Текст книги "Живи, Донбасс!"

Александр Пелевин
Человек, который знает свою работу

Колеса батальонного пазика беспомощно взревели в рыхлом снегу и снова затихли. Машина не сдвинулась с места.

Это уже четвёртая попытка.

– Ну твою ж мать, а! – крикнул в сердцах водитель, которого все звали просто Олегович, хотя отчество у него было другим. – Вот чего ещё не хватало.

– Что, мы застряли? – спросил Журналист, сидевший на первом кресле от выхода.

Журналист – не позывной. Это его профессия. В Донбасс он отправился несколько лет назад для серии репортажей, а потом вернулся – уже просто так. Понравилось. Теперь он вёл собственный проект, посвящённый войне и жизни в непризнанных республиках. На этом участке линии соприкосновения под Луганском он оказался впервые. Вместе с ним в автобусе ехал молчаливый ополченец Сова – хмурый дядька сорока лет в камуфляже и с автоматом за спиной. Больше пассажиров в автобусе не было.

С ними на позиции народной милиции ехали несколько ящиков полезного груза.

– Да вообще жопа, – сказал Олегович, снова пытаясь пробуксовать через снег. – Всё замело… Как бы МЧС не пришлось вызывать.

– Да МЧС сюда может и не доехать… – сказал тихо Сова.

Водитель кивнул и забарабанил пальцами по рулю.

– Доехать-то может и доедет, – сказал он. – Но это когда будет? Мы так однажды на границе с ДНР застряли, тоже метель была жуткая, полный автобус людей – толкали, толкали, так и не вытолкнули. А эмчээсники только в ночи приехали. Тросами вытягивали.

– Жесть, – сказал Сова.

Журналист выглянул в окно. Всё вокруг занесло снегом. Они только выехали из деревни: небо становилось мрачнее, и уже начинало темнеть, а освещения на дороге нет.

– Придётся вам, ребята, подтолкнуть. Давайте, выходим из машины, а то до ночи тут проторчим, – сказал Олегович.

На Донбассе не нужно два раза просить помочь. Сова и Журналист встали и пошли к выходу из автобуса.

* * *

В храме царит полумрак, и отблески жертвенного пламени из чаши скудно освещают его стены; тень от статуи Марса пляшет на мраморном полу.

Я стою перед старым авгуром и молча жду, что он скажет.

У старого авгура бледное лицо и глубоко посаженные глаза: он стоит передо мной в сером потрёпанном плаще с капюшоном и смотрит на меня долго и пристально, будто пытаясь проникнуть в мой разум. Я знаю, что это всего лишь привычка. Он всегда смотрит на людей так. Это его работа.

– Покорми цыплят, – говорит мне авгур.

Я безмолвно киваю. Я раб.

Обычно я кормлю цыплят после захода солнца; теперь же авгур приказал сделать это поздним вечером, когда все добрые римляне уже отходят ко сну. Это значит, что на рассвете придёт император.

Я выхожу во двор. В одной моей руке корзина с пшеном, в другой – факел.

Загон для цыплят – крохотный сарайчик, в который нельзя заходить, не пригнув голову. Я ставлю корзину с пшеном перед дверцей и, посветив факелом, заглядываю внутрь сквозь решётку.

Свет факела разбудил цыплят, и они беспомощно копошатся в сене – совсем маленькие, в мелком пухе, они неуклюже перебирают лапками и тревожно пищат.

Я грустно улыбаюсь цыплятам, будто заранее извиняясь перед ними.

Поднимаю корзину и резким рывком выкидываю пшено в сторону от загона. Зёрнышки скрываются в высокой траве. Цыплята останутся без еды. Пора уходить.

На рассвете в храм действительно приходит император. Он тоже, как и авгур, в плаще с капюшоном, но я знаю его в лицо: короткая стрижка, большие глаза и тонкий нос. Он выглядит встревоженным. На то есть причины.

Жрец приветствует его. Я держу в руке клетку с цыплятами.

Когда начинается ритуал, авгур, воздев руки к куполу, обращается с мольбой к богам, а затем медленно, обходя центр храма по кругу, высыпает на пол пшено из холщового мешочка.

Когда он подаёт знак, я ставлю в центр круга клетку с цыплятами и открываю дверцу. Птенцы выбегают и начинают жадно, неистово клевать зерно.

