Текст книги "Нулевые"

Как всегда в таких случаях, Юрий Андреевич почувствовал потребность сказать что-нибудь, что-нибудь едкое про Чубайса, про разруху, вообще про нынешнюю жизнь. Но слов подходящих на ум не пришло, и он отмолчался.

– Ой, извини! – вдруг спохватилась жена. – Занимайся… Телевизор выключить, может?

– Нет, ничего, не надо. – Губин отвернулся, недовольно уставился в книгу.

Читать не получалось. Рассуждения дьякона Федора о познании антихристовой прелести не достигали сознания; читалось теперь хоть и легко, без пробуксовок, зато слова были лишь мелодичным журчанием ручейка. Мелодичным и бессмысленным.

«Так можно таращиться до бесконечности, – в конце концов отвалился на спинку стула Юрий Андреевич. – Лекция через неделю. Успею еще подготовить. Или на будущий год».

* * *

Ирина открыла дверь, скинула туфли, начала стягивать плащ. Давнее, детское ощущение стыда кололо ее всю дорогу от кинотеатра до дома. Будто отпросилась погулять на два часа, а вернулась через четыре…

– Что так долго? – появилась из комнаты мать. – Ты же стирать собиралась.

– Сейчас буду стирать. – Стыд мгновенно сменился на раздражение.

– Ты тоже, что ли?..

– Что – тоже?

– Тоже выпила?

Ирина дернула плечами.

– С чего ты взяла?

– Да глаза какие-то странные.

– Устала, дел много было.

Татьяна Сергеевна, не поверив, поджала губы, скрылась на кухне. Вместо нее в прихожую вбежал Павлик.

– Пивет, мам! – Обнял ее ноги. – Ты школянку купила?

– Нет, любимый, забыла про шоколадку. Зато яблочек тебе принесла, груши сладкие…

– Не хочу-у! – И расстроенный сын умчался обратно; дверь их комнаты с силой ударилась о косяк.

Татьяна Сергеевна молча накрывала на стол. Ирина, переложив фрукты из пакета в холодильник, прошла в зал, оттуда, бросив папе «привет» и получив взамен то же самое, – в комнату.

Павлик строил из кубиков гараж для самосвала.

– Сынок, выйди, я переоденусь.

Тот сделал вид, что не слышит, стал примерять самосвал к воротам. Малы. Разрушил их, принялся складывать кубики по новой.

– Выйди быстро, сейчас же! – затрясло Ирину. – Дай переодеться!

– Не хочу.

Спорить не было ни сил, ни желания. И главное, она почувствовала, что запросто – только перестань сдерживаться – может схватить сына, вышвырнуть за дверь… Взяла халат, направилась в ванную. Переоделась, вернулась, развесила юбку, кофту, сунула в шифоньер колготки. Снова вышла в зал.

Папа на диване. Внимательно смотрит телевизор. Ирина присела рядом. Тоже уставилась в экран.

Бар, десяток мужчин. Галдят, звякают кружками… Вдруг замолкли и разом обернулись на вошедшего. Он явно не в себе, поступь его тяжела, дыхание надсадное; посетители опасливо расступаются… Мужчина подходит к стойке, бармен незамедлительно подает ему бокал с янтарного цвета жидкостью. На стенке бокала надпись – «Золотая бочка». Мужчина жадно пьет, слышны размашистые глотки. И закадровый голос объясняет: «Бывают моменты, когда понимаешь, ради чего стоит жить».

Ирина перевела взгляд на папу. Он глядит в экран все так же внимательно, будто наблюдает за чем-то очень важным и сложным. А там новый рекламный ролик.

Двое парней в футболках стоят перед писсуарами. Один смотрит вниз, другой – на кафельную стену. Пуская струйку, первый облегченно выдыхает: «Хорошо-о!» Второй соглашается: «Да, хорошо приклеена». На беззвучное изумление первого добавляет: «Плитка». И закадровый голос ставит все на свои места: «Плитка “Юнис” – надежная смесь цены и качества».

– Ирина, ужин на столе! – зовет мать из кухни.

По напряженному виду, по резким, быстрым движениям Ирина догадалась, что мать готовится к разговору… Да, причины есть, он давно назрел, но… но, может, в другой бы день…

– Ты Павла сегодня видела? – дождавшись, когда Ирина начнет хлебать борщ, почти утвердительно произнесла Татьяна Сергеевна.

