Текст книги "Милое дитя"

Кам что-то записывает в блокнот.

– Значит… – выговаривает он неуверенно, – он вас…

– Да, – отвечаю я.

Просто да. Этого достаточно, чтобы подтвердить неприглядный, суровый факт, Лена. Так все просто. Возможно, позднее их сотрудница попытается выяснить в подробностях, как это происходило. Так было с Кирстен после того происшествия на заднем дворе. У них принято считать, что женщинам проще обсуждать подобные темы. Однако все сводится к вопросу о том, какое из отверстий было при этом задействовано и в достаточной ли мере жертва выразила свое нежелание к сношению.

– Вы сказали, что не хотите этого? – спросила тогда женщина из полиции.

На что Кирстен ответила вопросом:

– Вы серьезно?

Мне, по крайней мере, пока не о чем тревожиться.

Но вот у Кама снова звонит телефон. Все равно не разберу, что говорят на том конце линии, поэтому поворачиваюсь на подушке и закрываю глаза. Этой ночью я без наручников… Я улыбаюсь. Мои руки свободны.

* * *

Кам откашливается. Рука с телефоном лежит на коленях. Значит, разговор уже окончен. То ли все прошло настолько быстро, то ли я задремала.

– В чем дело? – спрашиваю я и пытаюсь снова сесть.

На этот раз Мюнхен не спешит поправлять подушку у меня за спиной. Наверняка думает, что именно сейчас мне проще возиться самой, чем выносить прикосновение мужчины.

Кам ждет, пока я устроюсь. После чего сообщает:

– Мужчина найден. Мальчик тоже.

– Всё в порядке?

– Их обнаружили, – повторяет Кам, словно я спросила об этом.

И все же я киваю.

– Хорошо. – И, поскольку теперь все позади, окончательно и безвозвратно, добавляю: – Ясмин Грасс. Мое имя Ясмин Грасс. Дата рождения двадцать восьмого марта тысяча девятьсот восемьдесят второго года, проживаю в Регенсбурге. Мою маму зовут Сюзанна, фамилия тоже Грасс. Она проживает в Штраубинге. Вы можете с ней связаться?

Кам, кажется, сбит с толку, но это длится лишь мгновение.

– Конечно, без проблем.

– Спасибо. – Я улыбаюсь.

– Но это еще не все, Ясмин.

Моя улыбка замирает. Ударение на моем имени. Его лицо.

Кардиограф сигналит в ускоренном ритме.

– Что еще? – спрашиваю я осторожно.

– Вы говорили, что ударили похитителя… – он заглядывает в блокнот, – снежным шаром.

– Да. – Я быстро киваю. – А что?

Кам молчит, смотрит на Мюнхена. Переводит взгляд на меня и затем снова на Мюнхена. Протягивает ему свой телефон. Мюнхен внимательно разглядывает экран, после чего поднимает глаза на меня.

– Да что такое? – спрашиваю я в такт кардиографу. – Что случилось?

Маттиас

То был момент умиротворения, неведомого до сих пор смирения. Только мы вдвоем с Карин и рассветное, безбрежное небо. Этот миг, когда мы стояли обнявшись, был нашим островом, желанным прибежищем. Конечно, мы не могли вечно оставаться в этом уютном мирке. Я знал, что рано или поздно отворится дверь и кто-нибудь войдет, Герд или Гизнер, или кто-то из их людей, – и придется возвращаться в реальный мир. Я все сознавал и так напрягаюсь, чтобы не думать об этом, что не мог помыслить ни о чем другом. Но в конечном счете Карин сама губит момент.

– Пожалуй, надо сообщить Марку, – сказала она, уткнувшись мне в грудь.

И я:

– Только через мой труп.

И все стало как прежде, и небо уже не дарило надежду, а свинцовой тяжестью нависло над черными, рублеными силуэтами домов. В некоторых окнах уже зажигался свет. В этот ранний час люди начинали новый день и неизбежно напоминали нам, что мир продолжал вращение и невозможно было остановить его или сбежать. Не было никакого острова.

– Что же ты хочешь ему сказать? – попытался я отвертеться от назревающей дискуссии, в которой все равно не нашлось бы компромисса.

Карин всегда поощряла Марка. «Он никогда не тронул бы Лену». И ничто не могло ее разубедить.

