Текст книги "Шепот дневного сна"

Выйдя в коридор, он немного пофланировал вдоль стен, с этажа на этаж, снова вдоль стен, и зарулил к Гарею. У Гарея творилось следующее. У Гарея гостил его друг Рустам, наш Командор, лидер Российской Партии Ха-Ха, он же беглый солдат-срочник. Рустам самоотверженно объяснял Гарею, что он не дезертир, а в самоволке, довольно длительной, и что в тюрьму он не хочет, а домой ехать небезопасно, наверняка туда послали справки насчет местонахождения беглого солдата. Вот такой вот ситуэйшн. Но травка, алкоголь и плохое питание в общаге дали о себе знать. При Фаиге Рустам два раза бросался на стену, доказывая при этом, что по общежитию бродят призраки-самоубийцы, и что их необходимо победить в честной схватке. Фаиг переглянулся с Гареем. У обоих мелькнула мысль связать разбежавшегося солдатика. Стали его окружать. Тот выбежал в коридор, принял позу пьяного монаха и вступил в бой с призраками. Он бегал туда-сюда, он падал и вставал, махал руками и ногами, выкрикивал боевые кличи, да так страшно выкрикивал, что закричали местные коты и кошки, залаяли испуганно непутевые собаки…

– Короче, мы с Гареем его еле-еле успокоили. Заверили, что все призраки бежали прочь от бесстрашного воина, и уложили спать.

В завершении рассказа, Фаиг показал циклодол.

– Голова-то прошла? – спросила Лю.

– Не только прошла! – воскликнул Фаиг несколько неадекватно вопросу. – Не только прошла! Кто будет циклодол?

Видя, что мы все-таки не доверяем химии, он ловко проглотил сначала пять, а потом еще пять таблеток, и холодного чая хлебнул.

Я глянул на часы – десять ноль-ноль. Встал, оделся. Сходил – умылся. Съел бутерброд с сыром. Лю наблюдала, как Фаиг погружался в циклодольные миры. Он рыгал, икал, закуривал, пил чай. Вставал, садился. Мы ждали, он тоже ждал. Через полчаса Фаиг уснул. Мы накрыли его одеялом и вышли.

У жемчужной Богини Лю в комнате было все так же темно, как и вчера. Я обратил внимание. А она обратила внимание на то, что мне надо побриться, вручила мне станок, крем для бритья, полотенце. «И еще сходи в душ». На мои вопросительные взгляды, мол, откуда у тебя станок и крем, бросила: «Не знаю! Ничего не знаю! Бриться и в душ! А я пока яичницу приготовлю».

Душ – это благодать! Я вышел из душа другим человеком. На крыльях поднялся наверх, без лифта, набросился сначала на яичницу, а потом на мою дорогую девочку, словно изголодавшийся Робинзон. Страсть захватила нас и крутила нами и вертела целый час. Волосы ее пахли розами, тело благоухало ландышами. Я исцеловал каждый миллиметр ее кожи, а она подчинялась любому моему движению, даже предугадывала их. А как она моего маленького ласкала! Да мы просто были созданы друг для друга, клянусь!

Довольные, уставшие, восстановившие и утвердившие что-то каждый сам для себя, мы лежали в постели, и никуда не хотелось идти, ничего не хотелось делать. Вот так бы валяться и валяться день за днем, неделю за неделей. Есть и заниматься любовью, заниматься любовью и есть. И в душ бегать! Ну, еще за едой и сигаретами в магазин!

– Ты слышишь меня? – прошептала Богиня.

– Да-да… – вернулся я из своих мечтаний. – А… ты… о чем?

– Расскажи мне о Кастанеде. Что ты за ним бегаешь? Чем он тебе так приглянулся?

– Не ожидал от тебя такого вопроса… Хм!

Я задумался. Действительно, чего я так в него уперся!

– Мужик. С образованием. Антрополог, кажется. Сам из Перу. Попал в Мексику к магам. Познакомился с толтекской магией. Погрузился в нее конкретно. По самые некуда… Вот.

– И… что? – не унималась Лю.