Авгур хмурится. Он раздосадован. Император, напротив, следит за цыплятами с раскрытым ртом и не верит своим глазам; на лице его такая радость, будто только что боги пообещали весь мир.

Авгур поворачивается к императору и громким, скрипучим голосом возвещает:

– Боги на твоей стороне, Максенций. Ты победишь.

Когда император уходит, жрец кидает на меня недовольный взгляд и спрашивает, действительно ли я кормил цыплят. Я киваю. Я раб.

На следующий день, воодушевившись знамением, император Максенций принял решение не прятаться от армии Константина за стенами Рима, а выйти наружу и биться с врагом в чистом поле. Несколькими днями ранее он же приказал разрушить Мульвиев мост, чтобы в Рим не попала армия неприятеля. После этого римляне стали обвинять императора в трусости; он усомнился в верности своего решения и решил обратиться за помощью к жрецам.

Теперь же, изменив своё решение, он построит переправу через Тибр, переберётся на другой берег и примет там бой.

Здесь он и погибнет: Константин разобьёт его армию и войдёт в Рим. Максенций сгинет в водах Тибра. Его тело выловят из реки, а голову насадят на копье.

Так начнётся эпоха правления Константина Великого. Он навсегда изменит Рим и всю историю цивилизации.

Я всегда оказываюсь в нужное время и в нужном месте. Я всегда знаю, что нужно делать.

* * *

– Раз, два… Три!

Журналист и Сова упёрлись руками в грязный кузов пазика, навалились на него со всех сил, упёршись ногами в снег. Отчаянно заревел мотор, взвизгнули колеса в снегу, и мокрые комья снега разлетелись в разные стороны.

Автобус не сдвинулся.

– Ещё давайте! – крикнул Олегович, приоткрыв дверь.

Снова упёрлись руками, снова навалились.

– Раз, два, три!

Не вышло.

– Мда… – проговорил Сова. – Это мы хорошо застряли.

Олегович спрыгнул из машины в снег, отряхнулся, подошёл к Сове и Журналисту, заглянул под колёса пазика.

– Давайте перекурим и ещё попробуем, – сказал он, доставая пачку из кармана.

Встали, закурили, пытаясь отдышаться.

Небо становилось темно-синим, и вдалеке уже сгущалась темнота. По всей видимости, до наступления ночи на позиции уже не успеть.

Сова выдыхает дым в морозную синеву и медленно, тихо говорит:

– Вчера такая метель была, что даже укропы не стреляли. Снежное перемирие, мать его. Сейчас, небось, тоже поднимется.

В самом деле, ветер становился сильнее, и замерзали руки без перчаток, и белая позёмка поднималась над снежным полем по обеим сторонам дороги.

В такие моменты Журналиста охватывало странное ощущение. Он никогда бы не смог подумать, что однажды будет стоять на заснеженной дороге в десяти километрах от линии фронта. Самого настоящего фронта, в наше-то время. Удивительно.

Докурив, водитель молча швырнул окурок в снег и зашагал к автобусу.

– Давайте ещё, – крикнул он, забираясь внутрь.

Снова упёрлись руками и ногами, напряглись, приготовились.

– Р-раз-два!..

* * *

Холод ядрёный, невыносимый. На берегу Волги особенно сурово метёт, будто сам воздух пытается вырвать с мясом кожу лица. Моя борода покрылась инеем, усы топорщатся, точно у чёрта.

Но скоро весна, и лёд скоро пойдёт трещинами, и снова будут ходить здесь судёнышки да рыбацкие лодки.

Я сижу на заледенелой коряге у берега, укутавшись в толстый овечий тулуп.

Тревожно мне. Ходят глупые слухи по городу. В кабаке вчера пьянчужка кричал, будто Ивана-царя, государя, сразила чума; и будто бы это Бог его наказал за грехи.

Я-то знаю, что это не так. Иван Васильевич будет ещё долго жить и царствовать; и Бог его, насколько я знаю, уже наказал.

Продолжаю сидеть и ждать.

И вот – вижу, как на берег из-за обрыва выбегают трое мелких ребятишек в смешных пухлых шубах. Они осторожно добегают до речки – и один из них, самый смелый, неловко встаёт на лёд, слегка подпрыгивает и подзывает рукой остальных.

