Текст книги "Псевдоним бога"

3

Москва, здание прокуратуры

– Имя, фамилия, отчество.

– М-мое?

– Мое мне известно: Грубин Олег Орестович. Ваше, ваше!

– Гамов Константин Алексеевич.

– Год рождения?

– Семьдесят восьмой.

– Место рождения?

– Город Калуга, Россия.

У Кости Гамова двоилось в глазах. Зеленоватый туман стелился перед мысленным взором жирными пластами, и проскакивали в этом тумане длинные желтоватые искры, похожие на светящихся головастиков-мутантов. Лицо следователя, заслоненное полупрозрачными пластами этого дурнотного тумана, казалось неряшливо вылепленным из желтоватой глины, плохо замешенной, рябой, комковатой. Глаза, криво засаженные в слой этой глины, тускло поблескивали, длинный шевелящийся рот вызывал у Кости одну за другой волны тошноты. Он смотрел на этот рот, выплевывающий стандартные вопросы, и не мог оторваться. Слова, произносимые следователем, почему-то вызывали ассоциации с оловянной плошкой, в которую из подтекающего крана падают капли холодной воды. Нет, Костя Гамов не был напуган. Страх в большинстве проявлений – эмоция вполне осознанная, в Гамове же копошился глубинный первородный ужас сродни тому, что испытывал неандерталец, прятавшийся в пещере от первых ударов грома и призрачных всплесков молний.

– Известен ли вам, гражданин Гамов, Марк Иванович Крейцер? Если да, то где и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились? Как давно?

Следователь Грубин, в полном несоответствии своей «говорящей» фамилии, любил вежливость. Он считал, что чем отточеннее и толерантнее манера ведения допроса, тем больше шансов докопаться до истины, сколь бы неприглядна она ни была. Иной раз он любил говорить всю эту чушь вслух, одновременно поглядывая в висящее напротив него настенное зеркало, отражавшее часть высокого многоумного лба и рыжеватый пушок, охватывающий голову следователя Грубина наподобие нимба у святых. Этот пушок должен был означать волосы и старательно наведенную прическу… Вообще у Олега Орестовича была та неопределенная безликая внешность, что может принадлежать человеку и тридцати и пятидесяти лет, без разницы.

– Марк Иванович Крейцер? Да, – сказал Гамов, – известен. Это мой дядя. А знаком я с ним… ну давно я с ним знаком, так как он, Марк Иванович, мой дядя.

– Очень хорошо, – сказал следователь Грубин с таким видом, словно ему посчастливилось узнать нечто чрезвычайно ценное для следствия, – очень хорошо.

Дорисовывая портрет следователя Грубина, который может сыграть в судьбе не последнего нашего героя столь серьезную и печальную роль, скажем, что он был очень симпатичным, умным и талантливым человеком. Вся беда состояла в том, что симпатичным он казался только самому себе, когда гляделся в уже упомянутое выше зеркало после трех-пяти стопок коньяку. Умным его считала только супруга, такая дура, на фоне коей даже блондинистая ведущая телепередачи «Армейский магазин» казалась средоточием мудрости и кладезем знаний. Кроме того, она была подслеповата, что позволяло Грубину экономить электричество: почтенной даме было решительно все равно, включен на кухне свет или нет, поскольку процесс приготовления пищи все равно шел на ощупь. Что же касается таланта, то он в самом деле был; собственно, именно за этот талант начальство и коллеги терпели в стенах прокуратуры такого красавца, как Олег Орестович. Дело в том, что Грубин прекрасно умел выбивать показания различного толка, и совершенно безразлично, кто сидел перед ним – матерый уголовник или перепуганная девушка, обвиняющаяся в отравлении соседки снотворным на почве ревности. У Грубина был свой метод, и отменный. Правда, применение этого метода стало возможным только благодаря матушке-природе, наделившей следователя (помимо уже перечисленных достоинств) острейшим полиартритом пальцев левой ноги. Заболевание обусловливало и манеру ведения Грубиным допросов: когда у него не было приступа болезни, он говорил подчеркнуто вежливо, ставя коварные вопросы и мастерски истолковывая ответы обвиняемого так, как надлежало. Но стоило проклятым суставам заявить о своем существовании, стоило им заорать и зареветь, как битое бутылочное стекло, по которому едет асфальтовый каток, – и следователь переставал быть самим собой, то бишь спокойным и доброжелательным собеседником, забывал свое имя и добрый нрав и превращался в чудовище. Чудовище рвало на себе и без того редкие волосы и, выкатив наводненные болью и яростью глаза, ревело в лицо допрашиваемого: «Чё, пидор фанерррный, и долго мы тут будем в молчанку игррррать?!» Иной раз за допрос насчитывалось несколько подобных приступов. Два первых производили на допрашиваемого неизгладимое впечатление. Трех не выдерживал никто. Кололись даже матерые рецидивисты с двадцатилетним стажем отсидок. Один бедолага-бизнесмен, крайне впечатленный нравственными метаниями следователя Грубина, признался не только в убийстве конкурента из-за пяти вагонов деловой древесины, но и в совращении малолетних, а также в тайной зоофилии и соучастии в поджоге Москвы наполеоновскими войсками. Он порывался взять на себя еще и все теракты на Ближнем Востоке за последние пятьдесят лет, но его вовремя увели.

