Текст книги "Бродячие псы философии. Роман в рассказах"

Вот вам и парус

Жил-был такой Фима Конторович. Родился в самом конце осьмнадцатого века в местечке недалеко от Могилева, чудом прорвался через черту оседлости и в тридцатых годах уже века девятнадцатого подвизался старшим редактором в журнале «Отечественные записки».

Фима был невысокого роста, лысоват, жадноват, страдал эпизодическими резями в животе и общим вольтерьянством в организме.

В то солнечное утро понедельника господин старший редактор был не в духе. Шаббат он провёл крайне неудачно, натрескался «казёнкой» как последний поц, за воскресный день толком не оклемался и теперь взирал на мир с сарказмом и печалью человека, испытывающего глубокое похмелье.

В дверь робко постучали.

«Войдите», – буркнул Фима, по понедельникам редакцию традиционно посещали пииты.

Дверь распахнулась, в кабинетик несколько боком вошёл юноша в мундире кавалерийского юнкера. Лицо юноши было утомлённо бледным.

«Байроном бредит, – подумал Фима. – Верно, всю ночь читал напролёт. Всё это их поколение по Байрону с ума сходит, англосаксы недоделанные».

«Впрочем, глаза у парня живые», – справедливости ради отметил про себя старший редактор.

– Я стихи принес, – сказал юноша и положил на стол густо исписанный листок.

– Вижу, что стихи, – издевательски произнёс Фима. – Вам, милостивый государь, повезло. У меня как раз есть свободная минутка, так что прочту ваши вирши незамедлительно. Садитесь, – он указал на стул с узкой и длинной как штык спинкой.

Однако… Фима перечитал стихотворение вновь и бросил на поэта быстрый профессиональный взгляд. Юноша сидел неподвижно и смотрел в окно. Однако невероятно. В столь юном возрасте и такая глубина и простота одновременно. Несомненно, шедевр. Только вот начало, начало, конечно, ни к чёртовой матери.

– Знаете что, – Фима помедлил и надел для солидности очки. – Должен сказать, молодой человек, вы написали замечательное стихотворение. Пожалуй, даже гениальное. Вас как звать-величать?

– Михаил Юрьевич, – сказал юноша.

– Так вот, Михаил Юрьевич, всё прекрасно, только первая строчка никуда не годится. Ну что это, дорогой мой, за ерунденция: «Белеет парус одинокий как лебединое крыло». Чушь и белиберда. Вы бы ещё написали «леблединое», прости меня, господи, грешного, – распалялся старший редактор. – Так, знаете ли, голубчик, далеко можно ускакать: лебяжий пух, выцветшая шкурка енота. Нет, так не пойдёт. Здесь требуется нечто устремленное за горизонт и вместе с тем самое обыденное. Хотя бы вот так, – Фима артистично изогнулся и продекламировал:

«Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…»

– Не уверен, – задумчиво произнёс юноша. – Мне не очень нравится.

– Да насрать мне, что ты не уверен, – рявкнул Фима и опубликовал стихотворение в ближайшем номере журнала.

Вот так и появился на свет великий русский поэт М. Ю. Лермонтов, зампосолнцу русской поэзии и всё такое прочее. А что Фима Конторович? Да что Фима, кто ж его теперь помнит, кроме разве что автора этих строк. А жаль…

Встреча в море

Лёгкий бриз покачивал лодку, в которой спал сном праведника Автандил Степанович Сиракузов. Лодку вынесло в открытое море вчера, поздним вечером, когда Автандил Степанович, перевалившись через борт, отдался на волю Морфея. Ужиная в «Риони», Сиракузов встретил давнишних знакомых, кахетинского и «на посошок» имеретинского было выпито немало, полусгнившая веревка, которой лодку привязали к пристани, не выдержала напора грузного тела, и плавучее средство вместе с ничего не подозревающим мастером сапожных дел отправилось навстречу судьбе.

Автандил Степанович проснулся от слепящего солнца. В голове шумело, на душе было тоскливо, во рту ощущался очевидный привкус ослиных какашек. Он мрачно оглядел безбрежную водную гладь и вдруг, резко, сразу, до потери рассудка, испугался: «Это что же, смерть моя пришла? Здесь даже весел нет».

Он зачерпнул морской воды и умыл лицо: «Вот так, наверное, ад и выглядит. Боже праведный, как пить хочется. Обычной воды, из колодца, да хоть из лужи. За что мне такое наказание? Помер бы как люди, в своей кровати, чтобы жена причитала, а дети постные рожи корчили».

Сиракузов с надеждой всмотрелся в горизонт: «Должен же здесь кто-нибудь плавать, пароходы или рыбаки. Ведь не так далеко от Батума лодку отнесло».

