Текст книги "Серена"

Глава 7

Зайдя в сарай за мешком под женьшень, Рейчел обнаружила, что уже третье утро подряд под двумя курами-бентамками и рыжей род-айлендской не греется ни одно яйцо. Лиса, ласка или бродячая собака заодно прикончили бы и самих кур, а потому девушка решила, что набег совершили опоссум или енот – или, возможно, черный полоз, явившийся запастись жирком на зиму. Рейчел нашла мешок и вышла из сарая. Задумалась на минутку, не захватить ли удочку и поискать кладки цесарок. Небо было голубым, как яйцо сойки, а денек выдался теплым впервые за всю неделю, вот только дым из трубы не поднимался вертикально, а стелился по земле. Стало быть, грядет новая перемена погоды – возможно, уже к полудню. Если снега выпадет еще больше, отыскать женьшень станет куда труднее, и Рейчел предпочла не рисковать. В итоге она вынесла из хлева мотыгу, оставив удочку на месте. «Когда вернусь, будет чем заняться», – решила она.

С завернутым в теплые пеленки Джейкобом на руках она пересекла пастбище, проволочная ограда которого уже никого не удерживала внутри: оно опустело впервые за всю жизнь Рейчел. Деревья, в чью сторону они с сыном направлялись, хранили осенний наряд: их сомкнутый покров был ярок и пестр, как россыпь старых пуговиц в банке. Довольно скоро Рейчел начала подниматься северным склоном хребта и, не сбавляя шага, миновала строй берез посреди зарослей болиголова. Издалека, со стороны Уэйнсвилла, сюда долетел паровозный гудок, и Рейчел решила, что это, должно быть, груженный деревом состав лесозаготовительной компании. И сразу же вспомнила о Бонни и Ребекке – девушках, с которыми она трудилась на кухне и общения с которыми ей теперь так недоставало. А еще она скучала по Джоэлу Вону: он мог строить из себя сурового всезнайку, но неизменно бывал добр к ней, причем не только в лагере: они вместе росли, вместе ходили в начальную школу Кольт-Ридж. В шестом классе Джоэл даже подарил ей «валентинку». Рейчел вспомнилось, как округлившийся живот заставил многих в лагере сторониться ее – но только не Джоэла.

Подъем становился все круче. Не успевшие скинуть листву деревья заслонили собой свет; словно нарезанный ножницами, он протянулся по хребту причудливо разложенными прядями. Вскоре тополя и гикори остались позади, сменились хвойными породами. Завидев куст гамамелиса, Рейчел задержалась сорвать несколько листьев; их густой, пряный запах вызывал воспоминания о целебных мазях и долгих днях, проведенных в постели. Мох темно-зеленым пушком облепил торчащие из земли гранитные валуны. Девушка медленно обошла их, высматривая под ногами не только знакомые четырехпалые желтые листья, но и лапчатку, папоротник-чистоуст и другие растения, которые, как учил ее отец, подсказывали, что где-то рядом может расти и женьшень.

Сперва Рейчел увидела лапчатку – в тени гранитной глыбы, из-под которой пробивался родник. Девушка бережно вытягивала растения из земли и складывала их в мешок. Невзначай сломав стебель, она выпачкала пальцы алым соком, незаменимым в качестве укрепляющего средства. На дереве, расположенном чуть дальше и выше по хребту, защелкала белка, и вскоре ей ответили другие собратья.

Опасливо ступая, Рейчел обошла топкий участок. Оранжевая саламандра напугала ее, вдруг выскочив из-под ковра влажных дубовых листьев. Рейчел вспомнилось, как отец наказывал ей никогда не беспокоить саламандр в роднике: они хранят чистоту воды. По другую сторону глыбы обнаружилось еще больше лапчатки и густые заросли чистоуста. Папоротники колыхались павлиньими перьями, пока Рейчел пробиралась сквозь них, задевая побеги подолом платья. Издаваемый ими нежный шепот, кажется, подействовал на Джейкоба успокаивающе: глазки у малыша сразу закрылись.

