Текст книги "Конгревова ракета"

Мы всегда были слишком неумеренны в раздаче лавровых венков гения, в похвалах корифеям нашей поэзии: это наш давнишний порок; по крайней мере, прежде причиною этого было невинное обольщение, происходившее из благородного источника – любви к родному; ныне же решительно все основано на корыстных расчетах; сверх того, прежде еще и было чем похвалиться; ныне же…

И как заклинание: «У нас нет литературы…»

Объективно оценивая то время, можно заявить, что автор «Литературных мечтаний» был непростительно строг. Тогда были Пушкин, Баратынский (которых Белинский записал в прошлое), Крылов, Лажечников, Одоевский, Марлинский, Ершов, Гоголь (это лишь несколько имен из настоящего)… Но должен ли критик приходить в литературу без желания отмести в сторону прошлое и заявить о времени нового, которое еще только должно появиться? Если такого желания нет, то это не критик пришел, а некто другой… Историк, наверное… Белинскому в 1834 году некого было предъявить в качестве этого нового, он предъявил эмоциональный разбор реального положения дел и свои мечтания о будущем русской литературы…

В дебютной статье Белинский делит отечественную словесность на пять периодов: Ломоносовский, Карамзинский, Пушкинский, Прозаическо-народный и Смирдинский. Четыре первых (в том числе и вроде бы только-только формирующийся Прозаическо-народный) – прошлое. Последний – настоящее словесности 1834 года. Период этот Белинский назвал по фамилии издателя и книгопродавца Смирдина.

Всё от него и всё к нему; он одобряет и ободряет юные и дряхлые таланты очаровательным звоном ходячей монеты; он дает направление и указывает путь этим гениям и полугениям, не дает им лениться, словом, производит в нашей литературе жизнь и деятельность. <…>

Есть люди, – иронически продолжает Белинский, – которые утверждают, что будто г. Смирдин убил нашу литературу, соблазнив барышами ее талантливых представителей. Нужно ли доказывать, что это люди злонамеренные и враждебные всякому бескорыстному предприятию, имеющему целию оживление какой бы то ни было ветви народной промышленности? <…> Какие же гении Смирдинского периода словесности? Это гг. Барон Брамбеус, Греч, Кукольник, Воейков, Калашников, Масальский, Ершов и многие другие. Что сказать о них? Удивляюсь, благоговею – и безмолвствую!

Как это напоминает нынешнюю ситуацию, когда два-три издательства практически определяют лицо нашей литературы, скупая популярных авторов, превращая многих в проекты, навязывая читателю определенную литературу.

Против такой литературы, пусть в некоторых своих проявлениях и талантливой, но несвежей, прикормленной, не для всех, и поставил своей задачей бороться Белинский. И словно сама природа стала помогать ему, предоставляя, хоть и достаточно скудно, действительно новые таланты. Гоголь (буквально через несколько месяцев после выхода «Литературных мечтаний» из талантливого сказочника превратившийся, благодаря «Миргороду» и особенно «Арабескам», в выразителя «совершеннейшей истины жизни»), Кольцов, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Гончаров, Григорович, Аполлон Григорьев… Кого-то, как например, Григорьева, Белинский нещадно критиковал, но бесспорно ценил, в ком-то, как в Достоевском, том же Гоголе, разочаровался, кто-то, как Кольцов, Лермонтов, «погибли безвременно».

Но тем не менее в конце жизни Белинский увидел плоды своей критической деятельности. В России появилось новое поколение писателей, тех писателей, кого мы, как своих современников, читаем и сегодня.

***

Довольно долго меня отталкивали от Белинского его постоянные и подробнейшие экскурсы в прошлое русской литературы. Почти каждая большая статья (о повестях Гоголя, о стихотворениях Баратынского, о творчестве Пушкина, годовые обзоры русской литературы) открывается огромным вступлением, где анализировалось творчество Ломоносова, Кантемира, Тредиаковского, Сумарокова, Озерова… Мне казалось, что после оценки прошлого в «Литературных мечтаниях» к этому прошлому вообще бы не стоило возвращаться.