– Что? И правда – что? Дон Хуан Матус там, учитель его, сам, кстати, не из толтеков, а из племени яки, изменил ему сознание…

– Зачем?

– Как – зачем? Показал ему, что жить можно иначе. Более полно, путь сердца, так сказать…

– Путь сердца? А знаешь ли ты, что у Кастанеды, у этого дона Хуана, нет ни одного слова о человеческой любви!

Я смотрел на нее во все глаза. Я даже про сигарету забыл, забыл, что курю.

– Ни одного слова? Ты читала, что ли?

– Да. И вот что думаю… Нет, давай-ка иначе! За последний, скажем, месяц написал ты что-нибудь?

– Так, одно стихотворение…

Она затушила мой бычок.

– Не ломайся, прочитай его!

Это прозвучало как приказ. Но очень приятный приказ. Я прочистил горло, прокашлялся. Ощущалось, ком застрял. Здоровенный такой.

– Называется «Опасное направление»:

 
Охватило, бывает-бывает такое «везенье»,
Схватило сегодня будто сомненье,
Что утренний чай, радио, выход,
Что остановка, метро и вход —
Все нелепо и дико!
И что нужно давно взрывать самолет,
В котором летишь!
Спокойнее…
Часть крыши, часть тела,
Часть жизни поехали к черту, туда,
Где гулял любопытный нос,
Где сначала еще младенческий глюк
Праздно шатался без дела,
Где гостями казались образы мертвых людей,
И транквил-проводник, и душа-анаша так легко,
Так нежно роднились!
Спокойнее…
На столе между хлебом и ложкой
Блестит удивительно нужный предмет,
Потрясающе тонкий и ловкий,
Как прозрачная мысль – «жи… ет».
Но дорога – длинный, длинный,
Длинный проспект, – и который уж час
Поверхность стола не становится ближе
К протянутой мною руке!
Спокойнее…
Удалось проскочить воздушную яму,
И курс самолета, теперь – корабля,
Изменился вследствие самого чистого,
Чистого смеха!… Потом,
После краткого телеграфного такта в груди,
Я четко отметил:
Меня хотели поднять, отрезвить, спасти!..
Спокойнее…
Вот, слава богу, знакомая дивная мысль
И направление взгляда! Бесценный предмет…
И, черт, снова сбит курс, в бок, назад, и штормит,
И бросает как птицу, как с дерева лист,
Как бриг иль челнок, стремящийся в пропасть…
И пол, и ножки кровати, и пыль,
И стена, и чьи-то крепкие руки,
Плечи, стол, «беломоровы» гильзы,
«Колеса», хлеб… Стоп!
Курс взят! Вот оно – лезвие, ждущее вен!
Нужный, тонкий, блестящий предмет
Сократил расстояние.
 

Богиня Лю взяла меня за руки.

– Что сказать? Во-первых, рифмы совсем никакой. Во-вторых, реклама фирме, выпускающей бритву… В-третьих… Помогает тебе Кастанеда? Рома, ты в пропасть летишь! Ты это видишь? Ты это понимаешь? Эти мысли о самоубийстве, эта анаша, эти «колеса», эти попытки изменить сознание, то ли спрятаться от мира хочешь, то ли вообще сбежать… Куда сбежать? Ты уже понял, что не найдешь в России такого учителя как дон Хуан, что не растут здесь кактусы, что магия эта толтекская, по самой ее сути – опасное направление!

Я прижался к ней, словно ребенок к маме. Она обняла меня и погладила по голове.

Тяжелым груженым составом прошлась по душе моей волна сопротивления. Являясь на самом деле слабой попыткой оправдания. И что Кастанеда и анаша никак не связаны, и что время тяжелое, смутное, без нравственных ориентиров и… Мысли о развалившемся Союзе, об уничтоженной идеологии, о нивочтоневерии, духовном кризисе, о том, что выбита почва из-под ног, – эти и им подобные мысли, неясные образы, неоформленные в слова, прошли сквозь меня северо-ледовитым потоком. Высказать это было невозможно. Я и сам себе-то не верил!

