Текст книги "Ведьма. Эзотерическая книга, которая переворачивает представление о женщинах!"

– Как вы? – спрашивает Хорхе, подмигивая каждому из нас соответствующим глазом.

Музыка набирает новую высоту ярости и ошпаривающих звуков.

– Шикарно! – кричит Несусвета, обжигая мое неосторожно порхающее рядом ухо. – Просто блеск!

– Давайте танцевать! – вторит ей в той же тональности Ракель и поднимается.

Мы с Хорхе переглядываемся, но остаемся, желая недолго сохранить иную скорость, нежели общий ритм. Таращимся по сторонам, потягивая коктейли, многозначительно переглядываемся, сфокусировавшись на объекте, который восхищает нас синхронно. Немое общение продолжается несколько минут, сказано очень много, хотя со стороны кажется, что мы сосредоточенно молчим и лишь водим глазами туда-сюда.

Я делюсь с Хорхе старыми размышлениями, предлагая отвлечься от чужих частей тела.

– Это все ментальные вирусы. Один зевнул – и все зевнули, один начал орать – все заорали. И здесь массовый вирус, вирус толпы. Их родственник – вирус агрессии, самый липкий и отвратительный. Когда в толпе растворяются личности всех… – я распахнул руки, насколько возможно, – воспаряет одна языческая болезненная личность толпы. Вирус танца – самый прекрасный из этой категории – начал плясать один, скоро все закружились в неистовстве… – Мысль в этот момент теряет свою дорогу, наталкивается на другую, вызывает переполох и клубы дыма.

Я замолкаю с открытым ртом.

– Добрая ярость, – кивает мне понимающе Хорхе, едва ли услышавший даже половину. – Я тоже думал об этом не раз.

Мы допиваем коктейли, ставим пустое стекло на стол и, не сговариваясь, поднимаемся на ноги. Я чувствую в контрасте с недавним покоем, что движения ног неверны и тело заносит, подобную размашистость замечаю и за Хорхе.

Ищу знакомые цвета тканей, в которых опознаю Несусвету, Евгенио, Ракель и Мигеля с Лаурой, настойчиво продолжаю продираться к ним сквозь сгустившуюся толпу, течением которой их давно отнесло прилично в сторону.

Слышу шум откуда-то сверху, запрокидываю голову и понимаю, что подросшая, мощная и массивная волна сорвалась с неведомых цепей, на которых, поскрипывая, раньше висела, и всем своим яростным просторным туловищем несется, чтобы упасть мне на голову. Не успеваю вскрикнуть, как она обрушивается стотонной глыбой, сбивая меня с ног, подхватывает сильными руками вод и швыряет сквозь толпу, между платьев и голых ног, где под мелькание колибри-педикюров я, промокший до нитки, останавливаюсь в полете и течении только тогда, когда с размаху врезаюсь в подсвеченную змею продолговатого бара.

– Один «Негрони», – хриплю я, пытаясь встать. У меня получается.

С важным влажным видом переминаюсь с ноги на ногу, уложив локти на сырую поверхность барной стойки, терпеливо жду. Вдруг замечаю, что реальность меркнет.

Музыка звучит, но уже в темноте, спустя минуту я с усилием распахиваю глаза.

Музыка исчезает.

Вижу свой номер, себя, размазанного по кровати, и Светлану, приютившуюся на самом углу ее, спиной ко мне, зато с одеялом.

Время опять становится утекающим сквозь пальцы.

Она мирно спала, а я, по всей видимости, только проснулся. Вселенская жажда схватила меня за горло и протащила до холодильника, где крохотная бутылка ледяного пива ознаменовала самое что ни на есть счастье. Я бесшумно влил ее в раненый организм, отставил пустое зеленое стекло и, обернувшись, встретился с настороженным взглядом спутницы.

– Что вчера было? – спросил я виновато. – Во сколько мы вернулись? – Головная боль с великой протяженностью крыльев проснулась в затылке.

– Ага… память пропала? – хрипловато спросила она, потягиваясь, морщась и стараясь не встречаться взглядом с окном, полным дневного солнца.

Мне подумалось, что мы оба явились, едва дыша, – задернуть шторы не было сил ни у кого.

