Текст книги "Иджим (сборник)"

– Положи, пожалуйста, – строго сказала жена. – Это мои письма.

– Тут мой почерк…

– И что?

– Да нет, ничего. – Он отложил пакет.

Конечно, сразу вспомнил, когда и где написал про холодное утро и зарядку. В восемьдесят седьмом их театр гастролировал по области. Гастроли были долгими, почти месяц, и Юрий Андреевич каждый день отправлял письма жене. Четыре страницы из школьной тетради убористым почерком…

С футляром в руках ушел на кухню. Кнопки пришлось расстегивать с помощью ножа. То ли приржавели, то ли срослись от старости. Внутри футляра пахло чем-то кислым, прелым, как из погреба на даче после зимы.

Осторожно, будто музейный экспонат, Юрий Андреевич достал кларнет, соединил его части. В боковом кармашке нашел несколько камышинок. Пересохшие, конечно, ломкие, непригодные для серьезной игры, но для его сегодняшнего дела, наверное, подойдут. Ему-то всего-навсего нужно услышать несколько фраз мелодии, уловить тональность, чтобы начать записывать.

Закрепил наиболее подходящую камышинку в мундштуке, пощелкал клапанами. Не западают. Хорошо… Действительно хорошо, судя по всему, инструмент сохранился. Еще бы играл…

Юрий Андреевич пожевал губы, подвигал скулами, несколько раз глубоко, до низа живота, вздохнул и, слегка брезгливо, как чужой, обнял губами мундштук… Подождал, настраиваясь, боясь первого звука, но решился, плавно толкнул из себя воздух. И кларнет ожил…

Играть старался тихо, чтобы не мешать жене; играл не совсем то, что хотел, не так, как у себя в классе по вечерам. Сейчас он привыкал к родному когда-то инструменту, вспоминал его, согревал своим дыханием, разминал клапаны… Камышинка была слишком твердой, плохо вибрировала, и Юрий Андреевич не решался делать сложные переходы, боясь пустить петуха… Да, он привыкал к инструменту и давал время инструменту привыкнуть к себе.

– Юра, – вошла жена, – Саша звонил.

Юрий Андреевич вынул мундштук. Слушал.

– Просил вот по этому адресу подойти. Здесь недалеко, – протянула бумажку.

Он посмотрел адрес, кивнул:

– Да, два квартала… Сейчас прямо?

– Сейчас.

– Понятно, – Юрий Андреевич покрутил инструмент в руках и стал его разбирать. – Вместе пойдем?

– Нет, я останусь. Обед надо сготовить. К поездке собраться.

– К какой поездке?

Жена удивленно подняла брови:

– Мы же на дачу, кажется, собрались.

– А! Ну да, да… Видишь, склероз наступает, – Юрий Андреевич улыбнулся.

И жена улыбнулась, тоже попыталась пошутить:

– Я йоду сегодня наварю, для укрепления памяти. И рыбьего жира куплю на обед. Хорошо?

– Да, дорогая. Я на все согласен.

Захотелось обнять ее, сказать беззаботно: «Да брось ты с обедом, со всем! Сегодня в ресторан пойдем».

– Серьезно, что приготовить? – спросила жена.

Юрий Андреевич чуть было не пожал по привычке плечами, но вовремя спохватился. И предложил:

– Может, борща? Такого, пожирней. Мясо-то есть?

– Даже кость есть мозговая! Специально приберегла.

– Вот, отличненько! После тасканья пианино самое то…

Он закрыл футляр, отнес в комнату. Положил на папку с нотной бумагой. Стал одеваться. И каждое движение сейчас совершал осмысленно, отмечал его, чувствовал мышцы и жилы, готовясь к физической нагрузке… Когда-то он занимался боксом, легкой атлетикой, неплохо плавал. Лет в тридцать пять забросил. Зря, конечно. С тех пор и началось постепенное увядание, убавление энергии. Может, пробежки по утрам устроить? Дворы у них тут тихие, ровные… Хотя ведь дача скоро, не до пробежек будет.

Но физических нагрузок сегодня принимать не пришлось. Муж дочери Борис, предприниматель, узнав про перевоз пианино, решил помочь родне, нанял шестерых грузчиков, грузовую «Газель». Так что Юрию Андреевичу оставалось наблюдать, волноваться, чтобы не поцарапали лакированную стенку инструмента, чтобы не покатился он по лестнице, кому из грузчиков руку не прищемило.

