Текст книги "Свет женщины"

Ромен Гари
Свет женщины

1

Romain Gary

Clair de femme

© Editions GALLIMARD, Paris, 1977

Перевод с французского Нины Калягиной

© Калягина Н., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

I

Я выходил из такси и, открывая дверцу машины, чуть не сбил ее с ног: пакеты, которые она держала в руках – хлеб, яйца, молоко, – посыпались на тротуар, так мы и встретились впервые, под мелким, уныло моросящим дождем.

Ей, пожалуй, было столько же лет, сколько и мне, или около того. Казалось, черты ее лишь в обрамлении седых волос приобрели наконец некую завершенность, годы подчеркнули и оттенили то, что молодость и природное изящество только робко наметили. Похоже, она запыхалась, как будто бежала, боясь опоздать. Я не верю в предчувствия, но уже давно потерял веру и в свое неверие. Все эти «я больше не верю» – те же убеждения, причем столь же безосновательные.

Я кинулся собирать то, что уцелело, и чуть не упал. Выглядел я, наверное, довольно комично.

– Оставьте…

– Простите… Мне жаль, очень…

Она рассмеялась. Морщинки разбежались вокруг глаз, выдавая возраст, теперь четко обозначившийся.

– Право, пустяки. Что упало, то пропало, мне же легче…

Она уже собралась идти дальше, и я испугался самого худшего – что сейчас мы разойдемся в разные стороны и потеряем друг друга навсегда, во имя условностей и приличий, просто потому что «так положено».

Нас спас шофер такси. Он обратился ко мне, вежливо улыбаясь:

– Извините, месье, мне нужна улица Бургонь…

– Но… мы как раз на ней и находимся.

– Бар на углу улицы Варенн, не подскажете?

– Так вот же он.

– Ну и? Платить-то собираетесь или как?

Я порылся в карманах. Франков у меня не было. Я все обменял в аэропорту, и, когда попытался заплатить долларами, он мне тут же напомнил, что «мы здесь во Франции, между прочим». Я не знал что делать, и эта женщина с седыми растрепавшимися волосами, в широком сером пальто выручила меня – заплатила по счетчику, потом, обернувшись, заметила, скорее с иронией, нежели с участием:

– Похоже, вам не слишком везет…

А я-то полагал, что со стороны это незаметно. Я не носил летную форму командира корабля, но мне всегда удавалось сохранять в глазах пассажиров и экипажа спокойный вид человека, который все держит под контролем и умеет находить выход из любого положения. Внешность соответствующая: широкие плечи, твердый взгляд. Но теперь я буквально таял на глазах; в наше время, однако, и на проколотых шинах можно проехать сотни километров.

– Вы правы, мадам, сейчас тот самый момент, когда в старых добрых романах человек идет к священнику, и по возможности – к незнакомому.

Развеселить ее мне не удалось. Взгляд мой молил о подаянии, и она не могла этого не почувствовать. Никогда мне не приходилось оказываться в столь беспомощном положении. Когда я спросил потом у Лидии, о чем она подумала в те первые минуты, она призналась: «Я подумала, что одолжила сто франков какому-то проходимцу, к тому же совершенно пьяному, и могу с ними распрощаться». На самом же деле жизнь выбросила нас за борт, ее и меня, и произошло то, что называют встречей.