Коллеги звали Олега Орестовича Обыском Арестовичем. Нет, конечно же товарищ Грубин брал свое не только ором и натиском. Были у него и иные, куда более тонкие подходы… Но недоброжелатели, которых Олег Орестович плодил в количестве, превосходящем темпы размножения китайцев или индийцев, приписывали пробивные качества следователя лишь его чудодейственному артриту.

Вот такой милый человек задавал Константину Гамову гладкие, отполированные долгим употреблением вопросы и выслушивал скомканные дрожащие ответы.

– А известно ли вам, чем занимался ваш дядя?

– Мне… это… гм… Он работал в каком-то закрытом научно-исследовательском центре. Честно говоря, я толком не знаю… н-не знаю, что он там исследовал…

– В самом деле? Какая жалость. А ведь именно об этом я хотел бы спросить вас. Значит, не знаете? А где находится этот закрытый, с вашего позволения, исследовательский центр?

– Где-то в Подмосковье.

– В самом деле? А почему вы думаете, что именно в Подмосковье? – Олег Орестович соорудил на своем плохо вылепленном лице милую улыбочку.

Гамов собрался с силами и выпалил в ответ:

– Потому что под Москвой нет больше никаких других территорий, кроме как Подмосковье!

– М-да… Действительно… Очень ценная информация.

– К тому же я уже полгода работаю в этом НИИ охранником, – добавил Гамов. – Ну на проходной сижу, документы там…

– Ах вот оно что, – мягко проговорил Грубин. – Наверное, случайно туда попали. И что, хорошо платили?

– Да не жалуюсь.

– А что ж это вы, Константин Алексеевич, – ехидно начал следователь Грубин, – о месте своей недурно оплачиваемой работы говорите так, гм, обтекаемо и неопределенно: «где-то в Подмосковье»? Не уважаете работодателей, а?

– Да я на местности плохо ориентируюсь. Т-топографическая память – никакая…

– Ну хорошо. Не будем пока о вашей памяти… пока не будем. Все по порядку. Мне известно, что ваш дядя, Марк Иванович, почти всю жизнь прожил в Германии. Только последние пять лет он провел в Москве. Не так ли?

– Да. Так. Я с ним и познакомился только пять лет назад, а раньше никогда его не видел. Моя мать наполовину немка, вот по ее линии – дядя Марк, – сообщил Гамов.

Следователь Грубин неспешно разгладил тяжелый подбородок:

– Немка? Гм… Ну конечно же… Следовательно, вы познакомились пять лет назад?

– Да. Он сам позвонил мне. Сказал, что мой дядя по матери. Решил вернуться на родину, он ведь из поволжских немцев, его корни – в Энгельсе, это в Саратовской области город такой… там вообще большая немецкая диаспора. Я к тому времени уже жил в Москве, переехал из Калуги, учился в МГУ…

– Да, на факультете журналистики… Довольно недурно учились первые три курса, не так ли? А потом что-то произошло, ну и покатилось… Я тут полистал ваше личное дело. Что там такое в университете-то было? Девочки, выпивка, интересная творческая компания, а? Потом, правда, по окончании МГУ вы снова в гору пошли, имели отличный карьерный рост, лихо так, скачками. В серьезных местах работали, правда? – Грубин хитро подмигнул. – Да расслабьтесь, что вы так зажались, я же вас не пытаю, на дыбу не вздергиваю, как это за нашими предшественниками водилось, верно? Вот, сигареточку не угодно ли? Нервы успокаивает…

– Нет, я уже накурился, – медленно поднимая глаза, проговорил Гамов.

