Текст книги "В ожидании революции"

Приказ никто не отменял

1

Дождь заливает окрестности. Он смотрит через стекло на мокрое поле аэродрома. Интересно, что всё-таки будет, если самолет не успеет затормозить и врежется в бетонное здание терминала. Столько раз виденные кадры кинохроники, посвящённые авиакатастрофам, не давали полноты картинки, всегда оставалось ощущение, что оператор из-за пожара и царившей суматохи не сумел снять самое главное. Некую деталь, как в одном фильме ужасов, который растрогал его до глубины души: девочка, играя мячом, скачет по полю, а головы у девочки нет.

Должно быть, это чертовски обидно, думает он, умирать в огне под проливным дождём. Но задержки рейса не объявляли. Жаль, что курьер прилетает в Хитроу, а не в Гэтвик. От Гэтвика до его дома рукой подать. А отсюда три часа по пробкам с неторопливой английской скоростью.

Хотя, пожалуй, нет. Курьер, скорей всего, из молодых, возможно, это его первая командировка в Лондон, обратно ему вечерним рейсом, и сам он, по всей вероятности, из рязанских или липецких, он мечтает сделать карьеру, вполне может быть, что он во что-то верит, он будет смотреть во все глаза, когда он повезет показывать ему город, впитывая и смакуя впечатления как от незнакомого вина, его же учили объемному зрению. Они доедут до Лондона на кэбе, это страшно медленно, но очень познавательно, они будут гулять по центру пешком, он специально взял с собой резервный зонтик, в качестве компенсации они пообедают в устричном баре и курьер будет давиться неведомой дрянью, но терпеть.

Его раздражает эта появившаяся в последние годы манера присылать курьера с инструкциями для операции. Как будто нет космических спутников связи и прочих чудес техники. Прошлой зимой, в декабре, оказавшись в Москве, на выпивоне в честь дня чекиста, он съязвил по этому поводу. Юмор не оценили. К нам пришло много новых людей, сказал первый зам шефа, не пьяневший никогда и ни при каких обстоятельствах в лучших традициях службы. Из периферии. Им надо узнавать мир, причём быстрее, чем следовало бы. А при сегодняшней открытости границ сам бог велел. Понимаю, сказал он и свернул тему.

Слишком дождливо для марта. Как в романах Богомила Райнова, шпион идёт под дождём по пустому полю аэродрома навстречу своей судьбе. Прости, негромко говорит он по-русски и улыбается девчушке, внимательно изучающей в окно только что приземлившийся самолет, шпионы это у них, а у нас разведчики.

Когда-то, в бурсе, они зачитывались романами Райнова. Из всего прочитанного в памяти остались лишь этот моросящий дождь и одинокий человек в плаще. Когда писал Райнов? Шестидесятые? Семидесятые? Видимо, образ был модный, в фильмах Тарковского тоже все время идёт дождь.

Много позднее он увлёкся романами Ле Карре. Любопытно было то, что то, что у нас называлась бурса, у них называлось ясли. Одинаковые представления о мире, думает он, неважно, какой окрас, чёрный, белый, красный. У них, пожалуй, больше самоиронии. Детишки пришли в ясли изучать взрывчатые вещества. Что такое бурса a p11
  изначально (лат.)


[Закрыть]riori*, думает он? Что-то такое было у Гоголя. Да, «Вий», священник Хома учился в бурсе. Бурса – школа подготовки адептов. Лучше не скажешь.

Мне нравятся устрицы, говорит курьер, брюнет лет двадцати семи. Я вообще люблю морепродукты, я вырос на море возле Анапы, по гражданской линии несколько лет работал в Таиланде. Они сидят в полуподвальном баре напротив Вестминстерского аббатства. Здесь можно курить, говорит он, редкий по нынешним временам случай. Владелец – аргентинец, ребёнок из первой волны послевоенных эмигрантов, поэтому ему многое прощается.

Я не курю, говорит курьер, а вот эль мне не понравился. Я выпью, с вашего позволения, виски. Пожалуйста, говорит он, кем вы работали в Таиланде? Вы не поверите, представителем туристической фирмы. Скучно было до безобразия. Я несколько раз подавал рапорт, и, наконец, меня перевели в оперативное управление. Меня на словах просили узнать, всё ли вам понятно в отношении объекта?

