Текст книги "Живые мишени"

Глава седьмая

Маша пыталась лаской заговорить боль и страх младшего брата.

– Ну, Лёшенька, солнышко наше, пожалуйста, прошу тебя, успокойся.

– Но ведь она обещала не оставлять меня, не уезжать никуда. Она меня обманула, да? Она обманула меня!

– Нет, пожалуйста, хороший мой, пойми, что мама не виновата, она должна быть с отцом, поддержать его, у него сейчас особенно трудное время, может неизвестно что случиться, маме необходимо с папой поехать. С тобой будут сестры, дядя Пьер.

– Сестры? А ты? Ты тоже уезжаешь?

– Да, Лёшенька. Знаешь, у меня такое чувство, что обязательно нужно ехать. Обещаю тебе, что все-все сделаю, чтобы с мамой и папой ничего не случилось и чтобы мы все как можно скорее оказались вместе. Не знаю еще, правда, как именно это сделаю, но буду очень стараться, буду думать только об этом каждую минуту, секундочку каждую. Все еще будет очень-очень хорошо, правда-правда, мой хороший. Будет здорово. Как раньше.

– И мы опять будем свободны?

– Да. Обязательно. Но, Лёша, главная свобода – это быть с тем, кого ты любишь. Пока мы все вместе, мы свободны.

– Вот! – уже начинал злиться на эти утешения мальчик, – сама говоришь! Быть с теми, кого любишь. Завтра уже ни мамы, ни папы, ни тебя рядом не будет. А я… они ведь знают… все знают… мама знает… что мне очень плохо, что я могу умереть. Получается, ей все равно, что я могу умереть.

– Нет, – строго оборвала его сестра, – не говори ерунды. Ты ведь прекрасно представляешь, насколько это не так. И как мама тебя любит.

– Она целый день сегодня ко мне не заходит! Сама уезжает, и не зашла ни разу!

– Она… она боится.

– Чего боится?..

– Что со своими чувствами не справится. Тебя увидит, и сердце не выдержит. Думаешь, ей легко тебя оставлять? Она сегодня целый день в слезах провела. Ей страшно уезжать. И… она сил не может в себе найти сказать тебе, что ей нужно это сделать.

– Почему так… Пусть бы сама объяснила, не обманывала бы! Разве я не понял бы! А так… так как будто я чужой ей.

– Нет. Никто тебе здесь не чужой. И ведь с тобой сестры будут, они ведь остаются.

– Сестры… лучше бы ты осталась, а Настя уехала. Она плохая.

– Зачем ты так говоришь?

– Я бы даже подрался с ней, будь она мальчишкой.

– Из-за чего?

– Вот вы все письма подписываете одним общим именем ОТМА, Ольга, Татьяна, Мария… И я сказал, что последняя буква – это я, Алексей. А она говорит, что это она – Анастасия. Она сказала, что я еще маленький… подожди… почему ты так смотришь? ОТМА – это действительно Анастасия, без Алексея?!

– Успокойся, успокойся, пожалуйста. Тебе же нельзя нервничать. Это обострит болезнь. «А» – это и Анастасия, и Алексей – все вместе.

– Нет! Ты тоже мне лжешь! Все вокруг меня обманывают! Ну и пожалуйста! Подписывайте что угодно своим именем, не надо думать обо мне, меня скоро вообще, наверное, не будет. Я умру… умру… умру… – и мальчик забился в такой сильной, отчаянной истерике, что мать его, шедшая с твердым намерением все объяснить, утешить, приласкать, заслышав у двери эти вырывающие душу слезы, остановилась, разом потеряла всякую уверенность и обреченно пошла прочь. Понимая, что просто не выдержит, если увидит сына.

Глава восьмая

Последний час прошел для Николая Александровича в особенной тревоге и в попытках уверить себя в том, что к волнению его не примешивается страх, что Александра выберет не его, а сына, что она решит остаться с больным ребенком. Да, так нужно, так должно поступить матери, ни в коем случае нельзя оставлять сына, чья тяжелая болезнь на этот раз может оказаться смертельной. Но ведь это был ее собственный порыв – поехать с мужем неведомо куда, чтобы быть рядом в самые тяжелые минуты. А они, верно, близятся, эти тяжелые минуты… Не случись этого порыва, оказавшегося вдруг таким важным для Николая Александровича, он был бы только рад, что с Алексеем остается мама. Кому же, как не ей, утешить боль его, умалить страдания?! Но теперь, когда он знал, что она решает, с кем быть, кого из двоих выбрать, – разом все изменилось для ее супруга.