Борис и сын Саша были тут же, тоже наблюдали и волновались; Борис время от времени руководил. Он владел тремя интернет-кафе, имел несколько киосков с музыкальными дисками. Жил не сказать чтобы богато, но ездил на редкой в их городе «Вольво», двухкомнатную квартиру недавно сменил на четырехкомнатную. Зато и детей у них со Светланой было уже трое. И, что интересно, даже после рождения третьего Светлана сохраняла фигуру и свежесть, девическую веселость. Не то что большинство других, кого и рождение одного превращает в непонятное бесформенное существо… Нет, достаток в семье все-таки великое дело.

И Юрий Андреевич больше сейчас поглядывал на Бориса, чем на сына. Нравились ему в Борисе уверенная осанка, бодрость, активность. Сын же – парень, конечно, отличный, но вяловатый, словно бы вечно невыспавшийся. Окончил политехнический институт, а работает водителем троллейбуса. Места по специальности найти не может. Или не особенно хочет.

Перевезли пианино быстро – за полтора часа. Поставили в большой комнате; пятилетняя внучка тут же стала стучать по клавишам. Невестка Тамара пригласила мужчин поесть.

– Во, это правильно! – хлопнул в ладони Борис. – Нужно бы после трудов таких и не только поесть, – подмигнул Юрию Андреевичу и Саше. – Сообразим?

– У меня есть бутылка, – без особого энтузиазма сказал Саша. – Давайте.

Юрий Андреевич позвонил жене, сообщил, сделав голос усталым:

– Ну, закончили. Все нормально. Аленка шпарит уже. Я посижу тут, Борис приехал как раз…

Жена разрешила. Так что можно было и выпить, не дергаясь, с чистой совестью.

Нечасто в последнее время получалось общаться с детьми, внуками, с невесткой и зятем, хотя и жили все поблизости. Но на большие праздники все-таки собирались вместе, составляли в зале столы, приносили с собой кто соленья, кто торт, кто тушеного кролика. Хорошо сидели, подолгу, пели те же песни, что когда-то пели и родители Юрия Андреевича, и его жены, родители невестки и зятя – про степь, про мороз, про девушку, которая полюбила женатого…

Сейчас же уместились за маленьким кухонным столом между холодильником и тумбочкой, и действительно, будто после тяжелой работы, выпивали, с аппетитом закусывали.

– Как дела-то, Юрий Андреич? – наполняя в очередной раз граненые рюмочки, спросил Борис. – Там же все? Учите?

– Конечно, – вроде бы бодро ответил Юрий Андреевич, но услышал в этом ответе какую-то безысходность и потому, чтоб заглушить ее, добавил: – Интересная мелодия тут пришла в голову. Думаю записать.

– Музыка в смысле? – заинтересовался зять.

– Ну да… Джазовая тема.

Сын уважительно мыкнул, поднял рюмку:

– За удачу!

– Точно, за нее! – поддержал Борис. – Я всегда… – И, выпив, закусив соленой капустой, продолжил: – Я всегда в этом плане завидую. Очень правильно, когда человек кроме работы еще чем-то таким занимается. Или спорт, или театр, музыка. Молодец вы, Юрий Андреич.

– Да я сто лет не сочинял, – словно оправдываясь, усмехнулся он, – само вдруг. А, ладно, мелочи это.

– Какие же мелочи? Вы чего? – Борис встрепенулся. – Это-то и не мелочи как раз! Вся эта необходимость, из которой жизнь состоит, – мелочи. И большинство так и проживает – на мелочах. А нужно, чтоб еще что-то было. Вот я узнал, что Саня пианино купил, и примчался. Ведь это же!.. – Он кивнул на бутылку. – Сань, расплескай… Это же… Знаете, я только недавно стал соображать насчет этого. Когда своих ребятишек наделал. И – думаю: что их ждет? Что с ними будет, если вот так будут расти? Как эти… Как трава.

Юрий Андреевич сначала был категорически против, чтобы дочь выходила за Бориса. Коренастый, почти квадратный, вечно в черной кожаной куртке, короткие волосы, с запястья свисает пузатая сумочка, разговаривает мыкая-пыкая, и голос – будто вечно простужен. Напоминал он нового русского из анекдотов. Но ухаживал за Светланкой долго, серьезно, как-то церемонно даже. И однажды приехал со своими родителями свататься. Дочь давно давала понять, что любит Бориса, и Юрий Андреевич с женой, пораженные этим визитом, старомодным обрядом, легко дали согласие. И раскаиваться не приходилось. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

– Меня родители всё детство тащили, – говорил Борис, навалившись локтями на кухонный стол, – иди в шахматный, иди в танцевальный, в хор, на дзюдо. А мне на улицу все надо было, с пацанами лазить. И вот… Теперь так жалею. Ничего ведь не знаю, ничего путем не умею. Даже на гитаре играть.