– Память пропала. Бог с ней, главное – правильно делать все без нее, а так зачем она? – заумничал я, настраиваясь попранной личностью на уверенный лад.

– А все ли правильно делал? – выбили из-под меня пол.

– Хм… Надеюсь.

– В какой-то момент проснулся Аркадий, стал независим и нацелен внутрь себя. Продолжать? – Хрипотца исчезла, Светлана нагая выскользнула из-под одеяла и, прячась частично в густые волосы, схватилась за бутылку воды.

– Продолжай! – В трусах я почувствовал себя еще более голым, чем она.

Когда просыпался Аркадий, Арсений обычно терял контроль, уходя в тень, которую отбрасывал этот неуправляемый исполин, полный громких речей, долгих плясок и необъяснимых наутро затей.

– Иногда не узнавал меня. Общался с незнакомыми женщинами. Иностранками, одна страшнее другой, но тебя это не смущало. Ты видел что-то свое там и вообще – вокруг… Еще? – Вода неудержимо, но бесшумно провалилась внутрь ее.

– Давай! – Я посмотрел пристально ей в глаза, пытаясь понять, не игра ли это.

– Пытался показать мне какую-то несуществующую волну, – продолжила она, широко улыбаясь. – Говорил, что она связана с количеством алкоголя в тебе и что чем-то пока заморожена, но скоро действие заморозки пройдет, и она обрушится на тебя, сокрушив с ног. И пил коктейли – много и часто. – Она прошлепала мимо мелкими шагами, пытаясь собраться с мыслями и обнаружить вчерашний предметный мир.

– Волна… – Я отвел глаза и почувствовал, как кровь прилила к ушам.

– В следующий раз могу и обидеться, имей в виду! – В итоге Светлана спряталась за шкафной дверцей, шумно выбирая что-то в предметный мир сегодня, так как обрывки вчерашнего не поддавались идентификации.

– Прости… – Я не нашел ничего лучше, как ввернуть слово-код. – Опять же – некрасивость субъектов моего внешнего общения вчера дает понять исключительную жажду общения. И только…

– Потом в какой-то момент тебя действительно точно смыло, взгляд помутился, танцевать стал, как глухой. Я почти без сопротивления увезла тебя, – уже агрессивно орудуя расческой, лукаво выглянула моя спутница.

– А Хорхе? – Я поспешил ретироваться в ванную, чтобы привести себя в порядок и обдумать перспективу возможных последствий, будущих намеков, вопросов и ответов.

– Их с Ракель смыло еще раньше. Евгенио за нами приглядывал и потом отвез в отель.

– Какие были на Хорхе последние запонки? – спросил я уже в дверную щель ванной.

– Спиральки, – подумав чуть, отозвалась Светлана, изобразив бессмысленный взгляд и покрутив по кругу указательным пальцем.

Я прикрыл белую дверь, щелкнул замком, придирчиво оглядел припухшее лицо, взял станок для бритья, но потом отложил, поморщился от ударов тока в затылочной части головы и полез под живительные струи воды.

Я пытался вспомнить события прошлой ночи с того момента, как волна сорвалась и размазала меня о действительность. Но кроме мельтешения пустых картин, перемешанных с утренним сном, где отражались кусками «Hound club» и смутные фигуры без определенных лиц, припомнить ничего не смог.

Минут через пятнадцать с чистой головой и смытым чувством вины мне уже гораздо бодрее шлепалось по плитке номера. Зазвонил телефон, дрожащая рука подняла трубку и боязливое ухо услышало нарочито бодрый голос Хорхе:

– Это Хорхе… – Он простуженно шмыгал носом. – Как здоровье?

– Прислушиваюсь к себе, – ответил я, отметив обеденное время на часах в номере.

– Вы готовы? Давно проснулись? – Из мира вокруг испанца доносились многочисленные голоса.

– Светлана в ванной, я только собрался… – На задворках сознания проступил голод.

– Прекрасно! – констатировал Хорхе. – Я в лобби. Приходи в бар, пусть она соберется спокойно.

Идея была настолько прекрасной, что ровно через минуту я был внизу, нашел испанца греющимся на солнышке за круглым белым столиком на тротуаре. Он облачился в вытертые добела джинсы и белую рубашку, рукава были закатаны, а верхняя пуговица еще имела пристанище. Мы поздоровались за руку. Я грузно сел на стул рядом.

– Как вы продолжили? – спросил Хорхе.

Я пожал плечами и произнес:

– Отлично.

– Консуэлла ночью впала в редкую даже для нее бесноватость, – грустно доложил он. – Ее безумие заразно, особенно если ты не спал и явился под покровом ночи и пьянства. Тогда все, о чем она кричит, ты тоже начинаешь видеть. Сегодня я не с вами, одним словом… Хотя порой мне кажется, что это женский театр в отместку за мои загулы. Опять же – он чертовски реалистичен! – Испанец вздохнул, внутренний мир его был явно не под стать внешнему сейчас. – Пришлось обшить комнату Андреа специальным материалом, чтобы он мог спокойно спать. Хорошо, что это нечасто. Своего рода проверка на настоящую любовь…

– А любовь – настоящая? – остро ткнул я его в висок, видный моему взгляду.

– На этот вопрос я ответил давно и неоднократно, – уверенно отозвался Хорхе, – себе и не только себе.

– Почему же тогда Ракель? – прищурился я, покачиваясь на кованом скелете винтажного стула.

– Такой я. Все – разные. Мне просто скучно, наверное. Через других женщин я понимаю, что люблю только Консуэллу. Но убедиться иным способом не могу. Я несчастлив, ведя банальную семейную жизнь. – Ответов было много зараз. Похоже, Хорхе не раз пытался объяснить себе заявленный нюанс и не всегда делал это одинаково.

Я промолчал.

– Пока я усмирял мою любовь, разволновался и до утра почти не мог уснуть, – с болезненным взглядом поведал Хорхе. – А когда уснул, мне приснился страшный сон. Даже не страшный, скорее неприятный. Я видел людей, накрытых стаканом. Они не выглядели счастливыми. И не могли оттуда выбраться – никак.

– А я – людей, запертых в кристаллах, – изумленно вытаращился я на испанца. – Этой же ночью. Во сне я пытался положить в кофе сахар, потом увидел, что в каждом его кристалле заперта тьма народная. И происходило все в чудесном и демоническом одновременно «Hound club».

– То же самое со стаканом. Я не сразу понял, что это огромный стакан, а в нем куча народу. – Хорхе приспустил очки, мы подержались глазами. – Я пытался разглядеть их лица – и не мог. Страшнее всего найти себя там, за стеклом, разглядеть свое лицо. – Он сглотнул. – Не помню – нашел я его там или нет… А если бы нашел? Как бы я помог себе выбраться? Стакан большой, очень большой…

– Или в сахаре… – задумавшись о своем, отозвался я. – Тоже не помню. Но выбираться надо здесь, иногда это проще. Хотя во сне возможно все, надо только во сне же поверить в это и сделать. Это сложнее всего.

– Две сангрии, – подал знак испанец мелькнувшему рядом официанту. – Лучше кувшин. Красную, конечно. И меню, пожалуйста. Мне кажется, если реально там, реально тут, и наоборот… Сообщающиеся сосуды сознания и подсознания.

– Да, непросто понять, что тебе нужно, – попытался я поддержать Хорхе, сменив тему и уже начав скучать по его обычной зубастой улыбке.

– Понять, что тебе нужно, можно, лишь продравшись сквозь ворох того, что не нужно, – изрек испанец, спрятавшись в очки. – Часто на это уходят годы, здоровье и целые люди. – Словно прочтя мои мысли, испанец улыбнулся мне, но вкупе с последними словами улыбка больше напоминала зловещую гримасу. Затылок опять пискнул, предвещая недоброе.

Припомнились сегодняшние густые волосы Светланы, дверца шкафа, ванная комната, очки Хорхе, одежда в принципе, рассказ Чехова «Человек в футляре», и я подумал, что люди бесконечно куда-то или во что-то прячутся.

– Консуэлла красивее Ракель, на мой взгляд. Прости, если не мое дело, – осекся я, потягиваясь на стуле, облитом солнцем.

– Красота красоте рознь. Иногда не сразу заметишь, какая красота была рядом. Она вообще странная – красота, может быть, где угодно, – расплывчато отозвался испанец. – И в ком угодно. Я много знал и видел странной красоты. Незаметной вначале и вездесущей в конце. И наоборот.

Подле нас материализовался призрачный официант средних лет, он был так бледен и подошел так незаметно, что, обнаружив его, мы одновременно вздрогнули и не смогли ответить на вопрос – давно ли он тут стоит. Черный фартук его был повязан наоборот, утомленные глаза слезились, подрагивающие руки выгрузили на стол картонные карты меню. Он открыл рот, видимо здороваясь, слов мы не услышали.

– Так лучше, когда кому-то хуже, чем тебе, – проводил официанта длинным взглядом Хорхе.

Мы помолчали, смакуя названия на куске картона, пытаясь наполнять их смыслом и воображая наличие на столе. Под молчание принесли кровавую сангрию, ее цветное пятно вселило надежду и даже робкую радость. Неуверенно мы заказали мясо, а хотелось выбрать что-нибудь другое. Несусвете попросили рыбу. Скоропалительно разлив, оросили глотки поспешными глотками сладкого вина.

– Жизнь налаживается, – изрек я, выпив быстро один бокал и еще быстрее налив второй.

Сангрия была ледяной, лед нежно постукивал по стеклянным бортам, а фруктовая цветная жижица плавно ползала по прозрачному дну. Я заметил, что роскошно тепло, солнце перестало быть назойливым, захотелось весело болтать о пустяках.

– Я думал, испанцы пьют кофе по утрам. Вообще европейцы.

– Это больше итальянцы, – благодушно улыбнулся мне Хорхе. Он выпрямился на стуле, казалось, в нем ожил и натянулся позвоночник. – И французы. Испанцы тоже, если надо на работу. Мне на работу только послезавтра, посему пока – сангрия мой утренний напиток. Вот Консуэлла пьет кофе всегда. Ракель по утрам и в обед после еды…

– Светлана легко мешает кофе с чем угодно, включая алкоголь, – вставил я реплику.

Тут объявилась она, в коротком платье цвета жженого сахара со свободными от него плечами и спиной, с тяжелыми свежевымытыми волосами, с легким макияжем, с большой, но неуверенной улыбкой. Ноги она обула в почти незаметные на стопах босоножки.

– Всем привет! – делано пыталась выглядеть она веселой.

Хорхе встал, прислонился своей щекой к ее.

Мы вытребовали срочный третий бокал, в который незамедлительно плеснули.

Светлана прикрыла глаза и мелко отпила, смакуя удовольствие.

– В чем секрет? – тут же огласила она, улыбка ее перестала кривиться, а налилась искренностью и цветом. – Что за состав? Что знают испанцы и чего не знают другие, когда делают сангрию? – У этой темы не было конца до момента постижения той самой тайны.

– Секрет… – Хорхе основательно подумал. – Думаю, секрет – в отсутствие секрета. И состав – в отсутствии состава. Каждый делает ее по-своему, но все экспериментируют. Притом всю жизнь. Общее – вино, фрукты и сахар. Далее – все, на что хватит фантазии. Кто-то доливает short коньяку, кто-то смешивает два разных вина, кто-то кладет больше фруктов, кто-то их лучше толчет, кто-то сыплет специи, кто-то еще что-то. Вне Испании все делают по рецепту. А тут у каждого свой рецепт, своя последовательность.

Светлана прицелилась в него указательным пальцем, давая понять, что поняла.

Прорисовался официант, выгружая белый хлеб, желтое масло и коричневые оливки.

– Что мы делаем сегодня? – энергично смерила нас взглядом она, как только последний ушел.

– Я сегодня примерен, – отозвался Хорхе, вздохнув нарочито. – Но у вас есть Евгенио, он уже едет. Я попросил его кое о чем, так что все прекрасно! – Он подмигнул нам обоим одновременно. – Успеем перекусить, а потом – по острову. Вечером я вас покину, а Евгенио покажет еще что-нибудь занятное.

– Я бы передохнул, – подал я голос, звонко чокнувшись с друзьями. – Повалялся бы на солнце, рано бы спать лег. Набрался бы сил. Завтра вечером домой…

– Не-е-ет! – Несусвета проснулась неожиданно и непримиримо. Глаза стали чужими, голос похолодел так, что я ощутил мурашки. – Нам уезжать завтра, а мы что – спать ляжем?

– Не ляжем? – вгляделся я в нее, точно в первый раз.

– Пожалуйста, нет! – распахнула она глаза в неотступной просьбе. Я понял, что придется на специальном станке из эмоциональной глины лепить компромисс. – Можем недолго, до середины ночи. Я первый раз тут. Ты тоже? Неужели мы будем вести себя как пенсионеры?

Напротив нас скрипнули тормоза, опустилось стекло, и большая улыбка Евгенио освободилась из салона, полного хауса. Он пританцовывал макушкой головы, голубые лазеры глаз били во все стороны.

– Доброе утро! – вскричал он. – Уходили из ресторана, не заплатив? – Машина была другой, синий, точно море, седан.

Шутка привлекла всеобщее внимание, Женя запарковался чуть дальше и, вернувшись, рухнул на винтажный стул.

– Морского черта, – отправил он восвояси официанта, что уже не открывал глаз. – Какого черта? На пляж! – как данность подвел он черту. – Много солнца, много моря, много песка. Только пляж!

– Какой пляж? – ободрилась занятая политической грустью Светлана.

– Самый лучший! – изрек Женя важно, вытягивая из портсигара смуглую сигарилку. – «Calla Bassa». – Он с неподдельным наслаждением закурил.

– Лучший, с точки зрения русских и болгар, – пошутил Хорхе. – Испанцы любят больше пляжи Ферментеры. – Он скупо смаковал еще первую сангрию, но с каждым глотком лицо его разглаживалось. – Потому что там нет инфраструктуры, нет лежаков, лежишь на песке. Есть пара рыбных ресторанов. Вообще мало сервиса, зато больше жизни. – Он задумался. – Где много сервиса – там мало жизни, где много жизни – там мало сервиса.

Мы засмеялись. Настроение приняло акупунктуру солнца, сангрии, середины дня, коллективного индуцирования и предвкушения.

Время ускорилось. Сонный официант вдруг заставил наш маленький столик большими тарелками. Аппетит вспыхнул, точно хворост, и сжег все, что было принесено, включая хлеб, оливки и масло. Затем мы расправились с еще одним кувшином уже белого сладкого вина.

– Ты не ешь оливки, – приметила Светлана, узким взглядом пощипывая мою млеющую добродушность. – Еще скажи – не любишь…

– Не люблю, – пожал я плечами, чувствуя подвох.

– Давно? – Мне начало мерещиться, что происходит незаметная смена власти, замаскированная под бытовые мелочи и праздные разговоры.

– Всегда, – тоже прищурился я в ее сторону. – С детства.

– Эти – другие, – с расстановкой процедила моя спутница сквозь зубы. – И ты уже не тот и вкусы не те. Попробуй! – почти приказала она, двумя пальцами выловив большую коричневую оливку из оставшихся пяти. – Только одну, ради меня! – Она зашла с черного входа, заприметив негативную активность с парадного.

Я послушно выполнил ее просьбу. Потом съел оставшиеся. Попросил еще и съел их. Они были совершенны, очаровательно кислили множественным соцветием глубокого вкуса, маниакально хотелось есть еще и еще.

– Супер! – отозвался я на ее вопросительный взгляд.

– Знаю… – глубокомысленно ввернула она.

Я понимал скрытые мотивы, и они слегка раздражали. Но в настоящий момент я был беспредельно благодарен ей за новое возвращение к старому, когда опыт не повторился, а, напротив, констатировал ошибку прошлого. Или недостаточную развитость тогда, или узость возможных примеров и сравнений того времени восприятия, или просто не лучший из возможных вариантов попыток.

Вспомнились подобные примеры собственного усложнения в области вкуса: артишоки и кабачки, баклажаны и чеснок, горчица и аджика, супы в принципе.

– Никогда не говори: «Не люблю», – прицелилась в меня пальцем Светлана и весело расхохоталась.

Мы трое поддержали ее широкими улыбками и добродушными переглядами.

Всплыло стеклянное дно в наших бокалах, а Женя коротко напомнил:

– Пляж…

Шатко и разом мы начали подниматься на ноги.

Слегка взбодрившийся официант подлетел с оборудованием для кредитных карт, поманипулировал кнопками, и чек заскрипел в пластмассовых внутренностях.

Уши Хорхе вздрогнули:

– Черт, так вот что это за звук! Его используют этим летом в своих миксах все диджеи. Это точно он, я слышал его сегодня ночью. И прошлой. Как я раньше не понял, что это? Как не догадался? – Он странновато уставился на нас, не давая понять – шутит или нет.

Мы со Светланой переглянулись.

Евгенио в тот момент ушел за машиной.

– Молодежь любит «Бора-Бора», – через хохот вещал дальше Хорхе с амбициями гида, выходя на наклоненную тесную улицу, туго заставленную припаркованными автомобилями. – Там с утра до ночи и с ночи до утра развеселая музыка, недалеко аэропорт и самолеты взлетают, с пляжа они смотрятся крупно и здорово. Это классно фотографировать. Там постоянно пляшут… – Он дрогнул телом в замысловатом па.

– Поедем туда! – звонко перебила его Света.

– Мы поедем на «Calla Bassa», – добродушно, но непреклонно улыбнулся ей Хорхе. – Доверься Евгенио, он знает, что лучше. Там менее агрессивная музыка, но при этом это всамделишный хаус. Его играет Seda, ему под шестьдесят. Там чище море, вода бирюзовей. Это ли не важно? Это ли не нужно?

– Это… – прошептали мы оба упоенно.

– Там великолепная уникальная сангрия на шампанском, есть еще кое-что, что вы обязательно должны попробовать, там взрослее люд, там танцуют только после обеда и совсем чуть-чуть, и почти без химии… – Хорхе развел руками, приглашая следовать за ним. – Там разделяют пляжный отдых и танцы до утра. – Он улыбнулся, как обычно, но именно так – впервые сегодня. – Там нет молодежной экспрессии, лишь размеренность людей среднего возраста.

В тот момент Евгенио сдал задом автомобиля в нашу сторону. Мы энергично погрузили в ее чрево свои затомившиеся тела и понеслись вверх по улочке, расплескивая во все стороны «Ибица Глобал Радио».

– Какая мускулистая сангрия, – мягко призналась мне на ухо Светлана. – Или кровь еще полна вчерашнего алкоголя… – Наблюдение охладило меня в ее сторону. Меня, часто впадающего в пуританство на следующий день после загула…

Десяток-другой проникновений из одной узкой разноцветной улочки в другую, десяток переглядов с праздношатающимся людом на светофорах, несколько композиций отборной музыки – и мы оказались за городом. На упругой дороге с протяжными гористыми пейзажами во все концы, среди рекламных щитов, непрекращающихся сегодня и завтра вечеринок. Тепло ворвалось в распахнутые окна, разметав по салону сильные волосы Светланы, оно оглаживало наши лица, что непроизвольно линовались улыбками. Это мгновение казалось совершенным и совместным, не хотелось ничего, только ехать и ехать в никуда…

– А есть пух? – нарушила идиллию моя спутница, которой мгновение не показалось самодостаточным. А может, дело в вечном желании усиления чувствительности. – Где Ракель? Почему мы ее не взяли? – замаскировала она неженский вопрос. Настала наша с Хорхе очередь переглянуться.

– Она приедет на пляж, – отозвался он неуверенно и коротко заглянул в свой телефон.

На подъездах к Сан-Антонио мы остановились на обочине, прибавили громкости колонкам и вышли размять совсем не затекшие ноги. Из багажника Евгенио вынул бутылку виски, несколько бокалов, мы разлили по чуть-чуть, припорошили ирландский чай дьявольским пухом, после чего Женя выпил первым, шумно дыша носом и озираясь на теплоцветный пейзаж, залитый солнцем.

– Умножим солнце! – выдал он криком. – И едем дальше, – добавил вполголоса.

Все отважно выпили, дыхание каждого перехватило. Молча, точно сделали нечто необязательное, каждый выпрямился и хрустнул косточками.

Погрузились в салон.

Далее была «Calla Bassa» – пляж замечательный, с бирюзовой водой, с длинной деревянной тропинкой от начала, где возле кривого дерева расположилась стихийная когда-то автостоянка, вглубь бухты, полной разноцветных фигур и фигурок, самоуверенных топлес и нарисованных на волнах белых суденышек.

Первым делом мы отважно искупались, оставив вещи на лежаках, громко шутя и обсуждая людей. В какой-то момент, наполненные сангрией, все там же в Средиземном море мы обнаружили, что степенные европейцы расступились, образовав вокруг нас пустоту. По всей видимости, им показалось, что мы шумели.

– Скоро нас обложат буями, – предположил я, истерично хохоча, – и мы будем – обложенными буями! – Шутку поняли только мы с Светланой, наши друзья лишь переглянулись.

Seda играл ласково, он ценил и взвешивал каждый звук, который вливал в уши слушателей. Он многоопытно вел музыкальное судно через рифы скуки и раннего опьянения в контексте солнца, мелкозернистого песка и ленного моря. Женщины в купальниках пританцовывали, мужчины многозначительно пили пиво и сладкое вино.

Светлана быстро напилась шампанским, всласть накупалась и насмеялась. Я успел смазать ее кремом и оставил с солнцем один на один. Через некоторое время – прикрыл пляжным зонтом, сообразив, что кожа ее запеклась.

Хорхе, флиртуя во все возможные стороны, пропал, потом появился, в руках его подпрыгивало большое блюдо с тонко нарезанным маслянистым мясом, чьей остротой занимался медлительный мужчина в белом кепи, такой же рубашке и пестрых подтяжках.

– Друзья, – провозгласил испанец, ставя блюдо на деревянный столик подле и разливая там же сангрию. – Ничего вкуснее этого в мире нет. – Хорхе был спортивно сложён, хотя любовь к вкусной еде прорисовывалась в ряде мест. – Это хамон, но не хамон из магазина, а… – Он указал пальцем на мужчину в кепи, который огромным ножом методично и выверенно нарезал мускулистую свиную ногу. – Это как скрипка в его руке, поверьте, а он маэстро, что водит по ней смычком. Это мясо – это музыка, его музыка…

И снова щелчок в воздухе, который, хотелось верить, переводит восприятие и все, его вбирающее, в область совершенного. Но может означать и иное, вплоть до противоположного.

Мы, в каплях Средиземного моря, полные неги и жажды прилечь, услышать, как под нами крутится цаца-земля, с игристой сангрией в крови, с прекрасной музыкой в ушах, проговорившие сотню тем, вежливо пробуем мясо.

Крепкое солнце, длинные заплывы, взбудораженное сознание и отточенный сервис, тот, которого мало или почти нет у нас и который мы ищем, оставив позади красоты дикой родины, выбирают опцию аппетита в наших развеселых организмах.

Мы прислушиваемся к собственным зубам.

– Ириска, – классифицирую я, заливая сангрией острые по форме и сгорающие сразу же за зубами ломтики органики. – Мясная ириска. – Наши друзья снова нас не понимают, а мы переглядываемся. – Шикарно! – слабосильное слово, не говорящее ничего, – пытаюсь перевести я.

Официанты приносят другую колбасу, под названием «Fuet». Каждый из неместных осторожно ест ее, морщась от соли, но в итоге признает и слабоумно блажит:

– С собой… надо взять с собой!

Я в очередной раз пересматриваю свое отношение к свинине:

– Все должны это попробовать…

Следующим блюдом оказывается огромный скворчащий рисовый круг, сваренный в местных специях, ароматно желтый от шафрана и оливкового масла, начиненный рыжими креветками, что торчат инопланетными мордами, кусками почти черной говядины, мелкой стружкой местных колбас и курятины, зелеными прожилками местной травки, иногда взлетающими в облаке вкусного пара винными нотками.

Момент, совершенный донельзя, вечное человеческое «хочу» отступает куда-то, все предельно полно и самодостаточно. Чего ни коснись – обо всем хочется петь.

Мы плотно едим, много пьем, иногда плаваем, мажемся защитным маслом и прячемся в большие солнцезащитные очки. Только в самые благословенные моменты пока еще Светлана, но с повадками Несусветы просит пуха. В ее мировосприятии он точно ангельский.