А я первым делом назвал его имя, тогда, в полицейском участке, когда мы приехали заявить об исчезновении.

– Марк Суттхофф, – сказал я без раздумий.

– Маттиас! – вскинулась Карин и толкнула меня локтем в бок.

Суттхофф, в своем воображаемом мире модель/актер/певец, а в действительности самодовольный торговец подержанными машинами, у которого мы в свое время купили «Поло» для Лены. Ей только стукнуло двадцать, она еще жила с нами и пока не перебралась в свою квартирку в Хайдхаузене. Я ничего не замечал, но, вероятно, он уже тогда, на стоянке, вился вокруг Лены и за моей спиной добыл ее номер.

Как-то вечером он заявился к нам домой, и Лена радостно сообщила:

– Пап, ты же помнишь Марка, он продал нам «Поло».

Этим ему и следовало ограничиться. Это все, чего мы хотели от него: маленький синий «Поло», будь он проклят. Нам не требовалось бонусов в виде растянувшейся на долгие годы драмы. Лена и Суттхофф вместе, Лена и Суттхофф порознь. «Представляешь, Марк флиртовал с другой! – Вот и пусть валит к черту! – Но, пап, я же люблю его!»

Лена не видела того, что видел я. Он был просто недостаточно хорош для нее.

Карин обычно отмахивалась от моих доводов: «Ты даже не хочешь дать ему шанс», – и при этом вздыхала и качала головой.

Никто не видел того, что видел я.

И теперь, в больничной палате, мы, похоже, возвращались к этой ненавистной теме. Карин хотела позвонить Марку и рассказать о том, что произошло этой ночью.

– Мы сами толком ничего не знаем, – процедил я сквозь зубы в надежде, что на этом все и закончится.

– Я не говорю, что надо звонить сейчас, уж точно не в такую рань. Но позднее…

– Что ты несешь… – не сдержался я, но в следующий миг опомнился.

Однако Карин высвободилась из моих объятий и шагнула обратно к кровати.

– Прости, – бросил я через плечо. – Просто я не понимаю, к чему это. Он уже не имеет никакого отношения к Лене.

– Он тоже страдал, как и мы.

– От чего? От неизвестности? – Я возмущенно выдохнул. Не прошло и года после исчезновения Лены, как Марк перебрался в Париж, с новой подружкой. – Ему не так уж много времени потребовалось, чтобы забыть о ней. Ей бы этого не хотелось…

Я запнулся, и это не укрылось от Карин.

– Сейчас все равно остается только ждать. Но когда станет известно что-то конкретное, нужно будет ему позвонить. Я серьезно, Маттиас. Мы должны позвонить, это справедливо.

Я отчетливо видел, как исказилось мое лицо в отражении.

– Я сказал – нет, – огрызнулась эта гримаса.

– Ладно, – вздохнула Карин. – Успокойся. Я не хотела…

Недосказанные слова заполнили пространство своей тяжестью.

С той минуты мы не проронили ни слова. Воздух по-прежнему налит тяжестью, молчание гнетет нас обоих. В голове разворачиваются сценарии, от которых еще страшнее, если не поделиться ими.

– Пока что у нас лишь разрозненные сведения, – сообщил Гизнер.

Похищение, хижина в лесу, женщина похожая на Лену, маленькая Ханна. Я пытаюсь увязать все воедино, но ничего не получается. И потому я принимаюсь мерить шагами палату, как запертый тигр. Карин лежит на кровати, взгляд неподвижно устремлен в потолок, руки сложены на животе. Я отмечаю, что ей не помешало бы немного поспать.

– Не могу, – отвечает она вполголоса.

Ощущение такое, словно мы ожидаем результатов сложной операции. Я теряю выдержку.

– Пойду спрошу, что там.

Карин приподнимается на локтях.

– Уверена, они еще ведут опрос, иначе давно пришли бы и всё рассказали.

– Может, я сумею помочь.

– В чем, в опросе? – Карин тихо смеется. – Ох, Маттиас…

– Нет, я серьезно. Почему они так долго? Может, этой особе нужно просто приставить пистолет ко лбу. Наверняка она знает, что с Леной.

У Карин расширяются глаза.

– Ты так думаешь?