Я думал, что они подойдут чуть ближе ко мне, но делать теперь нечего – встаю и иду, ковыляя больными ногами и опираясь на палку. Годы уже не те.

Дохожу до берега, поднимаю палку, машу ребятишкам, кричу.

– Эй, мальцы! А ну сюда подойдите!

Трое останавливаются на льду, смотрят на меня недоверчиво, переглядываются.

– А ну сюда! Кому сказал!

Опять взмахиваю палкой.

Тот, что первым вышел на лёд, – самый смелый – первым же и идёт ко мне. За ним остальные.

Когда он сходит со льда на берег, я наклоняюсь, заглядываю ему прямо в мальчишеские глаза. Лицо его красное, пухлощёкое, а глаза чёрные, будто татарчонок какой, впрочем, никакой он не татарчонок, а только похож.

– Тебе чего? – спрашивает он звонким голосом.

– Ты Козьма? – говорю.

Мальчик кивает.

– Отец тебя искал на рынке. Ну-ка дуй к нему домой. Дело у него к тебе есть.

Мальчик переглядывается со своими друзьями.

– И вы, – говорю. – Тоже с ним. Живо, отец три шкуры сдерёт!

Ребятишки глядят на меня всё ещё недоверчиво, но кивают послушно и уходят прочь.

Не всегда моя работа связана с войной и кровью: иногда и детей приходится обманывать. Если бы я сейчас не обманул восьмилетнего Козьму Минина, он дошёл бы с друзьями до того места, где под ними провалится лёд.

Скоро весна.

Моя работа – появиться в нужное время и в нужном месте. Подтолкнуть события так, чтобы они привели к нужному результату.

Иногда говорят, будто я творю историю. Это не совсем так. История творится сама. Я только помогаю ей в этом. Я помогаю длинной веренице случайных событий завертеться так, чтобы всё пошло по нужному замыслу.

Замыслу – нужному кому?

Даже я не знаю.

Но я делаю то, что надо.

* * *

– И ни людей, ни машин вокруг… – проговорил Журналист, снова закуривая и подпрыгивая на месте от холода.

– А ты думал, – проворчал Сова. – Фронт в десяти километрах, да и время уже, и метель сейчас такая поднимется… Опять будет снежное перемирие.

Они уже даже не считали попытки. Кругом стало темно, и только свет фар батальонного пазика выхватывал из темноты россыпь снежинок в позёмке.

– В МЧС звонить надо, может, и сумеют подъехать… – сказал Олегович.

– Ага, позвони, – ехидно ответил Сова. – Связь у тебя работает?

Олегович взглянул в экран телефона, нахмурился и смачно выругался.

– Ага, – кивнул снова Сова. – У меня тоже не пашет. Журналист, а у тебя?

Журналист непослушными от холода пальцами достал из кармана смартфон, включил экран.

Связи нет.

Ещё минуту молча курили, кутаясь в воротники и морщась от холодного ветра.

– Слушайте, – спросил Журналист. – А что в ящиках-то?

– Груз, – уклончиво ответил Олегович. – Очень полезный. Без него там совсем кирдык будет.

– Что кирдык – это точно, – сказал Сова. – Довезти бы поскорее…

– Покажете потом? – спросил Журналист.

Олегович и Сова переглянулись, хмыкнули.

– Может быть, – грустно улыбнулся Сова. – Если довезём…

Докурил, бросил огарок, вздохнул.

– Давайте так: ты, Журналист, бери-ка лопату и снег под колёсами разгребай, ты, Олегыч, трогайся, а я толкнуть попробую. Хоть так, может, получится…

* * *

– Чего изволите, месье?

Французы сидят за огромным столом в моём кабаке; они веселы и наглы, в их крови играет вино. Их синие мундиры расстёгнуты, волосы растрёпаны, лица красные и совершенно отупевшие.

Я стою с подносом в руке перед офицером, подозвавшим меня движением руки. Он, кажется, уже и сам не помнит, зачем позвал.

– Месье?

– Фот-ка! – выговаривает наконец захмелевший француз.

Да уж, великая армия.

Я кланяюсь, ухожу в подвал и вскоре приношу ещё один графин водки. Ставлю его на стол. Вместе с водкой на подносе тарелка с отварными языками. Рядом я совершенно случайно оставил нож.