Она вошла под сень очередной рощицы лиственных деревьев и наконец заметила желтые листья, слабо мерцающие на фоне сумрачного леса. Джейкоб уже спал, и Рейчел устроила сына на земле, сперва чуть ослабив пеленки, чтобы вытянуть одну из них и подложить малышу под голову. Потом Рейчел окопала растение женьшеня кружком в добрые шесть дюймов, стараясь не повредить корень. Задрала подол повыше, опустилась перед растением на колени и перехватила ручку мотыги в нескольких сантиметрах от лезвия, чтобы осторожно отгрести рыхлую землю от стебля и выдернуть бледный корешок, похожий на морковку в прожилках вен. Далее девушка отщипнула от растения ягоды, посадила их в разрытую почву, прикрыла слоем земли и перешла к следующему женьшеню, стоявшему чуть поодаль.

Они с сыном оставались в лесу, пока над хребтом не начали сгущаться темные облака. К тому времени она уже собрала весь женьшень, какой только удалось найти, а заодно и прочие полезные растения, попавшиеся по пути. Когда Рейчел выбиралась из леса, у нее уже ныла спина; можно не сомневаться, утром ей придется совсем несладко. И все же мешок был уже на четверть полон: не меньше пары фунтов корешков, которые она продаст мистеру Скотту, с месяц просушив их в хлеву. Джейкоб успел проснуться и теперь вовсю копошился в пеленках, поэтому Рейчел стало труднее нести мешок и мотыгу в левой руке.

– Идти уже недалеко, – вслух сказала она, обращаясь сразу и к себе и к младенцу. – Сейчас мы оставим мотыгу в хлеву и отнесем вдове эту лапчатку.

Дойдя до огороженного, но пустующего пастбища, Рейчел заслышала далекий собачий лай, прилетевший сюда из лесной глуши, и подумала: не те ли это собаки, которых она видела на кладбище? И ускорила шаги, вспомнив о давно слышанной истории про то, как стая бродячих псов утащила дитя, оставленное на краю поля. Ребенка искали, но так и не нашли; родителям остались только окровавленные лоскуты одеяльца. Пока они с Джейкобом не добрались до конца выгона, Рейчел не спускала глаз с линии деревьев. Мотыгу она оставила под сенью навеса и вдвоем с сыном направилась к хижине вдовы.

– Я принесла немного лапчатки, – сказала Рейчел, – в благодарность за то, что вы присмотрели за Джейкобом в тот день.

– Очень мило с твоей стороны, – улыбнулась вдова Дженкинс, принимая пучок растений и размещая их в тазу.

– У меня и гамамелис есть, если хотите.

– Нет, ведьминого ореха у меня запасено предостаточно, – покачала головой старушка. – Много корешков накопала?

Рейчел приоткрыла мешок, чтобы показать сегодняшние находки.

– Как считаете, сколько они потянут, когда высохнут?

– Думаю, Скотт вручит тебе десятку, и дело с концом, – ответила вдова Дженкинс. – Может, и двенадцать долларов, если поясница даст ему роздыху.

– Я рассчитывала выручить больше, – призналась Рейчел.

– Если бы на севере не рухнул рынок акций, обязательно выручила бы, да только по нынешним временам деньги встречаются не чаще женьшеня.

Рейчел задержала взгляд на печи. Вдова всегда подкладывала туда немного яблоневых поленьев – но не потому, что те хорошо горят, а из-за розового цвета пламени, которое они давали. Смотреть на горящие яблоневые дрова можно так же долго, как рассматривать картину на стене, утверждала вдова. Чувствуя тяжесть спеленатого Джейкоба на руках, Рейчел невольно сравнила ее со скромным весом мешка. Девушку вдруг одолела усталость от путешествия с ребенком через пастбище и по горному лесу, которую прежде она почти не замечала. Внезапно обессилев, она опустила Джейкоба на пол.

– Этого нам едва хватит до весны, – прошептала Рейчел. – Как только отлучу малыша от груди, придется вернуться к работе в лагере.

– Едва ли это будет разумно, – заметила вдова Дженкинс. – Мне не по душе и то, что ты посещаешь тамошние воскресные службы.