– Давай научу, – оживился Саша.

– Да ну, поздно уже.

– Это легко: месяц посидим…

– Ну, Сань, не береди, – морщась, перебил Борис. – Смешно это в двадцать восемь лет. Все, поезд ушел, и рельсы разобрали… А вот детей… Я как раз посоветоваться с вами хотел, – он взял бутылку, разлил остатки по рюмкам. – Жалко, кончилось… Только начали… Может, сбегать? А? Как вы?

– Да я не знаю, – замялся Саша, показывая, что продолжать не стоит.

– Ладно, посмотрим. Давайте за детей!

Юрий Андреевич выпил, отдышался, взглянул на часы. Была половина третьего. Еще часок-другой можно и посидеть. А потом – домой. Надо сегодня все-таки… Или зайти в училище, взять свой кларнет, или в классе поиграть, вспомнить?… Дома ведь не очень удобно…

– Может, на улицу? – предложил Борис. – На воздухе всегда лучше. Посидим в скверике возле вазы. А? Прекрасное место.

– Я – пас, к сожалению, – сказал Саша. – Жене помочь надо. Суббота же, уборка, еще и пианино это. Теперь вон полки надо по новой вешать…

Борис как-то жалобно перебил:

– Ну, Сань, погоди. Мне с вами, на самом деле, надо о серьезном, ну, посоветоваться.

– О чем? – забеспокоился Юрий Андреевич; с зятем они хоть и ладили, но чтоб совета друг у друга просить – такого не бывало.

– О важном, Юрий Андреич. Только это нельзя так, с наскоку, за пять секунд… Давайте пойдем? Еще батлик возьмем, колбасы. Действительно, важное дело. И решать его надо как-то.

– Ну, Саш, – обратился Юрий Андреевич к сыну, – отложишь уборку?

Тот пожал плечами: дескать, что ж делать?

– Понимаете, дорогие мои люди, – уже пьяновато говорил Борис, пьяновато и с горечью, – понимаете, так хочется не упустить момент. Очень хочется… Каждый день на ребят смотрю и вижу – растут. Растут ведь, и пора их определять… Направлять, то есть. Ведь столько вокруг всего: музыка, рисование, шахматы, спорт. Спорт! И теннис, и хоккей, и футбол, фигурное катание какое! Из таких же пацанов обычных ведь и Плющенко. Ведь он тоже откуда-то… издалека пробился.

– И что ты решать-то с нами хотел? – видимо, устав его слушать, спросил Саша. – Поговори, узнай, куда они хотят. Отведи.

– Хм! Не все здесь так просто. Не-ет… В кружок, что ли, вести? А что дальше?

Они сидели в маленьком, но густом – сирень, шиповник, акации – скверике посреди квартала. В скверике была гипсовая полуразрушенная ваза, видимо, в далеком прошлом – фонтан.

От водки или от холода – погода изменилась, небо завалили тяжелые снеговые тучи, дул порывами ледяной ветер – Юрий Андреевич чувствовал острый нестерпимый голод. Но тянуться то и дело к пакету с бутербродами (продавщица нарезала их штук двадцать – колбаса и хлеб – за десятку) было неловко… Голод мешал вникать как следует в речь Бориса, готовиться что-то ответить.

– И какой смысл в этих кружках? А? – все сильнее кипятился Борис. – Научиться на коньках держаться? У нас даже катка нет искусственного… Школа художественная – что есть она, что нет… Тут надо всерьез решать, – Борис плеснул в пластиковые стаканчики. – Ритке семь, в школу осенью, самый возраст, чтобы начать. Потом поздно будет. Действительно поздно. И вот так я подумал, посмотрел и склоняюсь к тому, чтоб переехать нам.

– Что? – дернулся Юрий Андреевич. – Куда переехать?

– Ну, как… Давайте сначала вздрогнем…

– Нет, ты уж договаривай. Куда вы собрались? И Светланка согласна?