Через пару часов в кабаке вспыхнет массовая драка между пьяными офицерами. Тот самый француз, у которого я оставил нож, воткнёт его в живот своему командиру. Сослуживцы за это забьют его до смерти.

Доклад о ночном происшествии ляжет на стол Бонапарту. Последние несколько недель он думал вконец оставить Москву, истощённую пожаром, грабежами и потасовками – и именно эта новость, взбесив его до белого каления, станет последней каплей.

Очень часто приходится работать в кабаках.

Я сижу в прокуренном баре за грязной стойкой, рядом со мной – длинный усатый парень в водительской кепке. Он неторопливо пьёт светлое пиво, наслаждаясь каждым глотком, покручивая ус и довольно крякая.

Поворачиваюсь к нему, слегка толкаю локтем и приветливо улыбаюсь.

– Эй, брат, – говорю я. – У меня сын сегодня родился. Выпьешь со мной?

Тот охотно соглашается.

Мы пьём за сына, потом за его семью, потом за здоровье императора Франца Иосифа.

Моего собутыльника зовут Леопольд Лойка. Он работает водителем автомобиля. На следующий день он, мучающийся от головной боли, повезёт эрцгерцога Фердинанда не вдоль набережной Аппель, а на улицу Франца Иосифа. Там его будет ждать Гаврило Принцип. Позже это объяснят несогласованностью в действиях: мол, Леопольду не передали приказ о смене маршрута. Всё было немного иначе.

Пожалуй, это было самым сложным решением, но бывают ситуации, когда приходится выбирать из двух зол. Я знаю, что война могла начаться позже, но была бы намного масштабнее и сокрушительнее. Мир избежал полного уничтожения, которое могло бы случиться в 1919 году.

Иногда нужно подтолкнуть то, что должно пойти вперёд, а иногда нужно лёгким движением отправить вниз то, что вот-вот упадёт.

Но иногда решение принимается быстро, и я не сомневаюсь в нём ни капли.

Летом 1919 года, будучи есаулом Войска Донского под Царицыным, я случайно сбил на лошади молоденького казака; тот сломал руку и был отправлен в госпиталь. В октябре этот казак той же рукой неудачно швырнул гранату в сторону красных. Граната не долетела несколько метров. Молодой красноармеец Георгий Жуков получил рану, но выжил. После лечения его отправили на Рязанские кавалерийские курсы, а затем назначили командиром взвода.

У меня очень сложная работа.

* * *

Метель усиливалась.

Трое стояли на дороге и уже не понимали, что делать. От колёс автобуса пахло жжёной резиной.

– Твою мать! – Олегович в сердцах пнул автобус крепким берцем.

Журналист кутался в пальто – чёрт, думал он, надо было не выпендриваться и взять нормальный пуховик – и глядел, как ветер закручивает снежные хлопья в жёлтом свете фар.

Сова молчал.

– Ну что, – сказал он. – Ночуем в автобусе?

– А что ещё делать, – хмуро ответил Олегович. – С грузом, блин, беда совсем. Очень нужно бы довезти… Чёрт.

И снова пнул автобус.

И тут со стороны линии фронта в темноте вдруг сверкнули белые фары.

– О! – крикнул Олегович.

Встал посреди дороги, замахал руками.

Машина – грязная серенькая «Тойота» с номерами ДНР – остановилась возле автобуса, опустилось стекло. За рулём сидел небритый мужчина в толстой камуфляжной куртке.

– Что, ребят, застряли? – спросил он весёлым и бодрым голосом.

Все трое столпились у машины, глядя на мужика в камуфляже как на последнюю надежду.

– Слушай, брат, толкнуть не поможешь? – спросил Сова.

Водитель высунулся из окна, посмотрел на беспомощно застрявший в снегу пазик с горящими фарами, на красные от мороза лица Журналиста, Олеговича и Совы. Весело хмыкнул, улыбнулся и сказал звонким голосом:

– Говно вопрос!

И вышел из машины.

Потому что я знаю, что на Донбассе не нужно два раза просить помочь.

И потому что я знаю свою работу.

