Текст книги "Нулевые"

Он сказал, в душе сознавая, что говорит не совсем честно:

– Нескольким с курса нужны. Необходимы.

– Зачем?

– Ну, как… – Стахеев задал явно глупый вопрос, и Юрия Андреевича это почему-то обрадовало. – Этак можно и вообще во всем засомневаться и все отрицать. И в итоге школы позакрывать, книги сжечь, встать на карачки. – Он сделал паузу и добавил где-то услышанное: – На карачках удобнее.

– Хм, да я не насчет карачек… отрицания. – Стахеев, кажется, слегка смутился. – Я о том, что мы за пустое зарплатки свои получаем. Это, старик, не работа – рассказывать о Зощенко или о «Полку Игоревом» или учить двадцатилетних олухов правописанию.

– Почему ж не работа?! Мы направляем молодежь, ориентиры даем, так сказать, стимулируем. Создаем базу знаний.

– Интеллигентный человек сам в двадцать лет должен разбираться, а остальные… Они хоть десять раз «Войну и мир» прочитают, ничего не поймут, – вставил Дмитрий Павлович, но Губин уже не слушал, а говорил свое:

– Конечно, можно лекции по вечерам читать, после какой-нибудь настоящей работы. После смены на заводе, к примеру. Правда, в таком случае мы развиваться не будем, будем повторять их, как попугаи. А студенты – спать в это время, тоже на заводе упахавшись… Да это, кстати, было уже. Помнишь, любительские театры везде насаждали? Профессиональные собирались закрывать…

– А сейчас, извини, ты развиваешься? Ты лекции не штампуешь?

Юрий Андреевич поражался, как быстро и из ничего возник их спор и как он сам вдруг разгорячился. Хотелось сказать: «Ладно, Дмитрий Палыч, чего это мы, как с цепи сорвались…» Но вместо этого он с напускным достоинством пожал плечами.

– Стараюсь не штамповать. Вот перечитываю сочинения соратников Аввакума, собираюсь расширить тему…

– И как? Удачно?

– Гм-м… – Ответить сразу и твердо не получилось; в первый момент хотел признаться, что идея пока только оформляется (хоть оформляется она уже несколько лет), но потом решил ответить более оптимистично: – Да. Думаю, в этом году успею опробовать.

– Молоде-ец. Послушать-то пустишь?.. А у меня чегой-то период такой… Все по-прежнему. – Голос Дмитрия Павловича стал на этот раз не злобный и не ироничный, а явно и просто грустный. – Вроде столько нынче открытий в литературе, особенно двадцатых-тридцатых годов… Вот вышли записные книжки Платонова… года три назад… Уникальная вещь, старик! Отдельной лекции заслуживают, а то и спецкурса бы, а я о них только упоминаю, почитать всё советую. И ведь уверен – никто не почитает. Им вдалбливать надо…

«Жигули» пробежали по коротенькому мосту через Самусь и словно пересекли границу между лесным севером и степным югом. И разговор заглох.

Стахеев закурил новую сигарету, обиженно смотрел вперед. Юрий Андреевич, вжавшись в сиденье, желал лишь одного – скорее доехать до дачи. Его ошарашили откровения коллеги-приятеля – уж от кого-кого, но от Стахеева он подобного не ожидал. Казалось, все у него легко и гладко и в жизни, и в профессии, знает на любой вопрос ответ, а на самом-то деле… И неприятней всего Юрию Андреевичу было то, что Стахеев озвучил его собственные размышления, выразил его горечь, а он с ним спорил, не соглашался, пытался подшучивать. Честно ли, что не поддержал? Не сказал, как он боится встреч со своими бывшими студентами, теперь кондукторами, торгашами, милиционерами; что давно чувствует себя каким-то фрезеровщиком, вытачивающим ради зарплаты никому не нужные шестеренки… Но признаться, сказать – это крах, крах!..

«А Илюшин! Илюшин! – вспомнил и рассердился на себя за малодушие Юрий Андреевич. – Пускай фанатик своего Серебряного века, сумасшедший в прошорканном пиджаке, но ведь он – настоящий. На таких и держится!..» – «Да не для студентов же он читает, – тут же самому себе и ответил. – Аудитория для него как декорация, допинг. А на экзаменах пеньком сидит, ему все равно… И ставит одни четверки без разбора. Он, может, хуже нас… в этом плане».

