Книга: Зона затопления - Роман Сенчин

Я рада, что ошиблась: они живут на страницах книг Романа Сенчина.

В «Зоне затопления» описаны события, происходящие в начале 2000-х вокруг строительства Богучанской ГЭС на Ангаре.

Автор смотрит на них не сверху – как на стройку века и результат научно-технического прогресса, а снизу - как на катастрофу приговорённых к затоплению земель, трагедию людей, имевших несчастье там жить.

В книге «множество историй, десятки ломающихся или уже сломавшихся судеб», от которых комок в горле.

Есть те, кто подчиняется неизбежному, по смиренной привычке считая, что государству и чиновникам виднее. Пожилые одинокие люди, прожившие в своих домах по 70 лет, должны покидать их и переселяться в бетонные коробки без земли, которая всегда давала силы жить. Живность с собой они взять не могут, а это значит, её нужно …. Одна из героинь, Ирина Викторовна, берет с собой в город только одну курочку Чернушку. Не поднимается на неё рука...

Есть те, кто пытается бороться за свою землю и право работать на ней. У семьи Масляковых небольшая лесопилка. Никто из них не готов оставлять оборудование и бросать налаженный семейный бизнес. Но ни участка, ни компенсации им выбить так и не удаётся.

Большинство переселившихся не могут себе простить, что не попытались бороться за собственный дом. Алексей Брюханов переехал с семьёй в искусственно созданный город Колпинск, в бетонную пятиэтажку, которая трещит по швам. Таким, как он, работу как будто бы дают только из жалости на убыточном лесоперерабатывающем комплексе.

«А ведь переселяют-то меньше 6 тысяч человек. Неужели не могут для них, не по своей воле сдёрнутых с обжитых мест, создать условия не хуже, чем были?» – размышляет автор.

Скорее, не хотят, так как привыкли из каждой запредельной человеческой трагедии извлекать выгоду для себя.

Роман Сенчин не боится банальности и размышляет о том, почему в мире так много зла, если каждый из нас – добрый и честный человек:

Внутри себя человек может быть сколько угодно и честным, и правильным, и справедливым, а обстоятельства постоянно заставляют его поступать против совести и убеждений. Хм, есть такая невесёлая шутка: «Трудно быть человеком – люди мешают».

Роман написан так, что в каждой истории чувствуешь боль автора, и не нужно продираться к смыслу сквозь потоки развёрнутых метафор.

Язык Романа Сенчина – это продуманная, понятная простота, где форма не отвлекает от содержания.

Читая «Зону затопления», я вдруг поняла, что традиции русской советской литературы в надёжных руках, и это большое читательское счастье.

PS Но автор, конечно, человек приметливый, сам всё понимает. Вот напоследок вычитал (цитата к размышлению): "Деда, почему мы все так скучно живем?" Вопрос-то есть. Будущего - нет. И заканчивается книга символично - на кладбище!..

В целом - это роман, который как только был написан - сразу стал историческим. Как "Слово о полку Игореве" - все слышали, но читать никто не хочет... Хочется задвинуть эту ценность подальше, пущай там лежит, ценится. Что было - быльем поросло. А человеку дальше жить. Ему сейчас воздух нужен... Автора я запомню, но буду нормального романа ждать - может дождусь, может - нет...

"Цивилизация требует жертв"

Дискуссионно, но, как показывает история, в этом заключена своя правда. Однако, с использованием такого хода в развитии цивилизации, беда из частных случаев, превращается в общую, страшно сказать, мировую:

"Люди из-за лени или жадности ведут себя с Землёй, как бандиты прилетевшие с другой планеты. Высосут эту и вернутся обратно, на какую-нибудь свою Альфа-Центавра"

Ну, а пока они здесь, ловко орудуют в лице бюрократического аппарата и правда представляющего собой нечто инородное, монструозное, инопланетное:

"- Мы-то люди, а они - механизмы! Дмитрию понравилось такое сравнение. Представился огромный стальной мутант с сотнями шестерёнок, пил, наждаков, поршней, отвёрток, кувалд... Пыхтит, срежет и лезет, лезет на людей, не желающих сойти с дороги. Кувалды, наждаки, пилы бьют, долбят, скребят, режут..."