– Ну конечно! С чего бы еще ей выдавать себя за Лену? И почему эта девочка считает ее мамой? – Я указываю в направлении двери. – Та девочка – дочь Лены, это и слепой разглядит! Для этого не нужны никакие ДНК-тесты.

Карин свешивает ноги с кровати.

– Думаешь, эта женщина как-то причастна ко всему?

– Ну ты ведь и сама заметила, что не все увязывается в этой истории?

Стук в дверь.

Карин рывком вскакивает с постели и тянется, чтобы взять меня за руку. При этом пальцы перебирают по воздуху, так, словно играют замысловатую пьесу на пианино. Я хватаю Карин за руку и притягиваю к себе. Так мы и стоим, взявшись за руки, плечом к плечу. А еще через секунду входит Гизнер, чтобы ввести нас в курс дела.

Ханна

За дверью довольно темно. Деревья чернеют во мраке, и ветки как скрюченные пальцы чудищ. Мама кричит:

– Не поймаете!

У меня под ногами хрустят сучья, и у мамы тоже. Поэтому я знаю, в каком направлении бежать, хоть и не вижу ее в темноте. Только изредка, когда деревья расступаются, я успеваю заметить подол ее красивого белого платья, как оно отливает в сиянии луны.

Внезапно вспыхивает свет, такой желтый, словно струится яркий поток. Впереди чернеют деревья, и между ними я вижу силуэт мамы, тоже черный. Она вытягивает руки, точно ангел, готовый взмыть к небу. Потом что-то громко ударяется, и я замираю. Так ощущается испуг. Маму теперь не видно, только поток желтого света. Дальше я передвигаюсь мышиным шагом. Свет становится ярче, и приходится закрываться ладонью, потому что глаза начинают слезиться. Я раздвигаю ветки, и пока деревья не расступаются, и я оказываюсь у дороги. Мама лежит перед машиной. В свете фар я различаю ее лицо. У нее закрыты глаза.

Позади с треском ломается ветка. Я оборачиваюсь и вижу папу. Он пробегает мимо, выскакивает на дорогу, к маме, и кричит:

– Попалась!

И смеется:

– Ха-ха!

Мама открывает глаза и тоже смеется.

– Так нечестно, вас двое!

Она протягивает папе руки. Папа помогает ей подняться и вытирает лицо от красной пакости.

– Теперь твоя очередь, Ханна, – говорит мне папа. – Уж ты постарайся.

Я взвизгиваю и разворачиваюсь, готовая убежать обратно в лес. Делаю пару шагов, но что-то дергает меня за рукав. Это сестра Рут, тянет меня за толстое дерево и говорит:

– Здесь тебя никто не найдет, Ханна…

– …Ханна?

Лес рассеивается, и остается только лицо сестры Рут, совсем рядом с моим лицом.

– Ханна, – говорит она. – Просыпайся, Ханна.

Зеваю и моргаю несколько раз.

Я вовсе не в лесу, а в комнате отдыха, лежу в кровати.

– Просыпайся, Ханна, – повторяет сестра Рут.

– Теперь можно к маме? – спрашиваю я, и голос у меня все еще усталый и хриплый от сна.

Сестра Рут сначала ничего не говорит, но потом спрашивает, хорошо ли мне спалось.

Я отвечаю:

– Да, и мне приснился сон.

– Хороший?

Я киваю.

Сестра Рут улыбается по-дурацки, вполовину. И я понимаю, что что-то не так.

– С мамой все хорошо?

Теперь сестра Рут смотрит в пол.

– Я должна отвести тебя к доктору Хамштедт.

Сначала я не соображу, кто это, но потом вспоминаю. Высокая, худая женщина с темными короткими волосами, которая приходила вместе с полицейским. Доктор, которая позабыла надеть халат.

Я хочу спросить, для чего мне идти к ней, но сестра Рут меня опережает:

– Но тебе можно попрощаться.

Ясмин

Доктор Швиндт пришел, невзирая на хаос в начале смены. Даже я признавала необходимость этого.

– Это не я! Я этого не делала! – кричала я, раскидывая руки.