Воздух в легких сразу стал тяжелым и холодным, и на сердце как будто кто-то принялся сильно надавливать. Мысль о том, что Александра сейчас примет окончательное решение и с виноватой улыбкой начнет объяснять, что все-таки должна остаться с сыном, была неприятна, – оттого что опять выберут не его, кому-то предпочтут, как еще с самого детства отец предпочитал ему младшего брата.

Когда-то Николай так мечтал о рождении сына, наследника, своего продолжения в этом мире, обретении ощущения вечного присутствия в мироздании, – что при тяжелых родах императрицы на вопрос, кого спасать, если придется выбирать, императрицу или ребенка, он почти без колебаний ответил: «Если будет мальчик, спасайте ребенка». В ожидании зачатия мальчика к кому только не прислушивались! Кого только из «блаженных» не привозили во дворец! Мычащего юродивого Митьку, чье коровье бормотание, ничего общего не имеющее с человеческой речью, находчиво объяснял его друг Елпидифор… кликушу Дарью, что принималась прорицать только будучи основательно связанной… С Дарьей, кстати, императорскую семью свел генерал Орлов, который стал все чаще наведываться во дворец, – справиться о своей протеже. И сколько потом появилось гнусных, подлых сплетен о том, что родившийся наконец-то цесаревич подозрительно напоминает скорее не отца своего, государя императора, а генерала Орлова… Когда граф этот вскоре внезапно скончался, то тут же сплетни эти вовсе в гнусный мушиный рой превратились. И ведь дело чуть ли не до ссоры дошло, когда Николай Александрович узнал, что Александра ездила к генералу на могилу.

– Он так дорог тебе? – с вызовом смотрел он в глаза супруги.

– Но… ведь если бы не он, у нас, может быть, и не было Алексея…

В первые секунды, услышав эти слова, Николай чуть было не лишился дара речи. Вот так… признаться… запросто… что появление сына – заслуга другого мужчины. Но, глядя в глаза супруги, тут же понял, что она имеет в виду совсем другое, что она просто благодарна покойному уже генералу за то, что тот нашел блаженную Дарью, которая своими неустанными молитвами даровала императорской семье рождение сына. Взгляд Александры был так прям, так чист, что не допускал ни малейшего подозрения в ее неверности. И Николай окончательно отбросил все сомнения, лишний раз убедившись, что гнусные слухи вызваны не ее предательством, а подлостью, низостью душ людских.

О том, что такое настоящая ревность, узнать Николаю Александровичу довелось гораздо позже, испытав все самые мрачные тяготы ее, от которых все сердце покрывается рубцами. Ревность пришла с появлением «старца Распутина», которому волшебным образом удалось заговорить боль цесаревича, унять его страдания. Ревность приходила постепенно, со временем, вначале была только радость за выздоровевшего сына. Вполне понятным казалось, что Александра благодарно поминает имя этого крестьянина, видимо, и правда обладающего даром исцеления. Но с каждым днем имя это вспоминалось Александре все чаще и все ласковее звучало в ее устах. А сам он становился все ближе, как будто подкрадывался. Потом начались слухи, сплетни, вызванные непониманием того, почему какой-то крестьянин оказался столь близко к царской семье.

– Они завидуют, – объясняла императрица, – сами со своими обязанностями не справляются, за высокие жалованья, между прочим. А понимать то, что крестьянин простой, едва грамотой владеющий, может больше, чем они, сильно бьет по их самолюбию. Думаю, больше правды в истории о твоем министре, который целовал икону, клянясь, что воровать ни за что не будет, а потом оказалось, что в поцелуе бриллиант с оклада себе в рот засунул и домой унес. Многие из твоих министров не только соображают мало, но еще и вороваты. А Григорий воров не любит – как при этом с ними сладить?! Конечно, будут клеветать на него. Сильно клеветать.