– Погодите, – повысил голос и Борис. – Чего нервничать? Я ведь и попросил вас посоветоваться. Это ведь, – вздохнул, – не диски толкать… жизнь строить. Я и так, и так… Но ведь – надо. Ради детей. Ведь вырастут, будут потом… Как я… Давайте выпьем. Слова даже не подбираются.

Выпили молча, без непременного до этого тоста… Юрий Андреевич, не закусывая, хотел тут же начать убеждать зятя, что переезд это не выход, это может привести к катастрофе. Но Борис опередил:

– Я очень наш город люблю. Вы ж знаете. И бизнес у меня здесь. В Томске, например, я неизвестно кем буду, там у них своя мафия, порядки свои…

– Послушай меня, – заговорил Юрий Андреевич. – Послушай, Борь… – поставил на скамейку стаканчик. – Я много где был, многое видел. И скажу тебе: это мираж, иллюзия, что в большом городе больше шансов. Миф. Здесь, в таких вот именно городах, и появляются таланты.

– Я не спорю. Таланты здесь родятся… Сейчас, вспомнить надо. Таланты появляются на востоке, а прославляются на западе. Это еще кто-то великий сказал.

– Это Наполеон сказал, – отозвался Саша. – Но по-другому: появляются на западе, а славу обретают на востоке. Не надо передергивать.

– Ну, раньше так было, а теперь – так… Кого ни увидишь, все или в Москве, или в Петербурге. Лыжники только из Коми… Я не собираюсь далеко ехать куда-то. Но хоть в Томск бы… Студенческая столица, жизнь какая-никакая. Шанс есть засветиться, чтоб заметили. И команда, вон, по футболу крепкая…

– Я вот никуда никогда не рвался, – строго, с обидой заговорил Юрий Андреевич. – Просто делал свое дело прилично. На уровне. И не затерялся нигде. Это последние годы только… возраст уже все-таки. А сколько гастролей было! И вся Сибирь, Урал, Москва. На фестивалях бывал сколько раз. В восемьдесят четвертом в Ригу предлагали переезжать, в филармонии там работать. Я отказался. Будто знал, что так все будет там.

– В Ригу звали вас? – удивленно переспросил Борис.

– Да. Было такое… Сначала, честно говорю, жалел, забыть хотел, а потом бога благодарил. Сейчас бы что с нами было в этой Риге? По-латышски бы чирикали и с голоду пухли… Вот так… – и Юрий Андреевич залпом выпил свою водку.

Борис тяжело покачал головой.

– М-да-а… Но что же делать-то?… Все равно ведь надо за центры цепляться. Там все решается. Тут ведь… дичает все тут, – поболтал своим стаканчиком и бросил его содержимое в рот. – Ух-ха-а!

Посидели молча. Саша нетерпеливо поглядывал на часы. Наконец не выдержал:

– Ладно, я пойду.

– М-м, – кивнул Борис, – что ж, давай. – Спохватился: – А твое-то как мнение?

Саша снова присел. Подумал.

– Не знаю. Сложно это… Говорят же, два переезда – как один пожар.

– Вот-вот! – оживился Борис. – Я и говорю: надо с умом все делать. Место выбрать, все просчитать, почву там подготовить. Чтоб было где зарабатывать, детей обеспечить. Так ведь? Я к Томску склоняюсь – триста пятьдесят километров всего. А?…

– А Светланка-то как? – вспомнил свой вопрос Юрий Андреевич. – Как она к этой идее относится?

– Светлана… Ну, как… – снова замялся, поблек Борис. – Тоже думает. Боится. Всё вот от этого: боимся менять что-то всерьез. Лучше медленно плесневеть, чем попытаться… Ну, в общем, ладно…

Юрию Андреевичу стало жалко его, он почувствовал себя старшим, умудренным опытом товарищем, положил руку ему на плечо, приобнял:

– Борис, ты, пожалуйста, горячку не пори. Я не против в принципе. В принципе! Надо взвесить, со всех сторон посмотреть. Это ведь… Всю жизнь можно сломать. Но, в принципе, повторяю, я не против переезда вашего. Только помни, Борис: это твоя семья, ты за нее в ответе. А мы… Мы – чем можем, поможем.

– Да… Спасибо… – как-то беззащитно, неожиданно слабо произнес всегда уверенный в себе зять. – Спасибо…

– Уважаемые! – радостный голос со стороны. – Уважаемые, секундочку!

