Текст книги "Бродячие псы философии. Роман в рассказах"

О, РИО-РИТА

В субботу 19 июля 1941 года лейтенант Кузовкин прогуливался по парку Сокольники в ожидании Риты Пчелинцевой. Кузовкин явился на свидание заранее, ровно в семнадцать ноль ноль, и маялся от безделья в предвкушении романтической встречи.

Погода выдалась солнечная, прекрасная, по лицам неспешно гуляющих парочек и мамаш с грудными детьми совершенно не чувствовалось, что проклятый враг второй месяц топчет советскую Родину и объявлена всеобщая мобилизация.

Кузовкин купил у мороженщицы вафельный «кругляшок» и стакан ситро. Продавщица, приятная женщина с формами, бросила на него быстрый лукавый взгляд. Кузовкин гордо расправил плечи и достал из кармана галифе пачку «Казбека».

– Товарищ военный, здесь курить нельзя! – томным голосом произнесла мороженщица.

– Есть! – Кузовкин приложил ладонь к пилотке и бодрым шагом направился к лавочке.

«До чего жизнь хороша! – он взглянул на наручные часы. – Мадемуазель должна прибыть через полчаса. Если не опоздает, конечно».

Лейтенант Кузовкин был не вполне окончательный. Выпуститься из артиллерийского училища он должен был в сорок третьем, но случилась война и весь их курс срочным порядком подготовили к отправке на фронт. Позавчера выдали лейтенантскую форму и построили в актовом зале:

– Поздравляю, товарищи офицеры! – гаркнул добродушный усатый подполковник Сыпаренко, начальник училища, до невероятности похожий на маршала Семёна Михайловича Будённого. До назначения в Москву Сыпаренко служил на родной Харьковщине, характером отличался незлопамятным, за что получил от благодарных курсантов ласковое прозвище «наш Сёма». – Через неделю на фронт. Не посрамим чести училища. Позади Москва, отступать некуда. Ура, товарищи! Родным, близким и знакомым ни слова. Военная тайна!

– Ура-а-а-а! – рявкнули в ответ сто двадцать румяных физиономий.

Признаться откровенно, лейтенант Кузовкин не слишком стремился воевать. Он и в училище поступил скорей по настоянию матери, чем по велению сердца. «В армии всегда сытно, – сказала мать, будто отрезала ломоть хлеба. – Мне ещё двоих поднимать. Отец покойник одобрил бы».

Отец Кузовкина, начальник смены на заводе «Компрессор» погиб восемь лет назад в результате аварии. Кузовкин был школьником, а младший брат и сестрёнка пешком под стол ходили.

– В работяги не пойдёшь, – сказала мать. – Не из таких мы, чтобы с гегемоном за одним столом щи хлебать.

С происхождением у Кузовкина действительно имелись некоторые затруднения. То есть по отцовской линии всё было правильно. Дед из курских крестьян, после Освобождения подался в Москву и устроился подсобником на завод Дангауэра. На этом же заводе, переименованным в «Компрессор», начался трудовой путь и отца Кузовкина, поднявшегося от простого слесаря до начальника смены.

Анкетная нестыковка присутствовала по линии матери. Пока отец был живой, эти разговоры в семье очень не любили, крохотную иконку с лампадкой мать поставила в «красном углу» только на поминках. Кузовкин, хоть и несмышлёнышем был, хорошо запомнил, как тогда поморщился дед. Дед не был партийным, но как крепкий пролетарий искренне сочувствовал народной власти, в Гражданскую записался в рабочее ополчение и готов был с винтовкой наперевес бить деникинцев на подступах к Москве.

В общем, дед у Кузовкина был героический, а мать, что выяснилось по мере взросления, поповской дочкой. Отец Кузовкина закрутил с ней в разгар революции, тогда всё летело кувырком, про деда по материнской линии Кузовкин младший так и не смог ничего доподлинно выяснить. На расспросы мать всегда отвечала скупо: «Ушёл на вечернюю службу и не вернулся». Родственников по материнской линии он никогда не видел, мать, когда расписалась с отцом Кузовкина, со своей семьей порвала.

