карантинного отсека. Тут что-то надо было предпринять. До утра по бортовому времени он так и не нашел решения. А потом, так же, как и Кобыш, убедился, что никто ничего не заметил. Дорин удивился этому обстоятельству, но объяснить не смог. Он его просто запомнил. А следующей условной ночью продолжил свои экзерсисы. Получилось гораздо лучше и проще… И вот теперь всё выходит легко и совершенно естественно, так же как свободное дыхание для здорового человека… Единственное, что его удивляет, как это Женя Седых ухитрился всё на свете проспать и ни разу не заметить его активных ночных упражнений.

– А с чего ты взял, что я проспал? – нейтральным голосом спросил Седых, взъерошив свои соломенные волосы. – Это ты, Раф, ничего не заметил. А я всё видел. Я, знаешь ли, подглядывал и анализировал. И, по мере возможности, корректировал поступающую на мониторы наблюдения информацию, – в его широко поставленных, чуть раскосых глазах мелькнуло нечто неуловимое, а на добродушном лице обозначилась сочувственная улыбка. – Это тебе маленькое «фи» за твою скрытность. С напарником положено делиться впечатлениями. Нет?

– Ты знал?! – Дорин потрясенно поставил пустую чашку мимо блюдца. – И ничего не сказал!

– Так же, как и ты, – парировал Женя, взяв кофейник и наливая себе еще кофе. – А напиток действительно хорош, хотя я предпочитаю чай на травах.

– Интересно, – подал голос Кобыш, – а сейчас кто-нибудь контролирует видеокамеры? Здесь их тоже хватает.

– Натурально, мессир, – тихо сказал Седых. – Наблюдатели увидят только то, что мы захотим им показать. Не так ли, Брюс?

Тернер, не отвлекаясь от пития кофе, кивнул, мол, какие могут быть сомнения, а Кобыш вдруг ощутил на своей голове нечто, плотно охватившее ее и довольно тяжелое. Он рефлекторно вскинул руку и быстро сбросил возникший ниоткуда предмет, перехватив его на лету. Предмет оказался отливающей тусклым золотом короной, усыпанной к тому же крупными драгоценными камнями.

– Что это? – недовольно спросил он.

– Это корона, мессир, – кротко ответил Дорин, – положенная Вам по рангу. Как главе круглого стола.

– Б-балаган! – с чувством произнес Кобыш. – Как дети малые.

Ответом ему было радостное ржание. Напряжение наконец-то отпустило испытателей.

Глядя на них, полковник тоже невольно улыбнулся. «Какого черта, – подумал он, – ведь я не способен на них сердиться. А сейчас тем более. Они впервые такие после полетов. Прежние. До этого их угнетал груз обреченности на отличие от всех остальных людей, которые попросту могли не принять их, отторгнуть от себя. Каждый был с этим наедине, каждый боялся признаться даже своему напарнику. Как мы с Брюсом. Ведь только абсолютный эгоист, не ограниченный рамками морали, может упиваться собственными сверхвозможностями, дающими ему безграничную власть над обыкновенными людьми. А здесь таких нет. По определению. Они же военные летчики. И каждый из них знает, что такое прикрывать спину ведущего, и какая ответственность лежит на нем за ведомого. Они были и теми, и другими. Поэтому слово „взаимопонимание“ для них не пустой звук. Можно себе представить, как им было мучительно скрывать всё от своих товарищей. Теперь эта ноша сброшена, и пришло ощущение необычайной свободы, новых открывшихся им возможностей. Они теперь сообщество. А это уже совсем другое. Можно вместе принимать решения, можно делить ответственность за принимаемые решения на всех. Можно жить, не скрываясь, хотя бы внутри их маленького коллектива. И это само по себе уже здорово. Впрочем, я отвлекся».

Кобыш постучал ложечкой по чашке, призывая к вниманию:

– У нас не так много времени, парни, поэтому давайте продолжим разговор по существу. Но сначала хотелось бы убедиться в надежности защиты. Кто-нибудь может посмотреть в контрольном центре?