– Ай, что ты делаешь? Больно же…

– Прости, пожалуйста! – Я и не заметил, как укусил ее сосок. Молока, что ли, хотел?

– Ты разозлился? Скажи! Разозлился?

Присев на постели, я закурил.

В это же время за дверью раздался знакомый голос, который пытался пробраться в замочную скважину.

– Ва-ай ме! Малшик мой, ты здеся-а-а?

– Нино? – спросила Лю и обхватила меня за шею руками.

– Да, Нино, что ты хочешь? – Откуда она вообще узнала, что я здесь?

– Деньки у тебя есть сичас?

Она постучала в дверь, и мужской голос с тем же грузинским акцентом, только более грубый, с выражением, не терпящим возражений, добавил: «Скажи, чтэ да вэчэра ждэм!».

– Или если залато ни продала, верни, да! Канешно?

Нино еще раз постучала, видно, с сомнением: слушаю я или нет.

– Конечно, Нино, хорошо!

Они ушли, очевидно. Но тишина не наступала. Очень громкий стук сердца выдавал меня.

– Что случилось?

Девочка потянула меня к себе.

– Я у нее взял немного золотых побрякушек и продал. Братве. А денег уж нет. Растаяли как первый снег…

– Золото хоть настоящее?

– Да где! Фальшивка турецкая! И тот, из Малаховки, кому я золото сплавил, хочет обратно вернуть свои деньги, говорит, не та проба… Ха-ха! Не тот блеск… А они ребята серьезные, машины угоняют…

– Ой, Ром, влип ты! Не получится так, что ты деньги вернешь, а они золото не отдадут?..

– А они и так его не отдадут! Все! Сказали, пацан, кинуть нас хотел! Такого не прощают!

– Ой-йо-йой! Лоха из тебя сделали!… Вот тебе и Кастанеда!

Последнюю фразу я пропустил мимо ушей.

Жемчужная Лю вскочила и дотянулась рукой до выдвижного ящичка письменного стола, из которого вынула стодолларовую купюру.

– У меня есть немного. Может, хватит? Надо срочно, – добавила она, – срочно обменять.

Я посмотрел ей в глаза. Они рассказали мне о полной решимости хозяйки.

– Ты уверена?

Она с жаром поцеловала меня.

– Поехали в центр! Проветримся!

Перед тем, как выйти из общаги, заглянули к Фаигу. Мудрый Фаиг не спал, он сидел в кресле, держал перед собой будильник и повторял вслух за Фредди Меркури: «Show must go on!».

Общежитие – одно, Москва – другое. Два разных города. Выходишь из общежития на улицу Москвы – словно выезжаешь из соседнего пригородного района, из провинции. Москва встречает независимостью. Воробьи, голуби, собаки, автобусы и троллейбусы – независимые московские существа, живут своей жизнью.

До центра добирались подземкой. На Арбатской вышли. Отсюда недалеко до книжного магазина. Баксы на родные деревянные обменяли, посчитали. Хотя бы одну проблему решу, с Богиней Нино рассчитаюсь. И еще остается. Нормально. Взмолился, пойдем да пойдем в книжный. Страсть. «Ну что с тобой делать? Пойдем!» В переходе кучка одаренных молодых людей играла летовскую песню. Парнишка, плюгавый, картавый, а маленький такой, низкий, в кожаной куртке, орал во все горло что есть силы:

 
– У меня усохъя кишка!
У меня опустея башка!
Я закъючий свои мозги!
Я тащусь от дуйной тоски!
Я юками заез в говно!
Я съёмаю своё окно!
Я ХОЧУ УМЕЕТЬ МОЁДЫМ!
 

Мы поднялись к магазину. Богиня Лю моя Бовь обернулась назад, разглядывая пацанов, и произнесла: «Какая грустная история!».