Автандил Степанович почесал небритую щеку: «А если шторм начнётся? Я человек сухопутный, долго ли в воде продержусь?» Перспектива умереть от жажды или просто утонуть не обрадовала, Сиракузов снял косоворотку, накрылся с головой и попытался забыться.

Очнулся он от тени, заслонившей немилосердное солнце. Перед лодкой возвышался громадный (так, во всяком случае, показалось Автандилу Степановичу) корабль под косым парусом. Нос корабля украшала Горгона Медуза, оскал её был свиреп и суров.

«Это не рыбаки, – подумал Сиракузов. – Но и не пираты. Какие, к чёрту, пираты в Чёрном море в конце девятнадцатого века».

Сверху Автандила Степановича пристально разглядывал человек в бронзовом шлеме с пышной золотистой гривой.

– Гагимарджотт, генацвале, – сказал Сиракузов. – Так приятно с вами встретиться. – Задумался и добавил по-армянски. – Барев зез аргели!

Человек в шлеме нахмурился и не проронил ни слова.

«На немца не похож, – подумал Автандил Степанович. – На турка тоже. Что за неведомый басурман?»

Человек взял в руку копьё, замахнулся и направил его в сторону Сиракузова.

– Эй, дядя! – крикнул Сиракузов. От страха он вжался в скамейку. – Их бин, конечно, простой сапожник, но на выкуп денег наскребу. Давай это, без кровопускания.

Человек в шлеме, не опуская копья, заговорил. Говорил он долго, нудно, и, главное, непонятно, ни одного привычного слова Автандил Степанович не услышал. Наконец незнакомец угомонился, показал копьём на горизонт и томно произнёс: «Медея!».

– А, Медея Ивановна! – обрадовавшись, крикнул Сиракузов. – Что же вы сразу не сказали? Знаком я с Медеей, в квартале от меня живёт. Да и не я один. Чего уж лукавить, с ней пол-Батума, э-э, знакомы. Вот уж не думал, что у нашей толстушки такая неслыханно международная репутация.

Человек в шлеме заинтересовано посмотрел на Автандила Степановича и бросил ему верёвку.

Взобравшись на палубу, Сиракузов увидел с десяток здоровяков, одетых зачем-то в бабские юбки.

– Тесеус, – хрипло сказал человек в шлеме и стукнул себя кулаком в грудь. —

Арго, – он показал на здоровяков и корабль.

«Что-то я про это слышал, – мелькнула смутная мысль в голове Автандила Степановича. – Но, убей бог, не помню, что именно».

– Медея! – призывно повторил человек в шлеме.

«А-а-а! Дорогу просит показать, – догадался Сиракузов. – Заблудились, сердечные!» – И выразительно пощелкал пальцами по шее: «Нет, братцы, сначала выпить. А то не доживу до берега».

Тесеус понимающе кивнул и поставил на деревянный чурбан кувшин с вином. Автандил Степанович отхлебнул, на душе сразу полегчало и вдруг, как на духу, он вспомнил историю, которой заслушивался в детстве в церковно-приходской школе: про колхидскую царевну волшебницу Медею, которая сбежала с золотым руном, влюбившись в греческого героя Ясона, родила от него детей, потом этих детей убила, когда Ясон с ней расстался, скрывалась в Афинах, где пыталась отравить царского наследника Тесея.

«Этого, что ли, – пьяно размышлял Автандил Степанович. – Похож, сукин сын, повадки царские. Когда же наша Медея так начудить успела. – В голове Сиракузова всё окончательно перемешалось. – На вид такая простая женщина, отзывчивая и не подумаешь, что изверг. Они же её убивать едут. Нет, ребята, так дело не пойдёт, в прошлом году в нашем городе телефонную станцию открыли, а тут просто натуральная вендетта вырисовывается».

Сиракузов поднялся на неверные ноги и возвестил: «Опоздали, други! Умерла наша Медеюшка, третьего дня похоронили. Лично комок землицы в могилку бросил».

Здоровяки в юбках встали вокруг Автандила Степановича и оголили кинжалы.

– Точно говорю, – пучил глаза Сиракузов. – Кырдык Медее Ивановне приключился, полный и окончательный крантец наступил, или как там у вас выражаются. Нету, короче, более её на белом свете. – С этими словами Автандил Степанович рухнул на палубу и заснул.

По возвращению в Афины царский наследник повсюду водил Сиракузова, Автандил Степанович выпивал чашу дармового вина и профессионально исполнял речь про кырдык и крантец глубокоуважаемой Медеи Ивановны. Свободные граждане с одобрением его выслушивали и наливали полный килик.

После окончания празднеств городской совет подарил Сиракузову хороший дом в апельсиновой роще и двух молодых рабынь. За неимением в Древней Греции сапог, Автандил Степанович починяет теперь крепиды, но больше рассказывает о том времени, из которого прибыл. Платят ему хорошо, он очень доволен своей жизнью, к хламиде, правда, так и не приучился, дома, принимая слушателей, прикрывается полотенцем, а когда собирается на рынок, заворачивается в широкую льняную простыню.

Слышал я, что плешивый босоногий рапсод Гесиод повадился пьянствовать в доме Сиракузова и сочинил об этих возлияниях восторженную поэму, но, к несчастью, она не сохранилась до наших дней.

Что ещё добавить? Иногда, от скуки, Автандил Степанович путешествует по чужим снам. Несколько раз он приснился юному семинаристу, которого все называли просто Коба, да так ярко и выпукло, что тот бросил учение и увлёкся экспроприацией чужой собственности. Наверное, тоже решил изменить время…

Конец прекрасной эпохи

Мусьё Пьер Наждачкин по ночам пел арии под окном Софочки Зильберштангер. Софочка благосклонно внимала музицированию кавалера, томно облокотившись на подоконник и иногда показывая украдкой левую грудь городской шантрапе, отчего та радостно ухмылялась и плевалась в сторону мусьё Пьера, выказывая полное пренебрежение оперным искусством.

На дворе стояла весна 1901 года, дело происходило в славном городе Бердичеве, в воздухе пахло сиренью, ландышами и рыбой фиш. Это был конец прекрасной эпохи: дамы носили кринолин и папильотки, мужчины – мундиры австрийского покроя с золотыми пуговицами в два ряда, по улицам носились лихие извозчики и амбарные грузчики разнообразили местный диалект новыми кучерявыми словосочетаниями: до еврейских погромов, Октябрьской революции и двух мировых войн.

Первого мая в Бердичеве пустили городской трамвай. Мусьё Пьер шёл по мостовой, беззаботно насвистывая арию Пасквини из оперы в честь шведской королевы Кристины. Впереди ждала безоблачная жизнь, его утвердили старшим конторщиком в ювелирном магазине Абрама Терца в самом Вильно, Софочка с утра до вечера примеряла свадебные платья в лавке мадам Башантаж. А потом Петербург, думал Наждачкин, что нам Вильно, так, первая ступень.

Задумавшись над особенно трудным пассажем, он поскользнулся и угодил головой прямо под стальное колесо неумолимо надвигающегося монстра. Городская шантрапа, шнырявшая повсюду, ловко подхватила отделившуюся часть тела, притащила её под окно мадемуазель Зильберштангер, водрузила на кол как тыкву и принялась нахально выплясывать под народную песню «Горячи бублички для нашей публички».

Софочка икнула, упала в обморок, придя спустя неделю в сознание, покрестилась, назвалась Пелагеей и подалась в православный монастырь, неся, таким образом, первые ядовитые семена сионизма в лоно дотоле невинной церкви.

«Если двенадцать пуль попали в брюхо, – подумал красноармеец Брондуков. – Значит, более я не жилец».

В том, что пуль было именно двенадцать, Брондуков не сомневался, он ясно видел, как они зависли в воздухе словно рой пчёл, так неприятно зундели и смотрели на него, будто ждали окончательной команды пулемётчика.

Полк лежал плашмя в степи, холмистой, приволжской, с колокольни церквы противно гавкал «виккерс». Кто-то тронул Брондукова за ногу.

– Не стыдно тебе, Алексей! – сипло сказал комиссар товарищ Михельсон. – Сознательный путиловский рабочий, а в землю зарылся как та баба.

– Так и вы тоже, – огрызнулся Брондуков. – Я чего, я как все.

«Делай как я! – Михельсон поднялся на ноги. – Вперёд, товарищи, за победу мировой революции».

«Любопытно, – думал Брондуков, рассматривая небо. – Комиссара тоже укокошило или меня одного дурака пуля любит».

Небо было чистое, ясное, без единого облачка. Посреди неба сидел бог и изучал красноармейца с окровавленным пахом.

«Тебя же нет, – удивился Брондуков. – Ты не подумай, что я безграмотный. Я и Маркса читал, и Гегеля. Гегеля, правда, совсем чуть-чуть, уж больно он мудрёный, Гегель этот».

Бог едва заметно улыбнулся и шевельнул губами. Брондуков услышал рёв пострашнее заводского гудка и разборчиво слова: «Вставай, проклятьем заклеймённый!»

Опираясь на трёхлинейку, Брондуков неуверенно встал. Пули из живота посыпались на землю пшеничными зернами. Забросив на плечо винтовку штыком назад, Брондуков пошёл в сторону каппелевских пушек. Орудия устало дымились после боя, артиллеристы равнодушно взглянули на красноармейца и молча чокнулись первачом. Брондуков кивнул в знак благодарности и пошёл дальше.

Так он шёл три года, три дня и три ночи, пересек Волгу, Урал и половину Сибири, на Енисее свернул в Монголию и наконец добрался до Шанхая. В Шанхае он бросил бесполезную «мосинку» в канаву и жестами попросил у толстопузого китайца что-нибудь поесть. Китаец положил в плошку риса и полил сверху тёмно-бурой жидкостью. «Хорошо кушаль», – радостно причмокивал китаец.

«Кто хорошо кушаль, тот хорошо работаль», – с этими словами он взвалил на плечи Брондукова мешок и закричал пронзительно: «Новый кули! Новый кули!»

Сколько так прошло лет, Брондуков не помнил. Целыми днями он таскал мешки на пристани, а ночами спал беспробудно, без мыслей и сновидений. Китаец был злой, но добрый, вечером накладывал риса в плошку не жалея и раз в месяц приносил бутылку водки. Натрескавшись и обнявшись, они сидели на пустынной в ночной час набережной и пели песню про амурские волны и маньчжурские сопки.

Стиснув зубы от напряжения, Брондуков тащил тележку, нагруженную доверху мешками с копрой, когда услышал шум с другого конца пристани. Шум постепенно превратился в возглас: «Валентин идёт!». Китаец побледнел и убежал.

Стерев пот со лба, Брондуков уселся на песок и устало прислонился к тележке.

– Ты, что ли, Валентин? – спросил он появившегося перед ним человека в засаленном парчовом халате и рваных кроссовках.

– Я, Брондуков, – сказал человек.

– А ты кто? – спросил Брондуков.

– Я – гностик! – сказал Валентин. – В общем и целом. Всё, конечно, значительно сложнее, но не хочу забивать тебе голову лишними подробностями.

– Да, ладно, – сказал Брондуков. – Я не тороплюсь.

– Да это и не важно, – сказал Валентин. – Важно, что ты пневматик.

– Я понял, – сказал Брондуков и потянулся за палкой.

– Да ты не сердись, – развеселился Валентин. – Это термин такой, нейтральный, вне эмоциональный, в некотором смысле индифферентный. Вот ты сам кем себя считаешь?

Брондуков хотел сказать «кули», но язык взбунтовался и выпалил: «Я кандидат в члены РКП (б)».

«Был», – перепугавшийся язык поспешно вернулся назад.

– Вот и я говорю, – сказал Валентин. – Неважно, кем ты был. Важно, что на тебе теперь печать бога. Постараюсь объяснить кратко. Бог, он не то чтобы слепой, он просто искренне уверен, что кроме него в мире никого не существует. Мир и людей он сотворяет своим дыханием, никак об этом не задумываясь. И вот иногда среди людей попадаются те, кого бог сотворил повторно, я их называю пневматики, после Судного дня только они к богу и вознесутся. Почему кто-то становится пневматиком, а кто-то нет, честно признаюсь, не разобрался пока, не уверен, что разберусь. Но вижу их сразу, без ошибки. Уяснил, красноармеец Брондуков?

– Уяснил, – сказал Брондуков. – Я ничего такого не просил. Я в атаку за товарищем Михельсоном поднялся и тут эта пулемётная очередь. Знаешь, как обидно стало.

– Знаю, – сказал Валентин. – Пневматики никогда ничего не просят, наверное, так у них на роду написано. Я в этом смысле человек дохлый, вечно у бога выпрашиваю, выспрашиваю, а толку никакого, не даёт ответа, верно, он ещё и глухой.

– Это из-за того от тебя все на пристани разбегаются? – спросил Брондуков.

– Глупые люди, – сказал Валентин. – Сочинили сказку, что я небесный судья, прихожу их грехи на весах взвешивать. Чушь полнейшая, мне бы в себе разобраться, самого бы рассудить.

– Трудно так, – сказал Брондуков. – Когда разлад в душе.

– Трудно, – согласился Валентин. – Но я терплю. Ладно, я к тебе, красноармеец Брондуков, по делу. Знамение мне было, что на днях один достойный человек в душный город Иерусалим собирается на осле въехать. И что ждут этого человека в том городе большие неприятности. Поднимайся, красноармеец, поторопимся, вдруг успеем уговорить Иерусалим стороной обойти…

ПУТЕШЕСТВИЕ ТОВАРИЩА ДЗЕРЖИНСКОГО НА ЛУНУ

Феликс Эдмундович, как обычно, всех наебал. Обстоятельства сложились так: Троцкий слева жмёт, Сталин справа давит, Луначарский клинья подбивает: «Как здоровье, дорогой товарищ? Что-то не нравится мне ваш кашель».

Кукиш вам, подумал железный человек, не на таковского нарвались. Год назад вокруг Фрунзе тоже круги нарезали, по поводу желудочных коликов беспокоились, вот и зарезали на хрен на хирургическом столе.

Тут как раз Супрун подвернулся, недобиток буржуазный. Супрун инженером трудился по железнодорожному ведомству, прожекты сочинял, один нелепее другого: скоростной поезд на Ямал, тысячеместный дирижабль на Колыму, и вершина технической мысли – космолёт до Луны, туда-обратно в безвоздушном пространстве как на трамвае прокатиться.

А это вариант, подумал Феликс Эдмундович. Человек дотошный, он лично все фантастические прожекты просматривал. Пока суд да дело, свалить на дражайший спутник, пересидеть в тиши космической гармонии. Без моей Чеки Советы долго не протянут, а без меня Чека куча навозная, а не карающий меч революции.

Супруна доставили соответствующим образом, стоит, бедолага, перед Феликсом Эдмундовичем, поджилки трясутся.

– А что, дорогой друг, – вкрадчиво поинтересовался товарищ Феликс. – Сколько времени требуется ракету изготовить?

– Год, – промямлил инженер. – Стендовые испытания провести, космолётчиков подготовить.

– А если подумать? – продолжил ненавязчиво расспрашивать Феликс Эдмундович.

– Полгода, – поклялся инженер. – Если всё народное хозяйство напряжётся.

– Не желаете ли в подвал? – любезно пригласил суровый нарком.

– Месяц, – заорал Супрун. – Через месяц будет готово, товарищ Дзержинский.

– И без лишних разговоров, – резюмировал Феликс Эдмундович. – Сам понимаешь, болтун – находка для шпионов. Ты лучше немым прикинься, здоровее будешь.

Через месяц Супрун встретил Феликса Эдмундовича на глухой таёжной станции Аллилуевка.

– Аппарат для взлёта готов, – доложил инженер. – Я – командир экипажа. Кого ещё берём?

– Кого, кого, меня, разумеется, – хохотнул Феликс Эдмундович. – Кому ещё партия такое дело поручить может? Давай скафандр, дурила!

Взлетели, потрясло слегка, но в целом нормально. Когда Земли уже почти не видно было, Феликс Эдмундович маузер на Супруна наставил: «Прыгай, сука! Дальше я один». Инженер перекрестился и нырнул вниз, в последние слои атмосферы.

Вот так и началась межпланетная жизнь Феликса Эдмундовича. До Луны долетел, побродил там недолго, красный флаг установил. На Марс смотался, никого не встретил. Сатурн изучил, на Юпитере позагорал, на Меркурии золотишком запасся. Скучно, ни одной живой души, сплошная равнодушная звёздная пространственность. Взглянул на земной календарь, батюшки, декабрь сорок второго, вот время летит. Пора и обратно возвращаться, отшумели, должно быть, бури на просторах Советского Союза.

Летит домой, душа поёт, по курсу город Царицын просматривается, что на Волге раскинулся. Решил радио послушать, последние новости узнать. «В упорных уличных боях в Сталинграде советские войска оказывают ожесточённое сопротивление противнику…»

«Ага, – подумал Феликс Эдмундович. – Значит, Сталин жив. Это бяка получается, нам туда не надо. На Запад рвану, в Англию. В Лондоне поляков много, у них схоронюсь первое время. А потом начну снова революцию делать».

Так бы оно и вышло, только зенитная артиллерия у британцев на должном уровне оказалась, приняла инопланетное чудище за новую модификацию ФАУ и сбила нацистского гада прямо посреди Английского канала.

А инженер Супрун выжил. Приземлился в Тихом океане около Маркизовых островов, с папуасами подружился, крепкую лодку раздобыл, добрался на ней до самой южной Африки. До семьдесят второго года на старом солдатском кладбище в Кейптауне сторожем работал, с бурами только по-бурятски разговаривал, в порядке наложенной когда-то секретности. Буры ему благоволили, после смерти на могилке памятник установили: лунная ракета, а на ней верхом сам товарищ Дзержинский. Кто не верит, поезжайте, посмотрите, вторая аллея слева от центрального входа, не доходя десяти шагов до старого баобаба.