И что же на словах я должен ответить, улыбается он. Некоторые привычки объекта я знаю лучше, чем свои собственные. Я вам немного завидую, вдруг произносит курьер, вам будет, что вспомнить в старости. Разумеется, говорит он, я поселюсь на пенсии в домике с яблочным садом и буду рассказывать тимуровцам о своих тайных подвигах. Извините, говорит курьер, я глупость сказал. Что мне передать на словах? Передайте, говорит он, что нет ничего лучше плохой погоды.

Поздно вечером он звонит из машины жене: «Ильзе! Я срочно уезжаю в Ливерпуль по консульским делам. Наши морячки опять почудили в порту. Вернусь через два дня».

– Ох, уж эти морячки! – смеётся жена. – Ты заедешь за чистыми рубашками?

Нет, говорит он, меня просили приехать как можно быстрее. Куплю по дороге. Как Магда?

Я волнуюсь, говорит жена, первая беременность. Если заметишь неладное, он паркует машину на стоянке возле придорожного мотеля, сразу вызывай ветеринара. Даже ночью, у нас эта услуга оплачена.

Приезжай скорее, говорит жена, мне одиноко спать без тебя.

Он снимает номер на имя Джона Бэтхэма. Кто такой, этот Джон Бэтхэм, думает он, плотник на верфи в Бристоле или фермер на неприветливых Бермудах?

Для себя он называет это даосской практикой. Полная темнота. Бутылка виски, до дна в три приёма, безо льда и без закуски. Сигарета. Он звонит портье по внутреннему номеру: я завтра улетаю в Чили. Очень долгий перелет. Не беспокойте меня завтра целый день. Пометьте, разбудить в девять тридцать вечера. Спасибо.

Ещё сигарета. Опорожнение. Первая таблетка снотворного. Тело расслабить легко, с мозгом придётся потрудиться. Он прокручивает в памяти знакомый до каждой запятой файл. Пинос. Борис Абрамович. После поступления в институт сменил фамилию на Сосновский. Логично, пинос на латыни сосна.

Последний приём виски. Опорожнение. Сигарета. Один из первых новых. И, безусловно, самый яркий. Весь джентльменский набор: пирамиды, чёрный пиар, бюджетное мошенничество, посредничество в первую чеченскую войну. При недавно усопшем президенте стал серым кардиналом. Он смотрит на часы: вторую таблетку снотворного через десять минут.

После избрания нового президента, хорошо подмечено – избрания, вступил с ним конфликт. Конфликт проиграл, эмигрировал в Англию. Активов в России, после некоторой борьбы, лишился. Недавно, после серии судов с чукотским олигархом, лишился и активов за её пределами. По меркам миллиардеров, теперь – нищий.

Сигарета. Вторая таблетка снотворного. Надо поставить будильник на восемь утра, чтобы выпить третью таблетку. «Жизнь есть дурная повторяемость неблаговидных поступков…» Кто это сказал? Парменид? Скорее, Пифагор. Пифагор уж точно применил бы своё любимое слово – предел. Чтобы извлечь смысл, надо установить предел. Кому надо?

Всё! Спать…

2

– Здравствуйте! – Пинос сидит к нему спиной. – Я ждал вас!

У него крепкие нервы, подумал он, даже не повернулся. Он молчит.

– Вы немой? – голос Пиноса спокоен.

– Нет, – говорит он. – Просто сказать: «добрый вечер!» прозвучит как неподобающий случаю оптимизм.

– Вы человек с юмором, – говорит Пинос, встаёт с кресла и поворачивается. – Я думал, что мой палач будет выглядеть по-другому.

– Разочарование, в определённом смысле, моя профессия, – говорит он.

– Да, конечно, – говорит Пинос. – Звать полицию, насколько я понимаю, бесполезно.

– С властями вопрос согласован. Сочувствую, но англичане вас сдали, Борис Абрамович.

– Я им никогда не нравился, – говорит Пинос. – Рано или поздно это должно было произойти. А когда полчаса назад я обнаружил, что охраны и обслуги нет ни души и телефонная связь отключена, я сел в кресло и стал ждать.

– Теоретически у вас было время сбежать, – говорит он.

– Куда? – Пинос смотрит сквозь него. – Вы же всё равно найдете. А в моём возрасте быть подстреленным как зайчик на лугу просто неприлично. Вы курите?

– Да. Вас угостить?

– Будьте так добры. Я бросил курить семнадцать лет назад, а сегодня есть все основания начинать. Хотите выпить?

– Спасибо, на работе не пью, – он протягивает пачку сигарет.