«Где однако мадемуазель? – Кузовкин взглянул на часы с нарастающей тревогой. – Неужели не придёт?»

Невдалеке оркестр заиграл «Рио-Риту».

С Ритой Пчелинцевой Кузовкин познакомился до войны, в мае. Лучших курсантов, человек двадцать пять, пригласили на бал, и не куда-нибудь, а в МГУ. Вальсам, с тихого попустительства Сёмы, курсантов обучал актёр Иполлитов-Нащёкин, шепелявый и крикливый старикашка, сильно закладывавший за воротник. Старикан был вечно недоволен своими подопечными и все два часа танцевального класса заставлял кружиться с вытянутыми на руках сосновыми табуретами, чем вызывал приступы отчаянного веселья у будущих артиллеристов. В строго размеренной жизни училища танцевальные занятия были главным и единственным развлечением.

Лично для Кузовкина возможность поехать на бал да ещё и в МГУ была как луч света из известной пьесы. Дома порядки были строгие, особенно после смерти отца, мать, будто в раскаяние за совершённое в юности предательство, всё чаще говорила о боге, не в прямую, разумеется, намёками, околичностями, но Кузовкин, парень сообразительный, очень хорошо понимал, что мать имеет в виду. «Она бы с радостью в монастырь ушла, – со свойственной юности максимализмом думал иногда Кузовкин. – Только монастырей сейчас нет, и брата с сестрой куда девать». С той же скучной занудностью она талдычила сыну в год окончания школы: «Не пройдёшь ты с такой анкетой в хороший институт. Придётся в солдатчину, в военные училища всех берут. Ты уж потерпи, сынок, службу эту окаянную, бог поможет, в люди выбьешься».

Вот Кузовкин и терпел, ненавидя до глубины души эту солдафонщину, сальные шуточки однокурсников, простых парней из деревень, коренных москвичей в училище было пересчитать по пальцам одной руки, налегая больше на науки теоретические. Наследственная поповская хитрость подсказывала: это верный способ, чтобы по получению звания направили на штабную должность в какой-нибудь приличный военно-окружной город – Куйбышев или Минск. Хорошо бы, конечно, в Москве остаться, мечтал Кузовкин, только как в Москве без протекции останешься, обязан три года в войсках отслужить. Блядь, злился Кузовкин после очередного изнурительного марш-броска по подмосковным полям, можно подумать, Родину нельзя при штабе защищать. Вообще, о Родине Кузовкин думал редко, что о ней думать, Родина она и есть Родина, она как банный лист, никуда от неё не спрячешься.

Рита Пчелинцева приглянулась Кузовкину сразу. На балу она заметно выделялась среди прочих девушек филфака, высокая, стройная, с огромным шёлковым бантом на шее, и, что особенно впечатлило Кузовкина, характерным интеллигентным выражением лица. Бойкие курсанты предпочитали дивчат попроще, так что конкурентов у Кузовкина не оказалось. Он танцевал с Ритой весь вечер и проводил до её дома на Остоженке. По дороге он самоотверженно выуживал из памяти знания о немецкой культуре, потому что Рита, как выяснилось, специализировалась на германской филологии. Похоже, Рите он тоже нравился, и это предположение расправляло крылья за спиной Кузовкина. Дом, где жила Рита, был генеральский, что также чрезвычайно обрадовало будущего лейтенанта.

– На чай не приглашу! – строго сказала Рита в ответ на возникшую молчаливую паузу. – У нас домработница баба Маня хуже испанской дуэньи. Как-нибудь в другой раз.

Кузовкин понимающе рассмеялся.

– А родители? – невзначай, по всем правилам военной разведки, спросил он.