И всё ради незабвенной цивилизации. Для которой все средства хороши. Хоть в лепёшку расшибёмся, будем действовать по-варварски, а достигнем таки эту чёртову цивилизацию!!! Люди чувствующие, носящие под сердцем боль, отчасти притупленую временем; люди смирившиеся, но не махнувшие рукой, ища объяснения происходящему (имеется в в виду не только данное произведение), договариваются сами с собой, вернее, уговаривают себя, приблизительно таким образом:

"Если бы Россия была одна на этой земле, то можно было миновать. Но когда пошла такая гонка, что уж было делать? Пришлось соглашаться с этим со всем и заливать реки, пускать ракеты, поливать воду бетоном".

Звучит, как оправдание, а по факту, констатация. Это так же утвердительно как и то, что литература Сенчина в первую очередь не хайповая чернуха, а чтобы знали и помнили... А ещё, чтобы, не смотря ни на что, была жива надежда. Что такое не повторится. Наивно и скорее всего бесполезно. Но не бессмысленно. Всегда остается вера в надежду, а значит и в человека.

"Скоро человек одумается и поймёт, что Земля - родная и единственная, не надо губить её, нельзя так бешенно выкачивать нефть и газ, косит леса. Одумается, станет беречь Землю и самих себя, своих потомков".

Возможно, Распутин не мог с той же безжалостностью обличать правительство и местные власти, показывать бытовые проблемы переселенцев, его повесть скорее о духовной составляющей, о смене эпох и о потере корней, Сенчин же больше сосредоточился на несправедливости государства по отношению к людям, на безжалостности и даже преступности властей.

— А вот следы покушения, – кивал он на обугленные столбы навеса над лентой пилорамы. – Мне до сих пор кажется, что это приснилось. Главное, что ведь не бандюганы какие приехали. Ладно там в девяностые бандиты приезжали за долги сжигать, а тут милиция, дирекция по затоплению, пристава́, администрация района. С бандитами можно было повоевать, а тут – власть же, которая дисре… дискредитирует просто в своем лице всю власть. – То ли от этой запинки на сложном слове, то ли из-за воспоминаний Дмитрий стал заводиться. – И президента, и правительство… Вот дошло бы до Путина это всё, он бы их… он бы их точно всех ликвидировал! – Искривив губы в злой ухмылке, глянул на Ольгу. – А может, так и будет. Если есть справедливость, то так оно и будет! Чиновники, госслужащие выполняют коммерческие заказы. С какого хрена здесь милиция вообще?

То ли времена изменились, то ли отношение к государству (а может личный литературный стиль автора тому виной), но с первых же строк писатель дает нам понять, что идея с ГЭС вовсе не для блага народа, что это лишь алчность предпринимателей и чиновников толкает их на такие крупные преобразования, лишь для виду они прикрываются необходимостью создавать рабочие места и развивать промышленность.

Я по Красноярскому краю езжу, и тут, оказывается, есть ГЭС-недостройчик… — Хм, у нас, если не ошибаюсь, больше десятка таких. — Ну вот. А эта практически готова. Процентов на шестьдесят. Бросили в начале девяностых. Плотина почти закончена, машинные залы… В общем, довести до ума ничего не стоит. — Знаю я твое «ничего не стоит». — Нет-нет, Володь, на этот раз действительно! Вложиться, конечно, придется, но не так чтобы… — А зачем? Нам электричества не хватает, что ли? Ты сам докладывал о мощностях… — Смотря на что, Володь… Если рекламу и елочки расцветить, то – да. Но… Электричество можно и продавать… иностранным партнерам. Там Китай недалече, уверен, они заинтересуются. — Китайцы сами полсотни электростанций строят. — Ничего, им мало не будет… Алюминиевый завод поставим. Алюминий везде востребован… — Тебе бы лишь торговать. — Ну, без этого нельзя – рынок. А главное-то не в этом, Володь. — А в чем? — Понимаешь, Володь, пуск новой ГЭС, причем мощной, стратегической, – это такой имиджевый плюс! Сколько лет, типа, всё разрушали да разрушали, высасывали советское наследство, а вот теперь взяли и созиднули в конце концов.