Впрочем, это сегодня нам кажется, что в 1830-х и тем более в 1840-х литература прошлого воспринималась писателями и читателями как прошлое. Нет, это прошлое уходило медленно и неохотно, и, что интересно, Белинский, создавая новую литературу, приучая к ней читателя, не гнал его, а даже радовался смешению прошлого, настоящего и становящегося настоящим будущего.

…все эти поклонники разных мнений живут в одно и то же время, разделяясь на пестрые группы представителей и прешедших уже, и проходящих, и существующих еще поколений… И их существование есть признак жизни и развития общества, в которое царственный преобразователь-зиждитель вдохнул душу живу, да живет вечно!.. И чем больше количество, чем пестрее разнообразие представителей прошедших вкусов и мнений, – тем ярче и поразительнее выказывается жизненность общественного развития.

И все же Белинский был противником следов XVIII века в современной ему литературе. Отсюда и вычеркивание Пушкина из числа действующих поэтов, и, на первый взгляд, несправедливо жесткая критика стихотворений Аполлона Майкова, Евгения Баратынского, Аполлона Григорьева, разгромная рецензия на первый сборник Некрасова (не рецензия даже, а мысли, на которые «навел» он Белинского)…

Борьба с остатками XVIII века в литературе велась не только в плане тем, идей, стиля. Белинский пытался (и успешно) осовременить грамматику. Во многих статьях и рецензиях он обращает внимание на грамматику, цитируя, в скобках вставляет знаки препинания, строчные буквы вместо заглавных. И его «Основания русской грамматики для первоначального обучения», написанные в 1836 году (во многом ради заработка), занимают в этом процессе важнейшее место – уже в начале своей критической деятельности Белинский создал крепкую теоретическую базу, на которую затем опирался.

Белинский, конечно, грандиозное явление в нашей литературе. Трудно представить себе, что человек, умерший довольно-таки молодым (в тридцать семь лет), успел не просто написать такое количество статей и рецензий о современной ему отечественной литературе, создать как таковую теорию литературы, изучить русскую литературу XVIII – начала ХIХ века, европейскую (включая античную) литературу и философию, увлечь драматическим театром людей разных социальных слоев, но и в целом изменить общественную жизнь в России.

В 1834 году, когда начинал Белинский, литература и искусство было делом в основном аристократии. Не в том смысле, что лишь аристократия имела право творить, а в том, что судить о творчестве, оценивать, диктовать моду, вкусы, дискутировать и т. п. считалось делом аристократии. Люди вроде Алексея Кольцова воспринимались как нечто из ряда вон выходящее – говоря о его стихотворениях, критики непременно упоминали, что он «прасол»; Белинский не раз издевался над этим уточнением…

В наброске 1831 года Пушкин попытался доказать, что принадлежность писателей «хорошему обществу», их благовоспитанность и порядочность «литературы не касается»; к сожалению, набросок этот, как и подавляющее большинство критических опытов Пушкина, остался неоконченным и был опубликован спустя два десятилетия после его смерти… Белинский, будучи по рождению дворянином (хотя его право на потомственное дворянство Департамент герольдии утвердил за несколько месяцев до смерти критика), всю жизнь был почти рабом журнальных издателей. Формально большая часть им написанного – рецензии или вовсе коротенькие заметки о книгах-однодневках. Но каждой строкой Белинский создавал новую литературу, новую критику и, что важнее, новое общество.

Может быть, это звучит пафосно, но, на мой взгляд, так оно и есть… Русская литература знает немало критиков умных, с тонким слухом, обладавших большим талантом. Но лишь единицы привлекают интерес будущих, не своих, поколений. Известны ли сегодня кому-то, кроме горстки специалистов, например, Павел Анненков, Скабичевский, Зайцев, Протопопов, Измайлов? О них вспоминают зачастую лишь в связи с тем писателем, о котором они сказали несколько ярких слов, чтоб привести эти слова в своей статье, докладе, реферате, монографии. Сами по себе такие критики со всем своим часто большим творческим наследием не интересны. Они канули в Лету. Белинский же среди тех немногих, кто продолжает быть актуальным и сегодня.