– Мой папа – главный инженерный инспектор Западного направления, – гордо сказала Рита. – Он сейчас там… – Она махнула рукой в неопределённом направлении. – Мама, конечно же, с ним.

«Это судьба! – восторженно думал Кузовкин, возвращаясь рассветным утром в училищную казарму. – Это знак благодарности свыше, в гробу я, конечно, эту религию видал, но что-то в этом всё равно есть. Красавицу охомутать, на пятом курсе жениться, папаша, надеюсь, не такой дебил, чтобы дочку сосватать в заштатный гарнизон. Надо немецкий срочно подтягивать, чтобы было о чём с будущей невестушкой разговаривать. А глазки-то у неё блядские! Это очень хорошо…»

При этих воспоминаниях лейтенант Кузовкин помрачнел. Чёртова война, так некстати. Что они там, на границе немчуру остановить не смогли, вояки хреновы. Кузовкин вслушался в звуки музыки, эх, Рио-Рита, зловонючая пасодобль, вот такой рискованный манэвр теперь придётся исполнять.

В принципе, Кузовкин был человек неспешный, привык всё делать обстоятельно, по порядку, сказывалось материнское воспитание. Если бы не война, он готов был продолжить конфетно-букетные отношения до самой свадьбы, чтобы сорвать вожделенный цветок со всей ответственностью взрослого серьёзного человека, что, искренне надеялся Кузовкин, должно было сильно укрепить его статус в глазах главного инженерного инспектора.

Проклятая война поломала эти радужные планы. С начала немецкого нападения от Ритиных родителей не было ни одной весточки, Рита держалась стойко, как настоящая комсомолка, но в том, что она по ночам рыдает от страха в подушку, Кузовкин нисколько не сомневался. «А теперь вот и мне смерти в глаза смотреть, – искренне пожалел себя лейтенант. – Эх, непруха какая!».

Само собой, Кузовкин не верил в возможность погибели. Это было бы слишком несправедливо, со всех точек зрения, чтобы здоровый двадцатилетний парень умер от немецкой пули. Его раздражённое воображение рисовало несколько иную картину. Получить ранение, геройское, но не увечное, затем госпиталь, а уж из госпиталя главный инженерный инспектор, наверняка, вытащит его на тыловую службу. В том, что Ритин папаша скоро объявится, Кузовкин не сомневался, люди в таком чине без вести не пропадают.

Оставалось самое трудное, ради чего Кузовкин и назначил сегодняшнее свидание – чтобы Рита стала его женой. Немало бессонных ночей он потратил на продумывание плана захвата. Вариантов предложения руки и сердца в голове Кузовкина созрело десятка два, но сегодня, начищая сапоги перед увольнительной, он сердито брякнул дневальному: «Никуда не годится!» Дневальный оторопело покрутил пальцем у виска.

«Скажу прямо и коротко, – подумал Кузовкин. – По-военному: жить без тебя не могу, становись моей женой. Послезавтра на фронт, пошли в загс, а потом трахаться. Нет, про трахаться говорить не буду, сама допрёт, не дура ведь».

Он бросил окурок в бурно разросшийся куст сирени и вдруг услышал негромкий разговор на немецком.

«Не понял?! – обалдел Кузовкин. – Диверсанты, что ли?! В самой Москве, в разгар субботнего вечера. Ни хрена себе дела».

Кузовкин нырнул под куст и напряжённо вслушался. Разговаривали двое, мужчина и женщина, они сидели на лавочке спиной к кустам. Скромных познаний Кузовкина в немецком тем не менее хватило понять, что речь идёт о некоем супертанке, который парочка ожидала с минуты на минуту.

«Так, – подумал Кузовкин. Разглядеть снизу габариты диверсантов было трудно. – Мужика вырублю ударом ладони по шее, как на самбо учили. Девку свяжу ремнем. Шум поднимется, тут и патруль прибежит».

Он снял с себя портупею: «Мне и боевую награду дадут!» и рванул вперёд.