Горько читать, как люди пытаются протестовать, отстаивать свои права, требуют честной компенсации за потерянный бизнес или за недвижимость. Ведь вместо большого дома с пристройками, земельного участка с огородом, который кормил всю семью, людей переселяют в крошечные квартиры, причем в городах нет для них работы. Герои не знают, как прожить на скромную пенсию без огорода, без возможности охотиться, рыбачить. Не обошлось и без махинаций строителей, даже те семьи, что вначале радовались новым квартирам, столкнулись с тем, что их новые дома разваливаются, зимой вымерзают и жить там невозможно.

Деньги, деньги… Где они, деньги? Не для того даже, чтобы бороться, а просто выжить. Здесь, в деревне, если и не было работы, то кормили огород, скотина, тайга, рыба. И вот насильно вырывают человека отсюда, суют в квартиру. И что? Как ему дальше? Работы и в городе не для всех. Тем более, если тебе за сорок и ничего толком не умеешь… То есть жить в деревне умеешь, знаешь, как выжить, где добыть пропитание, что собрать и продать. А в городе?..

– Вам надо, чтоб нас не было, а мы – будем! Всё, до свидания. — Нехорошо вы говорите. – Азиатская манера проявилась в голосе Рашида Рагибовича особенно отчетливо. – Нехорошо. Мы к вам, а вы навстречу пойти не хотите… Но прошу вас подумать. — Я давно обо всем подумал. – Дмитрий стал слегка успокаиваться, решил еще раз объяснить. – Сами смотрите: у моей семьи был этот заводик. Отца упросили на месте свалки сделать что-нибудь… Мы работали, людям работу давали, у нас покупали доски, брус, дрова… Тут объявляют: «Всё, выметайтесь!» – «Куда?» – «А куда хотите!» Это как, нормально? А?

— Почему людям предоставляют только жилую площадь – восемнадцать метров на человека, хотя они теряют землю, постройки, вынуждены бросать технику? И замминистра, глядя на Ольгу, как на глупую девочку, стал объяснять: — Есть определенный лимит финансирования. Исходя из установленного лимита финансирования и определен норматив жилых квадратных метров. Все зависит от денег. Было бы денег больше, был бы и норматив, наверное, больше.

Описаны в произведении и "бандитские разбороки", ведь если протестующие не хотят переезжать по-хорошему, то всегда можно заставить их "по-плохому", не в сказке же мы живем.

— Ничего личного, – повторил мужик. – Ты сам виноват – думать надо было, с кем бузню затевать. У людей проблемы из-за тебя…

И сказав эти несколько явно чужих слов, он будто осознал, что Дмитрий виноват на самом деле, и, не ослабляя хватки левой рукой, правой засадил ему в голову… Сознание опять обвалилось.

От того, что веришь автору, читать книгу было очень сложно, это тот реализм, что режет по живому. Хотя тут много разных героев и ни к кому не успеваешь прикипеть, все же истории затопляемых "цепляют". Лично я для себя отдельно выделила рассказ о журналистке, вполне довольной своей жизнью, но по долгу службы и велению совести погружающейся в проблемы "затопляемых", ее сомнения о том, стоит ли ей этим заниматься и есть ли польза от ее статей.

— Говорю, может быть, уйдешь? Уволишься из газеты? Вон какая возвращаешься… В первый момент Ольгу захлестнуло возмущение. Несвойственное ей, незнакомое – такое, что чуть не закричала… Скорее всего, усталость сказалась, обида за осажденных в Большакове людей, и Ольге представилось сейчас, что муж предлагает это не из-за жалости к ней, а из-за того, что ее статьи мешают его бизнесу. Или – что он не считает ее работу важной. Или – ему внапряг приготовить еду, следить за ребенком, когда она в командировке… Захотелось все это выкрикнуть сейчас Максиму. Сдержалась, задавила крик. Задумалась… Да, действительно, зачем ей это? Денег работа не приносит – муж за неделю зарабатывает раза в два больше, чем она за месяц. Известной журналисткой, такой, которую бы боялись, но уважали, предоставляли бы документы, давали бы честные интервью, ей уже не стать. И наверняка никому она не поможет своими статьями, ничего не исправит. Так, слабенькая лошадка, тянущая тяжелую, набитую чужими проблемами, бедами, горем телегу…