– Послушайте, я ваш должник…

– Какие мелочи…

– Если позволите, я выпишу вам чек…

Я возвращался из Руасси. Я отправился туда днем на такси, чтобы лететь в Каракас, как и задумал. Я устроился в углу, надвинул шляпу на глаза и так и сидел, слушая объявления о вылетах. Семнадцать лет я проработал в «Эр Франс», и большинство экипажей знали меня в лицо, а я хотел уклониться от любых встреч и дружеских расспросов: «Что это ты, никак летишь пассажиром? Подумать только, полгода отпуска, не много ли? А Янни́к? Ты теперь отдыхаешь без нее?» Я был настолько выбит из колеи, что любое мое решение тут же реализовывалось в действии, совершенно противоположном. Я прослушал объявление о посадке на рейс в Каракас, прошел через зал ожидания, сел в такси и дал шоферу наш адрес на улице Вано. Спохватился я как раз вовремя и попросил высадить меня у бара на углу. И то это было слишком близко. Мы жили в этом квартале не первый год, и меня могли узнать. «В котором часу вы от нее ушли? – В три. Я собирался лететь в Южную Америку, и мой самолет… – Вас видели на улице Варенн в семнадцать двадцать. – Да, я вернулся. – И вы не зашли домой? Вы ведь были всего в двух шагах оттуда. – Нет, я собирался, но передумал. И потом, мы же договорились… – О чем же? – Мне не в чем себя винить. Что мне еще было делать? – В подобных случаях, сударь, оставаться в живых – низость. Достойнее пустить себе пулю в лоб». В отношениях с самим собой я всегда злоупотреблял иронией. Однако если мне выпало жить дальше, и не один год, придется привыкнуть к таким допросам, и чем скорей, тем лучше. Вряд ли они прекратятся в ближайшее время. И все же единственное, в чем я мог себя упрекнуть, так это в том, что не сел в самолет. Я не был убийцей, который прокрадывается на место преступления. Место… да наш голубой шарик так давно вертится вокруг Солнца, что всем даст фору по части преступлений.

Мы стояли под дождем среди валяющихся на тротуаре продуктов.

– Вот, пожалуйста, нам уже трудно расстаться, – сказал я.

Она рассмеялась, и от прорезавшихся морщинок лицо ее стало совсем добрым.

Кафе называлось «Арис». У стойки сидел человек, очень элегантный, в пальто из верблюжьей шерсти и шляпе борсалино, он держал на поводке серого королевского пуделя, подстриженного, как парк Ленотра[1]1
  Андре Ленотр (1613–1700) – французский архитектор, мастер садово-паркового искусства, создатель «французского» парка с четкой геометрической планировкой. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть]. По случайности, которая, возможно, не была таковой – кто знает, а вдруг в этих музыкальных ящиках все подстроено, чтобы посмеяться над кем-нибудь или, напротив, кому-то угодить, – словом, один подросток попытал счастья, рискнув парой монет, и теперь слушал Шопена.

– Думаю, нам стоит поговорить, иначе все как-то уходит слишком быстро и неизвестно куда, и потом приходится возвращаться… «Не понимаю, что я делаю в этом кафе с совершенно незнакомым человеком», так?

– Да.

К нам подошел официант.

– Два кофе со сливками, – сказал я и повернулся к ней: – Ну вот, теперь понятно, что мы здесь делаем.

Она улыбнулась не без некоторой жестокости:

– Я только жду обещанный чек, ничего больше.

– Бог мой…

Я достал из дорожной сумки чековую книжку:

– На чье имя?

– Выпишите на предъявителя…

– Все же я хотел бы знать ваше имя, вдруг пригодится…

– Лидия Товарски.

Человек с пуделем двинулся ко мне:

– Извините меня, месье… мадам… – Клоунским жестом он снял и водрузил обратно свою шляпу. – Я дрессировщик собак, и… у меня такое впечатление…

– Лас-Вегас, семьдесят пятый год, – помог я ему.

Казалось, он обрадовался:

– Вы исполняли номер…

– Нет, я был барменом в «Сэндз».

– Ах да, теперь припоминаю… – Он протянул мне свою визитку: сеньор Гальба, адреса агентств в Нью-Йорке, Париже и Лондоне. – Когда постоянно путешествуешь, под конец уже никого не узнаешь…

Я молчал. Он понял, сразу как будто забыл все, чем хотел поделиться, опять снял и надел шляпу и вернулся вместе с пуделем назад к стойке.

– Бармен, в Лас-Вегасе в семьдесят пятом, – что вы там делали?

– Ничего. Я там не был. Просто ему нужно было встретить хоть кого-нибудь знакомого, этому бедолаге…

Она посмотрела на меня с любопытством, но в то же время строго:

– Когда так быстро ставят диагноз «одиночество» незнакомому человеку…

– Не будем так сразу пускаться в откровенности, мадам, – ответил я с подчеркнутым достоинством.

Она опять рассмеялась, ненадолго разогнав окружавших меня призраков.