Через мгновенье Кузовкин полулежал, прислонившись к лавочке, рот заполнил резиновый кляп, туго стянутый на затылке жгутом. Запястья были прикованы наручниками к железным ножкам лавочки, уподобляя лейтенанта распятому Христу.

Рита Пчелинцева стояла перед ним, поигрывая офицерским ремнем Кузовкина и хищно улыбаясь:

– Поповское отродье! Это так ты мне собирался предложение делать.

Она нахально задрала юбку:

– Трахнуть он меня пожелал, выблядок большевицкий! Wolga, Wolga, Mutterflus.

По центральной аллее парка к ним бесшумно приближался огромный белый танк с крестами на бортах. Из открытого люка торчал транспарант: «СТАЛИН – ЧМО!»

Рита замерла по стойке «смирно» и вытянула руку в нацистском приветствии.

Кузовкин взревел, увидел на алеющем горизонте печальные глаза матери, поднял одной рукой лавочку и бросился на врага.

«Ну, ты трахнутый на всю голову! – чумазый танкист оскалил в улыбке белоснежные зубы и продолжил на чистом русском. – Зачем лавочку с собой притащил? Тут и так места мало».

Кузовкин посмотрел на лавочку, которая уменьшилась до размеров спичечного коробка и успокоилась на снарядном ящике, и с трудом выплюнул резиновый кляп:

– Ты кто, гад?!

– Гюнтер Клоузе, – представился танкист. – Кому – гад, а кому лучший мастер танковых дел во всем фатерлянде. Всё супергуд, кучерявый! Сейчас Ритхен подхватим и помчимся по твоей деревушке пиф-паф делать!

– Убью! – снова взревел Кузовкин и уткнулся лбом в холодный ствол «парабеллума».

– Сидеть смирно, цыпа! – скомандовала Рита. – Или отправлю к дедушке попу! Будешь хорошим мальчиком, возьму тебя в табун.

– Ну, ты чокнутая, Ритхен, – заржал танкист Клоузе. – Это же надо додуматься, мужиков в коней превращать. Не завидую я тебе, лейтенант.

– Это мой маленький каприз, Гюнти, – Рита показала танкисту розовой язычок. – В папенькином поместье в Померании отличный табун собрался, не хватает только крепкого русского жеребца. Мы стерилизуем тебя, милок, – в глазах Риты появился металлический блеск. – Ты будешь счастлив и заменишь в упряжке коренного Штефана. Мне этот поляк наскучил.

– Это не я, – вдруг подумал Кузовкин. – Это не со мной. Это диверсантка продавщица мороженого подсыпала в «ситро» какую-то дрянь. Сейчас проснусь и пойдём строем на ужин в столовую. Гречку с мясом обещали по усиленному пайку…

Из открытого люка раздался оглушительный рёв самолетов.

– Наши летят! – удовлетворённо сообщила Рита. – По гулу моторов догадываюсь: не все прорвались, но многие. Первый удар по Кремлю. Ну, что, лейтенант: «И на обломках самовластья напишут наши имена…»

«Это не я, – окончательно понял всё про себя Кузовкин. – Потому что я торпеда. Летающая, новая, не обстрелянная, сумасшедшей мощи торпеда, разработку которой только сегодня закончили в самом секретном КБ в стране. Нет, бери выше. Я – лётчик Талалихин. Я – суперас эпохи винтокрылых машин. Я подхватил знамя у погибающего Чкалова и успел посрать на Северный полюс. Я – двадцать седьмой комиссар, я – депутат мятежной Балтики, я – четыре цилиндра ненависти, я – смерть в хуеву тучу лошадиных сил. Мне некуда отступать, позади Москва и всё остальное».

Кузовкин встал, пожал руку танкисту, без колебаний оторвал Рите голову, посмотрел с улыбкой в темнеющее небо и под угасающие волны «Рио-Риты» ушёл ввысь навстречу неминуемой победе.