– Я тоже не буду, – Пинос затягивается сигаретой. – Ах, почти забытый вкус бурной молодости. В чистилище лучше поступить трезвым. Как вы думаете, вы должны в этом неплохо разбираться.

– Вы преувеличиваете мою компетенцию, – он тоже закуривает. – Моя работа заключается в том, чтобы подвести к черте. Что за ней, я не знаю.

– Хорошо, – говорит Пинос. – Поговорим, как практичные люди. Каков набор услуг?

– Он отработан веками, – произносит он, – и не так велик. Либо принять яд, либо повеситься. Поскольку вы не римский император, вскрыть вены в горячей ванне – будет выглядеть вульгарно.

– Я не предполагал, что у вас есть эстетические принципы, – говорит Пинос. – Вопрос на засыпку: а если я откажусь?

– Я вас покину, вместо меня придут два человека. С лёгкой руки кинорежиссёра Бессона, мы их называем Мусорщик и Доктор. Один будет держать вас, второй сделает внутривенное. Всё.

– Пошло, – согласился Пинос. – Обойдёмся без водевиля. Сколько у меня есть времени?

– До рассвета, – говорит он. – Тёмные дела требуют тёмного времени суток.

– Не так уж мало. Положите пачку на стол, чтобы я не просил каждый раз сигарету. Расскажите о себе. Трудно откровенничать с совершенно незнакомым человеком.

– Вам хочется откровенничать? – спрашивает он.

– Провести последние часы перед смертью в безмолвии это бездарно, – говорит Пинос. – У вас нет причин меня опасаться.

– У меня самая обычная биография, – говорит он. – Родился и вырос в Кеми, это городок в северной Карелии.

– Я знаю, – сказал Пинос. – Оттуда пароходики бегают на Соловецкие острова. Я был когда-то, очень давно.

– На третьем курсе юрфака ленинградского университета был завербован в организацию, интересы которой я здесь представляю.

– Какой я у вас по счёту? – спрашивает Пинос.

– Не первый.

– Вы, по-видимому, относитесь к той части населения нашей страны, которая считает меня исчадием ада?

– В известной степени. Хотя морализаторство не моя стихия.

– Я очень хотел жить, – после некоторой паузы говорит Пинос. – Я ведь начал заниматься бизнесом сравнительно поздно, в сорок три года. Даже фарцовщиком не был в славные советские времена. Научный сотрудник в физтехе, сначала обычный, потом, когда защитил диссертацию по полупроводникам, старший. Двухкомнатная квартира в Беляево, которая досталась от покойного отца, очереди в магазин за всем на свете, раз в год на две недели «дикарём» в Крым. Сейчас трудно представить, но я был с бородкой норвежского шкипера, такой социалистический денди, одетый в польские джинсы и финские кроссовки, с болгарской сигаретой во рту. Году в восемьдесят втором, да, верно, в восемьдесят втором, Брежнев умер, жизнь совсем убогая наступила, вы должны помнить эти времена…

– Я помню, – говорит он. – В тот год я поступил на юридический в Ленинграде.

– Совсем меня эта серость достала. Я походил с неделю вокруг да около ОВИРа, собирался подать документы на выезд в Израиль. Но жена, второй ребенок недавно родился, куда со всем этим багажом. В общем, вместо Израиля, купили дачный участок по Новорижскому шоссе, в институте как раз выделяли, такое болото было на месте сегодняшних элитных поселков.

– Фрагмент с дачей как-то выпал из вашей биографии, – говорит он. – В наших данных это не зафиксировано.

– А потому что я дачу так и не начал строить, – сказал Пинос. – Нет у меня склонности к сельскохозяйственной жизни. Вместо этого я развёлся. Хотя точнее будет сказать, что меня развели. Первая супруга моя была женщина домашняя, по гостям не любила ходить. А мне сидеть в нашей квартирке в Беляево, особенно зимними вечерами, было невыносимо. Семьянин из меня, конечно, был плохой. Тогда было модно, говоря современным языком, тусоваться по квартирам. Интересные люди приходили, писатели, ученые, художники. Дело было, как я уже сказал, зимой, в феврале, огромная коммунальная квартира на окраине Филей, пустая, потому что дом готовили к сносу. Выступал какой-то бард, то ли Городницкий, то ли этот «жаль, что в кухне не наточены ножи…», он только начинал.

– Митяев, – подсказывает он.