Она кивнула. Есть сразу расхотелось.

– И как он?

– Так, ничего…

– Ты его не спросила, как он… как насчет денег думает? И прописки?

– Ну что эта прописка? – Ирина поморщилась. – Какая, в сущности, разница, прописан, нет?..

– Как это?! – Мать всплеснула руками. – В месяц по триста рублей за него выкладывать. Я понимаю, ты с этими квитанциями в сберкассу не ходишь, я тебя избавила… Вон, за лифт опять повысили. Видела хоть?.. Конечно, можно и не интересоваться. Как первоклассница всё!..

– Мама! – Ирина отложила, почти отбросила ложку. – Я знаю, сколько мы платим за квартиру, знаю, что с деньгами у нас очень плохо. Зачем меня постоянно носом тыкать? Я знаю…

– Я не тыкаю, я решила просто посоветоваться, – смягчилась, кажется, испугавшись такого тона, Татьяна Сергеевна, – поговорить, как мать с дочерью. Давай нормально обсудим. Решим, что нам делать. – Но ее ненадолго хватило, и она снова повысила голос: – Почему я одна вечно должна?..

– Давай обсудим.

Мать села на табуретку напротив Ирины, передвинула с места на место плетенку с хлебом.

– Прости, если я резко… Ты ешь, пожалуйста… Просто ведь столько, Ира, проблем у нас, что и думать не хочется. Страшно. А как не думать? Если не делать ничего – вообще обрушится… – Она замолчала, следя, как Ирина медленно, через силу носит ложку от тарелки ко рту и обратно, потом шепотом сообщила: – Только мы с тобой можем… Отец, что он?.. Он всегда в своих делах, так его трудно ведь заставить что-то делать, а этот пожар его убил совсем, кажется… Так что, кроме нас… Понимаешь, Ира?

Ирина кивнула, еще закинула в рот две ложки борща. Больше не лезло – в горле вырос горький, колючий ком. Даже дышалось кое-как…

– Да я понимаю, все понимаю я… Только мне… – Ирина сжимала челюсти, пытаясь больше не говорить, не ворошить свои мысли, но не смогла, и слова, отрываясь от горького кома, посыпались одно за другим. – Только, мам, мне-то… мне-то вот жить не хочется! Просыпаться не хочется. Ложиться в эту постель… Зачем? Издевательство какое-то… Объясни… Ты мне про Павла, а я его убить готова, гада… Кому я нужна теперь?

Она смотрела в тарелку с беловатой от сметаны жижей, смотрела пристально и невидяще и всё пыталась стиснуть зубы – замолчать. Не получалось.

– Подожди… Не надо… Ирочка, – сочился меж ее слов тихий, умоляющий голос мамы. – Успокойся, пожалуйста… Не надо загадывать.

– А что тут загадывать? Что загадывать?! Двадцать восемь почти… с ребенком… Была бы еще симпатичная, а так… Сегодня на работе азербайджанец один стал заигрывать, в шутку так, а я чувствую – вот-вот буду согласна…

Ирина подняла глаза, столкнулась с испуганным взглядом матери и снова, как во что-то спасительное, уставилась в борщ.

– Я ведь живая все-таки… А уже как мумия… Хожу, вид делаю, что работаю, а внутри сухое все… Даже и слез вот нет никаких… Потому и к Павлу зашла, тоже хотела поговорить, решить, может, все окончательно… А он сидит там в подвале без света и рад. – Она уже не старалась молчать, и ей стало чуть легче. – У него компьютер на батарейках. Сидит, играет… в какого-то автомобильного вора. Прохожих давит, с полицейскими воюет… И видно, не просто играет, не из интереса, а чтоб не замечать. Остальное забыть…

Про азербайджанца она упомянула специально, умышленно, чтоб поразить мать, свести разговор на жалость к себе, увернуться от упреков и претензий. Но теперь говорила уже без всякой корысти, без раздражения и досады, то есть – с досадой, но досадой на нечто слишком огромное, непобедимое; может, на саму жизнь.