Сергей Волков
За секунду до…

Основано на реальных событиях. Все совпадения случайны, имена изменены

Когда дует ветер, над Манежным проспектом и Взлётной улицей висит тихий-тихий звон. Он пробивается сквозь шум листвы, но отчётливо его слышно, только если остановиться и задержать дыхание. Тишка про себя называла этот звон «ледяным» – так в какой-то старой сказке по телевизору звенели сосульки на тереме Деда Мороза.

На самом деле, конечно, это никакие не сосульки, они звенеть не могут, да и вообще какие сосульки летом? Тишка вначале не могла понять, откуда звон, а потом догадалась – это ветер гонит по асфальту ржавые осколки от мин и снарядов, катает гильзы, дребезжит издырявленными дорожными указателями.

Это звенит выгнанная война. Она была тут несколько лет назад, Тишке тогда ещё десяти не исполнилось. И в то время война не звенела, она ревела, грохотала, выла и рычала, как огромная, страшная, голодная тварь, мега-Годзилла, плюющаяся снарядами и ракетами, стреляющая из сотен пулемётов и разбрасывающая мины.

Тишка вместе с Олежкой и Викой, двоюродными братом и сестрой, и бабушкой Аней сидела в подвале дедушко-бабушкиного дома, и когда пули из аэропорта долетали до него, слышно было, как с треском лопается шифер на крыше.

А потом в огород прилетела мина от миномёта «Василёк» – к тому моменту уже все дети в Донецке и окрестностях знали, что и с каким звуком прилетает «оттуда», с той стороны.

Мина разворотила теплицу, снесла летнюю кухню и выбила все стёкла в доме. Бабушке стало плохо с сердцем, Олег с Викой плакали, а Тишка полезла наверх посмотреть, что стало с дедом, который не прятался в подвале.

Ещё, помимо звона, на Взлётной слышно, как ветер воет в чёрных ветках сгоревших деревьев. Они сгорели тогда, во время обстрелов, и с тех пор стоят голые, похожие на костлявые руки каких-то подземных существ, пытающихся вцепиться в небо.

Если идти из Иверского монастыря через кладбище к улице Стратонавтов, то никак не пройдёшь иначе, чем мимо этих страшных деревьев. Ленка Карпухина, когда узнала, что Тишка ходит через кладбище, выпучила глаза и шёпотом спросила:

– А ты там не боишься?

Тишка только плечами пожала – а чего ТАМ бояться? На кладбище тихо. Никого нет. Мёртвые спят в земле. Памятники только жалко – их пулями и осколками посекло сильно. Нет, через кладбище ходить совсем не страшно. Под ноги только нужно смотреть – вдруг мина старая или растяжка новая?

А вот на Взлётной страшно – из-за мёртвых деревьев. И кажется, что кто-то всё время смотрит в спину. Это место Тишка всегда старается пройти как можно быстрее. Если можно – бегом, хотя тут бегать вообще-то не нужно.

Тут и ходить не нужно, если честно. Точнее, не «не нужно», а нельзя. Запрещено. Опасно. Тут и «прилёты» бывают до сих пор, и мины, и на ДРГ с той стороны можно нарваться. И всё это смертельно, и неизвестно ещё, какая смерть хуже.

Но из Весёлого, от тёти Шуры, на Стратонавтов, к дедушке, так идти быстрее всего. Иначе обходить приходится много. Сначала Тишка обходила, а потом нашла тропку от монастыря через кладбище и дальше, вдоль ручья, в низинке – и стала ходить напрямки.

Тёте Шуре она носит лекарство от диабета. Без этого лекарства тётя Шура может умереть. И никто ей не поможет, «Скорая» сюда едет долго, да и нужного препарата у них может не оказаться. Волонтёры возят в Весёлое муку, сахар, хлеб, крупы, а вот лекарство для тёти Шуры у них нет.

Тётя Шура работает в монастыре – убирает, за розами следит. Роз там много, разных сортов, есть очень красивые. Монастырь весь разбомблённый, даже купола на церкви сгорели. Зачем-то по нему очень много стреляли с той стороны, когда шли бои за аэропорт. Тишка однажды задумалась: кого эти, с той стороны, хотели победить, стреляя по церкви, Бога, что ли?

Дедушке Тишка носит ириски, он их обожает, и батарейки для приёмника. Тогда, во время обстрела, дедушку ранило, но не сильно. Мама сказала:

– Всё, уезжаем к чёртовой матери!