Машина поднялась на широкий гребень, напоминающий заросшую землей древнюю стену, и Губин увидел впереди и внизу огороженные темно-серыми заборами прямоугольнички участков, коробки домишек, белые пятна цветущих вишен и слив, зеленые клочки травы. Дачный поселок «Учитель»…

– Базу давать… ориентиры… – заворчал, точно проснулся Дмитрий Павлович. – Филологи… Одни вон жизнь положить готовы, чтоб «парашют» через «у» стал писаться, другие не знают, что еще из Толстого с Достоевским высосать… Прочитал на днях кандидатскую… «“Кушинство” и “иранство” в русской прозе десятых – тридцатых годов». Чуть голова – веришь? – не лопнула… Или одному тут нашему выпускничку статью заказал про историю азартных игр. Ну, в виде рекламы казино… Написал. Про кости, про карты, рулетку, этих «одноруких бандитов». Читаю. Нормально вроде. И тут… Я, старик, наизусть сразу запомнил. Слушай: «Главные стилизованные персонажи карт называются королями – по имени основателя первой средневековой европейской империи, франкского монарха Карла Великого». И в скобках: «Тысяча семьсот шестьдесят девятый – тысяча восемьсот четырнадцатый гэгэ правления». Уловил? Нет?

– Да нет пока…

– Да он этого несчастного Карла на тысячу лет вперед передвинул! Франкский монарх… Какие франки в девятнадцатом веке?!

– Ну, может, в газете или где там напутали, – предположил Юрий Андреевич, – при наборе.

– Не смеши. Я это по рукописи читал, в его присутствии. В читальном зале встретились… Чуть со стула не рухнул. Показываю ему на эти годы правления, а он только плечами жмет, не понимает… Вот он – историк наш, педагог с дипломом… Он бы и в школе детям эти даты втемяшивал. И девяносто процентов, старик, из тех, кого мы выпускаем, такие.

Асфальт кончался сразу при въезде в поселок. Дальше посыпанная щебнем грунтовка.

«Жигули» побежали медленнее, по днищу застучали камешки, а за машиной густым, непроглядным столбом поднималась пыль и постепенно оседала за заборами ближайших дач.

– Так я с дочерью воевал, когда она с нынешним своим, с Денисом жить стала… – В очередной раз изменился на усталый и горький голос Стахеева. – Даже приказывал уйти от него… Хм, в патриархальных традициях… Он тогда, лет десять назад, кассетами на улице торговал. Никаких вроде как перспектив, и сам он конченым дебилом казался. Даже внешне… А теперь… Все кассеты через него идут, к тому же – один из владельцев хлебозавода и пивзавода, в думе городской свои люди. Как их там? Лоббисты… В казино вложил уйму денег, но это так, больше, сам говорит, для души… Я возле него в ранге консультанта, а на самом деле – дядя на побегушках. Оказалось, все он знает, все может, кучу всего перечитал, по-английски и по-немецки шпарит, политех закончил… Просто, понимаешь, другой склад ума у него совсем, речь другая, рожа бульдожья. И в сегодняшней жизни он, как ни тяжело сознаться, старик, во всем прав стопроцентно…

Татьяна Сергеевна встретила обыкновенным для большинства женщин ее возраста:

– А мы заждались уже! Как, нормально?

– Не нормально – отлично! – широко улыбаясь, выскочил из кабины Стахеев. – Доставил в целости и полной сохранности!

– Ой, спасибо вам, спасибо, Дмитрий Павлович. Не знаю, как и благодарить…

– Да перестаньте! Свои же люди.

Он открыл багажник, ухватил верхний мешок. Понес. Юрий Андреевич поскорее выволок второй.

– Куда? Сразу на поле, наверное, надо, – деловито говорил Стахеев, будто не он минуту назад жаловался, расписывался в своем банкротстве. – А с водой-то как? Сразу после посадки полейте, через неделю полезет. А дождей, я читал, не обещают… О, пацан вымахал как!.. Здорово, орёлик! Помнишь дядь Димку, а? Который самосвал тебе подарил? Не разломал еще? Нет?..

Потом возились с насосом. Стахеев сам с помощью ключа и плоскогубцев открутил заржавелую гайку, достал штырь с остатками оплавленных резиновых прокладок.

– Н-да-с, новые надобно, – определил. – Камера ненужная есть?