– Думаешь, мам, я так… не думаю? Думаешь, я насчет развода не ходила? И в суде была. Зашла, а там толпа вокруг этого стенда, где перечень документов, которые на развод. И одни женщины там… Стоят списывают, как эти… как студентки расписание. Спорят еще, нужен ли муж, когда заседание будет… Я послушала и убежала. Ведь стыдно… И это вот… – Ирина мотнула головой на вазочку с фруктами. – Думаешь, не стыдно брать? А что делать… Хоть что-то… И так иждивенка какая-то…

Первая, давно ожидаемая ею слезинка, обжигая кожу, побежала вниз по щеке; Ирина инстинктивно шмыгнула носом, и сразу все лицо стало влажным, очертания предметов размылись, будто она видела их сквозь воду.

– Ирочка, что ты! – На ее голову опустилась ладонь. – Ну-у, успокойся. Не надо… Не все так страшно, еще все будет…

– Конечно… будет… то же самое. – И она зарыдала, громко, задыхаясь, давясь спазмами и слезами и понимая, что рыдания ее неискренни, что она сама хотела, заставила себя зарыдать.

Действительно ведь – да, да! – ничего страшного. Все ведь живы-здоровы, есть работа, еда, квартира, впереди лето. А у других… стоит новости посмотреть…

Зачем-то замелькали, замельтешили лица… Светящаяся счастьем подруга в тот момент, когда Ирина дарит ей на день рождения крохотный флакончик дорогих, любимых подругой духов «Визави»; в любую погоду, каждое утро одинаково радостно, бодро здоровающийся с ней рыночный сторож Серега Шуруп; Дарья Валерьевна, сладострастно смакующая, черпающая силы из проблем соседок, знакомых соседок и своих собственных; детская увлеченность Павла, гоняющего на компьютерной спортивной машине по компьютерным улицам Нью-Йорка, вышибающего доллары и мозги из компьютерных прохожих… И Ирина увидела саму себя – как она старенькой бабушкой сидит на скамейке у подъезда и блаженно улыбается солнышку, трепещущим от легкого ветерка листочкам на тополе, чириканью воробьев, радующаяся пакету фруктового кефира в холодильнике и тому, что ее миновали на жизненном пути серьезные болезни, взрывы, наводнения, землетрясения. Да, что еще надо для счастья…

И от этой картинки ее горло продрал по-настоящему мучительный, хриплый стон; она сама испугалась, зарыдала громче.

Мать суетилась рядом, сыпля бессвязным успокаивающим шепотом, звеня чем-то стеклянным; потом в носу защипало от терпкого запаха валерьянки.

– Выпей скорее! Выпей, доча…

Потом затормошил Павлик:

– Мама, не плачь! Ма-м-м! – Он просил не испуганно, а, казалось, досадливо…

Потом встревоженный, но точно бы сонный голос папы:

– Что у вас?.. Что случилось? А?..

Ирина глотнула из рюмочки, и валерьянка теплой волной потекла вниз, гася волны рыданий, разъедая набухший колючий ком…

Закрываясь ладонями, добралась до своей комнаты, легла на кровать. Больно уколола живот какая-то сыновья игрушка; Ирина вытащила ее, бросила на пол. Отвернулась к стене, привалилась подушкой. Слушала, тайно радуясь, ошалело-недоуменные оправдания матери, обращенные то ли к ней, то ли к папе:

– Да ничего ведь я не сказала такого… Разве думала… Господи! Да разве бы я начала… Всё же хорошо… хорошо, если подумать… Всё хорошо…

– Пойдемте, ладно, – тихо перебил ее папа, – там побудем.

Щелкнул выключатель, вжалось в косяк ребро двери. И через минуту к шуму телевизора примешался опасливый бубнёж родителей. Ирина приподняла голову, задержала дыхание.

Нет, слов не разобрать. И даже невозможно представить, о чем они могут сейчас разговаривать… С детства она не помнит ни одного выяснения отношений между ними, тем более ни одной ссоры. Обычно по мелочам мать всегда соглашается с папой, а если что-то серьезное – то, наоборот, папа подчиняется матери. Но все это происходит мягко, почти без споров.