– А мы все посмотрим, – сказал Седых. – Я вам покажу.

И интерьер кают-компании мгновенно сменился интерьером аппаратного отсека Базы.

Левая стена представляла собой сплошной гигантский экран, разбитый на отдельные окна, каждое из которых воспроизводило картинку своего сектора наблюдения. Перед экраном за стойкой пульта скучал, развалившись в кресле, молоденький оператор. Они застали его в момент, когда он, едва сдерживая зевоту, увеличивал изображение в одном из окон. То, что растущей оказалась именно картинка кают-компании, никого особенно не удивило. Они уже начали привыкать к чудесам. Позабавило другое. Экран демонстрировал стандартный разбор полетов. Суровый Кобыш прохаживался вдоль первого ряда стульев, нудным голосом излагая сложившуюся на текущий момент обстановку. Остальные с напряженным интересом внимали. Вся атмосфера этого собрания вызывала неудержимое желание уснуть. Кто-то из испытателей не выдержал и фыркнул, и вся компания вновь оказалась за покрытым белоснежной скатертью столом.

– Да-а-а, – Тернер покачал головой и завистливо посмотрел на Седых, – тут ты через меня плюнул, Женя. Я так не умею. Просто полный эффект присутствия. Ну, давай, теперь по всему – твоя очередь. Исповедуйся.

– Зато ты умеешь видеть и чувствовать весь объем, а я только избранный фрагмент. Так что кто кого ловчее – большой вопрос!

– Принимается, – Брюс благосклонно кивнул.

– Даже не знаю, с чего начать, – задумчиво сказал русский капитан. – Наверное, с кошмара, который мне снился, когда Раф занимался материализацией. Или мне казалось, что снился. Я падал в черный, бездонный колодец. Мрак всё сгущался, лишь то, что проносилось мимо и казалось стенками, изредка просверкивало серым. Наконец, меня окружила беспросветная, физически плотная тьма, и я стал задыхаться. Ощущение было настолько реальным, что я попросту испугался. Казалось, я обречен здесь на вечное слепое заточение. И тогда родилось такое свирепое желание вырваться оттуда, попасть хоть куда-нибудь, где можно ну хоть что-то увидеть, что я собрал все силы и крикнул. На выдохе. Как положено в кумитэ. И вспомнил, что всё есть майя. В общем, иллюзия. Я опять сконцентрировался и представил себе самое простое – койку, на которой лежу. И в следующий момент понял, что так оно и есть – я в отсеке и на койке, а где-то рядом возится Раф. Вот только тогда я успокоился и, не открывая глаз, постарался понять, что же это со мной было. На сон непохоже. Тогда что? И очень захотелось поделиться этим с кем-нибудь, а также посмотреть, чем там Раф шебуршит… Ну, я и увидел. Не открывая глаз. Понимаете, какая получилась штука: глаза закрыты, а я всё вижу. Меня это настолько позабавило, что я забыл про остальное и стал наблюдать за напарником. А он был настолько увлечен, что всё окружающее ему было до лампочки. Извлекал из воздуха один предмет за другим. Радовался, как ребенок. Я посмотрел-посмотрел на его эксперименты, и стало мне как-то скучновато. Ей-богу, глупо наблюдать за другими, когда у самого только что образовались некие странные способности. Правда, первая мысль моя была – а почему, собственно, у него проявилось одно, а у меня – другое? Ведь условия полета на нас влияли одинаково. А в том, что наши новые возможности – это результат экспедиции к Сфере, я уже не сомневался. Так вот, я прокручивал эту мысль и так, и этак, но ничего путного не надумал. Кроме того, что мы с ним – разные люди, выросшие в разных условиях. Потом я спохватился и представил себе, какая кутерьма начнется завтра, когда контролеры-биологи обнаружат в записях ночные рафовы опыты. И засадят нас с ним надолго в какую-нибудь камеру, смахивающую на колодец, из которого я только что выбрался. Во славу науки и для выявления наших уникальных способностей. С целью дальнейшего прогресса и осчастливливания всего человечества. Тошно мне стало и хмуро, ни в какую не хотелось быть образцом для homo novus. А ведь нас мог засечь и сейчас любой не в меру ретивый оператор. Тогда я решил для себя во что бы то ни стало посмотреть, что происходит в контрольном центре. Поднапрягся и увидел. Как будто сам там оказался. Сидит себе молодой парнишка у пульта и почитывает журнальчик, чтобы совсем не уснуть. До боли знакомая картина. Сам когда-то так дежурил. Ну, пока он за чтением убивал время, я нашел наше окно и убедился, что, да, все в нем видно, как на ладони. И что с этим делать? Дай, думаю, проверю, насколько простираются мои таланты. И представил себе совсем другой сюжет. До неприличия натуральный. Мы с Рафом всю ночь безмятежно дрыхнем, и нет нам никакого дела до мировых проблем. Так оно и получилось. Иллюстрация удалась на славу, комар носа не подточит. А затем я распространил это мгновение на все восемь часов записи нашего предполагаемого сна. Так вот.