Днем Ольга ходила по остаткам села. Не могла отделаться от ощущения, что находится в недавно освобожденном от захватчиков месте. Уцелело четыре двора и заводик на краю Большакова, а остальное – присыпанные снегом остатки бревен, кирпичей, шифера, железяк. Жуткие скелеты изломанных, вывороченных с корнем черемух, которые недавно украшали палисадники… И люди, встречаемые ею, казались изможденными, чудом уцелевшими под игом врага. Да, будто не две тысячи одиннадцатый год и не Сибирь, а сорок третий, какая-нибудь Смоленщина…

Воздух морозный, сухой. Не обжигает ноздри, горло. Щекочет… Сначала он кажется чистым, какой бывает в тайге, в горах; но вот примешивается едковатый душок гари. Не печного дыма, не сажи, а именно гари. Этот особый запах пожара, беды, который так долго не исчезает.

Она вспомнила эту улицу позапрошлым летом… Смотрела в школьные годы фильм «Иди и смотри», о том, как фашисты жгут деревню. Не просто смотрела, а их, пионеров, водили на сеансы несколько раз для того, чтобы они потом просили зрителей подписать требование «Это не должно повториться!». Была годовщина то ли начала войны, то ли Победы. И вот, оказалось, два с лишним десятка лет спустя увидела нечто подобное в реальности. И не где-нибудь, а у них здесь, в Сибири, чуть ли не в самом кондовом ее углу. Огонь, плач, крики, метание людей, лошадей, кур. Мужики с канистрами… Чудом каким-то обошлось без погибших…

Людей выселяли из их квартир за долги ЖКХ в общежития, обманывали при покупке и продаже жилья, увольняли с работы по прихоти начальства; родители не могли устроить детей в сады; проваливались тротуары, взрывался газ, горели дома, обваливались стены, лопались и лопались трубы… Казалось, весь их почти миллионный город состоит из сплошь несчастных людей. Но стоило выйти на улицу, оглянуться, и это чувство исчезало: Ольга видела людей деловитых, у многих – улыбки; дома стояли надежно, асфальт на тротуарах лежал крепко, в ближайшем детском саду весело играли детишки. И крики отчаяния в компьютере представлялись ненастоящими, придуманными, вброшенными туда, чтобы посеять панику, лишить сил и энергии жить…

Ольга списывалась с теми, у кого беда, встречалась, расспрашивала, старалась увидеть своими глазами, убедиться… Попавших в беду были сотни и сотни, но среди десятков тысяч более или менее благополучных они оставались неприметны.

И город с каждым годом становился ярче, выше, современнее. Трудно было поверить, что покрытые декоративной обшивкой стены гнилы, под асфальтом – ржавые трубы, что вот здесь, в этом переулке, стоит общага, куда набивают тех, кто не смог оплачивать коммунальные услуги, а вот здесь, за этими окнами, лезет в петлю отец семейства, увязнувший в трясине долгов по кредитам… Да, эти сотни и сотни были растворены в десятках тысяч, но они существовали, и их становилось все больше. Любой мог оказаться в числе этих сотен и сотен, и об этом Ольга писала свои статьи. О том, что никто по-настоящему не застрахован, не защищен.

Все и везде было запутано, заперто, скрыто лабиринтом посредников, субпосредников, подрядчиков, субподрядчиков, замками регламентов, подзаконных актов, нормами корпоративной этики, каменной недоступностью начальства, фразой «служебная информация».

Ольга хорошо помнила, как в конце советского времени даже самый маленький начальник мог обещать: «Да, я разберусь, я постараюсь сделать». И разбирался, пытался и часто делал. Как депутаты помогали своим избирателям, даже заискивали перед ними. Застала она то время, когда журналистов одни боялись и устраняли непорядок, только бы не напечатали плохо в газете, другие бежали к журналистам, как к последним заступникам.