И Николай соглашался, верил, верил и спорил с другими, – даже когда кончились слухи и начались прямые высказывания, сначала робкие, потом все более подробные… Он отмахивался от слухов и сплетен, от отчетов и донесений, вопросов и рекомендаций… Но все чаще, чаще, чаще, чаще роились эти буквы чужого имени вокруг – РАСПУТИН. Дошло уже и до подлейших карикатур в газетах, где прозрачно намекалось на то, что императрица путается с мужиком, у которого чуть ли не скипетр в руках и корона на голове вскоре окажутся. Николай Александрович решил поговорить с женой, объяснив, что, конечно, ни на секунду не верит всему этому и даже малейшее сомнение было бы непомерным оскорблением для чести императрицы… но все равно… несмотря на это… правильней было бы… исключительно для поддержания репутации семьи (о которой все-таки тоже надо думать) ограничить общение с даровитым крестьянином и слушать его советы откуда-нибудь издалека, а не принимая его лично во дворце. Александра объясняла, что им не может быть никакого дела до гнусности душ людских и что очень важно, чтобы отец Григорий обязательно был бы рядом и мог в случае болезни Алексея мгновенно помочь, вновь исцелив ребенка молитвами и заговорами. Николай покорно соглашался. Но кто уже только не говорил ему о недопустимости такого положения – ему, императору! Он чувствовал, что нервы скоро не выдержат, и был благодарен премьер-министру Столыпину, решившему выслать Распутина из столицы.

– Так надо, – объяснил он недоумевающей супруге, – это было не мое решение. Но, поверь, так надо.

А потом, совсем скоро, довелось пережить едва ли не тяжелейшие минуты в жизни, когда жена за руку подтащила его к постели стонущего, кричащего от боли Алексея, задыхающегося, бьющегося в складках одеяла, словно это волны огромного моря, которое вот-вот поглотит тебя, и ты не выдержишь, захлебнешься… Мальчик был похож на утопающего в своей постели, он беспомощно взмахивал руками, и движения эти можно было принять за последние уже судороги.

– Вот! – кричала Александра, и кричала еще сильнее, надрывнее, чем ребенок. – Пожалуйста! Полюбуйся, мой дорогой! Полюбуйся! Нет, не отворачивай глаза! Смотри! Вот чего ты добился! Какие-то гнусные сплетни важнее для тебя, чем жизнь нашего сына! Пусть он умрет, но лишь бы о нас с тобой ничего дурного не говорили, да?! Был бы Григорий, он смог бы что-то сделать. Ты не можешь, а он смог бы. И мальчик бы не болел.

Александра произнесла имя это, имя чужого мужчины, какого-то крестьянина, с такой ласковой надеждой, с такой отчаянной верой, с болью расстояния, что уже тогда, в ту минуту, Николай, в душе, про себя, проклял его. Но Распутина пришлось вернуть. Таких минут у постели больного сына Николай больше не смог бы перенести.

Возвращенный в столицу Григорий, почувствовав свою силу, сначала осмелел, а потом и обнаглел до последней крайности, он уже считал себя вправе давать советы самому государю – как поступить в том или ином случае. Город наполнился записками, нацарапанными рукой безграмотного крестьянина. Записки эти выполняли роль рекомендательных писем, решая зачастую судьбы самых высоких сановников, и многие, очень многие уже начинали думать, что у блаженного старца в стране теперь больше власти, чем у императора. На одной из очередных карикатур был изображен огромный старец в мужицкой рубахе да сапогах, и под подписью «Российский царственный двор» он, как легкие перышки на ладонях, держал императора и супругу его. Эта карикатура особенно больно кольнула императора, напомнив ему о действительной разнице огромного Распутина и низкорослого Николая. Но ничего нельзя было поделать. Распутин всегда мог шантажировать его болезнью сына, и те безумные глаза жены у постели Алексея никак не могли забыться.

Нервы были уже ни к черту. Больше всего хотелось поставить на место этого зазнавшегося старца, и, когда решалось – вступать ли в войну с Германией или нет, все определила телеграмма Распутина, который советовал ему, Николаю, чуть ли не в повелительном тоне, ни в коем случае не начинать войны. Вот это было уже слишком. Что он возомнил о себе?! Думает, ему дано право советовать самому императору, начинать войну или нет!

Никто так и не узнал, что в принятии решения о начале войны роковую роль сыграла телеграмма Григория, чудом оправившегося после покушения, да измотанные нервы Николая Александровича. Если бы Распутин тогда прислал другую телеграмму – с советом об обязательном начале военных действий, то Николай Александрович, верно, выполнил бы требование двоюродного брата, кайзера Германии Вильгельма о прекращении Россией мобилизации. Но Николай Александрович слишком хотел поставить на место зарвавшегося бродяжку.

За самые роковые решения в нашей жизни ответственны не мысли и сердце, а наши нервы. Только наши нервы.