– Возможно, – говорит Пинос. – Я уже точно не помню. И вот представьте, среди довольно большого количества людей я вижу сочетание несочетаемого. Высокая, рост за 180 см, длинноногая якутка. Короткая юбка вровень с ватерлинией, кофточка едва прикрывает потрясающую грудь. Она оказалась поэтессой, читала свои стихи, полную восточную муть. Но мне было не до содержания, я буквально сжирал её глазами.

– Наира, – говорит он.

– Наира, – повторяет Пинос. – Я курил на лестничной площадке, она подошла и сказала: «Есть желание изменить жене?». Я, признаться, растерялся. Она смотрит на меня, чуть заметно улыбаясь, и говорит: «Паспорт с собой?» С собой, говорю я. Тогда поехали. Мы вышли на улицу, поймали попутку и приехали в аэропорт. «Мы едем ко мне!» – сказала Наира, купила два билета на самолёт и мы улетели в Нерюнгри. Отлёт был буквально минут через сорок после того, как мы приехали в аэропорт, так что у меня не оставалось времени включить тормоза. Откуда она это знала?

– Вероятно, была знакома с расписанием рейсов, – говорит он. – Если бы я лично не проверял эту линию вашей биографии, можно было бы сказать: какая красивая фантазия. Тем не менее, это правда.

– Я очнулся через два месяца, – сказал Пинос. – Это будет точное определение, потому что все эти два месяца я провёл в абсолютно невесомом забытьи. Я не помню, чтобы мы выходили на улицу, даже ели, Наира несколько раз в день варила странную похлебку из грибов, приговаривая, что она шаманка. В общем, был только безудержный секс, ничего подобного у меня не было ни до, ни после того. Я думаю, что это действительно были грибы, какие-нибудь галлюцегены. Я лежал на тюфяке, застланном почему-то зелёной простыней. В комнате никого не было. Я почувствовал чей-то внимательный взгляд, повернул голову и увидел фотографию Наиры в чёрной, почти траурной рамке. Я встал с тюфяка, взял в руки фотографию, на обратной стороне было написано: не ищи меня!

Я походил по комнате, поискал сигареты, не нашёл, оделся и, по-моему первый раз, вышел на улицу. Вам приходилось бывать в «шанхаях»?

Нет, говорит он, но насколько я понимаю, это трущобные районы в северных поселках нашей великой Родины.

– Нерюнгри вырос вокруг угольного разреза, – сказал Пинос. – Зеков там, кстати, не было. Молодежь, стройотряды, много хохлов и белорусов по контракту. И хотя общежития строили прытко, жилья всё равно не хватало. Потом, не всем нравилось тесниться в комнатушках по десять человек, особенно женатым. Очень быстро, на окраине городка, возле трассы, которая вела к Оймякону, «полюсу холода», стали как грибы появляться домики из фанеры и любого прочего подсобного материала, один местный кулибин умудрился смастерить халупу из водочных бутылок. Отопление печное, удобства, простите, на улице, в пятидесятиградусный якутский мороз – неподражаемое ощущение. Зато своё, без коммунального панибратства. Вот в таком «шанхае», после исчезновения Наиры, я и прожил несколько лет.

– Любопытный поворот в судьбе старшего научного сотрудника, – сказал он. – Интересно, как вы объяснились с женой?

– Без надрыва, – сказал Пинос. – Когда очухался окончательно, я ей позвонил. Сказал, что мне предложили важную работу, настолько секретную, что не могу рассказывать по телефону. Когда приеду в Москву, неизвестно. Если она хочет, может подать на развод, квартиру и дачу ей оставляю. Она и подала, без особых колебаний. Против общения с детьми жена не возражала, я с ними часто разговаривал по телефону. Я и со всеми последующими своими детьми общался, в основном, по телефону. У меня так лучше получается, чем воочию.

– На востоке это называется эффект синтоистского театра, – говорит он. – Кабуки, Но, Кёгэн и так далее. Ты сидишь в зале, на сцене происходит полнейшая бессмыслица, плаксивая мелодрама из жизни средневековой Японии, тебе скучно, ты украдкой смотришь на часы в нетерпении ожидая, когда эта белиберда закончится. Наконец долгожданный финал, актёры церемонно кланяются, а ты сидишь на месте и не можешь подняться. Ты не можешь объяснить, что с тобой происходит. Мир в твоей душе перевернулся с ног на голову. А, может быть, встал с головы на ноги. Раньше или позже возвращение в реальность происходит, но отныне ты будешь смотреть на этот мир под несколько иным углом зрения. По всей вероятности, с вами произошло нечто похожее.