При этом случайно сорвала трубки капельниц, чего случаться не должно было, но случилось – как случилось многое другое, хоть и не должно было случиться. Никогда не должно было…

– Сделайте медленный вдох, фрау Грасс, – говорит доктор Швиндт и делает ударение на моем имени, словно в этом заключена некая ценность.

Кардиограф замолкает, и доктор Швиндт вынужден заново его включить.

– Техника, – комментирует он лаконично, нажимая необходимые кнопки. Мне кажется, аппарат просто устал от меня и моего непредсказуемого пульса, который зависит от моего настроения.

– Вы почувствуете некоторую слабость, – объясняет доктор Швиндт, когда кардиограф оживает.

Я решила, что он мне нравится, хотя бы потому, что в тот момент чувствовала себя такой одинокой, и никого не было рядом. Это пожилой господин, с ухоженной бородой и в очках со стеклами в форме полумесяца. Хотелось, чтобы здесь оказался мой отец. Или кто угодно другой.

– Возможно, вы ощутите онемение в руках и ногах. Но это нормально, и беспокоиться не о чем, слышите?

– Доктор Швиндт, – произношу я, и голос уже слабеет. – Вы не могли бы сделать мне одолжение?

– Какое, фрау Грасс?

– Посмотрите мой больничный лист.

Доктор Швиндт поворачивается на месте, словно ищет что-то.

– Хм, кажется, полиция забрала его на проверку… А что вы хотели знать?

Сглатываю, в горле пересохло.

– Хочу знать, не беременна ли я.

Доктор Швиндт притрагивается к носу и поправляет очки, съехавшие, пока он возился с кардиографом.

– Если вы беспокоитесь насчет успокоительного, то ничего страшного…

– Я беспокоюсь о другом, – перебиваю его.

– Хорошо, фрау Грасс, посмотрю. – Он кивает.

Этот доктор начинает нравиться мне еще больше, потому что не задает вопросов.

– Спасибо.

– А теперь немного поспите, хорошо?

Он желает мне скорейшего выздоровления и, прежде чем выйти, кладет рядом со мной пульт экстренного вызова.

И вот я лежу одна, в кончиках пальцев и в носках появляется чувство онемения. Разум пока слишком возбужден и не воспринимает этого. Адреналина в крови еще с избытком.

– Это еще не всё, – сказал Кам после звонка и показал телефон Мюнхену.

– Что такое? – спросила я. – Что случилось?

Меня охватила паника.

Они обнаружили мужчину, так минуту назад сказал Кам. Так что еще? Может, твой муж оказал сопротивление? Или вовсе скрылся от них? Может, он уже на пути сюда? Это было невозможно, совершенно невозможно. Я же ударила его снежным шаром. И достаточно сильно. Он ведь рухнул на пол. И остался лежать.

Мюнхен вздохнул и поднял взгляд от телефона, посмотрел на Кама.

Я не выдержала.

– Да скажите вы уже, что случилось!

Они посовещались, можно ли мне вообще показывать фото, которое переслали Каму на телефон.

– Для опознания это вряд ли подойдет, – заметил Мюнхен с важным видом.

Я нетерпеливо взмахнула рукой. Кам посмотрел на меня, прищурив глаза.

– Покажите ей, герр Брюлинг. Она выдержит.

Я кивнула в подтверждение.

Однако то, что я увидела, когда Мюнхен протянул мне телефон… Фото, твой муж…

– Это не я! Я этого не делала! – закричала я и выронила телефон.

Он упал на одеяло, в складку между коленями. Дисплеем кверху. На экране все, абсолютно все было залито красным. Я отвела взгляд. Его лицо, то, что осталось от него, ошметки, красное, все красное…

Мюнхен подскочил ко мне, схватил телефон и нажал кнопку, чтобы погасить дисплей. Затем вернул его Каму, и тот вновь разблокировал экран.

– Нужно удостовериться, действительно ли эти травмы нанесены стеклянным шаром, – произнес он взвешенно. – На первый взгляд это похоже скорее…

– Нет, нет, нет! – Я снова закричала. – Я этого не делала! Ударила всего раз… снежным шаром… только один раз…

Крик застрял у меня в глотке, и я замолчала. До меня постепенно стало доходить.

Я разбила твоему мужу голову. Сломала каждую кость на лице. Располосовала кожу.