Однако этот крестьянин, этот псевдоблаженный, оказался еще навязчивей, когда началась война. Он как будто бы был вездесущ, и Александра каждый день то и дело говорила о нем, рассказывала, что он советует то или другое и что это непременно нужно исполнить. Получалось, что и министров император теперь должен назначать по указке Григория! Одновременно с этим приходили донесения о скандальных кутежах, пьяных дебошах блаженного старца, который уже ничуть не стеснялся следившей за ним полиции. Имя это стало проклятием, злым наваждением, любые упоминания о нем уже были унизительны для государя, лишний раз подчеркивая, что в своей собственной стране, власть над которой была дарована ему Богом, он уже никакой власти не имеет. Да и город становился все более чужим, смрадным от сплетен. Николай Александрович задыхался в чаду клеветнических измышлений, и он видел – он ясно видел это, – глаза его верноподданных становятся другими, исчезает не только покорность, но даже почтение. А в иных взглядах не остается и уважения.

Николаю Второму простили многое. Простили даже Ходынку, когда во время коронационных торжеств из-за неумелой организации было насмерть раздавлено множество людей, и в суете власти спешили «убрать все добро», сваливая раненых, которых можно было еще спасти, в одну кучу с мертвыми.

Власть редко ускользает из рук тирана, и покорность куда крепче держится на страхе, чем на любви. Устрой Николай Второй тысячи казней, верно, ему простили бы и это. Но все чаще и чаще, везде и всюду говорилось о нем как о человеке, чья жена чуть ли не открыто ложится в постель с крестьянином. Можно подчиняться тирану, извергу, но не мужу-рогоносцу. Если он не способен справиться с собственной женой, то как он может управлять целой страной?! Мужу-рогоносцу можно сочувствовать, можно жалеть или презирать его, но не подчиняться безропотно.

Все меньше почтения становилось в глазах чиновников, распрямлялись их спины, и не дрожал уже от волнения голос докладчиков. Все более резкими и неуважительными становились речи в Государственной думе. Казалось, вот-вот и обнаружится один, общий заговор, в котором все, абсолютно все участвуют против императора. Потому и поверилось, что Верховный главнокомандующий, Николай Николаевич, воспользуется преданностью войск и вскоре поведет их уже не на немцев, а на Петроград. И ведь еще отчаянно не хотелось, чтобы будущая победа в войне принадлежала другому, тогда уже все будут говорить, что это он, Николай Николаевич, спас Россию, что это его победа.

– Этот твой дядя мне никогда не нравился, – «подливала масла в огонь» Александра Фёдоровна, – слишком он… высокомерный. Относится к тебе не с должным почтением. Может все войска против тебя настроить. И то, что он родной дядя твой, ничего не значит. Кто в «Гамлете» был самый гнусный злодей, который хотел и Гамлета убить?! Как раз родной дядя.

Напрасно министры говорили государю, что «в случае, если он примет верховное главнокомандование вместо Николая Николаевича, это создаст определенные неудобства». Ведь он, глава государства, «будет постоянно пребывать в Ставке, на расстоянии более 800 верст от места пребывания правительства и в случае военных неудач, которые возможны, авторитет государя может подвергнуться нападкам». Но хотелось скорее прочь от города, где страшатся не гнусных сплетен, а честных снарядов, на войне – не до кляуз и измышлений. Там – одно общее дело, единый порыв героизма, породняющий вместе рискующих жизнью, крепче, чем кровные узы. Однако, оказавшись вдали от города, Николай Александрович стал видеть тяжелые сны… Вот он, этот мужик, гулящий крестьянин, приходит в его покои… потому что Алексей тяжело болен. И там… да кто знает уже, что может произойти в его отсутствие, если Александра, похоже, помешалась уже на своем старце.

Уезжая на фронт, Николай Александрович просил супругу, чтобы она в его отсутствие старца не принимала.

– Это может послужить поводом для лишних измышлений.

– Я прекрасно понимаю и обещаю тебе, но только за исключением того случая, если Алексею станет очень плохо.

Опять лазейка! Но ему ведь наверняка станет плохо. Несколько неловких движений, сильный ушиб, и опять откроется кровотечение… опять жар… беспомощность… стоны… И… добро пожаловать, Григорий Ефимович! Мысли эти выводили из себя, не давали возможности сосредоточиться на военных действиях, в голове вместо расположения войск возникало расположение комнат дворца, по которым уверенно, по-хозяйски, ступает Распутин.

«Если только Алексей не заболеет, – звучали в ушах слова Александры, – если только Але…»

Значит, надо сделать так, чтобы у них не было этого оправдания для возможной встречи! Решено! Алексей должен быть здесь, на фронте! Тогда Александре уже нечего будет придумать, когда Алексей неотлучно будет находиться с отцом. Наставник цесаревича, Пьер Жильяр, решился сказать государю об опрометчивости такого решения.