КРАЙ ВОДЫ

«Если чайка летит жопой кверху, значит сильный встречный ветер».

Капитан Титов выразительно посмотрел на матроса Железняка: «Ферштейн, вэрблюд?»

«Яволь, Ваше Сиятельство», – гаркнул Железняк, растянув в белоснежной улыбке широкую рязанскую рожу.

«Отставить, – буркнул капитан, но с одобрительной ноткой в голосе. – Какое я тебе сиятельство? Я капитан сухогруза „Совнархоз имени товарища Петерсона“, нормальный советский моряк, а ты мне геррами тычешь. Метнись на камбуз, пожрать принеси».

«Уже исчез», – крикнул матрос и действительно растворился в воздухе.

Капитан Титов раскрыл на чистой странице судовой журнал и сделал новую запись:

– 21 августа 1963 года. Экипаж окончательно сошёл с ума.

Чернильная капля сорвалась с кончика стального пера и мрачной тучкой заполнила половину только что написанной фразы. Капитан выругался и подошёл к зеркалу.

Проклятая треуголка будто вросла в голову. Капитан в очередной раз попытался её отодрать, но не испытал ничего, кроме адской боли. Он вновь выругался, открыл сейф и устало взглянул на содержимое. Вместо привычной «Пшеничной» на стальной полке стояла пробковая бутыль с ромом сомнительного качества. В том, что ром полное дерьмо, капитан убедился накануне вечером. Дикостью было другое: ключ от сейфа Титов носил на цепочке на шее, поэтому подменить водку на эту ослиную мочу не мог никто. Капитан встряхнул пробковую бутыль, она была полна, хотя Титов чётко помнил, что вчера вылакал не менее половины.

Странности на борту сухогруза с достойным именем «Совнархоз имени товарища Петерсона» начались неожиданно. Теплоход следовал привычным курсом через центральную Атлантику с грузом братской помощи для революционной Кубы, трюмы были под завязку забиты пшеницей и взрывчаткой, на палубе надёжно занайтованы громоздкие металлические конструкции, на которые в одесском порту обратил особое внимание товарищ в белом парусиновом костюме с холёным барским лицом сотрудника. «Беречь как зеницу ока, – прокукарекал он. – Чтобы никакой шторм…»

– Обязательно, – ответил капитан и подумал, как обычно, про себя: «Козлятина гэбешная».

Балкер находился в четырнадцатом квадрате, в трёх сутках перехода до острова Свободы, ранним утром Титова разбудил солнечный зайчик, прыгнувший в глаза через иллюминатор, капитан потянулся и вышел на воздух – на первый перекур. По палубе нагло разгуливала чайка, сей акт, разумеется, взбесил капитана, он собрался грозно топнуть ногой и вдруг замер на месте как соляной столб. Туловище и голова чайки были плоскими, будто по ней проехался асфальтоукладчик, тоненькие лапки поддерживали этот блин, и два глаза смотрели в небо строго перпендикулярно.

«Что за хрень?!» – капитан потёр нос, привычно прошёлся по матушке чёртовой птицы, но видение не исчезло, а напротив, повернулось к нему кормой и засеменило в сторону радиорубки.

Вообще-то во время рейса действовал сухой закон, Титов с помполитом его нарушали, конечно, но весьма умеренно, не больше двухсот грамм на сон грядущий. Так что водка и наблюдаемый глюк никак между собой не связаны, капитану это было очевидно, он повторно помянул дальних и близких родственников чайки и последовал вслед за ней.

Дверь в радиорубку была раскрыта нараспашку, что само по себе являлось вопиющим нарушением корабельного порядка, из свисавшего со стола микрофона неслись разудалые эмигрантские песни.

«Самсонов! Твою перемать в тундру…» – крикнул капитан и вырубил антисоветскую похабщину. «Где ты, Самсонов, – завопил капитан. – Ох, ты у меня дождёшься».