И с Ириной раньше не случалось такого. Выражение «женская истерика» она воспринимала как что-то киношно-книжное, надуманное, а вот вдруг сама на ровном месте устроила… Ну, не на ровном, но все равно… Не сравнить с тем моментом, когда муж окончательно бросил их с сыном, – тогда она, кажется, и виду не подавала. Играла с Павлушкой, гуляла, стирала пеленки-распашонки, кажется, так была жизнерадостна. Да, тогда она, откровенно сказать, не поняла еще, не почувствовала, что случилось. Поняла только сегодня. Без новых вроде бы поводов, когда сидела перед матерью там, на кухне, точно озарило какой-то ослепительно-черной, кромешной вспышкой. Все увиделось в одну секунду – и прошлое, и будущее до конца… Эти две несчастные комнаты, которые с каждым днем взросления сына будут становиться теснее, теснее; зарплата, которая и сейчас смехотворна и которая наверняка никогда не повысится; она сама, недавно еще – так недавно еще! – милая девочка, а сегодня – почти тетка, никому не интересная тетка. И ничего впереди… Вот уж действительно радоваться остается хорошей погоде, терпимому самочувствию, молиться, чтобы не было хуже.

Она полулежала на постели, приподняв голову, напрягая слух. Лицо неприятно стянуто от высохших слез… Ей хотелось услышать о себе плохое, обидное, злое. О том, как мать взяла на себя большую долю заботы о внуке, а Ирина где-то все шляется, давно уже не гуляет с ним, забросила дела по дому; постирать собирается две недели и никак не приступит; что вообще она эгоистка, не желает семейных трудностей замечать, не желает работу найти поприличней, поденежней, хотя наверняка можно найти… И тогда, Ирина была в этом уверена, она бы выбежала в зал и стала просить прощения. Как в детстве, провинившись серьезно и осознав вину. Но слов не разобрать – один сливающийся в опасливое шипение нечленораздельный бубнёж.

4

Если не давать волю мыслям, то вот сейчас ощущение поистине счастливых минут. И в душе уверенность, что ради этого человек и создан, подарена ему способность мыслить, трудиться, оставлять на земле что-то светлое после себя.

И четверо родных людей сейчас стали единым целым, с одним общим делом, одним для всех порядком. Даже Павлик кажется совсем не таким, как всегда. Точно забыв о своей мальчишеской природе, о всегдашней тяге к озорству, он не лезет в пожарище, а с увлечением и серьезностью выдирает стволья прошлогодней полыни, свежую, мелкую еще поросль, складывает в одну кучу. Кажется, забыл он навсегда о «Хубба-Буббе» и чупа-чупсах…

Посветлевшее, азартное лицо Ирины ничем не напоминает ту гримасу страдания и обиды, что последние дни, как страшная фотокарточка, стояла у Татьяны Сергеевны перед глазами, заслоняя все остальное. Так сейчас дочь ловко всаживает в землю штык лопаты, переворачивает и разбивает влажные комья – ни намека на обычную ее томную вялость, квартирную лень.

Удачно сегодня получилось: все свободны (Татьяна Сергеевна упросила напарницу подменить ее в счет будущего дежурства) и целый день можно провести на даче. Юры, правда, нет пока – договорился со Стахеевым на его машине перевезти из гаража мешка три семенной картошки. Приедут – и можно совсем успокоиться…

Их дачный поселок для постороннего человека наверняка покажется неживописным. Стоит посреди глинистой, голой степи, вдалеке от реки, от леса; сами постройки большей частью корявые, сколоченные неумелыми руками бог весть из каких отходов. Заборы из горбыля высокие и глухие, почерневшие от дождей и жары. Но для каждого владельца участка, наверное, то, что внутри забора, эти вот шесть соточек, – кровное и бесценное.

Действительно, без преувеличения, бесценное. Столько сил и денег вложено, чтоб облагородить клочок поросшей тощей полынью глины, превратить в то место, куда рвешься хоть и не отдохнуть в шезлонге, так поработать для души. А это ведь тоже отдых…

Водя граблями туда-сюда по вскопанной дочерью грядке, Татьяна Сергеевна вспоминала, как заказывали машины с перегноем и черноземом, платили за них сначала в конторе кооператива, а потом еще, по неписаному закону, и немного шоферу; как растаскивали ведрами и носилками эти огромные кучи, сваленные у ворот, делали грядки, парники, удобряли картофельную деляну, но вскоре глина брала свое – перегной и чернозем терялись, будто и не было, в этой красно-бурой, вязкой после дождя и каменно-твердой в засуху массе.