Да, могут возразить, что нынче и к Белинскому обращаются лишь специалисты. К сожалению, это так. Но, уверен, это кратковременный период – некоторая передышка общества, после того как его на протяжении нескольких десятилетий усиленно пичкали революционными демократами. Возвращение Белинского, по крайней мере, в литературу уже пусть медленно, но происходит… Сейчас совершенно забыт, к примеру, Дмитрий Писарев, и, судя по всему, есть силы, которые не хотят, чтобы о нем вспоминали – если общество вдруг дружно начнет читать статьи Писарева (очень живые и своевременные), это может привести к процессу, который раньше называли «брожением умов». Умы же современных людей (подавляющего большинства) закостенелы, неразвиты, ленивы.

Может быть, не стоило бы сегодня возвращаться и к Белинскому, и к Писареву. Оставить их там, в их XIX столетии и в советской эпохе, когда их сделали чуть ли не иконами. Но последние двадцать относительно свободных лет не дали нам новых больших критиков, точнее мыслителей, которые бы размышляли о России, ее народе, опираясь на литературу. Талантливых много, а больших не видно. Нет безустанно бомбардирующих ленивое общество своими статьями-ядрами… А двадцать лет – срок немалый. Даже десять. (Творческий путь Белинского укладывается в неполные пятнадцать лет, Писарева – в девять, Константина Аксакова (как критика) – в восемнадцать, Аполлона Григорьева – в неполные двадцать.)

***

Конечно, смешно было бы утверждать, что Виссарион Белинский был неким идеальным критиком, гением мысли. Его неистовость отталкивала и от него самого, и от того направления литературы, которое он проповедовал, многих потенциальных сторонников.

Ошибкой Белинского я считаю непримиримую войну со славянофилами. И Белинский со своими немногочисленными соратниками (точное определение им дать сложно, это были не западники в чистом виде, не либералы; условно назову их демократами, хотя Белинского демократом назвать никак нельзя – «люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью»), и славянофилы (особенно младшие их представители – Константин Аксаков, Юрий Самарин) были, в общем-то, очень близки по взглядам, вышли из одного кружка. Точнее, таких кружков – «московских гостиных», как называл их Герцен, – было несколько… Какое-то время – 1830-е, самое начало 1840-х – московская молодежь часто встречалась, спорила, вырабатывала свои взгляды на жизнь. Люди на пять-десять лет старше их, как Хомяков, Иван Киреевский, казались им сгоревшими, навсегда напуганными расправой над декабристами стариками… Позже многие из того поколения стали, к сожалению, заклятыми врагами, но почти все – фигурами значительными в русской (и не только русской) истории. Бакунин, Герцен, Белинский, Аксаков, Боткин, Кавелин, Катков, Огарев, Тургенев… (В последние десятилетия такого рода кружки мыслящей молодежи практически исчезли, все сидят по своим квартирам, и, может быть, поэтому мы остро ощущаем отсутствие новых идей, – у нас, к примеру, давно уже как таковой нет философии, рождающейся, как правило, не в тиши кабинетов, а в пространных спорах.)

Но вернусь к войне неистового Виссариона со славянофилами…

Она началась с полемики Белинского и Константина Аксакова по поводу «Мертвых душ» летом 1842 года и принесла русской литературе, на мой взгляд, много вреда. С одной стороны, она ожесточила Аксакова против Белинского и его соратников и заставила влиться в круг Хомякова, Киреевских, Языкова, намного более косных, чем сам тогда еще совсем молодой Аксаков. С другой стороны, Белинский, растратив пыл души на эту полемику, практически ничего (и это может удивить) не сказал о самих «Мертвых душах». Точнее, не сказал того, что, по всей видимости, собирался.

Вот нечто вроде рецензии на поэму в № 7 «Отечественных записок». Но это действительно нечто вроде, так как о самом произведении мы в ней почти ничего не найдем, кроме того, что это великое произведение и оно требует изучения. Впрочем, Белинский обещает поговорить о «Мертвых душах» подробно «скоро в свое время и в своем месте»… В следующем номере журнала Белинский возвращается к поэме Гоголя, но лишь затем, чтобы разгромить идею статьи Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя “Похождение Чичикова, или Мертвые души”. Идея была такой: «Пред нами возникает новый характер создания, является оправдание целой сферы поэзии, сферы, давно унижаемой; древний эпос восстает перед нами». И Аксаков довольно определенно приравнивает «Мертвые души» к «Илиаде» Гомера.