– Это повредит его здоровью. Он воспримет слишком много чересчур сильных для такого хрупкого существа впечатлений. Он уже после первых поездок на фронт на глазах становится нервным, рассеянным, не способным к плодотворной работе.

Но Николай Александрович усиленно искал оправдания своему решению.

– Вы, Пьер, человек не военный, поэтому не можете знать, что война способна действовать благотворно.

Оправдываясь, он искал любые причины, доказательства своей правоты, путаясь в логике, одновременно и восхваляя вой ну, и говоря, что «Алексей от зрелища страданий, которые он увидит, сохранит на всю жизнь здоровое отвращение к войне». Всего лишь днем раньше он заявлял, что «ужасна не война, а тыл, где даже воздух, которым дышишь, ослабляет энергию, размягчает характеры. Самые пессимистические слухи, самые неправдоподобные известия встречают недоверие и облетают все слои общества, здесь заняты лишь интригами и происками, живут только эгоистическими и мелкими интересами, на войне дерутся и умирают за родину, на фронте одно чувство преобладает над всем: желание победить».

Николай Александрович неуклюже путался в объяснениях, говоря, что город испортит ребенка, а война закалит, что мужчина должен воевать и что сам он будет неотлучно держать Алексея при себе, чтобы вызвать в нем «здоровое отвращение к войне». Он искал любой предлог, любое оправдание своему решению, и на слова о том, что Алексей будет подвергаться постоянной опасности ушибов, которые могут стать смертельны, отвечал, что зато «на фронте он утратит свою природную робость и дикость». Но внутри себя было стыдно, отчаянно горько, что он подвергает сына такой опасности, – лишь бы быть спокойным, что в домашних покоях не раздастся звук тяжелых крестьянских сапог.

Все изменилось со смертью Распутина – государь не смог сдержать улыбки при этом известии. Опечалило его только то, что погиб он от рук его собственных родственников, следовательно, имя Николая Александровича замешается в эту историю, получится, что он некоторым образом причастен к убийству.

Город со смертью старца стал для Николая Александровича другим. Сюда можно было вернуться. Сразу забылись слова, что «гнусно в тылу, а славно на фронте». Больше не было на свете проклятого Григория, и в городе задышалось легче, чем на фронте. После убийства старца, оставаясь Верховным главнокомандующим, Николай Александрович не появлялся там несколько месяцев. Сведения передавались государю по прямому проводу, а военные карты были развешаны в биллиардной. В конце концов брат императора Михаил Александрович приехал к Николаю, чтобы объяснить, что «в армии растет большое недовольство по поводу того, что государь живет в Царском и так долго отсутствует в Ставке».

– Это уже начинают принимать за трусость.

Разговор был тяжелым, неприятным, говорил в основном Михаил Александрович, император молчал, только все сильнее хмурились его брови, все тоскливее становилось на душе. Ведь уже нет коварного Николая Николаевича на фронте, нет наглого Григория в городе… казалось бы, можно успокоиться, все образуется, хватит и указаний по прямому проводу. Руководить военными действиями можно и отсюда, из Царского Села. Но объяснить это было трудно. Кроме того, все сильнее досаждали родственники, замешанные в убийстве старца. В просьбах о снисхождении к высокородным убийцам смиренные мольбы очень быстро переходили в хлопанье дверьми, в откровенные угрозы. А с другой стороны – Александра требует самой суровой кары для убийц, самого строгого наказания. Опять! И мертвый этот крестьянин вновь не дает покоя, мутит воду, тяжелит воздух. Где выход… Или окончательно настроишь против себя великих князей, или будешь слушать постоянные упреки Александры, а упреками дело не ограничится, начнет подозревать, домысливать, сопоставлять… Нет, лучше, пожалуй, на фронт.

И вот теперь… нервно ходит по комнате Николай Александрович, зная, что сейчас жена его решает, кого выбрать: больного, могущего умереть сына или увозимого неизвестно куда супруга. Да, тревожно, страшно за сына, и лучше бы мать осталась с ним, но не справиться с желанием, чтобы именно ты оказался самым важным, самым дорогим и любимым на свете, чтобы тебя предпочли даже собственному сыну.

Наконец открывается дверь, и взволнованная заплаканная государыня говорит ему:

– Это решено, я еду с тобой. С нами поедет Мария.

– Хорошо, если ты этого хочешь… – отвечает Николай Александрович изо всех сил равнодушным голосом, боясь обнаружить, как легко, как сладко вдруг сделалось на душе.