Многие сдавались, бросали заниматься «дурацким делом», и их можно понять. Это с самого начала было как издевательство – вокруг города полным-полно подходящих мест для дач, а участки распределили, да и другим дают сейчас, в самых гиблых, на которых даже овцы пастись не хотят. Наверно, как раз для того и дают, чтоб горожане сдуру их окультурили, превратили в сады и огороды, а более-менее плодородное, живописное осталось у бывших совхозов или у администрации города.

Татьяна Сергеевна разровняла полоску земли, сменила грабли на вилы и прочертила зубьями глубокие борозды поперек грядки. Принесла из беседки две баночки из-под кофе. В первой темно-рыжие шарики – семена редиски, в другой зеленовато-коричневые щетинистые рожочки – морковка.

Присев на корточки, чередуя бороздки, принялась сеять. В одну редиску, в соседнюю – морковку; редиска поспеет уже дней через двадцать, и ее вырвут, съедят, а морковка в это время будет еще слабенькой, ботва только-только махриться начнет…

Опыт научил экономить землю, ведь на этом крохотном вообще-то участочке нужно посадить так много. А чего стоит только картошка… Большинство даже имеющих дачи берут в аренду деляны на полях, но много теперь пошло случаев, когда, приезжая в сентябре за урожаем, люди находят лишь брошенные мелкие клубни – воры опередили.

Губины сажают картошку на даче. Получается урожая, правда, немного, мешков двенадцать, впрочем, этого им вполне хватает на суп, на пюре, на жареху. Хранят ее в подвале, что под гаражом, – место хорошее, сухое, температура и зимой и летом почти одинаковая; за все годы лишь однажды, когда стоял мороз за сорок больше недели, слегка подмерзла… Там же, в подвале, держат морковку, свеклу, редьку, на полках вдоль стен – банки с соленьями и вареньем, под лестницей трехведерный бак с капустой… Каждый раз, отправляя мужа в гараж, Татьяна Сергеевна просит подсчитать, сколько и каких осталось запасов.

Но чтоб были они будущей зимой, сегодня нужно напичкать землю семенами, рассадой. По дороге сюда, на автобусной остановке, Татьяна Сергеевна с Ирой купили у старушки три десятка корешков капусты за сорок рублей и уже рассадили их в низинке у забора, где земля, кажется, держит влагу дольше, чем на остальном участке. Для капусты подходящее место… Еще бы полить сейчас как следует не мешало. Вот Юра приедет, закачает воду…

Татьяна Сергеевна сидит на корточках перед грядкой, дышит ароматным, до головокружения сытным запахом ожившей, отдохнувшей земли, бросает в нее семена. Сидит спиной к пепелищу, которое еще осенью было уютным домиком в две комнаты, с крошечной верандой (на ней они любили по вечерам, не торопясь, подолгу пить чай с печеньем, любоваться сделанным за день). А теперь вот куча углей, какие-то оплавленные железки, а из них, как в кинохронике о войне, поднимается уцелевшая печная труба…

Нет, не надо жалеть, вспоминать. Достаточно погоревала, поплакала. Что ж, это жизнь, в жизни бывает куда страшнее.

В одну бороздку редиска, в другую морковка. Засеяв бороздок десять, Татьяна Сергеевна осторожно сглаживает их бортики, засыпая семена тонким слоем земли, вдобавок слегка прихлопывает ладонью.

Ноги то и дело затекают, приходится подниматься, стоять с минуту, морщась от щиплющей боли в суставах. Но грядка тянет к себе, и Татьяна Сергеевна снова садится, берет щепотью семена то из одной баночки, то из другой.

В детстве она один только раз побывала в деревне – родители взяли на похороны бабушки, отцовой матери. Утром туда на автобусе, за семьдесят километров, а к ночи вернулись… Ее родители, оказавшись в городе четырнадцатилетними, после окончания семилетки, получив сначала фабрично-заводское, а потом, после войны, и высшее образование, устроившись здесь, получив квартиру, на родине особенно бывать не стремились. Выросли и отец и мать в соседних деревнях, знали друг друга чуть ли не с детства, но Татьяна Сергеевна не помнит случая, чтоб они разговаривали о прошлом, о том прошлом, что было до их приезда в город.