Белинский в своей небольшой (шесть журнальных страниц) статье зло высмеивает такое сравнение. В пылу спора он задевает и Гоголя, принижает значение «Мертвых душ»:

…Гоголь великий русский поэт, не более; «Мертвые души» его – тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение. <…> Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества, и тем менее может он иметь какое-либо значение вне России. Но это-то самое и составляет его важность, его глубокое значение и его – скажем смело – колоссальное величие для нас, русских. Тут нечего и упоминать о Гомере и Шекспире, нечего и путать чужих в свои семейные тайны. «Мертвые души» стоят «Илиады», но только для России: для всех же других стран их значение мертво и непонятно.

По воспоминаниям современников, Константин Аксаков был взбешен разгромной статьей Белинского, тем более что, объявляя «Мертвые души» эпосом, он наверняка опирался на слова самого Белинского из статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой тот назвал «Тараса Бульбу» эпопеей, огромной картиной в тесных рамках, достойной Гомера. И далее:

Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая в ее героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?..

Но в «Мертвых душах» Белинский увидел произведение социальное и отказал ему в эпической основе, в общем-то, довольно явной.

Последовал резкий ответ Аксакова, Белинский отозвался еще более резким «Объяснением…», в котором готов был уже сравнивать «Мертвые души» с чем угодно, например с романами Вальтера Скотта, но только не с «Илиадой». И то ли искренне, то ли в полемической злости, Белинский дает свое определение современного эпоса как исключительно исторического романа. В данном случае мне лично ближе мысль Аксакова, который видел эпос не в содержании того или иного произведения, а в эпическом созерцании. «…и только у одного Гоголя видим мы это созерцание».

(Нужно заметить, что об этой полемике очень интересно и подробно написано в статье Александры Спаль «Гоголь и его критики», «Литературная учеба» № 3, 2010.)

Скорее всего, стратегически Белинский оказался прав: русская литература с «Мертвых душ» и вышедшей в том же 1842 году «Шинели» стала в первую очередь социальной. Но социальностью любое большое произведение не исчерпывается. Белинский часто не хотел этого признавать.

Именно после статей о «Мертвых душах» Гоголь явно потерял к Белинскому былое доверие; продолжение поэмы (а ведь полемика велась лишь о первой из трех заявленных частей произведения) опубликовано так и не было, зато в 1847 году появились «Выбранные места из переписки с друзьями». И отношения Белинского с Гоголем закончились обменом знаменитыми письмами.

***

Полемика Белинского и Константина Аксакова расколола прогрессивную часть русского общества. Именно тогда оформились как направление славянофилы, тогда же – круг Белинского. Человеку невозможно было принадлежать к одной группе и дружить с людьми из другой. О своей последней встрече с Аксаковым, фактически, о расставании навсегда, с болью пишет Герцен в «Былом и думах»:

В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шел по улице; К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.

– Мне было слишком больно, – сказал он, – проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. – Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах.

А пока между прогрессивными шла война, представители правительственной литературы Булгарин, Греч, Сенковский продолжали определять вкусы и взгляды большей части читателей…

В советское время сочинения Фаддея Булгарина найти было почти невозможно, приходилось верить на слово советским литературоведам, что это реакционный писатель и тому подобное; цитаты из сочинений Булгарина в статьях того же Белинского казались подобранными нарочно, чтобы доказать писательскую беспомощность Фаддея. В 1990-е, начале 2000-х Булгарина издавали щедро, и любой желающий смог убедиться, что это действительно очень слабый, недалекий, мелкий литератор. Хотя в жанре фантастики Булгарин доходил до некоторых озарений, но и они тонут в ужасающем слоге, примитивности мысли… В общем-то, литература Булгарина и его круга, это уродливый послед литературы истлевшего XVIII столетия. И удивительно, что он пользовался популярностью и имел вес вплоть до середины XIX века.