– Где-то была. – Юрий Андреевич пошел во времянку, долго и без особой надежды копался там, перекладывая с места на место пыльный хлам… Если и есть здесь камера, то обнаружить ее можно только по великой случайности. – Как назло, не могу найти пока… – Понимая, что задерживать приятеля дольше совсем уже неприлично, Губин вернулся к насосу и протянул для прощания руку: – Ладно, Дмитрий Палыч, спасибо за помощь! Мы тут сами теперь помаленьку. И так полдня на нас ухлопал… Спасибо!

И не столько неловко было Губину его задерживать, а просто хотелось, чтоб он после откровений в машине быстрее исчез. Хотелось подумать над его словами, найти оправдание для себя, для своей жизни, профессии… Или нет, наоборот – хотелось хотя бы на время отвлечься, забыть; переключаться вот так, в один миг, с одного настроения на другое, как Стахеев, Юрий Андреевич не умел.

– Что ж, – пожал тот плечами, – дело хозяйское. Бывайте! Если что, я у себя на участке – тоже покопаюсь маленько…

И, уже садясь в машину, вспомнил, даже шлепнул себя по лбу ладонью.

– Да у меня ведь в багажнике!.. На днях буквально пацанам во дворе отрезал на рогатки… – Ликуя, вытащил кусок камеры, протянул Губину: – Держи, старичок! Вырежи чуть больше отверстия, чтоб не подсасывало…

– Я в курсе, в курсе… – Юрий Андреевич еле сдерживался, продолжая казаться благодарным. – Спасибо тебе огромное. – На самом деле в душе кипела почти ненависть, и так хотелось сделать что-нибудь глупое и безобразное…

Не откладывая, он вырезал два кругляша-поршня, насадил на штырь вместо оплавленных, разделив кругляши между собой широкой шайбой. Затем прикрутил штырь и рычаг на место.

Воды для закачки было пять литров – привезли из дому в пластиковой бутыли с ручкой. Ирина стала лить воду в отверстие колодца тоненькой струйкой, а Юрий Андреевич энергично двигал рычаг то вверх, то вниз. Жена и внук стояли рядом, с серьезными, напряженными лицами наблюдали.

Сначала – кажется, очень долго – пронзительно-тонкий, колющий уши скрип, сухое сипение трущихся о железо резинок, похожее на дыхание какого-то огромного придушенного животного. Рычаг двигается легко, безвольно, вода просто просачивается мимо поршня и пропадает в глубине многометровой трубы.

«Неужели не получится?! – готов был отчаяться Юрий Андреевич, видя, как быстро и зазря пустеет бутыль. – Придется к Стахееву за водой идти… Стахеев, – поморщился в новом приступе раздражения, – спаситель и благодетель».

Но вот неожиданно, резко, точно кто-то схватился за штырь и потянул вниз, движения рычага стали неподатливы, упруги; требовались усилия, чтоб поднимать и опускать его.

– Подожди, Ир, не лей, – тихо, прислушиваясь, сказал Юрий Андреевич.

Да, звуки изменились – в трубе заурчало, заклокотало утробно; урчание ползло выше, выше, и в очередной раз, когда рычаг поднялся, а поршень, наоборот, ушел в трубу до последней своей возможности, уже явно, с какой-то рвотной надсадой, громко булькнуло.

– Ох, господи… – рыдающе зашептала Татьяна Сергеевна, – слава богу, слава богу…

Губин опустил рычаг, и поднявшийся поршень выбросил из носика колодца первый столбик желтоватой, ржавой воды. И тут же запрыгал Павлик, закричал что-то напоминающее «ура!», радуясь, кажется, больше, чем самой большой шоколадке.

Наполнили бутыль, железный бак литров на сорок, полили капустную делянку, умылись и сели в окруженной цветущими вишнями беседке обедать.

Давно небывалое, умиротворенно-благостное настроение владело всеми, в движениях и на лицах – довольство и уверенность. И Юрий Андреевич сейчас, впервые за много-много месяцев, чувствовал себя главой семьи. Главой крепкой, дружной, живущей общими делами и проблемами, общими победами семьи.

* * *

Еще прошлой осенью Ирина заметила, что после поездки на дачу у нее начинается насморк и чешется кожа. Особенно сильно на руках и лице. Поэтому думала: скорее всего, мошки какие-нибудь накусали…

Сегодня прибавилась и температура. Горло першит.