– Нет Самсонова. Сгинул, похоже, радист. Как и вся команда. Вдвоём мы на борту, Ваше Сиятельство, – с трапа, ведущего в рулевую, к нему обратился старший матрос Тарас Железняк. – Все трюмы облазил, ни одной живой души, кроме нас, разумеется.

Капитан в изумлении уставился на старшего матроса. Железняк был одет странно, в диковинный камзол на голое тело, что-то похожее Титов видел на картинках в книжках про пиратов. Камзол был перепоясан шёлковым шарфом, с которого свисала сабля. В правом ухе старшего матроса сверкала серьга, в левой руке он держал дымящуюся трубку с длинным мундштуком.

– Ты чего так вырядился? – растерянно произнёс капитан. – Сегодня же не день Нептуна.

– А вы себя видели? – старший матрос ловко вытащил из широких шаровар небольшое зеркальце и вручил капитану. – Натуральное кино.

В зеркальце отразилась небритая титовская физиономия, которую украшала треуголка с рубиновой кокардой. Капитан схватился за треуголку и дёрнул из всей силы, но та даже не шелохнулась.

– Бесполезно, – равнодушно сообщил матрос Железняк. – Я с себя халат этот клоунский хотел снять, ни фига, руки будто отнимаются. Чего-то с нами случилось непонятное, капитан. Вот и вместо судовой трубы у нас теперь мачта с парусами.

– Какая мачта? – охнул капитан, поднял глаза вверх и ужаснулся. На ветру скрипели огромные прямоугольные паруса, от грот-мачты до бизани, закрепленные по обоим бортам сухогруза вантами, всё как на барке «Крузенштерн», на котором будущий капитан ходил вокруг Скандинавии после третьего курса мореходки. На фоне этой красоты судовая труба смотрелась как бесполезная кочерыжка.

– Я сначала решил, что сплю и никак не могу проснуться, – грустно поведал старший матрос. – Потом, что сошёл с ума. Но получается, что мы оба с ума сошли. Разве так бывает, Ваше Сиятельство?

– Не бывает, – сказал Титов. – Достал ты меня с этим сиятельством.

– Не виноват я, – заныл Железняк. – Само по себе с языка срывается. Вот и хочу произнести «товарищ капитан», а выходит Ваше Сиятельство. Помрачнение у меня, лекарства бы какого.

– Потом разберёмся, – отмахнулся капитан. – Когда других членов экипажа отыщем. Спишут тебя на берег как политически неблагонадёжного, сразу помрачнение пройдёт, понял, Железняк?

– Понял, как не понять, – понурил голову старший матрос. – Это всё жара тропическая.

Полдня капитан со старшим матросом лазали по сухогрузу, разыскивая пропавшую команду. Личные вещи всех были на местах, партбилет помполита лежал в нагрудном кармане парадного кителя, порой, стирая пот со лба, Титов явно видел мелькнувшую за углом тень, бросался за ней, но не встречал никого, кроме дурацких плоских чаек.

Когда прозвенели три рынды, Железняк уселся на канатную бухту:

– Выпить пора, Ваше Сиятельство! Знак, так сказать, свыше. Законная чарка рома.

– Ты откуда эти ритуалы знаешь? – удивился капитан. – Парусники уже сто лет как не используют.

– Я не знаю, – просто ответил старший матрос. – Как-то само по себе на ум приходит. Я же говорю, помрачнение у меня. Так как насчёт выпить? Сдаётся мне, что никого мы не найдём. Тут налицо полнейшая несуразица. Кто в колокол звонил, если мы оба здесь?

– Ладно, пошли в каюту, выпьем, – сдался капитан. – Может, ты и прав, нажрёмся до поросячьего визга, утром очухаемся, а галлюцинации и след простыл, и экипаж в полном составе на рабочих местах.