– Я говорю «мадам», дабы показать, что соблюдаю дистанцию… Мы с вами совершенно друг другу чужие, мадам, и можете не сомневаться, я нисколько не преувеличиваю значимость этих двух чашечек кофе… Только что на улице я вас нечаянно толкнул, выходя из такси, ну и…

– А вы забавны.

– Если бы я только мог развеселить вас хоть на несколько мгновений, мне стало бы легче. Давать поводы для смеха – по-моему, это самый щедрый дар. А как вы, все в порядке?

За окном одна за другой проезжали машины – улица, разумеется, с односторонним движением – и день стоял серый и унылый. Дрессировщик стремительно набирался в баре, так что вскоре ему вообще никто не будет нужен. Пудель смотрел на него с мучительным беспокойством: не так-то просто понять человека.

Мы молчали, и вот что решило все: наше молчание не становилось невыносимым. Казалось, что вид у нее какой-то потерянный, но, может, мне просто нужно было на что-то надеяться.

– Извините меня, – начал я. – Я не… Я только…

– Да, вижу. Я, знаете, умею распознавать сигналы бедствия. Представьте, я изучила эту науку. Я потеряла мужа и дочку полгода назад в автомобильной аварии. Что ж, полагаю, теперь мы можем распрощаться. – Она протянула мне руку в перчатке: – Не унывайте. Все еще, может быть, образуется.

– Я думаю вернуться во Францию к началу года и, если вы позволите…

– Да, конечно. Далеко вы?

– В Каракас.

Она долго рылась в сумочке, но так и не нашла ни чем, ни на чем записать. Я сходил в кассу за ручкой, и она написала «Лидия Товарски», адрес и телефон на розовом листке оплаченного счета, шесть франков с мелочью, включая обслуживание. Я положил листок в карман.

Она мило улыбнулась мне на прощание, как бы говоря, что теперь мы в расчете, и вышла. Я не был уверен, что хорошо запомнил лицо, и догнал ее на улице.

Она обернулась, вопросительно глядя на меня.

– Нет, ничего. Это чтобы узнать вас в следующий раз…

Седые, довольно длинные, до плеч, волосы она носила распущенными, не знаю уж, потому ли, что чувствовала себя молодой, или в память о своей молодости. Высокие, выступающие скулы; черные, необычно широко посаженные глаза, сияющие из темных впадин. Глубокая морщинка на переносице рассекала посередине прямую линию бровей, напоминая птицу, летящую на расправленных крыльях.

Она легко, по-дружески, положила ладонь мне на руку:

– Вам нужно вернуться домой и поспать. Позвоните мне как-нибудь, когда мы оба возвратимся из тех дальних стран, где сейчас находимся.

Подъехало такси, и все было кончено.

Что ж, по крайней мере, полчаса я убил.

Я вернулся в кафе. Ее незанятый стул сиротливо пустовал. На сиденье стояла пепельница. Мой приятель из Лас-Вегаса все еще торчал у стойки, и я решил угостить его чем-нибудь для поднятия настроения. Кальвадос, к примеру, или тот же коньяк. Верблюжье пальто с высоким воротом, старая шляпа борсалино с широченными полями, лихо надвинутая на правую бровь, волосы, крашенные с особой аккуратностью, чтобы сохранить серебро седины на висках, – он был лет на тридцать старше моих первых воспоминаний: «бугатти», «делаж», а в кино – Джина Мане и Жан Мюра. Внушительный нос, прямо-таки мефистофельский, с горбинкой, и могучие ноздри. В черных оливках его глаз отражалась дряхлость Казановы, а нос, контрастируя с тревожно-тоскливым взглядом, решительно выдавался вперед, как бы в поисках подкрепления. Он исполнял в «Клапси» номер с дрессированными собачками и назавтра, вместе со своей труппой, состоявшей из ассистента, шимпанзе и восьми пуделей, собирался отправиться в турне по Мексике и Южной Америке.

– Это всемирно известный номер. Годы творческих усилий… Труд всей жизни. К сожалению, у меня постоянно сложности со страховкой. Видите ли… – Он приложил руку к сердцу. – Три микроинфаркта. Смрт.

– Как вы сказали?