– Ну вот, – простонал Саша, – досиделись. Блин!

Подошли трое милиционеров. Сержант и два ефрейтора. Сержант поигрывал рацией.

– Пьем, ребята? – спросил он, разглядывая бутылку. – Хорошо-о.

– И что? Какие проблемы-то? – К Борису мгновенно вернулись самоуверенность и жесткость.

– Ну как же? Распитие спиртных напитков в общественном месте. Самое малое – штраф. Но вы уже в приличной кондиции, так что…

– Да ладно, какая кондиция? – фыркнул Борис. – Бутылку ноль семь на троих выпить не можем.

– Умеючи можно и с тридцати граммов умотаться, – с усмешкой сказал сержант.

– Ну, тебе, видно, лучше знать.

– Боря, Боря, – предостерегающе зашептал Юрий Андреевич, – не надо.

– Ладно, уважаемые, давайте решать, – объявил сержант. – В вытрезвитель едем? Вызывать машину?… Или как?

– Мы же трезвые почти, – жалобно сказал Саша. – Честно.

– Хм! Там и определят: трезвые, пьяные. Там врач у нас…

– А сколько штраф? – перебил Борис.

– Сто шестьдесят с человека. Распитие спиртных напитков в общественном…

– Понятно, – Борис раскрыл сумочку, не вынимая пачку, стал отсчитывать нужную сумму.

Сержант повесил рацию на ремень. Строго и одновременно заговорщицки сказал:

– И через десять минут я вас тут не увижу. Договорились?

– Борь, извини, сейчас нет. Я с получки сразу отдам, – говорил Юрий Андреевич, когда шли по улице; шли неизвестно куда, лишь бы подальше от скверика.

– Да бросьте! – возмущался зять. – Фигня это, мелочь. Им тоже жить надо, у них зарплата три тыщи. Пускай…

Как только штраф был уплачен, Саша убежал домой; Юрий Андреевич тоже хотел идти к себе, но вместо этого шагал куда-то вместе с Борисом. Что-то не отпускало от него, держало. Наверное, нужно было убедить его как следует, чтобы не принимал поспешных решений. Не совершил ошибку.

Оказались на перекрестке улиц Ленина и Трудовой. Если идти по Трудовой, то через десять минут Юрий Андреевич окажется дома. Раздеться, разложить диван и упасть. Вытянуться, суставы так хрустнут приятно… Господи, на старости лет чуть в вытрезвитель не загремел! Да к тому же вместе с сыном…

– Ну что, Борис, – протянул руку Юрий Андреевич, – счастливо. Только еще раз прошу…

– Может, по пиву? – перебил тот, как-то резко, тревожно озираясь. – На посошок.

– А не перебор уже?

– Да ну! Суббота, дело к вечеру. Иногда можно ведь.

Подошли к ларьку. Борис сунул в окошечко сотку:

– Два «Невских» и два полосатика. И открыть. – Повернувшись к Юрию Андреевичу, признался: – Муторно чего-то. Знаете, как будто заехал куда-то, и впереди трясина, и сзади. И надо аккуратно выруливать… В-во-о! – другим тоном воскликнул, принимая покупки. – Сколько там сдачи?… Не надо тогда, у нас праздник сегодня. Пианино купили!.. Держите, – подал бутылку и пакетик с рыбкой Юрию Андреевичу. – Вон скамейка как раз.

– Скамейка… – Юрий Андреевич невесело усмехнулся.

– Да пиво можно.

– Вроде же был закон…

– А-а, все пьют. Пиво можно.

Сели на скамейку возле почтамта. Мимо по тротуару шли люди. Их было немного, как и всегда по субботам, – в субботу в основном сидят дома, убираются, спят, смотрят телевизор. Суббота – мертвый день в их городе.

– Нет, Борис, если ты считаешь, что вот просто необходимо, то я, конечно, не против, – сказал неожиданно для себя Юрий Андреевич. – Ты человек серьезный, сильный. Честно-то – прав ты. Как бы у меня все сложилось, если бы я не здесь жизнь прожил?… Последние десять лет совсем как во сне каком-то. Недавно только проснулся. Вот взял однажды и просто начал играть, и мелодия появилась такая… так зацепила. И не отпускает. А записать – не могу. Все утро сегодня пробовал – без толку. Разучился. Разучился ноты писать. Звук ведь, тон, точнее, – это одно; а знак, который его обозначает, – другое. А раньше даже не замечал. Само… – Юрий Андреевич отпил пива. – Знаешь, как мы выступали? Самым модным ансамблем в крае были в восьмидесятые.