«Продуло, что ли? – лениво гадала Ирина, кутаясь в надетую поверх халата кофточку. – Напрасно сразу так, в одном сарафане… Еще не хватало Павлика заразить».

Но состояние было все-таки не похоже на простуду, и кожа чесалась совсем не так, как от укусов. Что-то другое, новое и странное и оттого сильнее пугающее.

Ирина была одна в комнате, да и одной в ней, крохотной, забитой мебелью, заваленной игрушками, теснее некуда. На девяти метрах две кровати (ее и сына), стол, пара стульев, шифоньер, сервант, трюмо с тумбочкой. Свободной остается лишь узкая полоска по центру, как раз такая, чтоб пройти, не наталкиваясь на предметы, от двери до окна.

«Вот окончательно растолстею, – ухмыльнулась, уставившись в голубой цветочек на обоях, Ирина, – и станет вообще тогда… Ничего, сервант выкину».

От ухмылки першение усилилось, пришлось кашлянуть. И она почувствовала во рту вкус полыни. Горьковато-едкий, острый, будто она этой полыни наелась… «А вдруг аллергия!» Ирина села на кровати, уставилась в полированную гладь шифоньера… «Только еще этого не хватало!..»

Она часто слышала от приятельниц об аллергии и обычно относилась к их рассказам почти как к анекдотам.

У одной аллергия на жареный лук, а остальные в семье, наоборот, его обожают. У другой – на цветущую сирень, которую, как сговорившись, ей каждый раз пытаются подарить ухажеры… У третьей аллергия на кошек, у четвертой – на тополиный пух, у пятой – на пот собственного мужа…

«Нет, лучше простуда», – жалобно, словно кого-то прося, думала Ирина; лицо и руки зачесались сильней, из носа текло, глаза слезились, во рту вяжущий полынный привкус. И настроение испортилось окончательно.

Павлик и родители в зале смотрели телевизор. Кажется, боевик какой-то. Слышались крики перепуганных людей, хохот злодеев, длинные автоматные очереди, решительные команды героев.

День на даче представлялся сейчас далеким, почти нереальным, а тем более – то ощущение радости, светлого забытья, когда копала землю, сооружала аккуратненькие грядки, любовалась вишневыми цветками, когда поливала тоже начавшую цвести викторию… Вот вернулась сюда, и тяжесть, непонятная, необъяснимая, навалилась снова. И даже пойти принять душ нет сил…

Вдобавок в почтовом ящике на ее имя оказалось письмо. Обычный конверт, торопливым почерком написаны адрес, имя, фамилия; а там, где место для обратного адреса, лишь роспись – замысловатая закорючка.

Стараясь не показывать волнения, Ирина неторопливо переоделась, поужинала вместе со всеми, а потом ушла в комнату, распечатала конверт, удобно прилегла на кровати… Лист плотной белой бумаги, испещренный красиво напечатанными на компьютере словами. Но шрифт такой, будто писали от руки.

«Уважаемая Ирина Юрьевна!

Ваша фамилия значится в регистрационном журнале доктора Сергея Алексеевича Голованова, научного консультанта “Клиники Витаминных Препаратов”, с которым я только что говорил о Вас около часа».

«Что за чушь?! – Ирина изумленно покрутила листок. – Какой Сергей Алексеевич…»

«Ваша фамилия фигурирует в его журнале среди фамилий тех россиянок, которые испробовали несколько препаратов для похудания, но так и не смогли избавиться от лишнего веса».

Отшвырнула письмо, отвалилась к стене. И захотелось кому-то крикнуть, в самую рожу крикнуть, что она никогда никуда не обращалась, не пробовала никаких препаратов, кроме, может, травяного чая… Но кто, откуда узнал, что она чувствует себя полноватой?.. Она вроде бы даже с подругами об этом не заговаривала… Ирина вздрогнула и оглянулась на окно – показалось, что за ней, злорадно скалясь, следят.