– Может быть, – сказал Пинос. – Я не настолько эрудирован, как вы. Но я очень хорошо помню своё тогдашнее ощущение: мне окончательно расхотелось быть обычным человеком. Чмокать от зависти или восторгаться успехами других, как поступали мои коллеги по институту. Научная карьера мне была заказана и не потому что я еврей. Птица не того масштаба, мне однозначно дали это понять на защите диссертации. Что называется – талантлив, но не гениален. Да и я сам знал, что наука это не моё. Каждый цезарь когда-нибудь должен перейти свой рубикон. Мой, в силу обстоятельств, оказался в ледяной Якутии.

– Вы вернулись в Москву в восемьдесят седьмом, – говорит он. – Четыре года добровольной ссылки, вызывает уважение.

– Это не было позой, – сказал Пинос. – Хотя потом, конечно, в пиаровских целях, я разыгрывал карту гордого одиночки – борца с коммунистической системой. На самом деле, всё было по-земному. Я поработал грузчиком на продуктовой базе, затем, чтобы не мёрзнуть и спастись от утомительной физической работы, организовал первый в городе диско-клуб. Тепло, приятная музыка, водки море разливанное, красивые девочки приходят танцевать, для глухой провинции – воплощённый рай. Оттуда же первые контакты с комсомольскими вожаками. Нас объединила общая идея – бить баклуши и жить красиво. Меня и с директором АвтоВАЗа познакомил впоследствии один из тех, начальник штаба стройотрядов со смешной фамилией Мушкетёров. Так что в действительности я никаких веников на «жигули» не менял, это режиссер Лунгин придумал в фильме про меня.

– Я знаю, – сказал он. – В вашей жизни такое переплетение слухов и реальности, что правды уже, наверное, не выяснить. Вы больше не встречались с Наирой?

– Когда я стал тем, кем я стал, – сказал Пинос, – я обратился к специалистам из вашего, кстати, ведомства, с просьбой найти её. Но они не смогли. Наверное, это хорошо. Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку.

– Вы не к тем обращались, – улыбается он. – Я разговаривал с ней несколько месяцев назад.

– Сколько ей сейчас лет? – спросил Пинос.

– Пятьдесят девять. Но также сногсшибательно красива. Она входит в секту Муна, насколько давно, в частности, была ли в этой секте на момент знакомства с вами, достоверно сказать не могу. Эта секта, как и другие ей подобные, предельно закрытая организация, наша служба, как и коллеги по другую сторону фронта, с ними в вялотекущем пограничном конфликте: они стараются не вмешиваться в земные дела, мы – в духовные.

– Я слышал об этом Муне, – говорит Пинос. – Очередное воплощение идолища на земле. Говорят, он несметно богат.

– Это преувеличение, – сказал он. – Их могущество строится скорей на принципах зазеркалья, если вы понимаете, о чём идет речь. Тем не менее, мне разрешили встретиться с Наирой, она живёт в Южной Корее, в маленькой деревне на берегу очень красивого озера. Она молча выслушала все мои вопросы, также молча угостила чаем, посидела некоторое время с отрешенным лицом, сказала что-то по-корейски, по всей вероятности, до свидания, и ушла.

– Ничего не сказала? – говорит Пинос.

– Ни слова.

– Что, вообще ничего?

– Если вас это взбодрит, Борис Абрамович, она сказала: он не будет сопротивляться.

3

– Половина второго, – говорит Пинос. – Странно, в эту ночь время идёт так же, как и в любую другую, не быстрее и не медленнее. Я в это время обычно ложусь спать, я – сова.

– Это просто лишнее подтверждение банальной истины, что время равнодушно к человеческим переживаниям, – говорит он.

– Позвольте полюбопытствовать, – Пинос по-прежнему смотрит на напольные часы. – Зачем вы поступили в службу?

– Отчасти по той же причине, по которой вы остались в Якутии вместо того, чтобы приползти на брюхе на милость институтского начальства и оскорбленной супруги, – говорит он. – На третьем курсе университета мне стало очевидно, что без ленинградской прописки по окончанию меня ждёт прозябание адвокатишкой в юрконсультации, в лучшем случае, в Новосибирске. Брак по расчёту не входил в мои планы, я был юноша стеснительный и, пожалуй, романтического склада. Оставалось уповать на волю Всевышнего и распределительной комиссии. Впервые в жизни возник конфликт между разумом и долгом. Я начал задавать себе неприятные вопросы: зачем я учусь в университете? Зачем я гуляю по набережным северной Пальмиры и восторгаюсь музеями и библиотеками? Чтобы впоследствии спиться от тоски в Ханты-Мансийске? Так что предложение моих будущих коллег поступило как нельзя вовремя.