– Что же ты мне утром ничего не сказал? – обиженно спросил Дорин.

– А ты? – прищурился на него Седых. – Сам-то? Я для тебя почивал без задних ног, а ты вовсю развлекался. Мог бы наутро и поведать мне, темному, на что способен рядовой испытатель.

– Да, – Раф сконфуженно почесал кончик носа, – нехорошо получилось.

– Все мы проявили себя не лучшим образом, – сказал Кобыш. – Каждый комплексовал в одиночку. Что уж теперь! У тебя все, Женя?

– Да как сказать, – Седых смущенно замялся. – Был еще один эпизод. Это уже после карантина. Раф ушел в спортзал, а я решил немного попрактиковаться. Проверить на всякий случай, всё ли по-прежнему со мной. Ну, сижу, значит, прикидываю, с чего бы начать. Решил для затравки коридор «посмотреть». А тут как раз появляется из-за поворота боевой товарищ Хромов…

– Ага, – облегченно произнес до сих пор не принимавший участия в разговоре майор, – так это твоих рук дело! А я-то думал, у меня от нервов глюки.

– Тихо! – веско произнес Кобыш. – Прения потом. Продолжай, Женя.

– Ну, я и решил ему «картинку» показать. Дождался, когда он дошел до своей каюты и дверь открыл. Тут я и включился. Гляжу, выскакивает обратно, глаза круглые, башкой крутит и ничего понять не может. Вроде его дверь, а за дверью-то… – Седых непроизвольно хохотнул. – В общем, показал я ему мужской, вполне земной туалет. Небольшой такой. Все в кафеле, как положено, кабинка там, рукомойник, сушилка, писсуар. Над писсуаром здоровенный такой мужик трудится. Струя что у слона. Как только дверь открылась, он голову повернул и этак раздраженно рявкнул: «Занято!» Натурально получилось…

– Да уж, – подтвердил Хромов, – натуральней некуда. Можете себе представить. Вхожу в свою каморку, а попадаю в ватерклозет. Поначалу решил, что в задумчивости дверью ошибся. Отрабатываю реверс, смотрю – нет, моя каюта. Какого черта! Только потом дошло, что на Базе таких сортиров нет, да и мужика этого в первый раз вижу. Снова вхожу – каюта как каюта, все на месте. Ну, думаю, только этого мне не хватало…

– Звуковая картинка? – восхитился Тернер. – Да ты гигант!

За столом оживились, но Кобыш пресек веселье в зародыше.

– Я надеюсь, – хмуро сказал он, – ты больше ни на ком такие опыты не ставил?

– Ей-богу, командир, единственный случай в истории…

– …болезни, – подсказал кто-то.