– Как угодно… Ну, продолжим. Довольно о вас самом, Константин. Поговорим лучше о жизни вашего дяди. Пока что – только о жизни. Итак, вам известно о нем только то, что он пять лет назад приехал из Германии, работал в некоем научно-исследовательском центре и вел достаточно закрытый образ жизни.

– Мне кажется, вам известно о нем гораздо больше, чем мне… Есть ли смысл в таких вопросах? Лучше сразу спросите: я ли его убил? – с горечью отозвался Гамов.

– Не торопитесь. Если я задаю вам именно эти вопросы, значит, я считаю их целесообразными. Не скрою, мы навели о нем справки и собрали достаточно полное досье, но ведь, как вы сами понимаете, нельзя вести дело об убийстве человека, не владея подробной информацией об этом человеке.

Следователь Грубин вообще любил изрекать банальные истины в духе «Волга впадает в Каспийское море» и «вторник обычно следует за понедельником». При этом у него был такой загадочный вид, словно он приоткрывал глаза всему человечеству на одну из величайших загадок бытия.

– Я пока и не думаю обвинять вас в чем бы то ни было. Успокойтесь. Подумайте. Я далек от мысли, что именно вы имеете какое-то касательство к этим злополучным событиям вокруг вашего дяди, Марка Ивановича Крейцера. Просто имеются определенные улики, и они в некотором роде работают против вас, Константин, – живо распространялся Олег Орестович. – Вы были последним, кто видел его живым, и это ясно следует из показаний соседей и консьержки. Далее: в кухне обнаружен нож в крови Марка Ивановича, на рукоятке только два вида отпечатков. Одни принадлежат хозяину квартиры, Крейцеру, а другие – вам, Константин. И это еще не все, но об уликах – позже… А сейчас расскажите мне о вашем дяде как можно подробнее. Могут быть какие-то детали, зацепки, нюансы, которые не отражены в его личном деле и в официальной информации о нем, но могут быть известны вам как родственнику Марка Ивановича. Помощь следствию вам, бесспорно, зачтется, и быть может, именно ваши собственные показания и засвидетельствуют вашу полную непричастность к преступлению. Смелее!

И Олег Орестович, благородный следователь Грубин, сделал широкий и красивый жест, словно очерчивая широкое поле для последующих рассуждений и показаний Гамова.

Костя заговорил:

– Ну что я могу сказать о дяде Марке? Живет он замкнуто… то есть жил. Круг контактов у него сужен донельзя… С кем он общался на работе, я не очень хорошо знаю, а вот в быту он постоянно контактирует только со мной, ну и еще с Геной.

– С Геной? С каким Геной?

– Не с каким, а с какой. Генриетта. Сокращенно – Гена. Это его дочка. Приемная, не родная, он ее из Германии привез. Гена – это я ее так прозвал.

– На крокодила похожа, что ли? – съязвил шутник Грубин.

– На крокодила? Нет, что вы… Олег Орестович. Она очень красивая. Мне иногда кажется, что даже слишком красивая, – угрюмо ответил Гамов. – Это как Пушкин в письме к жене: «Не дай Бог хорошей жены, хорошую жену часто в пир зовут».

– Этот Пушкин из числа знакомых вашего дяди? – машинально спросил Грубин, и только спустя несколько мгновений до него дошло, что, собственно, он спросил. – В-в-в… Значит, Генриетта и вы. Цитаты вот приводите. Шутить изволите, молодой человек. А ведь дело-то не шуточное. Совсем, совсем не шуточное. Между прочим, не приходило ли вам в голову, отчего ваше задержание было так солидно обставлено? СОБР, ночной захват, эффектная погоня с падением в реку? Нет, справедливости ради – последнее вы сами себе обеспечили, но вот все остальное?.. Не думали ли вы, гражданин Гамов, отчего вас, простого в общем-то охранника и человека рядового, берут с такой помпой?