Война Белинского с Булгариным, Гречем, Сенковским известна, но это была лишь одна из его войн и в итоге запутывала читателя, который часто не понимал, чего добивается критик, воюя и с Булгариным, и со славянофилами, и с откровенными западниками. Тем более что Белинский не мог высказываться прямо, да и его статьи часто выходили без подписи, и читатель гадал, кто их автор… По-настоящему масштаб Белинского стал понятен лишь в следующую эпоху – в конце 1850-х, – когда после смерти Николая I изменился политический климат в стране и о Белинском можно стало говорить печатно, окрепла созданная им литературная школа и появились наследующие и развивающие его идеи критики, начало выходить собрание его сочинений.

Идеи умеренных западников (к которым можно отнести и Белинского) тогда, особенно после поражения в Крымской войне, стали очевидны для большей части образованного слоя русского общества, России необходимо было и экономически, и политически, догонять Европу и развиваться вместе с ней. Идеи же славянофилов так и остались невостребованными русским обществом. От аристократических салонов до крестьянских изб.

Позволю себе привести довольно большую цитату из письма Ивана Аксакова к брату Константину от 17 сентября 1856 года:

Нет ни одного учителя гимназии, ни одного уездного учителя, который бы не был под авторитетом русского запада, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю, и под их руководством воспитываются новые поколения. Очень жалею, что кафедры университетские недоступные никому из наших. Кроме небольшого кружка людей, так отдельно стоящего, защитники народности или пустые крикуны, или подлецы и льстецы, или плуты, или понимают ее ложно, или вредят делу балаганными представлениями и глупыми похвалами тому, что не заслуживает похвалы… Будьте, ради Бога, осторожны со словом «народность и православие». Оно начинает производить на меня то же болезненное впечатление, как и «русский барин, русский мужичок» и т. д. Будьте умеренны и беспристрастны (в особенности ты) и не навязывайте насильственных неестественных сочувствий к тому, чему нельзя сочувствовать: к допетровской Руси, к обрядовому православию, к монахам… Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным, проявленным русским народом, – но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее! Что касается до православия, т. е. не до догматов веры, а до бытового исторического православия, то, как ни вертись, а не станешь ты к нему в те же отношения, как и народ или как допетровская Русь; ты постишься, но не можешь ты на пост глядеть глазами народа. Тут себя обманывать нечего, и зажить одною цельною жизнью с народом, обратиться опять в народ ты не можешь, хотя бы и соблюдал самым добросовестным образом все его обычаи, обряды и подчинялся его верованиям. Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока не совершится внутренней реформы в самой церкви, пока церковь будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка… По плоду узнается дерево; право, мы стоим того, чтоб Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь! – Ну да об этом надо или много, или ничего не писать. Я хочу только сказать, что поклонение допетровской Руси и слово «православие» возбуждают недоразумение, мешающее распространению истины. – Разумеется, цензура всему мешает. Невольно припомнишь слова митроп[олита] Платона: «Ври, раскольник, и молчи православный!» <…> Не пойми моих слов односторонне. Вспомни, что было время, когда ты противился введению железных дорог, а теперь, верно, и сам об них хлопочешь.

Все эти слова для одних могут служить показателем того, что Иван Аксаков был плохим славянофилом и не совсем патриотом, для других же – что умным и трезво видящим Россию человеком. Я склоняюсь к мнению вторых…

Почему я уделяю столько места войне западников и славянофилов?

В первую очередь, это уникальный факт в общественной истории. В ее ходе была создана параллельная правительственной линия развития государства… Дело в том, что правительство всячески старалось сохранить в России XVIII век. Его задачей было пресекать ростки инакомыслия и свободолюбия. Давило оно и западников, и в еще большей степени славянофилов (если бы их идеи воплотились в жизнь, государственное устройство России переменилось бы сильнее, чем при воплощении идей западников); удары, в том числе и физические, получал даже нечаянно становившийся проводником инакомыслия Фаддей Булгарин… Но общество развивалось, спорило, воевало, рождало новые идеи, невзирая на запрещения и глухоту правительства. Оно развивалось уже независимо от государственных институтов своего времени, но с надеждой на будущие перемены. И именно в то время не законы и указы, а статьи и повести стали иметь больший вес… Впрочем, это очень точно выразил Герцен:

Война наша сильно занимала литературные салоны в Москве. Вообще, Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни. Появление замечательной книги составляло событие, критики и антикритики читались и комментировались с тем вниманием, с которым, бывало, в Англии или во Франции следили за парламентскими прениями.