И они переехали, правда, не так далеко, а просто в город, сняли квартиру почти в центре. И многие так сделали. С их улицы тогда уехали все. Вообще все – кроме дедушки. Он отказался, хотя и пенсионер, и раненый вот немножко был.

– Я тут родился, тут моя хата. Никуда не поеду, – сказал.

И начал стёкла вставлять.

Их потом ещё раз пять выбивало. В доме дедушки и ополченцы ночевали, и склад боеприпасов был, когда наши аэропорт отбивали, и командный пункт, и перевязочная. Дедушка варил на всех борщ, таскал матрасы из соседних брошенных домов, чтобы бойцам было на чём отдыхать, показывал безопасные тропки в обход чужих позиций – в общем, тоже был в ополчении.

Тишку дедушка называет по имени – Анюся. Это имя в честь бабушки. А Тишка она потому, что Тишенко. Они все раньше были Тишки – и дедушка, и отец, и вся родня. Теперь дедушка просто – Дед. Это позывной, как у других бойцов. Он один тут такой, его все знают.

Хотя нет, не один. У дедушки живёт собачка Шилка и кот Фугас. Шилка добрая, непоседливая и всегда таскается за дедушкой, а Фугас ленивый и больше всего любит есть и спать. Для него у Тишки припасён пакетик «Вискаса», а для Шилки косточки из супа. Мать запретила Тишке ходить к дедушке, но она всё равно ходит. Говорит дома, что в школе дополнительные занятия, в школе – что домой надо, а сама – сюда.

Потому что, наверное, тут и её дом, её хата. Хотя родилась Тишка, как и положено, в роддоме номер семнадцать, на проспекте Панфилова. Это от аэропорта в пятнадцати минутах езды. А если дальше проехать ещё минут десять, будет центр города. Там магазины, школы, детские садики, университет. На стадионе «Олимпийский» соревнования проводятся, даже международные. И в парке возле музея Великой Отечественной войны и «Арт-Донбасса» Детская железная дорога работает. У Тишки там два одноклассника, Пешка и Мулик, кондукторами – ходят по вагончикам, билеты проверяют. И на станции «Пионерская» в кафе мороженое очень вкусное.

Там жизнь, а тут ветер звенит осколками, и призрак войны воет в чёрных ветках. Но если Тишка перестанет сюда ходить, тут станет совсем плохо…

* * *

Ветер на мгновение стих, и Тишка услышала странный звук – то ли шелест, то ли лёгкий свист. Сперва она решила, что это через бурьян на той стороне ручья пробираются бродячие собаки. После того, как люди перестали жить в этом районе, собаки одичали, сбились в стаи, и встречаться с ними стало опасно. Но у Тишки имелся на этот случай ультразвуковой отпугиватель, Покемон подарил, и запас петард. Петард собаки очень боятся – в их памяти ещё жива война, да и «прилёты» в эти заброшенные места нет-нет да случаются. Но петарды громкие, и их Тишка стала бы использовать в самый крайний момент – иначе услышат бойцы на передовой. А раз услышат, значит, отправят группу для проверки. Группа Тишку найдёт и доставит к командиру. Командир, Слон или Шахтёр, смотря чьё дежурство, Тишку прекрасно знает и вначале поругает всякими правильными и взрослыми словами, а потом посадит пить чай со сгущёнкой и будет спрашивать, как дела у Деда, у тёти Шуры, у старшей сестры Ольги и вообще про жизнь. После чая Тишку посадят в машину и отвезут домой с наказом никогда больше так не делать и не шляться в прифронтовой зоне.

И она пообещает, конечно. Как всегда.

Звук усилился, и Тишка поняла, что это не собаки. Что-то шелестело наверху, в воздухе. Она вытянула шею и завертела головой, пытаясь разглядеть на фоне облаков источник звука. Скорее всего, это был беспилотник, правда, беспилотники обычно жужжат, как большие и очень быстрые шмели, но мало ли какую модель могли запустить наши разведчики?

И с той стороны могли. И не только разведывательный беспилотник. Тишка слышала от знакомых, что бывают такие дроны-убийцы, которые тащат через линию разграничения гранату или мину и могут сбросить её на важный объект или на человека.

Правда, и такие беспилотники тоже жужжат.

А «Фантом», например, жужжит громко и сильно.

И «Октопус», который может пять килограмм взрывчатки тащить.