– П-приходило. Но как-то не очень…

– А я вам объясню. Такой захват я вам обеспечил. Настоял, так сказать. Иначе прислали бы за вами участкового, который в тех краях подвизается, и всего делов-то… Как оказалось, и его одного на всю вашу перепившуюся шлеп-компанию хватило бы вот так!.. – И Олег Орестович энергично провел ребром ладони где-то на уровне своего лба. – Любезный мой гражданин Гамов, в свое время мы уже сводили с вами короткое знакомство. Это было около трех с половиной лет назад. Материалы того примечательного эпизода я уже поднял, и они у меня вот в этой папочке. Итак, весной две тысячи четвертого года вы, гражданин Гамов, были найдены в полубессознательном состоянии в леске близ подмосковного села Клюево, возле которого расположена ваша дача. – (Костя пошевелил губами, и на его лице стали проступать сероватые пятна.) – Нашли вас не одного, а в чрезвычайно приятном обществе: рядом с вами лежал труп гражданина, обезображенного ударом топора. У вас на шее были обнаружены синеватые следы от пальцев, отсюда напрашивается вывод, что гражданин Васильев, ваш сосед, ни с того ни с сего принялся вас душить. В ответ Васильев получил такой удар топором, что был развален от левой ключицы до правого бедра. Топор застрял в бедренной кости так, что экспертной группе с трудом удалось его высвободить. Конечно, все улики указывали на вас, хотя на рукояти топора не было обнаружено ваших отпечатков пальцев, а позднейшая экспертиза установила, что вам ни за что не удалось бы нанести такой чудовищный удар – дескать, банально не хватило бы сил. Когда вас привели в чувство, Гамов, – все более воодушевляясь, продолжал следователь Грубин, – вы принялись нести какую-то дикую ахинею о секретном приборе, о каких-то прыжках через пространство, о Луне и о том, что с нее к нам спустились некие существа, попросившие вас о помощи. Вы то принимались ругать этих призрачных существ, то повторяли дурацкую фразу: «Контакт – это благо, но нет худшего зла, чем навязанное благо». Потом вы принялись лаять, выть и говорить на каком-то диком, тарабарском, свистящем языке, с чем и были отправлены в психиатрическую больницу. Расследование поручили достаточно молодому и усердному сотруднику, который с жаром взялся за работу и вскоре представил весь набор доказательств, что убийство совершили именно вы, а чтобы уклониться от ответственности, симулируете сумасшествие. Однако вам, Гамов, недолго пришлось симулировать: из больницы вас забрали по ходатайству вашего дяди, Марка Ивановича Крейцера, и еще какого-то чина из спецслужб, подкрепившего просьбу профессора Крейцера личным распоряжением. Нет нужды говорить, что тем молодым, но уже подающим серьезные надежды следователем был я, – продолжал Грубин, вскидывая голову, – мне тогда было не намного больше лет, чем вам сейчас, однако уже тогда меня отличали отменная хватка и проницательность.

– И скромность…

– Что? Ы-ы… Гм… Я сразу понял, что вы не тот, за кого себя выдаете. Я сразу почувствовал, что если вы и не убийца, то скрываете убийцу истинного. Потому что удар был в самом деле страшной силы… Я продолжил расследование. Я опросил ваших соседей по даче. Ведь известно, что девяносто процентов времени после окончания вами МГУ вы проводили именно на даче… дескать, там удобнее писать материалы и заметки. – Олег Орестович иронически пошлепал губами. – Опрос соседей дал немало интересных фактов. В частности, одна из ваших соседок, Кавалерова, показала, что однажды вы привезли на дачу какой-то странный контейнер, в котором что-то шуршало. Как раз в ту пору у нее пропала собака…

– И она подумала, что эту собаку, мерзкую, облезлую шавку, спер я и посадил в этот контейнер?! – иронически воскликнул Костя. – Не припомню такого случая, гражданин следователь, может, был пьян… но только у вас удивительная память, раз вы помните фамилии и бредни различного рода полоумных мегер типа этой жабы Кавалеровой! Ее иначе чем Холерой никто и не называл.