Такая ситуация продолжалась, все обостряясь, до 1917 года. Силы росли и крепли. Правительство на это предпочитало не обращать внимания. Время от времени, правда, заключало в тюрьмы и ссылало особенно громких смутьянов, закрывало газеты и журналы, надеясь такими мерами остановить процесс. А в 1917 году общество лопнуло, скинув и царя, и правительство, и прежнюю жизнь. Катастрофы наверняка можно было избежать, услышь власть сначала Пушкина и декабристов, потом западников и славянофилов, прочитав внимательно Чернышевского и Писарева, ответь на призывы Герцена к Александру II и так далее…

Сегодня ситуация в России очень напоминает ситуацию 1830—1840-х годов. Только вот какое существенное отличие: людей интеллектуальных, культурных вроде бы больше в десятки раз, но нет новых идей, нет как таковой и общественной жизни. В худшем случае, люди пребывают в сознательном отупении, а в лучшем – выплескивают свои личные мысли в разговорах или интернете, не желая никого слушать. («Все говорят, и никто не слушает», – сказал кто-то из классиков.)

У нас существуют наследники западников и славянофилов. Наследники западников – нынешние либералы – доходят в своих идеях до анархизма, считая каждое общественное дело, каждое заявление о себе государства проявлением тоталитаризма, утверждая, что все, в том числе и литература – частное дело. У наследников славянофилов и вовсе, кажется, мутится сознание – они сливают в одно Христа и Сталина, любые сомнения, даже выраженные в литературном произведении, считают ересью; среди них встречаются писатели, советующие читать лишь Евангелие…

Мы живем без новых идей, без новых задач, без потребности задуматься, как и ради чего живем. А что будет с Россией, это уж вопрос чуть ли не пошлый. К сожалению, нет людей, способных не просто заговорить об этом (заговаривают-то многие), а заставить себя слушать. Нет материалистов, которые бы горели, как идеалисты.

Да, Белинский прославлял Петра I, называл его реформы подвигом, что было ножом по сердцу славянофилам. Но существовала бы Россия, скажем, к 1720 году, когда вовсю шел раздел мира между Англией, Францией, Швецией, Испанией, Турцией, еще несколькими государствами, не успей Петр в какие-то несколько лет, жестоко и кроваво, сделать Россию империей? Может быть, и существовала бы в размере двух-трех современных областей где-нибудь между Волгой и Вяткой…

Стоит отметить, что и славянофилы, как и западники, были людьми европейской культуры, даже те, кто носил русскую народную одежду и ел русскую народную пищу. Кстати тут будет упомянуть и о том, что если допустить, что Белинский видел идеал в Европе (это, впрочем, опровергается и его статьями, и письмами), то чудом следует признать появление именно в его гнезде тех, кто вскоре наиболее полно и точно опишет жизнь России и русского народа. Тургенев, Григорович, Некрасов, Гончаров… Да и любил (как писателей, по крайней мере) Белинский не авторов разнообразных «Писем из-за границы», – можно сравнить, сколько он написал, скажем, о произведениях Боткина и сколько о произведениях Даля…

***

Да, нужно вернуться к литературной деятельности Белинского. Хотя это сложно, – как сложно найти рассуждения Белинского собственно о литературе, в чистом виде оценку того или иного стихотворения, рассказа, поэмы, повести.

В том-то, на мой взгляд, главное достоинство Белинского – сплетение в его статьях и литературы, и философии, и истории и так далее.