– Это по-сербски: смрт. Я говорю на семи языках и должен вам заметить, что у славян, пожалуй, самое подходящее название для этого… Смрт по-сербски, смерть по-русски, смьерчь по-польски… Есть в этом что-то змеиное… У нас, на Западе, совсем другие звукосочетания, более благородные, что ли: la mort, la muerte, Tod… Но смрт… Будто какая-то мерзкая тварь ползет по ноге… опасней, чем самый ядовитый скорпион. И вообще, на мой вгляд, люди относятся к смерти чересчур почтительно.

– В английском death тоже есть нечто шипящее, – заметил я.

– Точно. Так что же вы делали после Лас-Вегаса?

– Я никогда не был в Лас-Вегасе.

– Да? Значит, это был кто-то другой и где-то в другом месте. Не важно, встречи – это всегда приятно. Приходите сегодня посмотреть мой номер в «Клапси». Я скажу, чтобы оставили для вас столик. Не каждый день встречаешь старых знакомых… Или заходите после, поужинаем. А? Вот моя визитка.

– Вы уже дали мне одну.

– Я живу неподалеку: отель «Кийон» на улице Боз-Ар. В половине первого ночи антракт между двумя отделениями, а мои выходы сначала в одиннадцать вечера, а потом в час. Наверняка там найдутся какие-нибудь общие знакомые…

– Я сегодня улетаю.

– Куда?

– В Каракас.

Совсем рядом какой-то молодой человек спросил телефонный жетон. Нет, о том, чтобы позвонить, и речи нет. Не могу я признаться, что не улетел, да еще и нахожусь поблизости.

– Приятная дама ваша спутница. Не хочу показаться нескромным… но со стороны это выглядело как разрыв.

– У вас наметанный глаз.

– О, это было несложно. Я сразу сказал себе: дело идет к концу.

– Верно. Cheers![2]2
  Ваше здоровье! (англ.).


[Закрыть]

– Будьте! Официант, повторите. Я знал стольких женщин в своей жизни, что, можно сказать, всегда был один. Слишком много – все равно что никого.

– Глубокое замечание.

– Это как раз и навело меня на мысль сделать такой номер… Вы должны посмотреть, он того стоит.

– Как-нибудь, обязательно.

– К сожалению, скоро мне придется уйти со сцены. Эта страховка такая подлая вещь. Они кидают вас при первом же удобном случае. Единственное, что меня беспокоит во всем этом, – мой Мату-Гросу.

Королевский пудель навострил уши и поднял серую лысеющую морду.

– Вы, наверное, заметили, что он не сводит с меня глаз? Как будто понимает, что меня тревожит.

– Смрт, – сказал я.

– Точно. Он боится остаться один. Собаки всегда так тоскуют! А знаете, может, он еще умрет раньше меня, в его-то годы… Ему скоро четырнадцать.

– Ну да! И давно вы вместе?

– Тринадцать лет. Он жил у одной женщины, которую я очень любил. Она сбежала с каким-то каскадером – мальчишка, двадцать два года, – они любят опекать начинающих, это понятно, – и оставила мне Мату-Гросу, чтобы я не чувствовал себя таким одиноким… Он не состоит у меня в труппе: он не артист, просто друг. У меня всего восемь пуделей и шимпанзе. Жаль, что вы уезжаете…

Он порылся в портфеле и вытащил еще одну визитную карточку.

– Вы уже дали мне одну, – повторил я.

Он рад был любому лишнему подтверждению собственного существования.

Он вздохнул. Расплатился в баре. Мы долго жали друг другу руки на прощание.

– Может, еще встретимся где-нибудь… Очень рад был снова повидать вас. Очень.

– Я тоже.

Я вышел и направился к стоянке такси. В машине достал из кармана листок и назвал шоферу адрес. Временами меня охватывала паника, сменявшаяся вдруг полной пустотой, откуда-то выплывали отзвуки смеющихся голосов, вспышки воспоминаний; усталость раскапывала завалы памяти, выбрасывая иногда на поверхность обрывки счастья. Но в основном была тоска, и еще угрызения совести. Каждая минута казалась вырванной из другой, погребенной жизни. Я снял часы, положил их в карман, но стало только хуже. Тогда я снова надел их и застегнул браслет. Было шесть вечера. Я даже не мог понять, то ли все еще только начиналось, то ли, напротив, уже кончено. В данный момент я должен был бы находиться высоко в небе, над Атлантикой, и, наверное, мы уже были бы довольно далеко, в том месте, которое пилоты называют точкой невозврата.