– Не следует так говорить о мертвых, ведь гражданка Кавалерова, насколько мне известно, скончалась около двух лет назад, – назидательно заметил Олег Орестович. – К тому же она показалась мне очень даже здравомыслящей женщиной. Так вот, она приоткрыла этот контейнер и увидела, что он полон змей! Натуральных змей, как в террариуме.

– А шайтана она не видела? А то там еще один соседушка есть, татарин Сайдуллин, синерылый алкаш, так он несколько раз на моем участке бесов углядел.

– Кстати, этого вашего Сайдуллина я отлично помню, и он сказал мне, что вы привозили на дачу лингафонную аппаратуру. Это к вопросу о его невменяемости.

– Гм… Не припомню.

– Вот и в психушке вы то же самое говорили, Константин Алексеевич, – медленно выговорил Грубин. – Но самое главное, что на основании показаний ваших соседей мне удалось установить, что вы жили на даче не один. С вами находился и Крейцер, его мельком видели и Кавалерова, и Сайдуллин, и еще несколько человек, чьи показания заслуживают всяческого доверия. Не исключено, что на даче жил не только Крейцер, потому как количество завозимой еды… Гм! И ваши гости не очень-то афишировали свое пребывание в тех местах, где вскоре произошло это зверское убийство дачника Васильева. Возможно, он был слишком любопытен и сунул свой нос туда, куда не осмелились другие соседи.

– Я так и не понял, какое отношение имеют события почти четырехлетней давности, которые я припоминаю очень смутно, к моему задержанию.

– Видишь ли, милый, – перешел на доверительную манеру общения следователь Грубин, – я потому все это вспомнил, что ты оказался в некотором роде… хорошим предсказателем, что ли. Конечно, ты слышал об огромном НЛО, который появился возле Луны?

Гамов откинулся на спинку стула и расхохотался. Поворот беседы в самом деле можно было назвать изысканным.

– Гражданин следо… Олег Орестович, если я хотел бы развлечься… я бы в цирк пошел… а не в прокуратуру! – выдавил он сквозь смех.

Маленькие злые глазки Грубина засверкали, заискрились, как разворошенные уголья. Костя осознал, что с последней фразой он переборщил.

– Я не понимаю, гражданин следователь, что вы мне хотите инкриминировать? То, что я, будучи сообщником инопланетян, убил или похитил своего дядю, профессора Крейцера?

– Гражданин Гамов, – принялся чеканить слова Олег Орестович и даже чуть привстал, демонстрируя мятые полосатые брюки с до отказа набитыми карманами, – я просто хочу знать, что делал профессор Крейцер на вашей даче три с половиной года назад, какие исследования он проводил, а в том, что там велись исследования, лично я не сомневаюсь!

– Откуда я знаю? – отозвался Гамов. – Ничего подобного я не припомню. Дядя Марк… он вообще интересный человек, за всеми его странностями не уследишь. Откуда я могу знать решительно всё? Что я, Пушкин, что ли?

Это имя второй раз прозвучало в разговоре, не имеющем решительно никакого отношения к литературе. Следователь Грубин закрыл один глаз и, кося вторым на Константина, вытянул губы трубочкой и протянул:

– Да… в самом деле, резонное возражение… не Пушкин… который… Пуш-ш…

Когда Олег Орестович вторично произносил всуе имя великого русского поэта, он уже не принадлежал самому себе. В ноге вспухла и расшевелилась свирепая боль, она вцепилась в больные пальцы так, словно ногу прихватили накаленные клещи и крутят, крутят, выламывая суставы, сминая и разрывая кожу, как тонкую папиросную бумагу. Олег Орестович перебил сам себя на полуслове и вдруг подскочил на месте, словно подброшенный невидимой пружиной. Костя Гамов смотрел с удивлением и испугом… Добрейший следователь Грубин перекосил губы так, что могло показаться, будто у него порвались оба угла рта, и заревел:

– Да что ты мне тут крутишь, скотина? На тебе труп и подозрение в шпи… шпи-о-на-же, а он мне – Пушшш… кин! Я тебе щас такую оду законопачу, никакому Пушкину и не снилось, сука! – Олег Орестович подпрыгнул на одной ноге, и его массивное мятое лицо сотряслось, пошло крупными тектоническими складками, а в глазах замелькали сухие зеленоватые вспышки. – Я ему по-хорошему, а он мне тут яйца мнет, долбозвон! Ты, б… не думай, что если дерь… дерьмократия… о-о-о!.. в-в-в!.. то тебе будут права человека зачитывать, падла! Ин-тел-ли-гент! Я тя, б… щаз запихну в пресс-хату к «синим», там тебе булки раздвинут и быстро по-петушиному петь научат, кочет ты драный! Мозги он мне тут мастурбирует! Этому пидору двадцатка, а то и пожизняк мается, а он мне про тридцать седьмой год лечит! – Раскаленные напильники медленно, с достоинством перепиливали пальцы. Грубин озверел. – Т-тебе!.. Да, б… Лаврентий Палыч тебе Майей Плисецкой покажется, когда я тебя!.. Вафел! Т-ты… ты хоть знаешь, что все расчеты, все секретные докуме… м-менты… из сейфа Крейцера… в-вы… сраная попона!.. Все документы – тю-тю! Где документы, ты, дрозофила? Сколько лет работаешь с Крейцером, на?.. Кому, сука, продал государственную тайну? Ты, б… шпион! К-кто? Где? Макака в очках! Да, шпион! Змей он на дачу возил! Шпрехен зи дойч? Спик инглиш? Ни хао, пидор! – И окончательно обессилев от боли, следователь Грубин несколько раз стукнулся лбом о столешницу, запустил в обомлевшего, обильно пропотевшего Костю Гамова тяжеленным пресс-папье в виде пузатого бегемота с суровой бюрократической мордой, а потом заорал: – На Тихорецкую состав а-атправится… вагончик тронется, перрон останется! Иа-а-а, иа-а-а! Трокадеро!.. Дека… данс!

Вне всякого сомнения, из Олега Орестовича получился бы недурной актер. По крайней мере, какую-нибудь шекспировскую ведьму или колоритную нечисть из «Вия» Гоголя он сумел бы отыграть блестяще. Неизвестно, какие еще грани актерского таланта он сумел бы продемонстрировать несчастному Косте Гамову Но тут неугомонная боль отпустила и с тихим ворчанием убралась на покой. Грубин поднял от столешницы багровое лицо со вспухшими синеватыми жилами, поправил одним пальцем прилипшие ко лбу волосы и тихим, почти нежным голосом, ставя отчетливые паузы между словами, вымолвил:

– Надеюсь, вам понятно, Константин Алексеевич, что дело в самом деле может принять неблагоприятный для вас оборот? Не угодно ли чайку? Нет? Так вы подумайте, подумайте обо всем том, о чем мы с вами только что беседовали. Хорошо? Вы уж постарайтесь. Да. А я вас скоро вызову. Да-с. Мне почему-то кажется, что вы непременно вспомните что-то важное. Не сделайте так, чтобы я разуверился в вас. Взаимное доверие – главное, не так ли? Ну вот. Вы человек умный, поймете.

У Кости Гамова застучали зубы. Конечно, простым логическим путем Константин мог дойти до вывода, что все далеко не так страшно, как тут пытается изобразить Грубин. Что у них едва хватает обоснований для задержания его на трое суток, не более того… Однако Грубин!.. Все-таки есть в нем что-то гнетущее, магнетическое. Возможно, все дело было в том, что он не играл свирепость, бешенство, злобу и ненависть, а в момент приступа на самом деле был взбешен и ненавидел… Этот человек вызывал у Гамова тошнотворный, глубоко пустивший корни инстинктивный ужас. Липкие волны этого ужаса текли по жилам. Мелкая дрожь поселилась в руках и ногах, загнала тупые неповоротливые иглы в позвоночник. Проницательный Грубин быстро окинул взглядом задержанного и произнес обычным голосом, не повышая тона, в полной уверенности, что будет услышан:

– Увести его.

В железной двери запрыгал, заскрежетал ключ… Гамов отвалился на спинку стула и смотрел прямо перед собой остановившимися, мертвыми глазами.

Были все основания полагать (используя излюбленный оборот Грубина), что допрос оборвался на самом интересном месте…