В магазине царила суматоха. Читающая нация бродила от прилавка к прилавку, интересовалась, искала, шуршала, иногда покупала. Кто – что. Тут тебе и фантастика, тут тебе и международное право, тоже, впрочем, фантастика. Нужны книжки для детей? Пожалуйста! Философия, психология, религия? Пожалуйста! Иностранцы совали свои носы в книжки по истории государства Российского и непременно восклицали «Упс!» или «Вау!». Казалось, поражались тому, с какой скоростью можно переписывать историю. Тяп-ляп – и новая история готова! Кто был плохой – стал хороший, а кто подвиги вчера совершал – сегодня является люмпеном, безбожником, врагом России…

Симпатичные продавщицы лукаво улыбались и вежливо отвечали на какие-нибудь глупые вопросы, порхали вдоль рядов с разноцветными книгами, как стрелки индикаторов, за что на них угрюмо взирали с отдаленных стеллажей пыльные корешки забытых, не модных, писателей и поэтов Советской эпохи.

– Сколько? – услышал я вдруг вроде бы обыкновенный вопрос, заставший меня почему-то врасплох. Так что я вздрогнул и оглянулся.

Какая-то Богиня, дама в строгом черном костюме, в очках, прическа «а ля Пугачева», держала в одной руке пачку бумажек, а другая Богиня, женщина помоложе, каре, голубые глаза, родинка на верхней губе, смотрела на первую с восхищением, с любовью, но в первую очередь – с любопытством, слегка наклонившись над лакированной поверхностью стола.

– Два восемьсот, – ответила не без некоторого кокетства дама, обладательница странной пачки бумаг.

Тут до меня дошло! Господи! Они говорили о деньгах! И у дамы в руках было не много не мало – два лимона восемьсот штук! Вот так выручка! Я волей-неволей двинулся вслед за богатенькой Богиней. О, как она несла свою ношу! Спокойно, свободно, легкомысленно, так, чуть отведя её в сторону. Я шел за ней, и у меня дрожали ноги. Я шел за ней, и она увлекла меня через весь торговый зал, мимо касс, мимо озабоченных покупателей, мимо, мимо… Перед дверью с табличкой «Посторонним вход запрещен» я остановился. Так мило прошла, без приключений! Нет-нет, это сон, это мне приснилось!.. Не верю!

Девочку свою я нашел в отделе детской литературы. Она листала маленькую книжечку с картинками и смеялась.

– Какие смешные стихи!

– Может нам выпить чего-нибудь? – Голос мой дрожал.

– Можно… А ты нашел, что искал?

– Д-да!.. То есть, нет!.. Кастанеды здесь, конечно, не найдешь. Нужно спрашивать на улице, в переходах…

Уже скоро у нас появилось вино, закуска и веселое настроение. Гуляли, песни кричали, к прохожим приставали, пиво пили. С ума сходили. А когда в метро спустились, я был в таком состоянии, что слегка напугал мою Лю. Она потом призналась, что никогда меня таким не видела. А я в вагоне розу увидел. Цветок лежал на полу, грязный, раздавленный солдатским сапогом. Я бережно поднял розу и расправил ей темно-алые лепестки. Мне захотелось вдруг, чтобы её полюбили, чтобы её приласкали, чтобы её спасли, вдохнули в нее жизнь. И чтобы она объединила всех людей в любви, непременно экстатической, сильной и страстной, чтобы все согласились с этой любовью, приняли её. Я предлагал розу пассажирам. Протягивал её богам, которые ехали вместе со мной в вагоне, и молча, но улыбкой, но взглядом умолял: «Возьмите! Полюбите!». Я верил, полупьяный полусумасшедший, что в миг доброты у людей-богов иначе застучат сердца, свободнее, божественнее. И никто не хотел её взять, беззащитную розу. Один солидный бог улыбнулся мне, в самую первую секунду, но отвернулся. Старая богиня, женщина в шерстяном платке, зло взглянула на меня и неожиданно попыталась выбить розу из моих рук. Я вовремя увернулся. Двое молодых богов весело подмигивали мне, показывали пальцем, а какая-то богиня-недотрога изобразила на лице своем такое отвращение, которое я никогда не забуду. Это было полное беспощадное неприятие. Боги это были или все-таки люди? Вселенскую благодать я им нес или дурацкое кривляние?