А тут – тихий шелест и свист, как будто кто-то на одной ноте насвистывает сквозь зубы. И ничего не видно, только далеко, над разбитым терминалом аэропорта, кружит ворона.

Вдруг в небе что-то сдвинулось – Тишке показалось, что там невидимая рука вынула кусочек паззла, из которых было сложено изображение неба, и получилась на мгновение дырка, а за нею – что-то серое, непонятное. И тот час же по этой дырке ударил с «передка», из-за терминала, «Фёдор».

Его звук тоже сложно с чем-то спутать. Вообще этот крупнокалиберный пулемёт называется «НСВС-12,7» или «Утёс», но бойцы почему зовут его «Фёдор». Пули у «Фёдора» величиной с маленькие огурцы. Говорят, такими можно даже «пылесос»[1]1
  «Пылесос» на сленге ополченцев – танк Т-64 ВСУ.


[Закрыть] остановить, особенно если бронебойными и в борт.

Но сейчас в небе никакого «пылесоса» не было. Танки вообще, слава Богу, не научились ещё летать. Там было что-то быстро перемещающееся на север, в сторону посёлка Спартак. И за этим «чем-то» тянулся дымный след, как за подбитым фашистским самолётом в старом советском кино про войну.

Но Тишка не смотрела туда, куда улетело подбитое «Фёдором» «что-то».

Она заметила другое. То, чего наверняка не увидели бойцы с «передка». Это «нечто», примяв бурьян, скользнуло вниз и мягко легло на берег ручья, практически уткнувшись одним из углов в воду. И оно, это «нечто», было намного непонятнее, чем то «что-то», что дымило и падало за Спартак.

«Нечто» выглядело как зеркальный выпуклый треугольник размером с большую машину, с джип какой-нибудь. Все его грани отражали то, что было рядом и вокруг, поэтому Тишка даже не сразу поняла, какой он на самом деле огромный. Воздух над треугольником еле заметно дрожал, словно над костром, и было тихо-тихо, как будто даже ветер испугался и умчался куда-то далеко, где не стреляются из крупнокалиберного пулемёта, ничего не дымит в небе, а главное – на берег ручья не падают зеркальные выпуклые треугольники.

Тишке стало очень страшно. Не потому, что эта штука могла взорваться или из неё вылез бы какой-то злой человек с той стороны. Нет, как раз если бы это случилось, она бы не испугалась. Что делать в таких случаях, Тишка, да и все её ровесники на Донбассе, знала очень хорошо, и петарды она носила с собой не только на случай встречи с собаками. Подать сигнал Тишка успеет, а там… Можно упасть и затаиться, можно побежать по полю, бурьян высокий, может быть, в неё и не попадут. А тем временем наши вышлют группу…

Но, глядя на зеркальный треугольник, Тишка мялась в нерешительности и ничего не делала. И даже петарду не достала. Просто смотрела на отражение полыни, чертополоха и лебеды в зеркальной грани треугольника, на пчелу, вьющуюся над бордовым цветком татарника, и чего-то ждала.

А потом Тишка вдруг поняла, что из зеркального треугольника не вылезет человек. Никакой – ни с той стороны, ни с этой.

Потому что люди на таких штуках не летают…

* * *

Как открылся люк, она не заметила. Вроде следила во все глаза, а – просмотрела. Наверное, виной всему была дурацкая зеркальность, которая вводила в заблуждение. Когда трава отражается в зеркале, стоящем в этой самой траве, очень сложно понять, где тут заканчиваются стебли и начинаются их зеркальные двойники.

Но внезапно часть стеблей зашевелилась, сдвинулась куда-то, и перед Тишкой появилось оно…

Существо.

Что-то мохнатое, но при этом зелёное, как диван у бабушки в комнате. Оно выбиралось из недр зеркального треугольника, выбиралось немного неуклюже, даже смешно, покачивая толстым задом с маленьким и тоже мохнатым хвостиком.

Вот возникла спина – существо выбиралась из люка задом наперёд – затем голова, с шуршанием протиснулись через люк и распрямились с негромким хлопком зелёные мохнатые уши, и Тишка непроизвольно улыбнулась, а когда существо выбралось полностью и повернулось к ней, даже засмеялась, немного нервно, но от души.