Утро началось безрадостно. Башка трещала после выпитого рома, паруса по-прежнему поскрипывали на попутном ветре, из членов экипажа сухогруза, кроме слегка обрыдшего капитану старшего матроса Железняка, так никто и не появился.

Железняк между тем выкидывал такие фортеля, что Титов опять усомнился в реальности происходящего. Опереточная фигура старшего матроса время от времени разлеталась на пятнадцать-двадцать железняков поменьше, которые зависали в разных позициях на судовом рангоуте и, гогоча и покряхтывая, делали вид, что помогают установке парусов. Именно делали вид, потому что паруса разворачивались по ветру словно сами по себе, подчиняясь командам, которые возникали в голове капитана. Как они, эти команды, появлялись в его мозгах, Титов честно не понимал, из своей практики на барке «Крузенштерн» двадцать с лишним лет назад он почти ничего не помнил, но факт оставался фактом: сухогруз, осенённый парусами, двигался вперёд под его твёрдым руководством. Капитан опёрся на рулевое колесо, оно плавно крутилось, выверяя неведомый курс, Титову мерещились всякие приметы и старинные морские премудрости, и невероятное чувство гордости постепенно наполнило шкипера.

«До Гаваны дойдём, – подумал Титов. – Там разберутся, что к чему. Лишь бы в дурдом сразу не определили. Надо каждый день судовой журнал заполнять, в порядке строгой отчётности. Если мы, конечно, в сторону Кубы двигаемся. Жаль, толкового штурмана на борту нет».

Вчера, до принятия первой порции рома, капитан засел в радиорубке и попытался выйти в эфир. Радиопередатчик был в исправности, но категорически отказывался передавать сигнал «SOS» или любую другую полезную информацию. Он нахально включал внутри самого себя развесёлые песенки на разных языках и едва не пританцовывал. Утром Титов повторил попытку, радиопередатчик вяло вздохнул и завыл пронзительными арабскими напевами.

«Да бросьте вы, Ваше Сиятельство! – сказал матрос Железняк, вернувшийся на некоторое время в единое целое. – По-моему, и так клёво».

– Не понимаю, чему радуешься, – сказал капитан. – Пребываем в полной и загадочной неизвестности, лично мне не по себе. Что дома о нас подумают.

– А наплевать, – залихватски ответил старший матрос и разлетелся на десяток себе подобных. – У меня такой свободы никогда в жизни не было.

– Ну-ну, – сказал капитан. – Птица вольная, как бы в капкан не угодить.

С неба раздался напряжённый шум. Огромная стая блинообразных чаек пыталась пробить невидимую прозрачную стену, большинство без сил падали в океан и тонули. Капитан посмотрел на горизонт. Сверху, в ослепительном солнечном свете, лился огромный поток воды, заполняя всё пространство. Сухогруз дёрнулся и остановился, якорь с грохотом ушёл в морскую глубину.

– Что это? – тихо спросил матрос Железняк.

– Это край воды, – сказал капитан.

– Разве такое бывает?

– Не бывает, – сказал Титов. – Но сам видишь.

Капитана Титова и старшего матроса Железняка обнаружили в рыбацкой лодке в тринадцати морских милях от Одессы. На голове капитана дальнего плаванья красовалась треуголка с павлиньим пером, старший матрос был одет в соболий полушубок и широченные шаровары. Оба сжимали в руках карикатурной длины пистоли.

Где находится вверенный ему сухогруз «Совнархоз имени товарища Петерсона» и экипаж, капитан Титов внятно объяснить не смог, Железняк вёл себя не по должности нагло, в ответ на вопросы распевал песенку по весёлого Роджера. Их поместили в психиатрическую больницу под особое наблюдение, что не помешало парочке исчезнуть на следующее утро, оставив вместо себя на койках неиссякаемую пробковую бутыль рома весьма сомнительного качества и плоскую как блин чайку, которая ругается матом на всех наречиях мира почище судового боцмана.