– Я продала корову и лошадь вместе с седлом, – сказала Рейчел, – а теперь еще какой-то мохнатый хитрец повадился красть у меня яйца. Что еще мне остается?

– С чего ты решила, что тебя опять возьмут? Из желающих работать в лагере целые очереди выстраиваются.

– Я была хорошей работницей, – возразила Рейчел. – Они об этом вспомнят.

Вдова Дженкинс нагнулась и, негромко кряхтя, подняла Джейкоба с пола. Сев в кресло с плетеной спинкой у самого очага, устроила малыша у себя на коленях. Язычки пламени отразились в очках старухи; огоньки метались в стеклах, как розовые лепестки на ветру.

– Ты воображаешь, что тот мужчина захочет помочь вам, – мягким и ровным тоном объявила вдова Дженкинс, будто не высказывала мнение или задавала вопрос, а описывала непреложный факт.

– Если и так, моя работа тут ни при чем, – повела плечом Рейчел. – Мне надо как-то сводить концы с концами, а лагерь – единственное место, где можно хоть что-то заработать. Другого я не знаю.

Тяжко вздохнув, вдова Дженкинс притянула Джейкоба поближе к себе. Плотно сжав губы в морщинах, старуха едва заметно кивнула; ее взгляд остался упертым прямо в огонь.

– А вы станете присматривать за Джейкобом, если меня возьмут на работу? – спросила Рейчел и ненадолго замялась. – Если нет, я подыщу кого-то другого.

– Я помогала растить тебя саму. Значит, и с этим шалуном справлюсь, – ответила вдова Дженкинс. – Только дождись, пока мальцу исполнится год. Тогда и придет время отлучать его от груди. И учти: денег я не возьму.

– Мне будет неловко, если я не смогу хоть как-то вам отплатить, – вздохнула Рейчел.

– Ну, об этом мы подумаем, когда придет время. Если оно и впрямь придет. Может, еще все наладится. – Вдова покачала Джейкоба на коленях. Восторженно загукав, малыш раскинул ручонки, словно балансируя. – Да уж, если до этого дойдет, твой малец не будет мне помехой, – решила вдова Дженкинс. – Мы с ним прекрасно поладим.

По возвращении домой Рейчел вынула женьшень из мешка и разложила сушиться. Вороны, присмирев, расселись на ветвях; белки поглубже забились в гнезда, лес притих и насторожился – деревья будто жались друг к дружке, ожидая начала обещанной истории, которую им не терпелось услышать.

– Лучше бы нам найти гнездо цесарки, пока дождь не пошел, – сказала Рейчел сыну. – А заодно и пчелок проведаем.

Они направились к лесу за домом, но сперва остановились возле улья, белеющего на самой опушке. Летом Рейчел не приходилось наклоняться так низко, чтобы услышать пчел, но сейчас их дремотное жужжание было не громче ленивого ветерка. Краска на улье потемнела и почти облезла; к весне придется ее обновить, ведь белый цвет успокаивает пчел ничуть не хуже дыма.

«Ты обязана рассказать пчелам, что Эйб умер. Они улетят, если этого не сделать», – объявила ей вдова Дженкинс в день отцовских похорон. Старики верят в подобные небылицы, и, хотя Рейчел не знала наверняка, правда это или нет, так она и поступила. Сняв темные траурные одежды, она облачилась в поношенное льняное платье, а затем дошла до хлева, чтобы завесить лицо белой вуалью из муслина. К тому времени почти все пчелы уже устроились на ночлег, и лишь немногие продолжали хлопотать, когда она подходила к улью. Рейчел помнила, как медленно открылась крышка, и еще помнила запах, ясный и чистый, как у мха на берегу ручья. Спокойно и негромко она обратилась к пчелам, вливая тихие слова в их невнятное бормотание, а после направилась к дому в поздних июньских сумерках. И при этом думала, что издалека ее платье можно принять за свадебное, а ее саму – за невесту. И еще: если бы расстояние считалось не в милях и фурлонгах, а в месяцах, способных вернуть ее к зимним полудням, проведенным в постели Пембертона, то она и сама могла бы совершить ту же ошибку.