Старое здание на улице Сен-Луи-ан-Лиль. На почтовом ящике ее имя и приписка: четвертый этаж, налево. Я поднялся по лестнице. Красный ковер, кактусы в горшках.

Она открыла дверь, холодно смерила меня взглядом:

– Я ожидала чего-то в этом роде. Входите.

Гостиная была очень светлая. Из окон виднелись верхушки каштанов. Везде стояли цветы, но не в букетах – должно быть, она покупала их сама. Из соседней комнаты доносилась мелодия индейской флейты, разбавляя одиночество. Задыхающиеся, вымученные звуки, выдуваемые хилыми легкими туберкулезника. Она взяла у меня плащ, дорожную сумку, шляпу и куда-то их унесла. Я осмотрелся: на стенах не было фотографий, наверное, она прятала их где-то у себя. Я сел в серо-зеленое плюшевое кресло. Она вернулась, но садиться не стала.

– У вас нет собаки? – спросил я. – И не надо. Вам это вряд ли поможет. Сейчас все заводят собак. Огромный на них спрос, больше, чем когда-либо. Правда, я об этом в газете читал.

Она рассматривала меня очень внимательно, почти как врач пациента. Интерес вполне оправданный, если принимаешь у себя незнакомца со всеми признаками жертвы кораблекрушения. Наверно, она задавалась вопросом, есть ли еще уцелевшие.

– Вы похожи на человека, которого всю ночь допрашивали на набережной Орфевр. И естественно, у вас нет алиби. Конечно, это не так, но близко к тому. За вами… «хвост»?

– Именно.

– Там, в кафе, я с вами разоткровенничалась. Вы ухватились за первого же попавшегося горемыку. Распознали мгновенно. У меня тоже невесело. Если вас это утешит.

Я смотрел в пол, на синий палас под ногами. Мне хотелось во всем сознаться.

– Вы о моем приятеле из Лас-Вегаса, который сидел в баре? Со старым серым пуделем? Его зовут сеньор Гальба, и он коллекционирует инфаркты. Он очень беспокоится о своей собаке. Боится, что его любимец останется один. Пес не сводит с него глаз, будто знает, в чем дело. Вот сеньор Гальба и набирается под завязку, а собака с тревогой за ним наблюдает… Я подумал, что вам будет интересно это узнать.

– О да! Вы обратились как раз по адресу. У меня магазинчик всяких редкостей на улице Бургонь. Но, к сожалению, мне некуда вас поставить. Вы займете слишком много места.

Когда она улыбалась, вместе с улыбкой возвращалась жизнь: должно быть, в прошлом она была счастлива, и довольно долго.

Она прошла в соседнюю комнату, поставила заново ту же пластинку и усилила громкость, как будто хотела отгородиться от меня, потом вернулась.

– По-сербски это называется смрт и значит почти то же самое, что и ваша индейская флейта. Это мне сеньор Гальба рассказал, он, ко всему прочему, еще и полиглот. Теперь вы все знаете, и я могу идти…

Я подождал немного, но она не отвечала.

– Я не пьян. Просто я люблю одну женщину… Как нам случается любить… иногда. Кажется, мне нет нужды что-либо объяснять вам, вы понимаете. Мы с вами где-то одного возраста…

– Мне сорок семь.

– Сорок три, – поправил я.

Она как будто даже покраснела:

– Как вы узнали?

– Мы всегда все преувеличиваем. Говорим, что все кончено. Слушаем заунывные мелодии индейской флейты. Живем одни, чтобы доказать – прежде всего себе, – что получится. И все же смотрим на первого встречного так, как будто все еще можно начать сначала. Я бы добавил еще вот что: недостаточно быть несчастными порознь, чтобы стать счастливыми вдвоем. Два отчаяния, конечно, могут вместе составить одну надежду, но это лишь доказывает, что надежда способна на все… Я не за милостыней сюда пришел…

Я лгал, и это тоже был своеобразный способ просить подаяния. Она направилась к двери, я последовал за ней. Взял свои вещи. Она протянула мне руку.