В ряде критических статей, – писал Герцен, – он кстати и некстати касается всего, везде верный своей ненависти к авторитетам, часто подымаясь до поэтического одушевления. Разбираемая книга служила ему по большей части материальной точкой отправления, на полдороге он бросал ее и впивался в какой-нибудь вопрос. Ему достаточен стих «Родные люди вот какие» в «Онегине», чтоб вызвать к суду семейную жизнь и разобрать до нитки отношения родства.

Позже Чернышевский развил этот метод, а Писарев довел его до совершенства, умудряясь на основе разбора текста говорить о таких темах, которые невозможно было в то время публично обсуждать. И цензура, как правило, не знала, к чему именно придраться: вроде бы критик пишет об уже опубликованной книге, но пишет так, что получается чистая проповедь революции…

Белинскому и его последователям ставят в вину то, что они уделяли основное внимание не художественной составляющей произведений, о которых писали, а содержанию, делая акцент на социальности. Но Белинский почти в каждой своей работе отмечал нечто подобное следующему:

…если произведение, претендующее принадлежать к области искусства, не заслуживает никакого внимания по выполнению, то оно не стоит никакого внимания и по намерению, как бы ни было оно похвально, потому что такое произведение уже нисколько не будет принадлежать к области искусства.

А вот более конкретное высказывание:

Г-н Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом. Но и одного этого также еще слишком мало, чтобы в наше время заставить говорить о себе как о поэте. Знаем, знаем, – скажут многие: нужно еще направление, нужны идеи!.. Так, господа, вы правы, но не вполне: главное и трудное дело состоит не в том, чтоб иметь направление и идеи, а в том, чтоб не выбор, не усилие, не стремление, а прежде всего сама натура поэта была непосредственным источником его направлений и его идей.

То есть, грубо говоря, Белинский проповедовал некий полезный талант. Талант, способный без видимого усилия, легко, свободно и сильно, выражать некие идеи. Авторское усилие в этом случае для Белинского становится тем же бессилием, «утомляющим, скоро наводящим скуку» (это уже из рецензии на один из романов Кукольника).

А вот как он высказался о романе (Белинский называл его повестью) Гончарова «Обыкновенная история» в письме Боткину от 17 марта 1847 года: «У Гончарова нет и признаков труда, работы; читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ». И далее – восклицание: «А какую пользу принесет она обществу!» Хотя как о человеке критик отзывался о Гончарове далеко не лестно…

Конечно, нередко он высоко оценивал те произведения, что очень быстро забылись. Например, одно время восхищался стихами Ивана Клюшникова (в общем-то, далеко не самого плохого поэта своей поры), прозой Петра Кудрявцева. Но в целом вкус изменял Белинскому очень редко, и он не пропустил, пожалуй, никого из тех, кто через пять-десять-двадцать лет создал великие произведения нашей литературы.

Не стоит замыкать позднюю деятельность Белинского на пресловутой натуральной школе. Это была очень удачная и плодотворная идея по выводу реалистической манеры письма, достоверного отображения действительности на ведущую позицию. Но Белинский не видел ее пределом развития русской словесности…

В статье 1857 года «Обозрение современной литературы» Константин Аксаков не без торжества констатировал:

…всякое явление, не имеющее состоятельности внутренней, недолго держится и падает само собою: так пала и натуральная школа, и название ее перестало употребляться. <…> Натуральная школа, ища натуральной пищи, спускалась в так называемые низменные слои общества и в силу этого доходила и до крестьян. Но и здесь она брала сперва лишь то, что ярче бросалось в глаза ее мелочному взгляду, лишь те случайные резкости, которые окружают жизнь, лишь одни родинки и бородавки.

И далее, заметив, что «цель и самое название натуральной школы исчезли сами собою», хотя «приемы ее остались; остался ее мелкий взгляд, ее пустое щеголянье ненужными подробностями: от всего этого доселе не могут избавиться почти все, даже наиболее даровитые, наши писатели», Аксаков с симпатией говорит о новых рассказах и повестях Тургенева и Григоровича, являвшихся одними из активнейших участников натуральной школы.

Действительно, они переросли ее цели и задачи, но об этом пророчествовал и сам Белинский во «Взгляде на русскую литературу 1846 года»: