Текст книги "Живые мишени"

Глава девятая

Ни стычки с вооруженными казаками, ни нападения на поезда, ни литье бомб в домашних условиях, ни организация побегов своих товарищей из тюрем – ничто это не отзывалось в нем такой странной тревогой, непонятным волнением, которое испытывал сейчас. И вдруг на одно – потустороннее, не из этого мира, мгновение – рьяный блеск обнаженных казацких шашек, суетливая стрельба сопровождавших в вагонах ценный груз проводников, остервенелый взгляд следователя, ведущего допрос, крики товарищей, раненных осколками из-за неудачно изготовленных взрывчатых веществ, – все это показалось, пусть на одно только потустороннее мгновение, блеклым и тусклым по сравнению с этими вот бездонными глазами. Яковлев не знал, что в семье их прозвали Машины блюдца.

ВЦИК, заботившийся о помещении бывшего императора в более надежное место, сообщил, что нужно торопиться с перевозкой «багажа» (как условно называли Николая Второго и его семью) и что «если все части перевезти не удастся, то нужно доставить головную», то есть Николая Александровича. Спешить надо было и потому, что со дня на день мог начаться ледоход, во время которого реку невозможно будет переехать, да и отвоеванный с боем комиссаром авторитет мог пошатнуться.

Заславский, например, дошел до того, что открыто предупреждал:

– Дадут ли вам увезти бывшего царя – еще очень большой вопрос. И если вы все-таки решитесь ехать, то лучше бы вы того… не садились бы рядом с ним.

– Это почему? – спросил Яковлев.

– Ну… – отвел глаза в сторону Заславский, – вы еще человек молодой, вам жить и жить. А в дороге чего только не случается теперь. Сами знаете, какие они теперь опасные, дороги эти. Не ровен час кто-нибудь вас спутает, обстреляет или бомбу кинет.

– Да вы откровенно издеваетесь! – взорвался Яковлев. – И ваш насмешливый тон звучит в данной ситуации, мягко говоря, кощунственно. Вы что, действительно ничего не боитесь?! Героем себя возомнили? Вам что, еще раз мандат показать, который мне дает право любого, кто не подчинится, и вас тоже, вот лично вас, товарищ Заславский, расстрелять? РАССТРЕЛЯТЬ – повторил он это слово еще раз, медленно, протяжно, угрожающе произнося каждую букву. – И я заявляю вам, товарищ Заславский, что ваш отряд будет охранять мой поезд от Тобольска до Иевлево. В тарантасе с Романовым я буду находиться самолично. И если найдутся сумасшедшие головы наперекор инструкциям Москвы поступить по-своему, то они жестоко поплатятся за это. Надеюсь, вы меня поняли? А теперь потрудитесь принять немедленно меры к отправке вашего отряда.

Злобный взгляд был ответом комиссару, неприятный блеск этих глаз ничего хорошего не предвещал, понятно было, что сидящий перед Яковлевым человек спешно ищет способа поступить по-своему, наперекор инструкциям вышестоящих лиц.

Но не только затаенная злоба Заславского, опасность вот-вот готового начаться ледохода, указания о немедленном увозе Романовых из Тобольска торопили комиссара Яковлева тронуться в путь. Ему хотелось уже как можно быстрее выполнить возложенную на него миссию – хотелось… да, да, он все еще боялся признаться в этом себе, – хотелось не видеть этих бездонных, таких непонятно притягательных глаз романовской дочери, он злился на себя за эту неожиданную слабость и не скрывал раздражения.

Когда к дому подали тарантасы и Александра Фёдоровна заявила, что «выберет из них экипаж по своему усмотрению», гордо назвав убогий тарантас высокопарным словом «экипаж», Яковлев резко оборвал ее: «Садитесь, куда вам приказывают». Он сказал это нарочито громко, чтобы слышали муж ее, плачущие дочери и Мария – да, чтобы это услышала Мария, – он как будто спешил создать как можно более глубокую пропасть между собой и нею, исключающую всякую возможность хоть одного теплого взгляда.

Яковлева раздражала вся эта барская сентиментальность, громкие слезы прощанья, суетливая забота романовской челяди, услужливо тащившей охапки соломы для тарантаса. Для «экипажа», в который посадили императрицу, принесли даже матрас. Поблагодарив за заботу о ее удобстве, Александра Фёдоровна попросила Пьера пойти на время прощания к Алексею, представляя, что сейчас будет с ребенком, когда он услышит грохот тронувшихся в путь тарантасов. У нее самой не хватает сил по-настоящему, искренне проститься с сыном.

У Марии так сильно кружится голова, так все плывет перед глазами, что небо почти сливается с землей, и кажется, раннее рассветное солнце сейчас будет наколото на штыки винтовок сидящих впереди солдат.

Глава десятая

Наверное, никогда Пьер Жильяр не говорил так громко, как сейчас, утешая плачущего Алексея и надеясь, что стук колес отъезжающих тарантасов затеряется в его голосе, не дав ощутить больному ребенку самый тяжелый момент расставания с родителями, когда невинное детское сердце опрокидывается в невыносимость определенности точки отсчета разлуки, которая бог знает, сколько продлится.

Но тот услышал. Как ни громко говорил заботливый гувернер, Алексей услышал, как заскрипели колеса, услышал последние вскрики прощания, донесшиеся с улицы, и в это мгновение дернулся всем телом.

Пьер к ужасу своему понял, что мальчик хочет броситься к окну, увидеть родителей, может, позвать их, может, помахать на прощанье…

– Осторожно. Пожалуйста, осторожно, – швейцарец обнял его, спрятал все детское тело в своих руках, стараясь при этом быть как можно более осторожным. – Они уехали. Они уже уехали, – повторял он как заклятие, – вам нельзя вставать. Пожалуйста.

Обессиленный своим порывом, Алексей разом вдруг обмяк, прижался к своему гувернеру и сквозь слезы, тихо-тихо, как будто очень боясь услышать ответ, спросил:

– А они… вернутся?

– Да, да, обязательно, очень скоро, – стал спешно заверять несчастного мальчика Жильяр, знать не знавший, вернутся ли действительно родители Алексея, и когда им всем суждено свидеться, да и суждено ли…

Искреннее, отчаянное тепло гувернера все-таки смогло сделать детские слезы менее тяжелыми и больными. Мальчик чуть успокоился, прижался смиренно к взрослому плечу. Гладящий его гувернер думал, сколько же времени прошло с того далекого дня, когда он впервые увидел этого ребенка…

Во время одного из уроков, который Жильяр преподавал великим княжнам, вошла Александра Фёдоровна с розовощеким, таким смешным карапузом, который в ответ на улыбки мило надувал и без того полные щеки. Жильяру не пришло бы в голову тогда, что мальчик этот будет поражен тяжелейшим недугом – роковой болезнью, очередной приступ которой, вновь измучив, излихорадив тело, ставил жизнь ребенка на волосок от смерти. Да и сама императрица в то время была совсем другой, выглядела совершенно иначе. Ее аристократическая красота подчеркивалась каждым движением, взглядом, поворотом головы. Из-за такой красоты мужчины стреляются, сходят с ума, завоевывают страны…

Но, видимо, каждый новый приступ болезни ребенка отнимал у нее сначала часть этой красоты, а затем – и простого очарования. Пьер видел, как она меняется прямо на глазах, и в течение каких-то нескольких лет царственная красавица превратилась в едва ли миловидную женщину. Мука, самая тяжелая мука пропитала ее кожу, содрала с губ улыбку, налила тяжестью взгляд… Многие удивлялись тому, как быстро и заметно теряет императрица свою красоту. Но она как будто расплачивалась ею с каким-то коварным богом за то, чтобы сын ее остался жив после очередного приступа. Только никакого очарования уже не осталось, нечем больше было расплачиваться, и приступы болезни Алексея становились все тяжелее. Это сейчас он, хвала небу, наконец-то заснул, но неведомо, что принесет новый день.

Пьера сменила у постели Алексея Татьяна, и он, уставший, измотанный прошедшим днем, вошел в комнату к любимой Саше. Она не спала, она ждала его. И думалось ей, что у них будет особенное утро. Сколько лет они уже любили украдкой, втихомолку, – ведь на службе у императора соблюдалось неизменное правило безбрачия для доверенных лиц, нанятых царской семьей и живших вместе с ней. Потому гувернантка великих княжон Александра Теглева и гувернер цесаревича Пьер Жильяр, давно, сильно, искренне любившие друг друга, принуждены были чувств своих напоказ не выставлять и даже специально как-нибудь затушевывать каждый ласковый взгляд, которыми они обменивались прилюдно, не в силах таить свои сердца ежесекундно. Императорская семья стала уже просто семьей, но Пьер и Александра продолжали жить так, как раньше, – ведь выстави они свои отношения напоказ, это было бы еще одним ущемлением царственной семьи, больным напоминанием о том, что настали совсем другие времена, когда все прежние законы потеряли всякую силу. И вот сегодняшним ранним утром, когда отбыли в далекую дорогу их высочества, Пьер и Александра становились свободны от заведенных законов. Можно было уже не так осторожничать, не вздрагивать от хлопающих рядом дверей, не чувствовать неловкости обмана… И ведь сегодня Пьеру нужно было тепло тела любимой женщины, ласки рук ее, взгляд ее глаз, нежность которых искупает невыносимость всего происходящего. И они, сбросив одежды, стали горячо, исступленно целовать друг друга, но уже через минуту Пьер, остановив Сашины поцелуи, держа ее руки в своих, прошептал: «Нет… нет, не сегодня».

Александра понимающе кивнула, но ресницы ее заморгали часто-часто, предвещая слезы. Тогда Пьер столкнул одеяло, встал на колени перед кроватью и принялся целовать ее ноги. В поцелуях этих было больше тихой ласки, чем страсти.

– Что ты делаешь… – засмущалась Саша.

Он улыбнулся в ответ:

– Саша, милая моя, любимая моя, я уже не знаю, есть ли в этом мире Бог. Но я точно знаю, что в этом мире есть Ты. И не просто в мире, а рядом со мной, сейчас. Эти поцелуи – просто мои молитвы – Тебе.

Глава одиннадцатая

Уж в чем разбирался Николай Александрович, так это в лошадях. Каких только пород не было собрано в его конюшнях! Орловские рысаки, донские скакуны, ахалтекинцы «золотой масти»… Впечатляющая джигитовка царя на конных парадах не оставляла никаких сомнений в том, что наездник из государя отменный. Конюшни Царского Села по праву считались лучшими в Европе. А неподалеку от них было расположено единственное в мире кладбище, на котором хоронили коней с неменьшими почестями, нежели погребают аристократических особ.

И как раздражало сейчас Николая, что лошаденок для долгой дороги дали им что ни на есть убогих, самых захудалых, которые мало того что беспородны, того и гляди – околеют. А дорога при этом – самая ужасная. Замерзшая земля, непролазная грязь, тяжелый снег, вода до живота лошадей, бесконечные ямы. Поначалу Николай Александрович все норовил обернуться назад, встретиться взглядом с супругой, и встреча этих взглядов прежде придавала сил, дарила благое ощущение неодиночества. Но чем дальше, тем реже оборачивался он назад, потому что взгляд Александры Фёдоровны становился все более подавленным, все меньше решительности оставалось в ее глазах, и Николай боялся заглянуть в них так глубоко, что можно будет прочесть: она жалеет о том, что все-таки поехала с мужем, а не осталась там, в доме, с больным сыном. Но во взгляде ее было не сожаление, а бесконечная усталость. Ей не думалось, что дорога окажется настолько глупой, нелепой и очень холодной. Хотелось уже поскорее добраться до назначенного места – каким бы оно ни было. Но что-то как будто намеренно задерживало их в дороге, для тяготы пути. То у одного тарантаса отваливалось колесо, то у другого, приходилось останавливаться, менять, ждать… вообще, все время что-то ломалось, опрокидывалось. Само время, казалось, стало похоже на какой-то сломанный, вышедший из строя механизм.

Но какой бы трудной ни была дорога, куда тяжелее Александре Фёдоровне было пережить минуты (не минуты ведь, долгие часы!) незнания, что довелось испытать ей давеча, когда она не знала, где находится государь. Сейчас, отправляясь с ним в неведомый путь, она объясняла свое решение тем, что «они, верно, хотят от него чего-то ужасного, может быть, того, чтобы он поставил свою подпись под заключением мира с немцами, но вместе мы будем бороться, вместе мы сильнее». Эти слова были – для других.

Впрочем, она и правда хотела быть рядом с супругом, думая, что ее слово значит теперь гораздо больше, чем слова потерявшего все силы мужа. Но много ли можно сделать, изменить, если даже из всех убогих тарантасов не имеешь права выбрать тот, что показался хоть чуть-чуть менее неудобным, чем остальные… Главным в решении ехать были невыносимые воспоминания о тех днях, когда она ничего не знала о своем муже. И эта неизвестность была страшнее, чем беспорядочные вести об обезумевших, расхристанных пьяных солдатах, грабящих магазины, о многотысячной толпе революционеров, решительно идущей к Царскому Селу с броневыми автомобилями и пулеметами, об убийстве часовых, выставленных для охраны дворца, – страшнее, чем ружейные выстрелы за окнами. Было такое ощущение, что вся земля, вся планета съежилась до размеров монеты, и нужно было уместиться, нужно было как-то устоять на ней. Этот страх так сильно врезался в память, потому что он был смешан с унижением.

Ведь получилось так, что уже все, все на свете, казалось, знали о том, что произошло и где ее муж, а она сама – еще нет. Получить известия о том, что супруг отрекся от престола, о том, что она больше не государыня, услышать это не от мужа, а от третьих лиц – то еще унижение, и, пожалуй, самым больным, самым цепляющим сердце было то, что первые дни после отречения он провел не с супругой и больными детьми, а со своей матерью. Александра была уверена, что, окажись тогда рядом с ним она, а не его мать, все было бы иначе. Это ведь мать воспитала в нем слепую покорность, это она неустанно напоминала ему о том, что день рождения его совпадает с днем рождения Иова Многострадального, чья жизнь учит безропотно смиряться перед бременем самых тяжелых невзгод, видя в этом лишь мудрый промысел Божий. При всей истовой вере Александры Фёдоровны сравнение ее супруга с этим библейским героем раздражало, выводило из себя. Не смиряться, а бороться должен государь, всем и вся доказывая свою власть, дарованную ему не кем иным, как Богом. И если бы тогда, в первые часы, пусть дни, с ним рядом оказалась не мать, а Александра, все было бы иначе, не тряслись бы они сейчас в этих дряхлых тарантасах, не проваливались в ямы, не подскакивали на ухабах, не ежились бы от холода… Холодно… холодно…

Рядом сидящая Мария чувствует, как холодно матери, и ближе жмется к ней, пытаясь согреть. Это особый, злой, тревожный холод. Такой же, как в ночь, когда они вдвоем, вместе с мамой, узнав, что уже в пятистах метрах от Александровского дворца выстроились шеренги бунтовщиков, вышли к солдатам с просьбой сохранять спокойствие и не проливать крови. Такой холод даром не проходит, оставляя на память о себе какой-нибудь злой след. После той ночи Мария слегла с тяжелейшей пневмонией. И сейчас Мария страшится того, что с ними в этой дороге случится что-то плохое.

Боится этого и Николай Александрович, сидящий рядом с молчаливым комиссаром Яковлевым, и все реже оборачивающийся назад. Вот он все-таки обернулся… Но он ищет взглядом уже не жену, он хочет встретиться глазами с доктором Боткиным, найти уверенность в том, что если случится что с кем-нибудь из них, то, по крайней мере, доктор сделает все возможное. Николай Александрович и сам не знает, какой знак он хочет получить, какой взгляд встретить, но унизительная беспомощность становится все более тяжкой, и сейчас хочется опереться в этом мире хоть на что-нибудь, хоть на мысль о том, что с ними все-таки едет свой доктор.

Доктор Боткин так погружен в свои мысли, так обращен в себя, что даже не видит, как обернулся Николай Александрович. Верный своему врачебному долгу, он, как личный врач семьи Романовых, без колебаний последовал за Николаем Александровичем и его супругой. Но, пожалуй, именно ему было особенно тяжело покидать Тобольск. Ведь именно там он за долгие годы обрел настоящую значимость, оказавшись на весь город самым авторитетным и желанным специалистом по врачебному делу. Он без устали и без отказа помогал всем, кто ждал и просил, будь то высокородный дворянин или простой крестьянин, и чем бы кто ни страдал – воспалением легких или несвязностью речи, клептоманией или ангиной… Из просторных архиерейских саней доктор Боткин пересаживался на убогие розвальни, а потом спешил к богатому пациенту на купеческих рысаках… О нем говорил весь город. Для Тобольска он стал главным светилом медицины, на которого уповали в самых безнадежных случаях. И этого всеобщего признания, благодарных, восхищенных взглядов так не хватало ему раньше, когда все его пациенты ограничивались лишь императорской семьей.

Но он почел вопросом чести оставить Тобольск, чтобы отправиться вслед за государем и супругой его, поскольку по-прежнему считал их самыми главными, самыми важными своими пациентами.

С грустью, даже с тоской думает Евгений Петрович Боткин о покидаемом городе и даже не видит, что государь обернулся и ищет его взгляда.

Глава двенадцатая

Еще тревожнее стало в чужом губернаторском доме с отъездом родителей, – страх за собственную участь умножался тревогой за них, тем более что кучер, сопровождавший государыню до первой почтовой станции, вернувшись, передал записку от Марии, в которой она сообщала об ужасающих дорогах и прочих тяготах пути. Неровный, нервный почерк Маши тоже говорил о многом. Буквы суетливо, отчаянно налезали друг на друга, словно хотели спастись с листа бумаги, как пассажиры с тонущего корабля.

Мария чувствовала свою беспомощность, не в силах сейчас как-то защитить, обезопасить родителей своих, и особенно действовали на нее не ухабы и колдобины, не лужи и ямы, а то, что папа ее сидит рядом с этим неприятным угрюмым человеком, который, верно, может сказать или причинить ему что-нибудь плохое. Понимая, что сестры вряд ли смогут что-то сделать, она, однако, не сдержала всплеска отчаяния, когда оказалось, что с кучером, возвращающимся назад, можно передать записку. Кучер рисковал, но нескольких улыбок, взглядов девушки с лихвой хватило, чтобы он пошел на этот риск. И сейчас, когда младшая сестра Настя уже спала, обнявшись со своим любимым спаниелем Джимми, у старших как раз зашла речь о способности Маши очаровать кого угодно.

Чужие глаза проницательнее наших собственных сердец, и то, что еще только смутно зарождается глубоко внутри нас, уже зачастую очевидно другим.

Взгляды обманывавшего себя комиссара Яковлева, силившегося увериться в том, что романовская дочь не произвела на него никакого особенного впечатления, не ускользнули от Ольги и Татьяны.

– Ты видела, какими глазами этот комиссар на Машу смотрел? – спросила Татьяна старшую сестру.

– Хм, – усмехнулась та, – да он того и гляди чувствами воспылает. Но это неудивительно. Маше взгляда иногда одного нечаянного достаточно, чтобы мужчина голову потерял. Помнишь, как тогда, мы в Румынию ездили, Машка еще совсем девчонка, вы все смеетесь, а принц, к которому меня сватать везли, только на нее и поглядывает.

– Помню, – улыбнулась Татьяна, в памяти которой тут же возникла веселая шумная поездка всей семьей на любимой яхте, торжественное театральное представление, встреча с королем и его царедворцами…

Родители хотели познакомить Ольгу с королем румынским, надеясь, что между молодыми людьми возникнет если и не сильное чувство, то хотя бы взаимная симпатия, – в то время данный брак представлялся удачным для государственной политики. Но сестры сообща, даже не сговариваясь, превратили серьезную дипломатическую поездку в легкую увеселительную прогулку, которая наполнилась их смехом, шутками и озорством. Ольга, когда цель путешествия, как ни маскировали ее, стала окончательно прозрачной, сказала родителям, что не может жить вне России, и это была как раз та, едва ли не единственная из всех возможных причин, которая вызвала у Александры Фёдоровны и Николая Александровича одинаково безусловное сочувствие и понимание, – патриотизм всегда был для них на первом месте. Ольга, разумеется, ни словом не обмолвилась о том, что дело не только и даже, пожалуй, не столько в пламенном нежелании покинуть родную страну, сколько во взгляде, походке, голосе мичмана Волкова, служившего на той самой яхте «Штандарт», бросившей на этот раз якорь в румынском порту Констанца в Черном море. Казалось, что при одном лишь его (все равно каком), но обращенном к ней слове душа княжны взлетает выше церковных куполов.

Но при всей той простоте, к которой с самого раннего детства Александра Фёдоровна приучала своих дочерей (утро начиналось с того, что они по велению матери должны были собственноручно заправлять свои жесткие постели, на которых всегда спали без подушек, и спартанского холодного купания), Ольга, несмотря на молодые годы свои, прекрасно понимала, что родители ни за что не допустят свадьбы царской дочери и простого мичмана. Другое дело – великий князь Дмитрий Павлович, само очарование, в котором одновременно и очень гармонично соединялись мужество и грация, гордая осанка и взгляд с загадочной поволокой, самое высокое происхождение и участие в Олимпийских играх. Между Дмитрием Павловичем и Ольгой состоялось уже несколько задушевных разговоров, уже были сны, в которых она сидела позади него на коне, и они мчались по усеянному цветами полю; уже отчаянно скучала Ольга, когда долго не видела князя. Обрушилось все в пору самых смелых надежд, когда Ольга была уверена, что вскоре наденет подвенечное платье. Обрушилось глупо, нежданно, страшно. Мать, очень бледная, сказала, что хочет серьезно поговорить с ней наедине, и, сильно смущаясь, тяжело справляясь со словами, обратилась к дочери:

– С девушками о таком говорить нельзя, это грех огромный, невиданный позор, и подобные речи просто недопустимы, но здесь – твоя судьба. Я вижу, насколько тебе симпатичен Дмитрий Павлович, – лицо ее передернуло при этом имени, еще недавно вызывавшем у Александры Фёдоровны неизменную симпатию. – Да, признаюсь, еще недавно, я, может, была бы не против, чтобы ваше увлечение стало более прочным. Но теперь… после того что я узнала, я ни в коем случае не могу допустить не только симпатию между вами, но даже какое-либо малейшее общение…

– Но почему? Почему, мама?! – вскричала Ольга.

Императрица сразу тяжело задышала, лицо ее покраснело.

– Да потому, что он грешник великий. Общение с ним вредно для тебя.

– Но с каких пор, мама, ты так переменила мнение о нем?! – Ольга пятилась назад, как будто боясь, что сейчас с той стороны, где стоит мать, выскочит и бросится на нее что-то очень цепкое и злое.

– Да потому… потому что он живет с мужчинами, – сорвалось с губ Александры Фёдоровны.

– То есть как? – не поняла Ольга. – Прости, я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Потому что ты девушка, и тебе недопустимо знать, что на свете существуют подобные вещи.

– Какие «вещи»?! Я не понимаю, о чем идет речь, – все больше нервничала Ольга.

– О том… о том, что он… он живет с мужчинами, как если это была бы женщина. И не с одним. Да. Иногда разврат доходит до немыслимых пределов.

В тот день Ольга впервые сильно поссорилась с матерью и даже была груба с ней. Следующая «доверительная беседа» состоялась у нее уже с отцом Григорием.

– Я тебе зла, милая, не желаю. Наоборот, о твоей судьбе, чай, пекусь. Знаю, что у вас с князем дело к большой любви шло. Но обманывает он тебя. Взгляд у него заманчивый, верно. Так душу в сети и ловит. И твою, вон, поймал. Но – не прямой он человек. И папеньку он твоего очень не любит. Папенька-то твой отца его за самовольную женитьбу от двора отстранил, и князь твой с сестрой через это в чужие руки попали, в недоброй семье воспитывались. Не ты князю нужна, о месте при дворе ему думается. Прости, прости, милая. Христом Богом молю, прости, что такое на тебя вываливаю. Но ведь не ради корысти какой, о твоей же судьбе радею. Моя беда, что вижу и знаю много. Обманывает тебя князь. Знаю, словам моим не поверить можешь. Но разврат меры не знает. Когда душа в него опрокидывается, уже и не думаешь о том, чтобы глаз людских стыдиться. Потому и следы, как пятна на простыне, остаются. Фотокарточки есть… на которых князь твой… Моя беда, милая, что знаю и слышу многое, и через руки мои много чего проходит. Вот и одна такая фотокарточка ко мне попала. Вот, милая… Только уж не знаю, глядеть ли на нее. Стыд это… Ну-ну, милая, ну тише, прости, ну успокойся, не плачь… не плачь, встретишь ты еще человека хорошего, который обманывать тебя не будет.

– Ты этого… знаешь… не показывайся более ко двору, – сказал старец Григорий Дмитрию Павловичу, – я им все как есть рассказал. Довелось узнать о тебе с Божьей помощью. Ну и поведал. Сначала матушке, потом Ольге. Так что не ходи к ним. Не мил ты им больше.

Князь был вне себя от гнева. Как может этот шут гороховый, это ничтожество грязное, так разговаривать с ним?! И он уже поднял руку для удара, но магнетический взгляд Распутина остановил ее в воздухе, и не гипнозом, а внезапным, резким предвидением будущего. Дмитрию Павловичу вдруг ясно представилось, что будет, если он сейчас сделает что-нибудь главному фавориту императрицы, на которого она чуть ли не молится.

«Ну, погоди, погоди, гадина, – подумал князь про себя, – раздавлю еще».