– Да я знаю, Юрий Андреич. Кому ни скажу из старших, кто у меня тесть, и сразу: «О, помним! Билеты с рук покупали. Отличный был джаз!» Спрашивают, как вы, где.

Юрий Андреевич поежился, покряхтел, глаза зацарапались. Нервно поправил очки.

– Ну вот, скажи: так вот. Таким вот стал…

– Ю-урий Андреич! – теперь уже Борис его обнял. – Все нормально, Юрий Андреич. Наладится. А эт самое… Давайте возродим ансамбль? Сейчас такая мода на живую музыку! Нарасхват будете. А?

Только на днях Юрий Андреевич думал о том же самом, приглядывался в подсобке к ребятам и готов был предложить. Но сейчас, услышав свою же мысль от Бориса, понял: несбыточно это и смешно. Так же какой-нибудь заболевший смертельной болезнью начинает хлопотать о здоровье…

– Как он у вас назывался? А?

– Кто? – не понял Юрий Андреевич.

– Ансамбль ваш.

– Ансамбль… Я в нескольких играл… Лучший, тот… – Юрий Андреевич вспомнил название и усмехнулся: – «Палитра».

– «Палитра»… Неплохо. Красиво… Красивое название. А люди-то как, живы, с кем играли? Музыканты?

– Да куда они денутся?… Почти все там же, в училище – работаем вместе. Они меня туда и затащили, когда оркестр закрылся.

– М-м, тем более! – Борис энергично допил пиво. – Ох-х! Ну и вот, давайте восстановим? Я насчет выступлений договорюсь. Юрий Андреич? Вон клубы у нас какие открылись, и дрыгаются под компьютеры. А ведь живая-то музыка!.. А?…

Юрий Андреевич надолго приложился к бутылке, тоже допил. И, кажется, стал трезвее. Вздохнул:

– Ладно, Борь, ладно… Как ты там сказал? Поезд ушел, рельсы разобрали.

– Да ну! Это так, под настроение… Давайте обдумаем и на той неделе поговорим. Добро-о?

– Добро.

Поднялись, аккуратно опустили бутылки в урну.

– В общем, – энергично оправляя одежду, сказал Борис, – в понедельник вечером созвонимся. Поговорите с музыкантами. Реально ведь всё, силы надо только приложить…

– Да, да, – Юрий Андреевич хотел сейчас одного – скорее попрощаться с Борисом; он боялся, что возьмет и побежит по ребятам, будет стучаться в двери и предлагать возродить «Палитру». – Да, Борь, до понедельника… Нет, лучше во вторник. Понедельник – тяжелый день, то, сё… Во вторник.

…Юрий Андреевич быстро шел по Трудовой, мимо знакомых с детства домов – серых, каменных, вечных – с магазинами, парикмахерскими, сберкассами, ювелирными на первом этаже и просторными квартирами на остальных шести… Он перешагивал бугры на асфальте, который упорно разрывали корни тополей. Раз в несколько лет корни вырубали, асфальт клали новый, но вскоре он опять вспучивался…

Молодец все-таки Боря. Молодец. Есть в нем этот необходимый, но редкий заряд. Такие люди, с зарядом, и толкают жизнь дальше, вперед, тащат за собой вялых и неуверенных, что-то меняют. И надо им помогать. Хоть и сильные они, но тоже – до определенного предела. Бьются, бьются, борются, а однажды – бац! – и все…

Надо помочь, надо, конечно. Он прав… В принципе, прав и с переездом, и что детям пора уже базу для дальнейшей жизни готовить. И с ансамблем тоже. Действительно, собраться, порепетировать, устроить сначала в училище концерт, показать молодежи, что умеют, как могут их преподаватели. А то ведь учат, учат, а настоящего примера-то нет. Молодежь и не представляет, как кларнет звучит, саксофон, труба, фагот, что на контрабасе можно выделывать… Дальше – филармония и клубы эти. Ничего зазорного… И деньги какие-никакие заработать можно. «Башлей начесать», – раньше говорили…

Да нет, бог с ними, с деньгами. Главное, ребята воспрянут, после занятий не будут в подсобку бежать, чтоб влить в себя двести граммов, тоску глушить. Не заглушить ее никогда, все равно будет колоть. Только дело по душе поможет. А для них всех такое дело – музыка. Настоящая, живая, свободная, та, ради которой когда-то и научились играть.