Джейкоб захныкал, и Рейчел ощутила на лице первые капли холодного моросящего дождя.

– Сперва мы добудем яйцо, – сказала она ребенку.

На это ушло несколько минут, потому что цесарки хорошо умеют прятать гнезда, но в конце концов Рейчел отыскала яйцо в сухих зарослях жимолости. Морось усилилась, обдавая лицо леденящим холодом, и девушка поспешно прикрыла голову Джейкобу уголком свернутой пеленки, а затем, войдя в хлев, поскорее опустила ребенка на мягкую кучу собранной соломы. Шепот мелкого дождя, легко щелкавшего по жестяной крыше, сделал хлев уютным: широкие плечи балок будто подобрались и напряглись, стараясь согреть и защитить хозяев.

Рейчел вышла в сарай, отцепила от удочки крючок с леской и вернулась в хлев. Острием она проделала в найденном яйце небольшое отверстие, затем завела крючок в желток целиком, спрятав металл под скорлупой. Осторожно выложила яйцо на солому, а конец шестифутовой лески привязала к шляпке вбитого в стену гвоздя. Все беды из-за того, что у них каждый цент на счету, с горечью сказала себе Рейчел. Правда, им с отцом и прежде доводилось считать гроши. Когда Рейчел было семь, они потеряли дойную корову, объевшуюся вишневых листьев. Когда исполнилось двенадцать – град побил весь урожай кукурузы. Но даже в самые сложные времена в банке из-под кофе на верхней полке в кладовой всегда оставалось несколько долларов, а на пастбище гуляли корова или лошадь, которых можно было продать.

«За него можно выручить хорошие деньги», – сказала миссис Пембертон, вручая Рейчел отцовский нож и советуя продать его. И она, похоже, была права: может статься, за нож дали бы даже больше, чем за весь собранный сегодня женьшень, да только Рейчел не могла последовать совету. Она предпочтет продать последние туфли, прежде чем решится достать из сундука нож и обратить его в деньги. Вдова Дженкинс сказала бы, что Рейчел просто зря задирает нос, да и преподобный Болик согласился бы с ней, – вот только за последние месяцы Рейчел растеряла столько гордости, что Бог точно не будет в обиде, если она оставит про запас хоть немного.

На следующее утро Рейчел нашла забившимся в угол хлева енота: у него из пасти, прямо под высунутым розовым языком, торчала леска. Когда Рейчел открыла дверцу стойла, енот даже головы не повернул – лишь шевельнулись глаза в прорезях черной маски. Но не глаза, а передние лапы зверька вынудили девушку замешкаться. Они были до ужаса похожи на маленькие руки – сморщенные и обгоревшие дочерна, но все же совсем как человеческие. Еще год тому назад отец все сделал бы сам – как в тот раз, когда здоровенный бродячий пес забежал к ним во двор и задрал петуха, или когда кобыла принесла хромого жеребенка. На ферме иначе нельзя.

Если отпустишь, он обязательно вернется, сказала себе Рейчел, и снова его уже не поймать, потому что еноты слишком умны, чтобы попасться на уже знакомую уловку. Он будет сторониться лесок и крючков, зато сожрет все остальные яйца в хлеву. Тут и выбора-то никакого нет. С некоторых пор эта мысль преследовала Рейчел почти повсеместно. Так и бывает: вначале делаешь самый первый, самый главный выбор, но в случае ошибки – а она ошиблась – выбирать уже особо и не из чего. Все равно что переходить реку в незнакомом месте. Один неверный шаг, скользкий камень или подводная яма – и поминай как звали: унесет течением, и можно лишь попытаться выжить, за что-то уцепившись.

«Это неправильно. Так не должно быть», – подумала Рейчел, уже зная, что для некоторых все бывает иначе. Подобные типы запросто могут сделать неверный выбор и, посвистывая, отправиться дальше. Собственная ошибка озаботит их не более, чем корову, прихлопнувшую хвостом надоедливую муху. И это, конечно, тоже неправильно. Из-за вспыхнувшей в сердце злости стало куда легче сходить в сарай за орудием убийства.