Как многие бывшие деревенские, они, кажется, вытравили из себя это прошлое, перечеркнули, забыли о нем крепко-накрепко; даже во время застолья пели только городские песни; отец обожал галстуки и шляпы, мать – зонтики, завивки, туфельки на высоком и тоненьком каблуке.

И в детстве Татьяна Сергеевна не тяготилась отсутствием рядом бабушки, да и не могла тяготиться, потому что просто не знала, что она должна быть; их город был молодой, ставший настоящим городом в тридцатые годы при построенных тогда же заводах и фабриках, и пожилые люди в конце пятидесятых встречались нечасто. Не могло ее тянуть и к земле – родители всячески ограждали ее от знакомства с такого рода работой; даже когда распределяли девочек для трудовой практики в школе, настоятельно советовали записаться в группу швей, а не озеленительниц…

Та однодневная поездка в деревню помнилась Татьяне Сергеевне смутно, ей было лет восемь. Но ощущение осталось чего-то темного, тревожного, пугающего. Чего-то старого и нечистого. Да и похороны вряд ли располагают ребенка к иному.

Еще не так уж давно от передач вроде «Сельского часа» и «Нашего сада» появлялись у Татьяны Сергеевны зевота и скука, а вести с полей в программе «Время» она воспринимала как неизбежность советской идеологии. Досаду, а то и негодование вызывали гнилые овощи в магазинах и дорогие на базаре; Татьяна Сергеевна не стеснялась бормотнуть, увидев ценник на огурцах «3 рубля кг»: «У-у, спекулянты!» Но настала пора, прижало, и вот она сама, даже получая удовольствие, стала возиться с навозом, с марта ухаживать за помидорной рассадой на подоконниках; в зимние вечера сортировала семена редиски, отбраковывая мелкие и сморщенные; поняла, каким трудом достаются эти овощи, сколько пота надо пролить, чтоб картошка не зачахла, задавленная сорняками…

– Готова первая грядка! – улыбаясь и одновременно морщась от рези в ногах, объявила Татьяна Сергеевна. – Передохнем?

– Давайте. – Ира воткнула лопату, потянулась, выгнула спину. – Ой, все тело ломит!.. Приятно так.

– Да-а, разленились мы за зиму…

Медленно, никуда сейчас не спеша, направились к беседке в углу участка. Там сложены сумки, пакеты. Во времянке располагаться пока невозможно – беспорядок в ней многолетний; с тех пор как построили домик, складывали туда, как в сарай, всякий хлам. Неделю надо потратить, чтобы хоть относительно жилой вид придать… Да и обуглилась она сильно, аж стекла в оконцах полопались. Каким-то чудом не вспыхнула.

А беседку и окружающие ее метров десять пожар пощадил. Как свежие сугробы, белеют осыпанные цветами вишни, за беседкой – черемуха, первая посадка на участке, из хиленького прутика ставшая настоящим деревом; вокруг беседки – полукругом гряда с викторией, тоже зацветшей.

– Дай бог, чтоб у отца там все нормально получилось, – вздохнула Татьяна Сергеевна, открывая пластиковую бутылку с облепиховым морсом. – Привезли бы уж картошку… посадили бы… Все на душе спокойней.

Дочь не отозвалась, глядела, как Павлик старается выдернуть из земли лопату. А Татьяна Сергеевна безотчетно продолжала вслух делиться заботами:

– С насосом еще как тоже… Там ведь в нем резиновые, эти… как их?.. Клапаны. Они ведь тоже, наверно, сгорели. А без воды нам никак. – Сделала глоток еще не потерявшего холодильничную прохладу морса. – Вот и ягоды скоро начнутся. До жимолости меньше двух месяцев, потом клубника… А с машиной, отец говорит, серьезно… – Но вспомнила о недавних рыданиях Ирины, испугалась, с показной бодростью, повысив голос, добавила: – Ну, ничего-о! Прорвемся… На, Ириш, освежись.

Та приняла бутылку, отпила, позвала сына.