И когда двери раскрылись, мы вышли, я успел бросить цветок в вагон. Он упал, одинокий, отвергнутый, переставший существовать для меня. Двери закрылись, и цветок уехал в прошлое.

Вечером в общаге нас встречала вся команда – загадочный Фаиг, загипнотизированный Петкевич, хитрая Марина, задумчивый Гарей, притихший Рустам, жизнерадостный Димка и его красотка из МХАТа. Новости сыпались как из рога изобилия. Девчонки готовили ужин, мы расставляли посуду. Шутили и смеялись, пересказывали все, что успело произойти. Фаиг отвел меня в сторону и шепнул:

– Тебя Нино искала.

– У себя?

– Ждет.

Я пересчитал деньги Лю и направился к княгине. Богиня Нино возлежала на диване и смотрела телевизионные новости. Кого-то поймали с поличным и вели в наручниках. Камера наезжала на преступника, тот прятал лицо. Нино пригласила сесть. Присел. Нино отдала «деньки» телохранителю. Тот пересчитал, недовольно кивнул. Но все было правильно, просто телохранитель был всегда недоволен. «Мой малшик кароший! – сказала Нино, сверкая золотыми зубами. – Он мине уважает».

От Нино я уходил с апельсинами и кучей шоколадных конфет. Наградила! Доброе сердце. Фальшивое золото.

Дойдя до лестничной площадки, разделяющей одно крыло от другого, я тормознул, услышав, как кто-то внизу назвал моё имя. «Этажом выше!» – ответили. Я посмотрел на лестницу. Парень из Малаховки и с ним двое цыган, богато зашнурованных, с важными физиономиями. Малаховский, заметив меня, махнул рукой, чтобы я спустился, но, заколебавшись мгновение, все-таки сам подошел. Мы сухо поздоровались. Цыгане остались пролетом ниже, но зыркали оттуда враждебно и по-своему ругались. Они тоже были боги, по-своему.

Малаховский предупреждал:

– Завтра вечером – чтоб деньги были! Нет – включаю счетчик! Понял меня?

– Не волнуйся, братан.

– Чего? – Он готов был броситься на меня. – Ты, бля, фраер, следи за базаром! Урод!

– Завтра вечером деньги будут, – сказал я как можно спокойнее.

Малаховский демонстративно сплюнул и пошел с цыганами вниз. Я стоял на месте, голова кружилась. Кто я? А кто они? Влез! Влез, дурак!

Лехе позвонить, братану из солнцевской, или самому разобраться? Хотелось напиться и забыться. Звонить Лехе, с которым знаком-то был пять минут, пиво пили, значит, впутываться еще дальше. Не просить помощи, значит, становиться дойной коровой. Знаем, проходили.

В этот вечер выпил я изрядно. Богиня моя Лю, зная моё настроение, была со мною всю ночь. Уже когда соратники по партии разбрелись по своим камерам, и все было выпито, и выкурено, и съедено, я, наконец, почувствовал себя до смерти уставшим. И как хорошо лежать рядом с Лю, существом неземным, которое все до капельки понимает, и баюкает тебя как младенца, и любит, и успокаивает.

Третий день.

…Проснулся с шумом в голове, шум преследовал меня всю ночь. Я не выспался. На столе – записка от Лю: «Побежала в институт. Скоро буду. Не скучай». Еще ведь кто-то учится на этом свете, удивился я, выбирая из пепельницы бычок подлиннее. Где-то валялась зажигалка, и пока искал её, вспомнил, вспомнил с каким-то безысходным чувством, что должен деньги, что сегодня нужно во чтобы-то ни стало достать деньги, ну просто позарез, вынь да положь… Я собирался с мыслями.

Заглянул к Гарею. Гарея не оказалось, тоже ушел в институт, зато Рустам меня ждал и с ходу осведомился о наличке. «Пусто», сказал я просто и вывернул карманы. «Что делать будем?» – спросил он. «Пойдем, погуляем. А там видно будет!». Он стал одеваться. «Может, работенка какая подвернется», – неуверенно произнес он. «Ага», – говорю, – «тебя только и ждут». «А что – грузчиком?» – не сдавался он. «Слушай! – говорю. – А где ты травку взял?». Он посмотрел на меня с сочувствием. «Где взял – там уже нет!». – «Жаль». – «Это точно!».

Город изменился. Еще неделю-другую назад я был влюблен в него, он открывал передо мною свои радушные объятия, радовался вместе со мной, восхищался, балдел. Я даже гордился, ходил с высоко поднятой головой, смотрите – я живу в Москве, золотоглавой столице нашей Родины! Я учусь в институте, у меня прекрасное будущее, у меня лучшие друзья, просто боги, и в огромном городе все – боги, вижу их сердца, слышу их мысли. Клянусь, я любил всех! Но я вышел с Рустамом из общежития, и город изменился. Кончилась любовь, исчезла гордость, нет никаких богов, люди вокруг, людишки, в муравейнике. Каждый сам за себя, никто и не собирался помогать.

Москва изменилась. Пусть звучит наивно, что про гордость, про любовь. Теперь я ненавидел этот город. Он превратился в неприступный лабиринт, злой, безнадежный. Шлялись по нему двое придурков – я и Рустам. Шлялись, искали работу, искали денег. Где искать эту работу, кто нам ее даст? Двигались от палатки к палатке, от магазина к магазину, «работники не нужны?», «грузчики не нужны?», смотрят на нас, как на придурков, а может, как на воров, недоверчиво, «какая работа? сами без работы!», «а ну пошли отсюда!», «нет, грузчики не нужны». Я их ненавидел. Время идет, денег нет, жрать охота. Тут-то я и почувствовал – людишки вокруг, муравейник, каждый сам за себя. Зашли во двор какой-то, около подъезда – фургон с мебелью. Хозяин как увидел нас, просиял, мужики, говорит, помогите разгрузить, заплачу. Называет цену. А мебели там – на пятикомнатную! Какой, спрашиваю, этаж. Девятый? Нет, спасибо, целый день здесь корячиться, грыжу заработать и пиво попить. Он удвоил, так ведь все равно мало. Пойдем, говорю, Рустам. А тот встал в позу. «Ты чего хотел? Заработать? Вот работа!» Тут еще какие-то мужички подвалили. Хозяин таксу не сбавил. «Я остаюсь, а ты?».

Я ушел. Не просто ушел – сбежал. Знаю, что поступил по отношению к Рустаму в каком-то смысле нечестно. Но мне нужны были другие деньги. Большие деньги. Чтобы с долгом рассчитаться, чтобы махом решить свою проблему, и я, кажется, в глубине души знал, что буду делать. Я еще не признавался вслух, открыто самому себе. Но неумолимая волна несла меня навстречу этому. И чем дальше я шел, тем сладостнее становилось острое и мучительное зло. Я чувствовал легкую наживу. Да это наверняка было очень просто, господи!

Я шел к центру города. Мои глаза хватали все, что только могло показать и подсказать удачу. Я охотился. Как волк или лиса. Как голодные волк или лиса. Я следил за людьми, которые беззаботно доставали из карманов и сумок кошельки, которые платили какие-то немыслимые деньги за сущие пустяки, за ничто, за бесполезное ничто. Я подходил к кошелькам и сумкам, карманам и пакетам, я следил за этими купюрами, чужими, не принадлежавшими мне финансами, и я заставлял себя смотреть на них, я доказывал себе, что эти чужие бумажки должны быть моими, а разве они не мои, они уже мои. Просто взять. Чтобы только никто не видел. Чтобы этот человек (когда-то он был бог, и я любил его) смотрел в сторону, а я протянул бы руку, взял и положил к себе в карман. Все! Больше ничего! Преступная злая нервная мысль доставляла мне невероятное блаженство. Сейчас, сейчас я сделаю это!