Когда, вооружившись топором, Рейчел вернулась в хлев, енот не шелохнулся. Девушке вспомнились рассказы отца: у рыси череп настолько тонок, что его легко можно раздавить голыми руками. Интересно, как с этим у енотов? Пытаясь понять, как лучше справиться с задачей – обухом или лезвием, – Рейчел покачала топор в руках. При неверном замахе можно перерубить леску.

В итоге девушка развернула рукоять, чтобы бить обухом. Примерилась, размахнулась, ударила – и услышала негромкий треск. Коротко вздрогнув, енот затих без движения. Рейчел опустилась рядом с ним на колени и не без труда высвободила крючок из пасти зверька. Оглядела добычу: проживи енот еще с пару месяцев, холода заставили бы мех достаточно распушиться, чтобы мистер Скотт захотел купить шкурку. Наконец, подняв убитого зверька за хвост, Рейчел отнесла его за дом и зашвырнула подальше в лес.

Глава 8

Орла прислали в декабре. Серена предупредила о скором прибытии птицы начальника станции, заодно объявив, что орла нужно без промедления доставить в лагерь, что и было сделано. Десятифутовый деревянный ящик с ценным обитателем, а также двух сопровождающих посылку юнцов разместили на грузовой платформе, и поезд сразу покатил из Уэйнсвилла к лагерю; при этом подъем по склону состав осуществлял с неторопливостью, достойной высокочтимого гостя голубых кровей.

Вместе с орлом прибыли две сумки. В первой лежала толстая рукавица из козьей шкуры, закрывающая предплечье от запястья до локтя; во втором – кожаный клобучок, опутинки, вертлюги и должики, а кроме того – единственный клочок бумаги, который мог служить инструкцией, счетом или даже предостережением, но был составлен с использованием алфавита настолько диковинного, что начальник станции углядел в нем попытку отобразить язык команчей. Кондуктор состава, доставившего птицу в Уэйнсвилл, не согласился и, в свою очередь, поведал собравшимся на станции о странном человеке, сопровождавшем птицу в пути от Чарльстона до Эшвилла. Волосы незнакомца под остроконечной меховой шапкой были черны как вороново крыло, а длинное платье – такой нестерпимой синевы, что глазам больно. К тому же к поясу загадочного сопровождающего была прицеплена такая длинная сабля, что всякий трижды подумал бы, прежде чем сострить насчет его одеяния. «Нет, друзья, – заключил кондуктор, – тот молодчик явно был не из наших индейцев».

Появление в лагере невиданной птицы было встречено настоящим разгулом всяческих пересудов и домыслов, и не в последнюю очередь – среди работников бригады Снайпса. В полном составе они высыпали из столовой, чтобы увидеть, как двое мальчиков поднимают ящик с пернатым подопечным с платформы и затем, соблюдая церемонную торжественность, несут в конюшню. Данбар заявил, что хищной птице наверняка отведут роль нарочного – на манер голубиной почты. Макинтайр процитировал очередной стих из Откровения, а Стюарт предположил, что Пембертоны собираются откормить птицу и съесть. Росс посчитал, что орла могли привезти сюда специально, чтобы тот выклевывал глаза всем лесорубам, которые не выкажут должного усердия в работе. Снайпс же, как ни странно, предпочел умолчать о своих догадках насчет предназначения птицы, хоть и пустился в пространные рассуждения о том, смогут ли люди летать, если руки у них вдруг обрастут перьями.

Серена велела юношам поставить ящик с орлом в дальнем стойле лагерной конюшни, где Кэмпбелл соорудил блоковый присад из дерева, стали и сизалевой пеньки. Затем Серена отпустила обоих носильщиков, и те покинули конюшню плечом к плечу, дружно шагая в ногу. Тем же манером они вернулись к ожидавшему их поезду, забрались на опустевшую платформу и там сели, скрестив ноги с присущей статуям Будды безмятежностью на лицах. Вокруг платформы собралось немало рабочих, которые забросали мальчиков вопросами об орле и о цели его появления в лагере, но не тут-то было: провожатые хранили молчание. И лишь когда колеса поезда пришли в движение, позволили себе адресовать простым смертным снисходительные улыбки: в отличие от них самих, этих деревенщин никто и никогда не удостоит чести быть хранителями чего-то столь же драгоценного и редкостного.