Должно быть, я утратила рассудок и молотила его по лицу, пока – памм! – не размозжила голову. В точности с таким звуком как говорил он сам.

Памм! Как будто арбуз разбивается об пол.

Сделать медленный вдох, сказал доктор Швиндт.

Сделать медленный вдох, повторяю я про себя, и веки тяжелеют. Я чувствую, как тяжесть сковывает тело, и становится все холоднее, холод расползается по конечностям, и те немеют. Об этом доктор Швиндт также предупреждал, об онемении в руках и ногах. И это совершенно нормально, нет повода для беспокойства. Вот если б еще не было так холодно…

«Тебе холодно, мама?» – звучит голос у меня в голове, и я слабо киваю.

Да, Йонатан, очень холодно.

Что-то пошло совсем не так. Я убила его, Лена. Убила твоего мужа. До неузнаваемости размозжила ему лицо. Памм! раздавалось при этом, снова и снова, памм!

Голова заваливается набок. Кажется, постучали в дверь? Веки медленно приподнимаются.

Дверь открывается, входит женщина. Я уже слишком далеко, чтобы различить, происходит ли это во сне или в реальности.

– Здравствуйте, – кажется, говорит женщина. – Кое-кто хотел вас навестить.

Движение за ее спиной, я моргаю, реальность или видение… Из-за спины появляется Ханна и приближается к моей кровати. Все происходит как в замедленной съемке. Она запускает руку в правый кармашек платья. Я чувствую, как мои глаза приходят в движение. Чувствую, как от прикосновения Ханны ладонь складывается в кулак. Как Ханна осторожно, один за другим, разгибает мне пальцы. Как она что-то кладет мне в ладонь и так же осторожно складывает ее обратно в кулак. Как дрожат мои веки, и Ханна мягко целует меня в лоб, прямо в шрам. И ее голос шепчет:

– Я все запомнила.

У меня смыкаются веки, и я проваливаюсь в сон.

Женщина сбежала из плена после четырех месяцев заточения

Кам/Мюнхен – Это граничит с чудом: пропавшая в середине мая Ясмин Г. (35 лет) сбежала после четырех месяцев заключения из отдаленной лесной хижины недалеко от баварско-чешской границы. Становятся известными подробности ее пребывания в плену, которые шокируют воображение. Жертва была вынуждена проживать с человеком, личность которого полиция пока не раскрывает, и его несовершеннолетними детьми. Источники сообщают также о крайних формах сексуального и психического насилия. Так, Ясмин Г. больше недели содержалась на цепи и питалась из собачьей миски. Во вторник ей наконец удалось сбежать из плена. При этом, как сообщил утром в среду один из руководителей расследования, комиссар Брюлинг, похититель был убит жертвой. Этот случай имеет непосредственную связь с исчезновением в январе 2004-го Лены Бек из Мюнхена (23 года на тот момент).

Как и двое детей предполагаемого похитителя (девочка и мальчик, 13 и 11 лет соответственно), Ясмин Г. в настоящий момент проходит лечение в клинике. У одного из детей, помимо психических проблем, наблюдаются также физические отклонения – вероятно, дефект развития. Подвергались ли они сексуальному насилию, как Ясмин Г., пока не указывается.

Две недели спустя

Ясмин

Порядок такой: три коротких и два длинных.

Тук-тук-тук – тук – тук.

Я крадусь по коридору, но предусмотрительно выжидаю пару мгновений. За дверью скрипит половица. «Ну, топай уже», – ворчу я про себя, представляя, как фрау Бар-Лев по ту сторону двери напряженно прислушивается к звукам из квартиры. Только не сегодня, старая корова.

Вчера я так оголодала, что поспешила открыть дверь – и явила ее взору жалкое зрелище. С тех пор мне представляется, как фрау Бар-Лев у себя в гостиной наливает кофе репортеру.

– Бедняжка в ужасающем состоянии. Так исхудала, перестала мыть волосы, ходит в грязной футболке и растянутых штанах… Все по ней видно.