– Надеюсь все же, что мы еще встретимся, – сказал я очень вежливо.

– Все возможно.

– Я должен вам объяснить…

– Ничего вы мне не должны. И потом, я все узнаю из завтрашних газет.

Я вышел. Она смотрела мне вслед, и я чувствовал, что она вот-вот расплачется.

– Странно, вы не похожи на подлеца, – сказала она сорвавшимся голосом и захлопнула дверь.

Мне следовало бы быть настойчивее. Она подала бы мне что-нибудь, непременно.

II

В аэропорту я пролистал свой паспорт. В этом году я уже побывал в Африке, в Австралии, в обеих Америках, и мои визы были еще действительны. Я прислушивался к голосу невидимых стюардесс, не зная, что выбрать: рейс в девятнадцать пятьдесят пять на Камерун, в двадцать три пятьдесят на Эквадор, в двадцать два десять в Бразилию или, наконец, номер в отеле на Монмартре, где я мог бы запереться и спокойно ждать конца. Я выбрал ближайший рейс – девятнадцать пятьдесят пять, Яунде и тропические леса, поменял билет и вернулся на свое место. Бортпроводница, проходившая мимо, как-то странно на меня посмотрела. Наверное, узнала. «Не поверите, только что видела капитана Фолена… Сидит, весь насупился, небритый… Что это с ним?»

«…Я не хочу быть игрушкой, которую разбирают на части, Мишель. Не хочу опускаться до этого. В жизни наступает момент, когда встает вопрос достоинства. Так что уезжай, уезжай как можно дальше, ты обещал. Не теряй головы. Не зарывайся в свое несчастье, не думай постоянно обо мне, я не хочу, чтобы память изъела тебя… Я должна тебя оставить. Придет другая, и это буду я. Иди к ней, найди ее, подари ей то, что я оставляю тебе, это должно остаться. Без женщины ты не сможешь прожить эти часы, эти годы, эту скорбь, это безумие, которое так льстиво, так высокопарно называют судьбой. Я желаю так же сильно, как люблю тебя, чтобы ты поскорее встретил ее, надеюсь, она спасет то, что было между нами, что не может, не должно умереть. Не бойся, это не будет означать, что ты забыл меня, что ты «предаешь мою память», как благочестиво выражаются те, кто чтит только смерть и отчаяние. О нет! Напротив, это будет торжество верности, гарантия постоянства, вызов всему тому, что хочет нас раздавить. Утверждение бессмертия. Она должна помочь тебе развенчать несчастье, пора перестать его обожествлять. За долгие века своего существования человечество и так оказывало ему чрезмерные почести. Мы слишком покорно, слишком безропотно склоняем голову перед тем, что с таким безразличием принимает наши жертвы, так варварски расправляется с нами. Для меня это вопрос женской гордости. Продолжения жизни, если хочешь. Это бунт, сражение за свою честь, нежелание быть попранной. Иди к ней, к моей неизвестной сестре, скажи ей, как она мне нужна. Я, конечно, уйду, но я хочу остаться женщиной…»

Я прослушал объявление о посадке на рейс в Яунде, пошел обменял доллары, и вот я опять на шоссе, в такси, везущем меня в Париж. Говоря шоферу адрес, я машинально добавил: «Четвертый этаж, налево».

Он утвердительно кивнул.

– Точно, скоро так и будет, – сказал он. – Французы уже не хотят вылезать из машин. Пока, правда, не все для этого готово. Но, наверно, там есть лифт.

Он посмотрел на меня в зеркало заднего вида, желая убедиться, что шутка удалась. Я рассмеялся.

Когда мы приехали на улицу Сен-Луи-анЛиль, уже стемнело. Я поднялся по лестнице и позвонил. Зря я отпустил такси: мог бы навестить сеньора Гальбу, который тоже ждал меня. Я уже собирался уходить, когда дверь открылась. При виде меня она изобразила насмешливое удивление, как будто еще нужно было что-то изображать.