Потому что перед нею стоял, переминаясь с лапы на лапу, нелепый, слегка косоглазый и почему-то вот того самого диванного зелёного цвета, чебурашка. Да, да, самый обыкновенный, ростом чуть пониже Тишки, но очень земной, очень привычный, родной такой, ми-ми-ми и вообще няшка.

– Здравствуйте, – сказал зелёный чебурашка смешным, ворчливым и детским одновременно голосом. – Я, надеюсь, вас не очень напугал?

– А почему ты зелёный? – Тишка задала первый пришедший на ум вопрос. Она сказал «ты» на автомате – странно было бы обращаться к зелёному чебурашке на «вы».

– Потому что зелёный цвет успокаивает и вызывает доверие, – сообщил чебурашка. – А что, мне не подходит эта окраска?

– Подходит, – Тишка опять улыбнулась. – Просто… ты как будто не совсем чебурашка. Ты как будто немножко… чебургена. Понимаешь?

– Нет, – помахал туда-сюда ушами чебурашка, ставший Чебургеной. – Я ещё не настолько адаптировался к вашей психоматрице. Чебургена… это плохо?

– Это смешно, – Тишка положила пакет с батарейками и ирисками, села на траву. – А какой ты там… Ну под костюмом? На самом деле?

– Вам лучше не знать этого, – глаза Чебургены разъехались к ушам и вернулись на место. – Мой истинный облик не эстетичен для вашего восприятия.

– Так ты что, на самом деле этот… – Тишка потыкала пальчиком в небо. – Оттуда? Пришелец, да? Как это… Алиен?

Чебургена помялся, неуклюже перебирая мохнатыми лапами, и ответил, глядя непонятно куда:

– Не совсем корректное название. Я не приходил никуда… Я скорее… оглядыватель? Смотритель? Приглядыватель? Приглядатель?

– Наблюдатель, может быть? – подсказала Тишка.

– Нет, – уши Чебургены снова пришли в движение. – Другое слово… Ваш язык… Он очень сложный язык. Не в смысле произношения, а в остальном… Много разных интересных слов. Разные значения. Я не могу понять. Не могу правильно подобрать. Вы говорите: «Чайник долго остывает» и «Чайник долго не остывает».

– Ну? – не поняла Тишка.

– Это… – страдальчески посмотрел на неё Чебургена, – …это же одно и то же! А ещё вот: «На косе косой косой косил косой…». Причём если заяц был девушкой, то у него ещё и коса могла быть! Так много смыслов. Нужно подбирать слова. Много думать. Нужно время…

– Ты что, медленно думаешь? – удивилась Тишка. – А ещё из космоса прилетел.

– Центральный процессор искусственного интеллекта корабля, сопряжённый с моим мозгом, загружен на девяносто восемь процентов решением проблем с устранением поломок и стратегическими задачами по возникшей внештатной ситуации. На речевую коммуникацию с вами как представителем автохтонного населения данного региона планеты остаётся очень мало оперативной памяти, – непонятно сказал Чебургена.

– Чего? – честно спросила Тишка.

– Ничего, – Чебургена вдруг сел на траву в той же позе, что и Тишка. – Всё очень плохо.

Они сидели, разделённые ручьём шириной в один шаг, друг напротив друга – зелёный чебурашка, у которого всё было плохо, и девочка, у которой был пакет с батарейками и ирисками. Сидели и молчали. Прилетела стрекоза, села Чебургене на ухо. Он не сгонял её и от этого стал совсем смешной.

– А откуда вы прилетели? – не выдержала Тишка.

Ей было жалко Чебургену, и она даже обратилась к нему на «вы».

– Наша планета не может быть названа на вашем языке, – грустно сказал Чебургена.

– Буквов нет? – догадалась Тишка.

– Звуков, – кивнул Чебургена. – Предвидя ваш вопрос про моё имя – ответ будет таким же.

– А меня Аня зовут, – сказал Тишка и тут же задала новый вопрос: – А почему чебурашка, а не… трансформер там… Бамблби какой-нибудь или человек-паук?

– Потому что на основе проведённого анализа этот облик… – Чебургена взял себя за зелёные мохнатые уши и помахал ими, как крыльями бабочки, – признан наиболее комфортным для восприятия вашей возрастной категорией в стрессовой ситуации и, следовательно, наиболее подходящим для первого контакта.