«По ней видно, через что ей пришлось пройти», – хочет она сказать и надкусывает кекс вставными зубами. Репортер усердно записывает. О поцелуях и прикосновениях, от которых не отмыть лицо и тело, и о том, как я прекратила принимать душ и докрасна растирать кожу, потому что у меня не осталось сил, и холодный пот въелся глубоко в поры. Остатками своего скудного разума я понимаю, что фрау Бар-Лев никогда не пойдет на такое. Но воображение рисует слишком красочные и навязчивые образы. У нее совсем небольшая пенсия, и лишние деньги не помешали бы. Хватит. Читайте сегодня: эксклюзивное интервью с соседкой похищенной женщины. Прекрати!

В животе урчит. Из-под двери тянет запахом свежеприготовленной еды. Наверняка айнтопф [9]9
  Айнтопф – немецкая разновидность густого супа, совмещающая первое и второе блюда, что отражено в названии (нем. «в одном горшке»).


[Закрыть]. Снова скрипит половица, и через мгновение я слышу шаги по лестнице. У фрау Бар-Лев больное бедро, и ходит она медленно. Теперь меня грызет совесть. Каждый день, с тех пор как я вернулась домой, эта чудесная старая женщина поднимается на мой этаж, и для нее это равносильно восхождению на Килиманджаро. Она давно могла связаться с репортерами. Но вместо этого стоит у себя на кухне, с больным бедром, и готовит для меня. Стыдно должно быть.

Я выжидаю, пока двумя пролетами ниже не хлопнет дверь, потом еще мгновение, чтобы убедиться, что на площадке тихо. Поворачиваю ключ, распахиваю дверь, подхватываю кастрюльку с коврика, захлопываю дверь и снова поворачиваю ключ. Меньше трех секунд, лучшее время. Прислоняюсь к запертой двери, и стою так несколько секунд, с кастрюлькой в руках, и дышу так, словно пробежала марафон. «Все хорошо, спокойно, дыши ровно», – твержу я, чтобы унять биение в груди. Приподнимаю крышку на кастрюле: гуляш. Могу поклясться, что чуяла запах айнтопфа.

Могу поклясться, что ударила твоего мужа всего раз.

Отношу кастрюльку на кухню и ставлю на плиту.

Я так его изуродовала, что с первого взгляда неясно, действительно ли орудием убийства, как они его называют, был снежный шар. Вероятно, служащие обыскали комнаты на предмет другого оружия, но в хижине не нашлось ни молотка, которым объяснялась бы сила ударов, ни ножа, который объяснял бы глубокие порезы. Конечно, там был и молоток, и другие инструменты, и ножи, притом очень острые, какие применяются при разделке туш. Но все эти предметы содержались под замком, и я не смогла бы до них добраться. Только после подробного отчета судмедэкспертизы снежный шар был признан единственно возможным орудием убийства. Возможно, они даже восстановили его, собрали почти целиком. Недостает лишь одного элемента, и никто его уже не отыщет.

Твой муж мертв, Лена.

Твои дети в психбольнице.

Мне следует чувствовать себя лучше, ведь я осталась жива, я победила. И должна жадно и с благодарностью глотать жизнь, за которую отчаянно боролась на протяжении четырех месяцев. В реальности все иначе. В квартире царит полумрак. Небо, которого мне так не хватало, солнце, пение птиц – мне невыносимо от всего этого. Дверной звонок выключен; я реагирую лишь на определенную последовательность стука. Я выдернула шнур стационарного телефона и полагаюсь только на мобильный, чтобы не пропускать звонков от полиции и моего мозгоправа. Лаконично отвечаю на уточняющие вопросы полиции, которым, кажется, не будет конца, а психотерапевту говорю, что у меня все хорошо. Что сегодня я выходила в супермаркет за углом, одна, без сопровождения. Аплодисменты мне. Что собираюсь приготовить что-нибудь вкусненькое, а потом наверстать последний сезон «Девочек Гилмор» [10]10
  Американский сериал о матери-одиночке и ее дочери.


[Закрыть]. Что мне, к сожалению, придется пропустить следующий сеанс, потому что обещала заглянуть мама или подруга. У меня пересыхает в горле от бесконечного потока лжи.

Хочешь знать, как на самом деле проходит мой день? Я по-прежнему просыпаюсь точно в шесть пятьдесят, и правая рука вытянута над головой – во времена моего заточения это была единственно возможная поза. Иногда я пытаюсь бунтовать и снова закрываю глаза. Меняю позу, хочу перевернуться и спать дальше. Но ничего не выходит. Нужно вставать, готовить завтрак для детей. Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе они слишком возбуждаются. Гоняются друг за другом по гостиной, как бешеные попрыгунчики, и так при этом визжат, что череп готов взорваться. Прошу вас, дети, потише!

Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе он кричит на меня. И ты называешь себя матерью? Я называю тебя чудовищем.

Его здесь нет, я точно это знаю. Он мертв, я убила его. Я знаю. Полиция нашла его труп. Но я не могу прочувствовать это. Когда психотерапевт услышала мой рассказ, она не придумала ничего умнее, кроме: «Это совершенно нормально. Это требует времени».

Знай, она просто не слышит меня. В моей жизни время больше не играет роли. Оно перестало существовать для меня с первого дня в хижине. Существует только его время. Он решает, когда наступит день, а когда – ночь. До сих пор.

Конечно, я не готовлю завтрак, все-таки здесь нет детей, и я одна в своей квартире, на – ха-ха — свободе. Тем не менее каждое утро в половине восьмого я стою на кухне. И не важно, что я просто держусь за столешницу и пытаюсь подавить голос в голове.

Ты неблагодарная, Лена. Неблагодарная и плохая.

«Я хорошая», – возражаю я голосу; жалкая попытка. Что у меня действительно хорошо получается, так это перебираться из кровати на диван или в кресло для чтения. И читать книги, ничего не понимая. «Там была река. День стоял жаркий», – пишет Хемингуэй. До тех пор меня еще хватает. Потом буквы начинают плясать перед глазами, и река из книги изгибается, подхватывает меня и несет в неистовом потоке, а жаркий день сменяется нестерпимым, огненным зноем, от которого пот градом и жжет глаза. У меня отлично получается захлопывать книги и швырять в сторону. Неплохо получается заглатывать еду, которую приносит фрау Бар-Лев, чтобы потом исторгнуть все без остатка. И получается справлять свои потребности по его расписанию, до сих пор. «Ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов, – повторил он, доставая из кармана ключ. – Сейчас двадцать часов».

Во что превращается человек, если он запрещает себе испражниться только потому, что еще лишь половина пятого? В кого я превратилась?

Я часто становлюсь перед подставкой для ножей, и порой рука, будто по собственной воле, ложится на рукоять. Это не самый большой нож в стойке, но самый острый. Когда-то мама подарила мне его на Рождество. «Режет все, – сказала она тогда, – овощи, хлеб, мясо». Мясо, Лена.

Внутри меня пустота, если не считать одного конкретного чувства. Оно укоренилось во мне, и я просто не могу от него отделаться. У меня горит в желудке, виски словно сжимает тисками, и с каждым днем их стягивает все туже. Психотерапевт и это считает нормальным. Нужно время, чтобы произошедшее улеглось в голове и я наконец-то осознала, что всё позади.

По-моему, она ошибается. Но я не решаюсь заострять ее внимание на этом ощущении. Мне и так потребовалась уйма сил и все мое актерское мастерство, чтобы выбраться из больницы. Я боюсь, что они сочтут меня сумасшедшей и снова упрячут.

Тебе следует знать, что на третьи сутки меня перевели из отделения «Скорой помощи» в закрытый корпус. Это отделение для тех пациентов, которые представляют опасность для самих себя или окружающих. Палаты, где дверные ручки снимаются с внутренней стороны. Не знаю, действительно ли они опасались, что я могу причинить вред себе или кому-то еще. А если так, то недоумеваю, почему не удосужились заглянуть в сумку, которую мама принесла мне в больницу. Я могла бы сделать это, Лена. Стараниями твоей дочери у меня было все, что для этого требуется. Но я предпочитала думать, что меня содержали в той палате, чтобы – как выражался персонал клиники – обеспечить мою безопасность и оградить меня от нежелательных посетителей. К примеру, от рьяных репортеров. Полагаю, нет нужды объяснять, какое воздействие оказывала на меня подобная мера защиты. Как я вслушивалась в шаги охранников, дежуривших за дверью в первую неделю, и слышала в них нечто иное. Казалось, это идут за мной, чтобы наказать меня. Нет смысла объяснять, что в этой запертой палате я вновь почувствовала себя в заключении, в то время как все вокруг меня говорило о свободе, об окончании мучений. Парадокс. Свобода не отменит того факта, что я была в плену. По мнению психотерапевта, важно, чтобы я виделась с твоими детьми. Но я не могу. Не могу смотреть им в глаза после того, как убила их отца.