Кобыш не выдержал и тоже улыбнулся, но сразу постарался принять серьезный вид:

– Парни, давайте-ка сначала выясним все наши обстоятельства. Праздновать будем потом. Если будем… У нас остались Клеменс и Хромов. Вот и послушаем, что они скажут.

– И скажем, – подтвердил Хромов. – Что мы, хуже других?

Он подмигнул Клеменсу, степенно откашлялся и приступил к изложению.

Как сразу же выяснилось, у последней пары был полный консенсус. Хотя, надо признать, получилось это совершенно случайно. И тоже во время пребывания в карантине. Точнее, все началось на второй условный день, после того, как Джеку приснился приятный во всех отношениях сон. А снился ему родной дом в Колорадо-Спрингс, зеленая лужайка во внутреннем дворике, мама, сидящая в шезлонге у парапета бассейна, отец в проеме поднятых ворот гаража. С отцом у него с детства сложились самые теплые отношения. Старший Клеменс был для сына всем – и другом, и советчиком, и учителем, и примером для подражания. Когда Джек решил стать летчиком, отец поддержал его без колебаний, в отличие от мамы, которая мечтала видеть своего мальчика адвокатом, а обо всем остальном и слышать не хотела. Сон же перенес его во времена отрочества, когда ни о чем подобном еще и речи не шло. Понятное дело, что проснулся Джек в томительном состоянии духа, немного полежал, стараясь как можно дольше удержать это ощущение, потом пошлепал в душевую кабинку чистить зубы. Мысли об отце не покидали его. «Здорово было бы его сейчас увидеть», – расслабленно думал Клеменс, выдавливая из тюбика зубную пасту и поднося щетку ко рту. Он его и увидел. В зеркале. Вместо себя. Несколько секунд он потрясенно всматривался в знакомые до мелочей черты, потом медленно поднял левую руку и ощупал лицо. Ощущения были его, а вот внешний вид…

Таким его и обнаружил Хромов, заглянувший в душевую кабинку через приоткрытую дверь. Увидеть в карантинном отсеке незнакомого полуголого мужчину – событие из ряда вон! И майор застыл в ступоре, лихорадочно перебирая варианты. Но незнакомец уже заметил его и стал неторопливо поворачиваться. Лицо его как бы затуманилось и потекло, да не только лицо, но и все тело. И в следующее мгновение он оказался Джеком Клеменсом, привычным уже напарником и соседом по каюте.

– Ряд волшебных изменений милого лица, – растерянно пробормотал Виктор. – Что это было?

– Хотел бы я знать, – в тон ему ответил Джек и задумчиво потер лоб.

Так они впервые узнали о необычных способностях Клеменса. С трудом дождавшись вечера, а на это были свои резоны, потому что ночью режим наблюдения за карантинниками упрощался до предела – всего лишь запись на видео, они уединились в слепой зоне и затеяли ряд экспериментов. Сначала метаморфозы удавались Джеку с некоторым напряжением сил, но потом дело пошло. Они перебрали всех общих знакомых, и Клеменс поочередно перевоплощался то в самого Хромова, то в Тернера, то в Кобыша. Особый прикол был, когда Джек превратился в Вивьен Тараоки. «Очень необычные ощущения, – сказал он, – никогда не думал, что смогу стать женщиной». Наконец они угомонились, по ходу дела прикинув, что может являться причиной проявившихся способностей, и что, собственно, теперь с этим делать, и залегли в койки, пожелав друг другу спокойной ночи. Но Хромов уснул не сразу, он лежал и размышлял. «Хорошо Джеку, – думал он, – его на Земле ждет семья, в которой ему уютно и благолепно. А меня, в общем-то, не ждет никто. Отец с матерью выполнили свой родительский долг, выкормили и вырастили меня, но особой близости между нами никогда не было. Как-то так не получилось. Да и не интересовались они, по большому счету, моими обстоятельствами. Они были всегда заняты своими, взрослыми, проблемами. Нет, спрашивали, конечно, как дела в школе, с кем я дружу, чем занимаюсь в свободное время. Как будто трудно было хоть немного в этом поучаствовать. Они даже не заметили, как я вырос. И мое заявление о том, что я уезжаю из родного города и поступаю в летное училище, они встретили как-то отстраненно. „Ты уже взрослый, сам и решай“, – сказал отец, не отрываясь от утренней газеты…»