Вскочила, задернула шторы. Железные кольца со звоном проехались по карнизу… Возвращаясь к кровати, подняла листок. Хотела смять, изорвать, а вместо этого снова со смесью негодования и любопытства стала читать:

«Я уверен, Ирина Юрьевна, что капсулы под названием “Гарцилин” именно то, что Вам поможет! После успеха “Гарцилина” во Франции мы планируем выпустить этот препарат на российский рынок. Мне бы хотелось получить несколько отзывов о “Гарцилине” от жительниц России, испробовавших большое количество препаратов и диет, но так и не сумевших похудеть. Поэтому я спрашиваю Вас: согласны ли Вы испробовать капсулы “Гарцилин”? Хотите ли Вы узнать, сколько килограммов Вы сбросите и за какое время, а затем мне об этом написать?»

«Может, тебе еще написать, когда я в туалет обычно хожу?» – Ирина нервно перевернула лист, на глаза тут же попалось:

«Уже с самых первых дней Вы уберете “галифе” с бедер и будете наблюдать за исчезновением жировых отложений в области живота и везде, где они накопились».

Она потянула бумагу в разные стороны, уже надорвала и тут же передумала. Вспомнились часто слышанные в последнее время по телевизору фразы: «Подать в суд… причинение морального ущерба… вторжение в личную жизнь…»

Спрятала письмо в ящик тумбочки. Сунула ноги в шлепанцы. Вышла из комнаты.

В телевизоре пышноволосая Шэрон Стоун сидит на полу и смотрит перед собой. Отчаяние и ужас, отпечатавшиеся на лице, только подчеркивают ее миловидность.

«Свинья безмозглая!» – выпуская злость, беззвучно бросила ей Ирина; повернулась в сторону ванной, и тут же, в спину, вопрос матери:

– От кого письмо-то, Ир?

– Да так, фигня рекламная.

– Насчет чего реклама?

– Я говорю – фигня!..

– Мгм, – как-то по-старушечьи, обиженно мыкнула мать.

«А ей всего сорок восемь… И что? Я от нее, что ли, слишком уж отличаюсь? – продолжала распалять, накручивать себя Ирина. – Сдаться, забыть всё, кроме семьи и ее пропитания, – и будет не отличить…»

Она вернулась в зал.

– Павел, давай спать готовься. Завтра в садик пойдешь наконец…

– Не-ет, не хочу-у!

Чтоб не сказать сыну что-нибудь резкое, Ирина почти побежала в ванную.

Пустив воду, раздевшись, долго рассматривала себя в зеркале. Отражалась почти вся, стоя у самой двери, лишь икры и ступни оставались за овальной рамой.

«“Галифе” на бедрах, жировые отложения на животе и везде, где они накопились», – вспомнились слова из письма, и в горле скреблись, толкались на волю рыдания; тянуло швырнуть в отражение чем-нибудь потяжелей. И снова ей показалось, что кто-то – на сей раз мужчина с умным, добрым лицом – наблюдает за ней, желает помочь.

Ирина перешагнула через бортик, легла в горячую воду. Сжалась, чуть не закричала от боли; перетерпела, и кожа быстро привыкла – стало приятно.

«Может, взять и ответить, спросить о цене? – мелькнула мысль. – Вдруг действительно… не обман?»

Папа читал книгу на кухне, что-то помечая карандашом. Мама уговаривала Павлушку спать, а тот упорно смотрел телевизор.

– Всё! – Ирина подхватила его на руки. – Пошли быстренько. Уже двенадцатый час.

– Н-ну-у, – он по обыкновению заныл, но сейчас неискренне, для порядка.

Ирина занесла его в комнату, плотно закрыла дверь.

– Давай раздевайся. – Вытащила из-под кровати горшок. – Писать хочешь?

– Нет. Давай играть!

– Какие игры! Ночь уже.

– Ну, мам, капельку.

– Во что?

Лицо Павлика оживилось.

– Вот так. – Он сжал правую руку в кулачок и стал им трясти, одновременно речитативом приговаривая: – Камень, ножницы, бумага. Каранда и во вода. Су! И! Фа! – Выбросил из кулачка два пальца. – Я – ножницы! Я прячусь, а ты меня ищешь.

Он дернулся было бежать из комнаты. Наметил, наверно, куда лучше спрятаться. Ирина схватила его, потянула к себе.

– Нет, сынок, я в такое сейчас не могу играть. Я устала безумно, и ночь уже… Бабушка с дедушкой тоже спать сейчас будут. – И чтоб переключить его внимание, поинтересовалась: – Это вы в садике в такую игру играете?

– Угу, – кивнул он недовольно.

– Садись рядышком. Давай поговорим. Да? Садись вот сюда.