Теперь же начальство, депутаты были или совершенно недоступны, или, если соизволяли встретиться, то, не пряча скуки и чего-то, очень напоминающего презрение, выслушивали претензии, людскую боль, стойко переносили чужие слезы и мольбы и в итоге чаще всего отвечали: «Это не в моей власти». – «А в чье-ей?» Тут было множество вариантов ответа: представитель исполнительной власти отсылал к власти законодательной, представитель законодательной – к исполнительной, краевой чиновник кивал на федеральный уровень, федеральный – на краевой…

Ольга считала себя неглупой, образованной, умеющей размышлять, владеющей словом, но и она не понимала, как сформулировать подобное письмо. Фактов несправедливости и воровства были сотни, но их заслоняла, придавливала одна большая несправедливость, одно глобальное нарушение прав человека – затопление обитаемой земли из-за строительства предприятия, – которое из-за своей глобальности иногда начинало казаться нормой. И появлялось сомнение: вероятно, так и должно быть, иначе быть не может, и все эти претензии отдельных людей, их жалобы – это нечто неизбежное в таком огромном деле, какое делается там, на реке?

Она быстро гасила в себе эту полубезумную мысль, ругала себя, но не удивлялась ей – так непреклонны были начальники, так уверенно они доказывали: в целом всё в пределах закона, всё в штатном режиме, недовольные бывают всегда, – что поневоле им начинало вериться. А потом вдруг еще вчера, казалось, готовый отдать жизнь за то дело, которому свято служил, увольняется по собственному желанию или его отправляют в отставку, увольняют, а то и заводят на него уголовное дело, берут под стражу… Да, еще вчера высокий, широкоплечий мужчина с серьезным, жестким лицом доказывал: «Это дело государственной важности! Тысячи людей стремятся скорее построить, запустить, поднять регион в ряд промышленных центров, а вы!.. Стыдно, преступно совать палки в колеса такому важнейшему процессу!» Еще вчера стыдил, предупреждал об уголовной ответственности, а сегодня уже за решеткой, подозревается в хищении в особо крупном размере, суд рассматривает меру пресечения… Уволившегося с месяц назад неожиданно объявляют в международный розыск, сообщают в новостях, как он, оказывается,выводил средства за рубеж… Места же этих уволившихся, уволенных, отставленных, арестованных занимают другие – такие же представительные, серьезные, умеющие говорить складные и горячие речи, выразительно декламирующие тексты законов и постановлений. И к простым людям эти относятся так же – как к чему-то лишнему, путающемуся под ногами, мешающему двигать важное, значительное вперед.

Хотелось не думать, не обращать внимания, не находить плохое. Или хотя бы не принимать близко к сердцу. Пыталась убедить себя: «Занимаешься этим, потому и кажется, что все ужасно. Дворники тоже наверняка уверены, что все вокруг только тем и занимаются, что мусорят, врачам кажется, что все болеют, полицейским – что все закон нарушают, каждый – преступник, сантехникам – что у всех протекают краны… Нужно просто выполнять свои обязанности и не доходить до психологии. Станешь философствовать, копаться в себе – и свихнуться немудрено. Надо слегка отстаняться».

Снова и снова уговаривала себя относиться ко всему легче, спокойнее, а действительность, как назло, подкидывала новые и новые факты, которые ранили, возмущали…

Интересно рассказывает автор о том, как был устроен быт в деревнях, об огородах, на которых можно было вырастить все, включая арбузы (если приложить достаточно усилий).

Да, сколько ушло лет на эту борьбу, сколько сил положено на эти двадцать соток, сколько тонн навоза перетаскано из стаек… Зато и ро́стили все, даже то, что считалось совсем южным. И баклажаны, и перец, дыни, арбузы, фасоль, помидоры – «бычье сердце» и «черный принц»… Помогал, конечно, целлофан. Его натягивали на дуги из скрученной стальной проволоки или согнутых и высушенных так тальниковых прутьев. А снизу корни грел навоз. За три с небольшим месяца все успевало вырасти, окрепнуть, вызреть. «За три с небольшим месяца, – усмехнулась Ирина Викторовна. – Да не три с половиной, а месяцев семь». Еще в феврале сеяли в ящики, ставили на подоконники. Когда рассаде становилось тесно, ее разряжали по трем-четырем ящикам. Даже целые стеллажи перед окнами в избе делали, чтобы побольше ящиков помещалось. Каждый светлый пятачок был занят. Как в оранжерее какой-нибудь жили. К середине мая срывали оттаявший грунт и делали невысокие парники. Зажигали, а потом высаживали рассаду. Натягивали целлофан. Один край целлофана закапывали в землю, другой прижимали камнями, обломками кирпичей, колосниками… И обязательно вскоре били заморозки, а то и снег выпадал. Тогда тащили в огород мешки, одеяла, шубы, брезент, всякие тряпки, какие только попадали под руку. Накрывали целлофан, укутывали парнички. Почти всегда посадки удавалось отстоять, но, бывало, гибли они или так прихватывало, что потом пол-лета болели. Болели и от того, что их, комнатные растеньица, обжигало солнце, поэтому приходилось прикрывать не только от мороза, но и от горячих лучей, дать время закалиться, привыкнуть.