Со стороны глядя – запнулся Юрий Андреевич почти незаметно. Просто резко качнулся вперед, оперся руками об асфальт и тут же выпрямился. И сам он поначалу не почувствовал ничего серьезного – ну зацепился мыском ботинка за корень, полетел было вперед и вниз, но руки спасли, не дали клюнуть носом в асфальт, измазать куртку… Через секунду он шел дальше, но уже иначе, сжимая запястье правой руки пальцами левой. Боль была не острой, но нехорошей. Растянул, что ли…

«Ну вот, – ругал себя, – мечтатель! – Надавил на запястье, боль стала острее. – А завтра на дачу ведь ехать. Ч-черт возьми! И зачем так выпил?… Болеть буду… Дурацкий день». Вспомнилось, как он начинался, как тихонько, без будильника, встал в шесть утра, как пил кофе, глядя на чистый нотный лист, и предвкушал: вот сейчас возьму ручку и сотворю… Те минуты, сейчас понимал, были счастливыми, а потом… Нет, и там были мошки, были поиски ручки, что-то еще, что портило… Вечно найдется что-нибудь, что портит.

Юрий Андреевич свернул с тротуара, вошел во двор. Вот и пятиэтажный дом, где на третьем этаже их с женой квартирка. Прямо, как войдешь, кухня, рядом туалет, ванная, слева – дверь в комнату. Тесная квадратная клетушка. Только спать в ней и телевизор смотреть. Начнешь шевелиться, и самому становится тесно, не говоря уж о тех, кто рядом. Поэтому, наверно, и с женой утром поругались – он зашевелился, и она сразу почувствовала себя лишней…

– Наконец-то! – встретила она в прихожей. – Я уж Саше обзвонилась, а он говорит: посидели во дворе, потом разошлись. Уже часа полтора назад… – Заметила, что Юрий Андреевич держится за руку, встревожилась: – Что случилось? Что с рукой-то, Юр?

– Да так… – он неуклюже стаскивал куртку. – Растянул, кажется. Помоги-ка.

– Из-за пианино этого?

– Потом уже, сейчас. Запнулся о корень.

– Да господи, когда ж их уберут в конце-то концов! Может, врача? Юр? Вдруг серьезно?

– Не надо… – Юрий Андреевич прошел на кухню, сел. – Бинтом надо перетянуть. У тебя где-то бинт специальный был…

– Эластичный? Сейчас.

Туго перебинтовали запястье, боль исчезла, но рука была одеревеневшей, почти чужой. Юрий Андреевич инстинктивно шевелил пальцами, разминая эту одеревенелость, и боль возвращалась, колола тупыми иглами. Он морщился, про себя постанывал, даже не от боли, а скорее с досады…

– Как там у них? – ставя перед ним тарелку с борщом, спросила жена. – Пианино-то хоть хорошее?

– Все нормально… Сашка только…

– Что он?

– Да квелый какой-то, унылый весь. Борис зато – прям пышет идеями.

– Ну, он всегда, – добродушно-снисходительно подтвердила жена и тут же опять нашла повод встревожиться: – Что опять у него за идеи?

– А-а, так…

Юрий Андреевич пожалел, что заговорил о Борисе, но отступать было некуда, да и держать в себе то, что обсуждали сегодня на протяжении нескольких часов, из-за чего напился, было невозможно. И он рассказал про желание Бориса переехать.

Жена, конечно, побежала к телефону. Юрий Андреевич – за ней. Уговаривал:

– Не надо сейчас! Погоди. Давай сами обсудим… Слышишь? Завтра поговоришь.

Но она не слышала, торопливо, со страшным перекошенным лицом набирала номер. Пришлось нажать на рычажок. Жена взвилась, завизжала:

– Ты что делаешь?! Он будет Светланке и детям жизнь курочить, а я ждать тут? Ты этого хочешь, да? – и разрыдалась. – Куда они поедут, куда-а?! Сам подумай! На какие деньги? Они что, миллионеры?!

– Да погоди, – сморщился Юрий Андреевич, злясь на жену за этот визг и рыдания, на себя, что пьяный и не в состоянии говорить убедительно, здраво, все объяснить.

– Дай мне хоть со Светланкой поговорить, – настаивала жена. – Отдай телефон сейчас же!