Ирина помогла ему взобраться на свою кровать.

– А что это «гари дава волода» значит?

– Да не так! А так: камень, ножницы, бумага. Каранда и во вода. Су! И! Фа!

– Ну, ну… И что это обозначает? Эта «каранда»? – Ирине вдруг и в самом деле стало интересно.

– Это игра такая… Кто ножницы, тот прячется.

– Ясно. А с кем ты в такую игру играешь?

Павлик задумчиво уставился на дверцу шифоньера, даже ротик приоткрыл.

– С Андрюшей, наверное? – подсказала Ирина.

– Да, с Андрюшей.

– А еще с кем?

– С Максимом еще…

– А с девочками играете?

– Нет! – Он мотнул головой.

– Почему же?

– Не хочим.

– Надо говорить: не хотим.

– Да, не хотим.

– А почему?

– А-а… – Павлик сморщился.

Конечно, она помнила, знала, как мальчишки в возрасте ее сына, да и намного старше, относятся к девочкам. Самое яркое проявление внимания – это знаменитое дерганье за косу или на контрольной по математике ткнуть в спину ручкой и прошипеть: «Дай списать!» Но неожиданно Павликово «а-а…» ее покоробило и обидело, и она, не сдержавшись, пообещала с какой-то самой себе неприятной злорадностью:

– Ничего, подрастешь, еще сам за девочками бегать будешь. Просить, чтоб дружили.

– Не буду! Они дуры.

– Ну-ка не смей так говорить! Кто это тебя научил?

Сын не ответил. Повесил голову и старался двумя пальцами оторвать пуговку на рубашке… Досадуя, что затеяла этот разговор, Ирина стала его раздевать.

– А где мой папа? – не поднимая головы, пробурчал Павлик.

– А?..

– Почему папа к нам не приходит?

«Вот!.. Началось!» Но содрогнулась какая-то одна часть Ирины, другая же была готова, кажется, давно ждала такого вопроса.

И замелькали, мгновенно сменяясь, одинаково темные и безлицые матери-одиночки, страшные в своем безнадежном, глухом одиночестве, и дети, теребящие их, ноюще задающие один и тот же вопрос: «А где папа? Где папа?»

«Да, началось, – стучал кровяной молоточек в мозгу, мешал произнести хоть что-то в ответ, – началось… как у всех…» Сколько она выслушала жалоб безмужних подруг: «Так ужасно – подошел и так прямо в глаза: “А папа где?” – и смотрит, будто я одна виновата, что его нет. А он, подонок, сидит сейчас где-нибудь, с блядьми водку жрет». Ирина тогда кивала сочувствующе, но и с надеждой, что ее минуют такие сцены. Нет вот – случилось.

– Папа? – выдавила наконец. – Он далеко живет. В другом городе.

– Он придет? – Голос Павлика показался ей совсем взрослым, по-взрослому угрюмым; она глубоко вздохнула, чтоб продавить спазмы в горле.

– Да, конечно. Скоро у тебя день рождения. И он приедет… с подарками. Много подарков подарит…

Последний раз Павлушка и Павел встретились месяца два назад. Случайно совсем. Ирина водила его в поликлинику, и по дороге столкнулись… Спросили друг друга дежурно: «Ну, как?» и в ответ услышали: «Да ничего, более-менее». Павел как-то между прочим потрепал сына по голове, поозирался по сторонам и прервал паузу: «Извините, но очень опаздываю. Увидимся как-нибудь». Ирина промолчала, Павлушка, казалось, не понял даже, что это и есть его папа. А теперь вот – всплыло…

– Сынок, давай спать будем ложиться. Хочешь, ложись со мной…

– Нет.

Он дал раздеть себя, залез на свою кроватку, лег, отвернулся. Ирина накрыла его одеялом, поцеловала в щеку.

– Спокойной ночи!

Он промолчал… Ирина выключила свет и тоже легла.

«Ур-род, подонок, – послала мужу с холодной, почти спокойной ненавистью, – показать бы это тебе…»

И снова ей представилось, увиделось будущее. Тысячи и тысячи дней-близнецов, намертво сцепленных между собой, как кольца тяжелой цепи… Тысячи колец, создающих одно огромное, почти непредставимое, но тоже кольцо. И внутри него: домашние заботы, тягостная работа, волнения за сына, которые наверняка будут сильней и сильней; и еще там – пустые, выматывающие разговоры с подругами, со знакомыми вроде Дарьи Валерьевны, стареющие родители, тесная квартира, эта комната, эта кровать, шифоньер, трюмо. Безжалостные вопросы Павлика, а после них – вот такие мысли. Долго-долго, отупляюще одинаково… Говорят, к этому привыкают. Смиряются. Перестают замечать. Хоть бы скорей.