Вопросы перезахоронения, переноса старых могил на новые места тоже поднимаются в этой книге и то, как автор раскрывает эту тему, показалось мне очень органичным.

— Если захоронение производилось в последние пять лет, то эксгумация обязательна. Ну, по санитарным нормам. Помявшись без дела, Брюханов взял свободную лопату. — Можно бабушкину могилу начать? — А вас прививали? — Нет. — Без прививки вы вообще не имеете права здесь находиться, – жестко сказал потребнадзоровский.

— Это, конечно, ваше дело, – неожиданно мягко сказал потребнадзоровский, – но зачем тревожить? Там ведь, по существу, и косточки уже распались. Человек в буквальном смысле растворяется в земле. Может быть… Есть такая традиция – могила без праха. Кенотаф называется. Заберем памятник, установим на городском кладбище.

Алексей и сам, стоя с лопатой в руке над могилами давно ушедших людей, понимал, что раскапывать, наверно, не стоит… Может, у священника спросить? Да и так видно, что священнику это дело не по душе. И если скажет: «Не трогай, оставь», – то он беспрекословно послушается? Все равно сомневаться будет…

Весь последний год был уверен, что переносить нужно, а теперь, увидев череп потревоженного, сомневался все сильнее, боялся сделать ошибку, за которую и его, и его живых близких людей накажет высший закон. В далекой древности этот закон велел людям хранить покой своих мертвых, а он, Алексей Брюханов, его нарушает – взял лопату и стал копать. К тому же есть в этом перезахоронении нечестность, ложь. Вот собираются на городском кладбище члены большой семьи. Старшие рассказывают детям, внукам о бабушках, прабабушках. И младшие спрашивают: «А они тоже здесь, в Колпинске, жили?» И старшие натужно, стараясь не касаться действительно важного, объясняют: «Нет, в деревне. Там, на реке… Теперь той деревни уже нет». Да, деревни нет, а те, кто там всю жизнь прожил, там умер и был похоронен, теперь лежат здесь. И, получается, ничего страшного, если могилки все-таки сохранены, имена-фамилии, фотокарточки уцелели. Другое дело, когда отвечаешь на вопрос младших, где их бабушки-прабабушки, дедушки-прадедушки так: «Они лежат на кладбище родной деревни. Это место теперь под водой, его затопили из-за вот этой электростанции».

Так что рекомендую читателям данное произведение, если вы ищете хорошую современную прозу, реализм и не страшитесь погрузиться в горе персонажей, хлебнуть с ними печали и проблем.

Есть ли жизнь там, где нет автотрасс, ночных клубов? Чем в таких местах живут люди? о чем думают и чего ждут?

Мне лично интересно. Потому что я из первых и даже представить не могу, что можно очеловечить курицу или плакать по срубленным ягодным кустам.

Тяжелая и очень безнадежная книга. О том, что песчинке трудно удержаться, если вдруг сильный ветер перемен. О том ,что человек примитивен в своих желаниях и потребностях. И много ему не надо. Лелеять в душе память о прошлом. Делать любимые дела в маленьком мирке. Пересекаться с редкими соседями и есть простую еду.

Книга о двух мирах, которые не примут и не поймут друг друга. Город и деревня. О том, что наше текущее счастье для кого-то вовсе несчастье.

И о воде, которая мистически топит все ,что ей не нужно. Затекает в самое глубинное и смывает навеки.

Всегда рекомендую этого автора, всегда читаю на одном дыхании.