– В чем, собственно, дело? Хотелось бы поточнее. Инстинкт охотника? Так вы не там ищете, если вообще стоит где-либо искать… Здесь вы не найдете ничего. Даже спасательного круга…

Я вошел, обнял ее. Ее ногти впились мне в затылок. Она рыдала. Не из-за меня, не из-за себя. Из-за того, чего каждый из нас лишился. Это был всего лишь момент взаимопомощи. Нам обоим нужно было забыться, переждать какое-то время, чтобы потом нести дальше свой груз пустоты. Нам предстояло пересечь эту пустыню, где сброшенная одежда, каждая вещь, что падает на пол, разъединяет, отдаляет, ожесточает, где взгляды избегают друг друга, боясь заметить наготу – не только телесную, но и ту, где безмолвие прячет свои камни. Два заблудившихся существа, которые поддерживают друг друга каждый своим одиночеством, и жизнь терпеливо выжидает, когда это кончится. Отчаявшаяся нежность, которая, в сущности, только потребность в нежности. Иногда мы искали друг друга взглядом в полумраке, чтобы преодолеть неловкость. Фотография маленькой девочки на ночном столике. Фотография маленькой девочки, которая смеется, – на камине. Портрет, нарисованный, вероятно, по памяти – линии неуверенные, неловкие. То, что было у нас общего, принадлежало другим, но объединяло нас на время этого бунта, этой краткой битвы против несчастья. Это было не между нами. Но между нами и несчастьем. Отказ ложиться под колеса, отрицание смирения. Я чувствовал ее слезы на своих щеках. Сам я никогда не плакал, и она своими слезами доставляла мне некоторое облегчение. Как только она опомнилась, почувствовав то ли сожаление, то ли угрызения совести, смятение, неловкость, вину, не знаю что, она поднялась, накинула пеньюар, села в кресло и вся съежилась, подтянув колени к подбородку. Еще ни одна женщина не смотрела на меня с такой неприязнью.

– Пожалуйста, уходите…

– Все… сейчас.

Мои вещи валялись на ковре, я стал собирать их.

– Не понимаю, почему я это сделала…

– Маленькое самоубийство, – сказал я.

Она попыталась улыбнуться:

– Да, наверное. Не сердитесь. Бывают моменты…

– Слишком много всего, в особенности того, что можно назвать ничем. Мы могли бы еще немного побыть вместе.

– У меня нет никакого желания быть счастливой.

– Кто говорит о счастье, Лидия? Но вот взаимная поддержка…

– Вы прекрасно видели, что я… ни на что не гожусь.

– Конечно, если делать это как с седьмого этажа бросаться…

– Не будьте так строги…

– Да что вы!

Я засунул галстук в карман. Так мерзко, когда после этого начинают завязывать галстук.

– Когда это случилось?

– Полгода назад. Но никак не проходит… Я иногда думаю, не продлеваю ли это сама… сознательно, чтобы превратить воспоминания в смысл жизни. Иначе… я не знала бы, зачем я вообще еще здесь. Были свидетели той аварии. Они говорят, что муж внезапно потерял управление машиной. Но ехал он с нормальной скоростью. Мне не в чем его упрекнуть. Он посадил малышку на заднее сиденье, как делал всегда… Может быть, уже до того между нами все было кончено, и я ищу предлог, чтобы обвинить его…

Она уперлась лбом в колени, и я видел теперь только ее седые волосы. Потом она подняла голову В глазах опять стояло выражение какой-то загнанности.

– В таких случаях нужно уехать куда-нибудь далеко-далеко, – сказал я.

Наконец-то мне удалось выманить у нее легкую улыбку.

– В Каракас?

– Хотя бы.

– Это слишком далеко, слишком внезапно, и, как вы сами сказали в кафе, потом все равно придется возвращаться…

Она сходила на кухню за бутылкой виски и стаканом.

– One for the road[3]3
  На посошок (англ.).


[Закрыть], – сказала она.

– Чин-чин.

Я выпил. Она смотрела на меня с дружеским участием:

– Давно?

– Что?

– Давно вы сиротствуете без женщины?

Я взглянул на часы.

– Вот уже скоро век, – сказал я и вышел.