5

Конурка киоска «Табак» давно стала для Татьяны Сергеевны вторым домом. Да и как не стать? Три, а то и четыре дня в неделю с восьми утра до девяти вечера она здесь, на мягком, просиженном стуле, в окружении сигаретных блоков. Перед ней узенькая полоска фанеры, на которую покупатели кладут деньги, а она подает взамен пачки «Союз-Аполлона», «Примы», «Бонда». Под фанеркой ящичек, куда собирается выручка. Если б грабители знали, сколько по вечерам у Татьяны Сергеевны денег, как пить дать давно бы обчистили. Такие капиталы на куреве делаются – никакой водке не угнаться…

Первым делом в зависимости от погоды Татьяна Сергеевна включает или еле живой, годов семидесятых выпуска, обогреватель «Луч», или вентилятор «Вихрь». Вентилятор тоже старый-престарый, крутится рывками, как пропеллер у подбитого самолета, вдобавок он без защитной сетки, и приходится все время быть начеку, чтобы не сунуть руку под лопасти… Какой-то из механизмов необходимо включать обязательно, иначе в два счета задохнешься, отравишься густым, маслянистым табачным ядом.

Запустив «Луч» или «Вихрь», оставив дверь приоткрытой, Татьяна Сергеевна снимает с окон жестяные щиты. Дело это нелегкое, да и опасное – пару раз так доставалось по голове, думала – сотрясение мозга.

Пока она возится со щитами, открывая миру витрины с разноцветными пачками и гордыми, как почетные грамоты, сертификатами, у окошечка выстраивается очередь. Иногда случается, кто-нибудь из мужчин ей помогает, чтобы скорее началась торговля.

Утро, самый оживленный период смены. Люди плотными потоками стекаются к автобусной и троллейбусной остановкам, а киоск Татьяны Сергеевны как раз у них на пути. Только успевай принимать деньги, хватать с полок нужные сигареты. В голове сплошные «Петр I», «Винстон», «Родопи» – кажется, другие слова навсегда стерлись из памяти. Покупатели спешат, нервничают, торопят, и Татьяна Сергеевна тоже нервничает, суетится, в отчаянии вопрошает неизвестно кого: «Да когда ж это кончится?!» Она готова бросить все, убежать из проклятого киоска и в то же время рада этой запарке: время летит стремительно и незаметно, и вот уже одиннадцатый час. Поток людей схлынул, теперь до пяти вечера тоскливый, бездеятельный отрезок. А это в сто раз хуже, чем суета.

К тому же и вентилятор заглох – значит, отключили электричество. Касса тоже становится мертвой железной глыбой; выручку Татьяна Сергеевна записывает в тетрадь, а в конце дня перебьет суммы на чеки. Конечно, нарушение, и если нагрянет проверка, всыпят как следует, но как иначе…

С собой у Татьяны Сергеевны завернутая в полотенце, чтоб не остыла быстро, литровая банка с едой, чай в термосе и что-нибудь почитать. Обычно берет она целый литературный набор: серьезную книгу, вроде Бунина или Тургенева, женский роман или детектив и еще журнал «ТВ Парад». Смотря по настроению, читает то или другое. Серьезных книг у них дома два стеллажа, а детективы и журналы кто-то частенько выкладывает на скамейку возле подъезда; Татьяна Сергеевна подбирает их, а потом возвращает на место – может, понадобятся кому-то еще…

Увлечься чтением особенно не получается. То и дело отвлекают покупатели, но и не читать невозможно. Просто сидеть и ждать вечера, иногда беря с фанерки сунутые деньги, подавать сигареты – невыносимо. Состояние напоминает бессонницу. Вроде, по всем законам природы, надо забыться, набираться сил для нового дня, а вместо этого лежишь, уставившись в темноту, перебираешь мысли и бог знает до чего в итоге додумываешься. Идешь пить валерьянку…

– «Союз-Аполлон» обычный, в твердой пачке, – раздалось с той стороны окошечка, а на фанерку легла горка монет.