Так, может, в этом все дело, Лена? Чувство, от которого голову словно зажимает в тисках. Может, это чувство вины?

Я принимаю обезболивающее, потому что у меня сломаны три ребра. Каждый раз я принимаю лишние полтаблетки в надежде, что это заглушит и другую боль. Лена, мне так одиноко… И вместе с тем я не могу пересилить себя, взять телефон и кого-нибудь позвать. Я думаю об отце, и о Кирстен, и о том, как было бы здорово, если б кто-то из них постучал в дверь. Три коротких и два длинных. Но этому не бывать. Оба утеряны для меня, безвозвратно. Отец погиб в аварии, когда мне было семь. Вместе с ним я лишилась и матери – не в прямом смысле, но все очень сложно. Мама проживает в Штраубинге, в пятнадцати километрах отсюда, и не жалуется на здоровье. Но после смерти отца она уже не садилась на край кровати и не пела мне детских песенок. И на прошлой неделе, когда забирала меня из больницы, она протянула мне руку в знак приветствия. Ну а Кирстен не переносила меня еще до моего исчезновения. Как видишь, Лена, твой муж не нашел бы человека менее подходящего, чем я, для своей нездоровой игры в семью. Вероятно, я была худшей кандидатурой на твою роль. Впрочем, в последние дни я часто гадаю, настолько ли она очевидна, твоя роль. При этом я имею в виду вовсе не то, к чему принуждал меня твой муж. Я имею в виду тебя, Лена. Я начала читать в интернете заметки о твоем исчезновении. Пока не могу читать подолгу – от пляшущих букв и яркого экрана у меня слезятся глаза, и от твоих фотографий, от нашей схожести в горле появляется вкус желчи. Кто ты в действительности? Кто ты, Лена Бек?

Маттиас

Герр Рогнер!

Я уже неоднократно пытался связаться с Вами через редакцию, но мне сказали, что Вы заболели. Это, на мой взгляд, не освобождает Вас от ответственности. Будучи главным редактором, Вы должны отвечать за публикуемые материалы даже в свое отсутствие. Почему Ваши сотрудники позволяют себе сочинять подобные статьи? Почему Вы допускаете, чтобы подобную дрянь еще и печатали? Я крайне разочарован Вами, герр Рогнер! Ведь Вам не понаслышке известно, каково это – пережить столь тяжелую утрату, – но именно Вам хватает наглости после моей дочери смешивать с грязью еще и имя моей внучки? Хочу выразить в связи с этим свое возмущение и подчеркнуть со всей ясностью, и Вы можете меня процитировать: Ханна вполне здорова, как умственно, так и физически – насколько человек может быть здоровым, учитывая известные обстоятельства. По причине нехватки витамина D в течение многих лет рост Ханны несколько меньше того, что считается нормальным для детей ее возраста. Верите Вы или нет, но Ханна совершенно нормальный ребенок! Она в состоянии держать ложку и не обляпаться при этом. Она не пускает слюни. Умеет ходить в туалет и даже моет руки после того. Кроме того, врачи не обнаружили следов физического насилия. Ее зубы в безупречном состоянии. Стоматолог даже вручил ей наклейку-звездочку. Вам вообще известно, что означает такая наклейка? Такие наклейки достаются исключительно – подчеркиваю, исключительно – тем детям, которые очень хорошо чистят зубы. Ханна не изъясняется звериными звуками – напротив, у нее богатый словарный запас; по крайней мере, он превосходит лексикон Вашей газетенки. Более того, Ханна говорит на четырех иностранных языках, если Вам интересно: английский, французский, испанский и итальянский. Так что Вы и Ваши коллеги можете выбрать, на каком языке она может сказать, чтобы Вы прекратили это непотребство! Мое возмущение последними публикациями не поддается измерению, и я настоятельно прошу Вас урезонить их автора. Предупреждаю, что готов принять в отношении Вашей газеты меры правового характера, если Вы и впредь позволите себе столь аморальное поведение.