– Да делай, что хочешь. – Юрий Андреевич отошел, включил телевизор; жена унесла телефон на кухню.

На экране мощные парни в камуфляжных костюмах и черных косынках без единого звука резали ножами чеченцев в полутемном туннеле. Чеченцы мягко ложились на пол, а парни бежали дальше… «Морские дьяволы», – узнал Юрий Андреевич непременный в выходные дни сериал. – Значит, седьмой час уже. Вот и день кончается».

Нажал красную кнопку на пульте, экран погас. Снял со шкафа футляр, кое-как расстегнул, достал части кларнета. Собрал.

Была уверенность: сейчас как раз тот момент, когда сможет сыграть, как надо. Только рука… Или, наоборот, это тоже к лучшему?… Пошевелил пальцами. Больно, конечно, но терпеть можно. Ничего. Надо попробовать. Постоянно надо пробовать.

Юрий Андреевич проглотил густую горькую слюну, хотелось пить. Идти на кухню, сталкиваться с женой, увидеть борщ на столе… Нет. Перетерпеть. И он облизнул губы, поднял мундштук ко рту. Привычно сделал несколько неспешных, глубоких вдохов-выдохов. Сжал мундштук губами, расположил пальцы над клапанами и отверстиями, не зная еще, какие из них зажмет через мгновение.

Обвел глазами комнату. Все как всегда, как всегда порядок, вещи на местах. Сервант с закрытыми дверцами, стол со свежей скатертью и пустая фарфоровая ваза в центре, телевизор на тумбочке, сложенный диван, а над диваном – ковер, купленный лет тридцать назад с огромным трудом, по какому-то (теперь уже и не вспомнишь) талону. И в серванте – тоже когда-то страшно дефицитные хрустальные рюмочки и фужеры… Снял очки, комната тут же размылась, расширилась. Посветлела.

Прислушался. Жена что-то возбужденно говорила почти без пауз, интонация та же, что и раньше, когда отчитывала детей за провинности или двойки… А Светлане уже двадцать восемь, сыну двадцать шесть. Взрослые люди, совсем взрослые. Пусть сами решают…

Юрий Андреевич даже качнулся в сторону кухни, и тут же передумал: нет. Нужно, наверное, чтобы все затянулось в тугой узел, сплелось, перепуталось и потом – лопнуло. И станет легко, ново, свежо. Да… Сколько раз за жизнь слышал, встречал в книгах это слово – катарсис – и сейчас только почувствовал, что это не просто термин, что он действительно происходит. Притом не только в искусстве, а и в жизни. Нагнетание напряжения, взрыв и – очищение. И Юрий Андреевич улыбнулся, почувствовал, что помолодел, помолодел вдруг лет на тридцать пять, превратился снова в студента, бредящего музыкой, исписывающего тетради конспектами лекций, готового отдать все за пластинку Бернстайна, по ночам сочиняющего пьесы и темы; и сколько было сил тогда, какими длинными были дни! А сейчас, когда дней остается все меньше и меньше, когда нужно ценить их, наполнять делами и смыслом, не мелочными делами и не меленьким смыслом, он проживает их пусто, никчемно. И никто не виноват в этом, никто, кроме него самого. И в его же силах все изменить. Вернуться из пустоты.

Юрий Андреевич прикрыл глаза, плотнее сжал губами мундштук; водка помогала, водка сделала так, что он поплыл, мягко, ласково, плавно закружился. И из глубины живота медленно пошла вверх упругая струя воздуха, чтобы родить мелодию. Музыку.

Получился отвратительный писк. Словно из треснувшего детского свистка с вынутым шариком…

Юрий Андреевич отдернул кларнет, разжал руки, и инструмент отлетел на диван… За такие свисты второкурсников жестом, даже слов не желая тратить, он выставлял из класса. А сам… Нет, конечно же, это из-за камышинки старой, из-за того, что выпил. И он схватил кларнет, принялся по-новому устанавливать камышинку, моргал и отдыхивался, чтобы сбросить сонливость, выгнать водочные пары, но понимал – не поможет. Нельзя продолжать, добивать, убивать окончательно этот день.

Не разбирая, сунул кларнет на шкаф, но неудачно – тот покатился обратно, зацепил папку с нотной бумагой. По-вратарски изогнувшись, Юрий Андреевич поймал и папку, и инструмент. Шепотом выругался. Выругался такими словами, каких, казалось ему, даже не знал…