Татьяна Сергеевна пересчитала. Все верно – восемь рублей тридцать копеек. Подала сигареты; рука подхватила их, темным облаком мелькнула фигура. Исчезла.

Муж утром предупредил – сегодня вернется поздно. Намекнул, что намечается подработка, но уточнять, какая, не стал, а Татьяна Сергеевна не настаивала. Хорошо бы, конечно… Зарплата у всех троих в семье приходится на первые числа месяца. Сегодня двадцать девятое мая, среда. С неделю осталось, а денег почти что нет, да и продукты в холодильнике на исходе. Что там… Татьяна Сергеевна наморщила лоб, вспоминая. Килограмм риса, две пачки макарон, штук семь яиц, кусок говяжьей мякоти и тщательно обрезанная кость для бульона… Да, еще пачка фарша в двести пятьдесят граммов – макароны по-флотски сделать можно… Ну и конечно (и слава богу), картошка есть, остатки соленой капусты, банки три варенья.

Потом, почти в один день, Татьяна Сергеевна, Ира, Юрий принесут домой свои получки, образуется довольно толстая пачечка. Но тут же подоспеет срок платить за квартиру, за садик, Павлику необходимы сандалии… А дальше – долгий месяц трястись над каждой копейкой, оттаскивать внука от киосков со «Сникерсами» и мороженым и постоянно чувствовать тяжесть и стыд…

Да, тяжко, тяжко об этом думать, жить так который уж год. Только что делать… Остается успокаивать себя: многим куда тяжелей. И вовсе не алкашам каким-нибудь, не лентяям отпетым, а вроде достаточно интеллигентным людям. Такие-то в основном и не могут никак найти себе место сегодня, перестроиться (гм, сколько с этим словом-то связано!), на плаву удержаться.

У Татьяны Сергеевны часто возникает желание… Она пугается его, сердито отмахивается, старается не обращать внимания, но мало помогает. Тянет и тянет… Гуляя с внуком по парку, видя стоящие у скамеек пустые пивные бутылки, так тянет их подобрать, положить осторожно в пакет. Семьдесят копеек бутылка. Пять штук – уже батон. И принимают их на каждом перекрестке… Была бы одна, без Павлушки, наверняка соблазнилась бы…

– Пачку «Честерфильда» легкого!

Еще восемнадцать рублей кладутся в ящичек под фанеркой. Татьяна Сергеевна смотрит на аккуратно разложенные бордовые пятисотки, розовые сотни, небесно-голубые полтинники, сероватые десятки… Может, подсчитать, сколько набралось за неполные четыре часа работы?.. Нет, лучше отложить это занятие на вторую половину дня, когда сидеть здесь станет совсем невмоготу. А пока надо бы попробовать почитать.

Достала из пакета нетолстую, но увесистую книгу с золотистым автографом на обложке «Лев Толстой». Открыла. «Анна Каренина. Части пятая – восьмая».

Сегодня утром впопыхах, наугад выхватила ее из ряда полутора десятков подобных – собрание сочинений – на полке. Оказалось вот не совсем удачно – придется начинать читать с середины… Да, сейчас Татьяна Сергеевна искренне была уверена, что возьмет и осилит эти – сколько тут? – эти четыреста с лишним страниц. Пусть не за один сегодняшний день, но уж за три дня, пока она здесь, наверняка.

Настраиваясь, полистала книгу. Взгляд отмечал знакомые еще с юности имена. Вронский, Облонский, Долли, Китти, Левин, Каренин… Каждое из имен без усилий воскрешало создавшийся когда-то в воображении Татьяны Сергеевны образ, то ощущение, какое возникало у нее во время чтения…

Первый и единственный раз она прочитала этот роман лет в семнадцать, после окончания школы и перед поступлением в институт. В тот период, годичную паузу, она успела познакомиться с уймой важных, но оставшихся за рамками школьной программы книг. И странно, тогда она только и делала, что читала, и, казалось бы, в голове должны были перемешаться, перепутаться «Обрыв» с «Дворянским гнездом», «Тихий Дон» с «Хождениями по мукам», но этого не произошло. Наоборот, стоило вот полистать томик «Анны Карениной», и сразу вспомнились герои и сюжет, подробности некоторых сцен, свои тогдашние мысли, споры с подругами.