Остановился перед входом в овощной магазин. Постоял немного, подышал воздухом. Никто не знает, о чем я думаю! Зашел. Две старушки несли сумки, набитые зеленью. У прилавка – три человека. Двое мужчин и женщина с красной кожаной сумкой. Я встал за ней. Лиса, сущая лиса! Встал в очередь, как будто покупать буду, ага, лук-порей. Вот мужики ушли, с киви и бананами. Женщина расплатилась с продавщицей за картофель, который та взвесила в пластмассовом тазике. Чтобы удобнее было женщине пересыпать картофель в сумку, она отложила черный кошелек в сторону, однако, недалеко от себя. Я ждал. Несколько картофелин упали на пол. Я присел на корточки и подобрал их. Женщина, худая, уставшая, в морщинках, с седой прядью, похожая на мою маму, жалобно скривила рот в улыбке, поблагодарила меня и обратилась опять к продавщице. Забыла купить лук. Продавщица отвернулась, набирая лук в тазик. Женщина в это время встряхнула сумку, чтобы образовалось место побольше, еще раз встряхнула и вдруг поставила сумку на пол, нагнулась за ней, стала там копаться. Я взял кошелек с прилавка и вышел из магазина. И рванул.

Через квартал я отдышался. Пересчитал деньги. Господи, на мороженое да на метро – всех денег! Какая-то пустота образовалась в душе, какая-то пропасть. И одновременно я праздновал победу! Вот оно! Легко!

Прокатился до Пушки на ворованные деньги. Впервые в жизни! Впервые в жизни? Мысли совести пытались пробиться ко мне в сознание, я отгонял их прочь. Обрывки воспоминаний толпой с черного хода ломились предупредить меня о чем-то, рассказать что-то важное. Я давил их чувством ненависти. Ко всем! Ко всему! Никаких слез и жалоб! И нет никакого чуда! Деньги двигались вне меня, потоками, и надо лишь воспользоваться случаем, правильно воспользоваться – и деньги мои, и мне хорошо, и проблема решена, и я спокоен. Я продолжал убеждать себя, что так надо, и с каждой минутой мне становилось легче это делать. Я понимал, что, в принципе, все остается как у обыкновенного человека, но появляется хищная способность превращать ситуацию в экстремальную, и в ней собрать все нервы, всю силу и злость, чтобы безжалостно присвоить чужое, взять и уйти. И рвать когти. Реакция должна быть как молния. Хитрость как у лисы, намерение как у волка. Кто сильнее, кто хитрее, кто быстрее – тот и прав.

Внезапно я вспомнил даму из книжного. Как она шла. Спокойно, беззащитно, специально для меня. Настроение поднялось. Добрался до Арбата. Скользнул в стеклянные двери магазина. Растворился в толпе. Я, кстати, могу курточку наизнанку вывернуть, была черная курточка, стала серая. Мимикрировать. Хорошая мысль!

На первом этаже ничего интересного. Поднялся на второй.

Честное воровское слово, я так и расчувствовался. За стеклянным щитом в двух шагах от меня она нежными пальчиками пересчитывала выручку. Блондинка, за тридцать, одета невзрачно, почему-то подумал – разведена. Позже я узнал от нее же самой, но позже, при уже другой ситуации, в другом абсолютно состоянии сознания, что у нее есть ребенок шести лет, и что она только месяц назад устроилась в этом магазине кассиршей.

Народу – тьма тьмущая. Я ушел метра на три в сторону, взял с прилавка первую попавшуюся книгу (хотел бы я сейчас вспомнить, что за книга мне тогда попалась в руки), раскрыл ее, а сам тем временем прикинул, сколько мне бежать до лестницы, по лестнице вниз, до выхода и – вниз, в подземный переход. Конечно же в переход, не по улице же чесать сломя голову. А если все-таки я буду уверен, что мой маневр никто не увидит, тогда бежать не стоит. Зачем бежать и привлекать к себе внимание? Перейду в соседний отдел, сниму куртку, одену наизнанку. Все, исчез!

Она аккуратно спрятала деньги в мешочек и отложила его. Позже, черт возьми, позже я узнал – шестьсот тысяч! Спрятала деньги и отложила. Вот они, в мешочке. Инкассаторском. Будущая терпила все больше и больше развлекала меня: расстояние от стеклянного окошка до выручки было столь соблазнительным, что достаточно кисть руки просунуть. Схватил и пошел. Сердце кипело в вакууме, волны адреналина мешали соображать. Схватил и пошел. Рано, рано!