С «Calla Bassa» нас забирает плоская яхта, густо обтянутая ячеистыми сетками, на которых с помятыми, но помытыми лицами возлежит молодежь, прислушиваясь к себе и думая, в какой момент включиться. Некоторые переутомлены так, как можно себе позволить только во времена особенно глупой молодости, когда хочется упиться любым неведанным контрастом. Сангрия в баре не стоит ничего, ее наливают поварешками из большой кастрюли.

Человек сорок с вами вместе представляют дивную солянку, где почти нет грустных лиц. Музыка пощипывает каждое притомленное тело, зеркальные очки встречаются линзами.

Все пляшут, сетки пустеют, кто-то где-то купается, сыплется английская и испанская речь, каждый знакомится, летят брызги моря и шампанского.

По-прежнему солнечно, снова мажем кремами наши подкопченные тела, переговариваемся, где-то танцуем тоже.

В какой-то момент в одной из крохотных кают, спрятанных во чреве яхты, опять и словно сам по себе возникает пух. Почти сразу перестает страшить яростное солнце, отчетливо слышится музыка, и каждое движение вбирает ее и пропускает дальше.

И вот уже в полноте власти над телами – Несусвета и Аркадий, они громко смеются, острят, размашисто пляшут, часто пьют и составляют часть колкой атмосферы.

Купальники – точно флаги, они в какой-то момент перестают играть ключевую роль, от восприятия всех ты переходишь к собственной индивидуальности, пребывая на диалектическом острие самокритики и самолюбования.

Яхта снова застывает – все начинают остужать оплавленные оболочки морем. В одну сторону яхты простирается оно, необъятное, сильное, уходя вдаль и сливаясь там с небом, в другую – на горизонте проглядывается отельная часть Ибицы, полная стройных белых зданий, в перьях светлых парусов многочисленных судов, качающихся на воде.

– Хорошо в детстве – кровь полна природной химии, а ума нет эту химию контролировать, а сейчас ума много, а химии уже нет, – грустно изрекает Хорхе. – Если только внешняя…

Ему почти не хочется танцевать, он курит чужие сигареты, медленно пьет средней руки сангрию. Ракель не появилась, он один, а для него это словно вызов. Он задумчив.

Несусвета закашливается от своего бокала.

– Что это я сегодня пытаюсь пить в два горла, – многозначительно выпаливает она, немного уклоняясь в вульгарность. – Меня сегодня много…

– Мы заняли для ночи дня, – ни к кому и непонятно выражается Евгенио. – Не с чем сравнить…

Солнце отчетливо начинает падать в море, стремиться к островной щербатой гористости, что сменяет картинку отельного берега и подчеркнута крошечным самолетом, ползущим в углу предзакатного пейзажа.

– Давайте! Давайте! – на испанском вопит группа танцующих, маша нам руками и приглашая в пляс. Их ряды начинают редеть, от этого они чувствуют себя неуютно.

– Сейчас! Сейчас! – отмахиваемся мы.

Вечер подкрашивает воду фиолетовым, бездонная кастрюля с сангрией вдруг пустеет, в расход пускают остатки бара, не брезгуют ни водкой, ни шампанским, ни газированными коктейлями. Осмысленных взглядов все меньше, улыбки кривятся, танцевальные движения становятся все грубее. Воздух местами пахнет сыром Будды, все чаще то там, то здесь встречаются крепко забывшиеся тела утомленных солдат, павших в этом неравном бою. Из тех, кто остается на поле брани, большинство жутковатого вида: таращатся во все глаза, улыбаются с хрустом, вихляют механически. Есть и стойкие ветераны, алкоголь через них пролетает навылет, пьют они староопытно – немного. Они сносно смотрятся, танцуют мало, в них больше созерцательности. К таковым сегодня относится Хорхе, как всегда – Евгенио, как не всегда – я, и совсем недавно выпала из нашего стройного общества уже сильно пьяная, бывалая Несусвета.

Все, кто жив, – мы находимся на верхней палубе, спящих и бессознательных чьи-то заботливые руки спускают на нижнюю палубу и оставляют качаться в сетках.