– Вы могли пойти в бизнес, – сказал Пинос. – Заработать большие деньги. И, как ни смешно прозвучит, оказаться в результате на моем месте. Сидеть и ждать, когда у таинственного незнакомца, посетившего тебя ночью, закончится терпение и он осуществит то, ради чего пришёл. А потом, на голубом глазу и с чистой совестью – к любимой жене. У вас есть жена?

– Есть, – говорит он. – И собака есть, ирландский терьер. Сука, сегодня ночью она первый раз рожает. Тогда я этого не понимал. Просто чувствовал нутром. А сейчас, если хотите, могу дать точный термин: я – человек системы. Жизнь одиночки, даже если он летает выше других, мне чужда. Мне важно чувствовать локоть товарища.

– А если этот локоть предательский? – сказал Пинос. – В вашей системе полно перебежчиков, они были, есть и будут во все времена.

– Предательство неизбежно сопровождает благородные помыслы и благие пожелания, – говорит он. – На войне всегда есть те, кто беззаветно идёт в атаку и те, кто прячется за спинами солдат.

– Вы полагаете, что мы на войне, – перебивает его Пинос. – Не пора ли успокоиться и начинать жить спокойно? Сколько можно искать врагов?

– Без врагов человечество сойдёт с ума, – говорит он. – Как показывает тысячелетняя практика, борьба – самый надёжный стимул для сохранения здравомыслия. Если когда-нибудь будут искоренены все человеческие пороки, врагами станут марсиане. Что касается службы, то в мире беспрерывно меняющих вектор ценностей, она, служба, невзирая на все свои изъяны, представляет цельный монолит, своего рода Ноев ковчег. Во всяком случае, для меня лично.

– Но у вас же иерархическое построение, – сказал Пинос. – Почему вы так уверены, что тот, кто отдаёт приказ, прав? И с помощью каких интриг он оказался на троне? И каким местом он заработал привилегию распоряжаться чужой жизнью?

– Вот в этом ваше заблуждение, Борис Абрамович, – говорит он. – Персоналия кормчего имеет второстепенное значение. Верное он решение принял или не вполне, приказ должен дойти до последней шестерёнки и быть исполнен, только в этом случае система исправна и может претендовать на приближение к истине. Делать выводы и извлекать уроки будут потомки. Как показывает исторический опыт, солдатским императорам, которые позволяли себе отзывать собственные приказы, гвардия незамедлительно выпускала кишки. Метод варварский, но диалектически правильный.

– Больше похоже на пожирание змеёй собственного хвоста, – сказал Пинос. – Неизбежны ошибки, жертвы среди мирного населения. А если такой невинно погибшей окажется, например, ваша жена?

– Вопрос, конечно, ниже пояса, – говорит он. – Но, исходя из исключительности ситуации вы, безусловно, имеете на него право. Как на последнюю сигарету. А когда вы беззастенчиво грабили широкие слои трудящихся на Родине, вам не приходило в голову, что какой-нибудь Иван Иванов, который остался без средств существования, ребёнок у него умер, потому что не на что было купить лекарства, жена ушла на панель или в психдом, что он может вычислить, где живёт одна из ваших бывших жен и кто-нибудь из детей, подкараулить и убить ударом дубины. Никакая охрана не всемогуща, тем более что Иван Иванов мог проявить актёрское мастерство и оказаться одним из охранников.

– В частности, поэтому, – сказал Пинос, – как только появилась первая возможность, я всех своих детей отправил за границу. Но, говоря цинично, я сознательно положил свою жизнь и жизнь своих близких на алтарь золотого тельца. Без всяких нравоучительных сентенций.

– Говоря также цинично, – сказал он, – я полагаю, что находясь в броневике, больше шансов спастись от артобстрела, чем в открытом поле.

– Если броневик не нарвётся на мину, – сказал Пинос.

– Хочешь или нет, но водителю придётся доверять, хотя бы на время движения. Могу открыть профессиональный секрет: в искусстве перевербовки интуитивная спонтанность важна ничуть не меньше, чем тщательный анализ мотиваций объекта. Ваше нежелание открываться другим, абсолютная убежденность, что вы всех обведёте вокруг пальца, в конечном счёте, сослужила вам плохую службу: вы – один, наедине со мной.