В офицерской общаге, где он делил комнату с коллегой-одногодком, жизнь была скучна и размеренна. А также вполне предсказуема. На буднях – полеты, тренировки, служба; в выходные – однообразная развлекаловка: телевизор, холостяцкие междусобойчики, изредка – девочки. Ему было неинтересно. Да и близких друзей у него как-то не случилось. Зато у него было увлечение. Появилось оно совершенно случайно. Увидел по «ящику» один из фильмов документального сериала «Планеты и звезды». Пусть это и были в основном компьютерные реконструкции, но зрелище его заворожило. И он буквально заболел космосом, как когда-то в детстве, начитавшись фантастики. Несколько месяцев урезал свое скромное офицерское жалование, чтобы купить подержанный ноутбук. Потом поднабрал учебных и специализированных программ и с головой погрузился в изучение Вселенной. Собственно, это и привело его в отряд испытателей. Право на пребывание в нем он вырвал зубами в суровой конкурентной борьбе.

И вот сейчас он лежал и думал о том, что действительность опять оказалась проще и грубее, чем его представление о ней. Хотя, пожалуй, только здесь, среди единомышленников, он впервые почти приблизился к понятию «семья». Мысли цеплялись одна за другую и выстраивались в длинные-длинные цепочки. «Вот Джек захотел увидеть своего отца и увидел. А чего хочу я? Чего по-настоящему хочу я? Все ставшие действительно близкими люди находятся здесь, на Базе. На Землю меня пока не тянет. Хотя, конечно, хотелось бы посидеть на зеленом бережку. Летом. Где-нибудь в лесной глуши. И чтобы ветерок был, и солнце не очень жарило… Но это не самое сильное желание. А какое сильное? Может, как в детстве? Когда прочитал, например, „Аэлиту“… Кто не читал „Аэлиту“ в детстве. Кто не мечтал побывать на Марсе. На таком Марсе, как у Толстого… Или у Брэдбери…»

Он представил себе зеркальную гладь каналов, высокое темное небо с двумя серпиками, замысловатые строения вдали… И в груди защемило. Детское воспоминание навалилось непреодолимой глыбой, смяло его и, вместе с тем, неуловимым образом распахнуло душу…

Хромов оказался на Марсе. Он стоял почти голый, в одних трусах, ощущая босыми ступнями мерзлую шершавую поверхность песка. Где-то в уголке сознания билась истерическая мысль о том, что всё, брат, хана тебе. Он сразу понял, что попал туда, куда хотел. Сомнений не было. Добился своего, придурок. Дышать здесь нечем, холод зверский – и минуты не продержишься. Но минута прошла, а он был всё еще жив. Более того, он совершенно не ощущал лютого мороза, да и дышалось довольно легко. Хотя как сказать. Похоже, он не дышал вообще. Тогда он несколько отмяк и огляделся. Естественно, ни романтических аборигенов Брэдбери, ни красавицы-марсианки, взывающей: «Где ты, сын неба?» он не обнаружил. До самого горизонта, насколько хватало обзора, простиралась унылая, всхолмленная равнина с разбросанными по ней кое-где ущербными кучками искрошенных каменистых обломков. И мертвая, давящая на разум тишина. Вот тогда он почувствовал леденящее душу, немыслимое одиночество. Один на застывшей неживой планете. Совсем один. Так недолго и с катушек слететь. Ну, конечно, ползают где-то тут американские исследовательские автоматы. Но ему-то что до них? Хотел посмотреть Марс? Посмотрел. Исследователь хренов. Сбылась мечта идиота…