Я положил книгу на место и осторожно продвинулся к кассе. Должен появиться хоть какой-нибудь знак, такое незаметное малюсенькое событие, которое являлось бы спусковым крючком, командой к рывку.

Два лоха прошли мимо кассы, громко разговаривая. Старушка в пенсне толкнула меня справа, разошлась в извинениях. Я не отводил взгляда от кассирши и мешочка. Постепенно ответственность за дневную выручку этой кассы с жаром и какой-то даже нервозностью перекочевала в мое сердце. Эти деньги мои, приказывал я себе, они уже мои. Но они сопротивлялись. И душа моя сопротивлялась. Битва оказалась нешуточной. Я уже был в лихорадке, в бреду. В бреду я следил, как она отвлеклась, будто обещая или делая одолжение. Уж не знаю, что там у нее случилось, только она полезла зачем-то под кассовый аппарат – не то за ключом, не то чулок поправить. Позже, намного позже, адвокат на суде резонно заметит, что благодаря халатному отношению к своим обязанностям она «разрешила» мне совершить преступление. Бог ты мой, и это скажет ментовской адвокат!

Все по… уй! Шаг, второй, просунул руку в окошко, сгреб пухлый мешочек, под куртку, за пазуху, и рванул прочь. Дурак! Заче-ем побежал! Она даже голову не подняла, когда я разворачивался на «старте». Краем глаза зацепил – не видела она, что я взял. Не видела! Не грабеж это был, как позже мне вписали, а кража!

Я летел вниз.

«Держи! Держи!» На весь магазин. Оглядываются. И застыли. Кино. Я бегу. Они все стоят. Смотрят…

…Я случайно в магазин зашел, думал открытку купить, вдруг крик истошный: «Держи!» И он бежит. На цыгана похож. Бледный, худой. Волосы черные, куртка черная, брюки черные, кроссовки синие. Бежит, прижимает рукой что-то. Книгу, что ли?..

«Держи! Держи!» На весь магазин. Застыли как в немой сцене у Гоголя. Театр восковых фигур.

…Представляешь, случай сегодня в книжном, на Арбате. Грабитель прямо возле меня пробежал, представляешь! Нож к горлу кассирши подставил: деньги или жизнь! Она испугалась, отдала деньги! Высокий, черненький, глаза карие. Красивый такой. Бежит, а впереди мужчины стоят, человек пять, у закрытого обменного пункта. И он, черненький-то, ка-ак врежется в толпу, всех в стороны раскидал и – вон из магазина!

«Держи! Держи!»

Я помню, что этот обменный пункт был закрыт. Вот я прохожу дверь, иду направо, мимо этого долбаного пункта. Прошелся по этажу. Не было у пункта никого, никакого охранника. Вообще никого не было! И сейчас я лечу в толпу зевак, которые встали тут, у выхода, о погоде говорят. А у меня в груди – пожары! Стожары! И вот один из них приклеился за мной. Охранник. Что он тут делал, у закрытого обменного пункта? По рабочему месту соскучился?

Он, охранник, метр девяносто, сто килограмм веса, с астмой, нагнал меня в переходе, через две секунды после того, как я скатился, споткнувшись, с лестницы. Он накрыл меня тушей своей и довольно заурчал.

Того мента! Вытащили на свет божий. А тут и наряд милицейский. Сержант, шрамы на лице, бравый, улыбается, браслеты защелкивает. Садимся в легковую патрульную машину. Деньги пересчитали, вернули в магазин. И терпила в машине усаживается. Я спокойно извинился перед ни в чем не повинной женщиной, заверил ее, что такое больше не повторится. И услышал в свой адрес весьма лестные отзывы и пожелания. Места смертной казни в них, однако, не нашлось.

«На рывок хотел взять! – сказал сержант, качая головой. – Что ж ты так, в центре города, на глазах у всех!»

«А чтоб вы, мусора, долго удивлялись!» – зло парировал я, и машина покатила к ближайшему отделению милиции.