Когда он прибежал, протянула руку к его голове, желая, наверно, погладить, похвалить за помощь, и тут же отдернула:

– Ой! Волосы-то раскаленные, прямо трещат! Надо шапочку…

– В пакете вон том, – торопливо подсказала Татьяна Сергеевна, – на котором «Золотая Ява» написано.

– Не хочу шапку! – заявил Павлик.

– Да как не хочешь, солнце голову напечет, болеть будет…

– Ну и что? Не хочу!

– Павел, ну-ка не спорь, пожалуйста! – Голос Ирины стал терять мягкость. – Схлопочешь солнечный удар, и это на всю жизнь может…

– Ну и что? А я – не хочу.

Ира нашла в пакете бейсболку.

– Смотри, это же твоя любимая. С зайчатами! Давай наденем.

– Не хочу с зайчатами… Я так хочу! – Он побежал к лопате.

– Вернись сейчас же! – тонко крикнула, почти взвизгнула Ирина, и лицо в момент стало темным, морщинистым. – Получишь удар, возись с тобой!.. Павел, я кому говорю!

Не обращая внимания, он снова возился с лопатой. Волосы блестели под лучами солнца.

– Идиот несчастный! – Ирина швырнула бейсболку в траву. – Свинья…

Татьяна Сергеевна поежилась, но вмешиваться не решилась. Стала перебирать бумажные кульки с семенами, вслух тихонько читая самой же утром сделанные пометки:

– Свекла… петрушка… редька… кинза…

* * *

Он редко о чем-либо просил и потому все эти два с лишним часа чувствовал неловкость, то и дело на себя раздражался. Взял вот в выходной день отвлек человека своей просьбой, заставил колесить по городу, теперь торчать здесь, в гараже.

Неловкость и раздражение усиливали мелкие неприятности – то замок на воротах гаража заел, то лампочка в подвале перегорела (пришлось воспользоваться аварийным фонариком, который достал из своего бардачка Стахеев), то веревку, чтобы привязать к ведру, подходящую долго найти не мог… Юрий Андреевич нервничал, суетился, мысленно то и дело корил себя: «Надо заранее все подготовить было… заранее!»

Неловкость была острее и оттого, что просить о помощи пришлось Стахеева. После разговора в «Короне» это выглядело как намек на аванс за будущее согласие стать лицом казино. А соглашаться совсем не хотелось… Но так совпало – кроме Стахеева, людей не нашлось. Один знакомый уехал на выходные из города, у другого с зажиганием неполадки, третий гриппует. А без машины картошку на дачу доставить – никак. Нанимать же постороннего обойдется (Юрий Андреевич узнавал) в две сотни рублей.

Стахеев согласился без лишних слов, даже вроде как с энтузиазмом. И сейчас помогал вовсю. Юрий Андреевич в подвале нагребал картошку в ведро, а Дмитрий Павлович вытягивал на веревке, каждый раз с наигранным вроде, комсомольским задором приговаривал:

– Оп-па!

Наполнив мешки, два положили в багажник, а третий – на заднее сиденье стахеевских «жигулей». Юрий Андреевич закрыл обвисшие, трущие щебень перед входом в гараж ворота, замкнул. Поехали.

– А чего, ты говорил, у тебя с машиной-то? – раскуривая сигарету, спросил Дмитрий Павлович.

– Да с мотором… В октябре заклинило прямо посреди улицы, – стал Губин с неохотой рассказывать-вспоминать, – пришлось сюда на буксире тащить. Закатили и вот… пока не до нее.

– Тяжелый случай, – со своей всегдашней иронией покачал головой Стахеев. – У меня, кстати, моторист есть знакомый. Могу договориться. Он спец в этом деле. Для него в движке покопаться – жизнь просто.

– Спасибо… Буду иметь в виду… если что.

От гаража до дачи километров двадцать.

Дорога сперва идет по восточной окраине города, самой малопромышленной и живописной. Сразу за новостройками (им, правда, лет пятнадцать уже) – белыми блочными девятиэтажками – парк и река Самусь, а дальше, в сосновом бору, старые дачи, еще тех времен, когда участки давали именно для отдохновения.

Но чем круче дорога заворачивает на юг, тем скуднее и безрадостнее пейзаж. Справа, за замусоренным пустырем, виднеются серые громады цехов завода железобетонных изделий, необитаемым небоскребом возвышается элеватор, что-то инопланетное напоминают огромные бочки с лесенками на нефтебазе… А слева сосновый бор постепенно переходит в березняк и осинник, а потом, после моста через Самусь, начинается тоскливая полынно-ковыльная пустошь. Солнце здесь уже колючее, беспощадное, по-настоящему азиатское; правду, наверное, говорят, что это самый северный район, куда добралась желтотравая монгольская степь…

– Двадцать девятого решили открывать «Ватерлоо», – таким тоном, словно ответил на вопрос, произнес Стахеев. – Завтра рулеточные столы должны завезти. Пять штук, из Германии. А сейчас игровые автоматы устанавливают, дизели монтируют, чтоб с электричеством проблем не было.

И хотя Юрий Андреевич никак не отозвался, даже головой не качнул, как часто делал из вежливости, Стахеев с увлечением продолжал:

– Я посмотрел вчера, как отделали. Эрмитаж настоящий! Позолота, лепнина по стенам такая, на полу паркет шашечками… Первый этаж решили для автоматов отвести, для бильярда, а второй – для серьезного. Рулетка, покер, ресторан… Я сейчас, представляешь… – Дмитрий Павлович как-то смущенно хехекнул. – Книжку одну читаю. «Как выиграть в покер». Учусь. Может, миллионером стану.

Губин решил пошутить:

– Миллионерами нынче по телевизору становятся. В передаче этой самой… Парень ведет, в очках…

– А-а, «Кто хочет стать миллионером»? Да показуха, именно – телевизор. Надо, старик, по-серьезному… Достало, тебе скажу, в творческого интеллигента-бессребреничка играть.

Юрий Андреевич покосился на Стахеева, увидел серьезное, даже чуть озлобленное лицо; от той шутливости, что только что слышалась в голосе, от всегдашней слегка высокомерной добродушности и следа не осталось… Стахеев смотрел вперед, недобро щурясь, двигая побелевшими скулами.

Наверно, уловив взгляд, он начал необычно для себя медленно, раздумчиво объяснять – будто в первый раз читал трудную лекцию:

– Не принимаю я, понимаешь, сказочки этой… Вот Чехова любим, а он так нас показал… интеллигенцию то есть. Мы ведь, старик, если копнуть, лентяи просто, ничего не умеющие делать путного. Но мы умеем лень и неумение образом таким прикрывать… Лбы морщим, глобальными проблемами мучимся, спорим о судьбах цивилизации. Тоскуем очень красиво. А о чем лбы-то морщим? Гадаем, какая погода в Африке. Или мучимся… Хм! Один, что женщину сразу не закадрил, потому что ролью своей страдальческой слишком увлекся, другой – что полюбил сдуру одну из сотни своих закадренных, а любовь, это ведь проблема не глобальная, личная – от любви и свихнуться можно… И в итоге с радостью в палату номер шесть идут… идем. Хм, страдальцы!

Юрий Андреевич тоже усмехнулся, но усмехнулся озадаченно. Это только подстегнуло Стахеева говорить дальше и возбужденней:

– Да, старик, лень и бессилие! И маска исусиков. Как у этого, из фильма «Депутат Балтики». Помнишь? Все на стремяночке книги читал. И вот мы такие же… только в отличие от него делать ничего не хотим и не умеем…

– Ну, Дмитрий Палыч, – не сдержался Губин, – ты уж слишком.

– Не слишком, не слишком. Я про это все последние… лет десять думаю. Смотрю, сравниваю людей. И пришел я, старик, к выводу, что все мне и тебе подобные – ты уж извини – просто-напросто паразиты. – Стахеев резко крутнул руль, объезжая колдобину, но поздновато, и машину тряхнуло; он болезненно сморщился. – Прикрываемся маской ученых, хранителей великого языка, культуры, а на самом деле…

«С чего взбесился вдруг? – думал Юрий Андреевич, с надеждой глядя в лобовое стекло. – Скорей бы доехать…»

– Вот скажи мне, старик, кому нужны наши лекции? По большому счету, а? Честно только, Юр, без булды? – И Стахеев замолчал так выразительно, что отмолчаться Губину показалось невозможно.