Серена с Пембертоном оставались в конюшне, следя за орлом из-за дверцы стойла. Голова птицы была накрыта кожаным клобучком; огромные желтые когти цепко обхватывали присад, укрепленный внутри ящика, восьмифутовые крылья были плотно прижаты к телу. Полная неподвижность. Однако Пембертон ощущал силу орла, как ощутил бы силу сжатой пружины из кованого железа, – особенно в глубоко вонзившихся в пеньковую оплетку лапах.

– До чего мощные когти, – отметил он. – Посмотри на тот, что напротив остальных.

– Это коготь заднего пальца, – объяснила Серена. – Он достаточно тверд и силен, чтобы пробить человеку голову или, что случается куда чаще, сломать руку.

Не отрывая взгляда от орла, Серена протянула ладонь, чтобы сжать мужнин локоть; даже в царившей здесь полутьме Пембертону было очевидно напряжение в ее взгляде. Словно стремясь помочь глазам впитать как можно больше, тонкие брови Серены поднялись и изогнулись.

– Вот оно. То, чего мы хотим, – медленно произнесла она глубоким из-за эмоций голосом; кажется, чувства наконец вырвались из-под ее прежде неусыпного контроля. – Мы желаем того же: отринуть прошлое и будущее, обрести достаточно чистоты, чтобы жить только настоящим.

Плечи у Серены содрогнулись, будто сбрасывая ставшую ненужной накидку, и на лицо вернулось выражение уверенного спокойствия; напряжение не покинуло глаз, но распространилось шире, став менее заметным. Пембертоны молчали – до тех пор, пока арабский мерин не шевельнулся в одном из передних стойл и не ударил копытом в подстилку.

– Напомни мне распорядиться, чтобы Вон перевел коня в стойло поближе, – попросила Серена. – Птице нужно привыкнуть к соседству.

– Когда приручают орлов, сперва птицу морят голодом, – припомнил Пембертон. – А что потом?

– Она настолько ослабеет, что согласится принять пищу с моей перчатки. Но не это главное: важно, что орел склонит голову, обнажив шею.

– Почему? – не понял Пембертон. – Это будет означать, что птица согласна подчиниться?

– Нет, просто шея – самое уязвимое ее место. Это будет означать, что она доверяет мне свою жизнь.

– И сколько времени это может отнять?

– Два… Или, может быть, три дня.

– Когда приступишь? – спросил супруг.

– Уже этим вечером.

Серена проспала весь остаток дня, а за ужином ела, пока не набила живот до отказа. После этого она отправила Вона в лагерную лавку, и тот вернулся с ночным горшком и небольшим ведерком, полным воды. Когда Пембертон спросил о еде и одеялах, Серена призналась, что не намерена ни есть, ни спать, пока орел не сделает того же.

Почти двое суток Серена не покидала стойло. Лишь на второй день, незадолго до наступления полудня, она переступила порог конторы. Темные полумесяцы залегли у нее под глазами, в спутанных волосах застряла солома.

– Иди посмотри, – позвала она мужа, и оба направились в конюшню. Успевшие отвыкнуть от прямых солнечных лучей серые глаза Серены щурились под набухшими веками. Накануне был сильный снегопад, Серена поскользнулась и наверняка упала бы, не успей муж подхватить ее под руку.

– Пойдем сразу в дом, – предложил Пембертон. – Ты совсем обессилела.

– Нет, – ответила Серена. – Я должна показать тебе орла.

Далеко на западе сгущались серые тучи, но в вышине блистало солнце, и снег был до того ослепительно ярок, что за порогом конюшни супругов встретила, казалось, кромешная темнота. Пембертон по-прежнему держал жену за локоть, но в путешествии по земляному полу к дальнему стойлу их вели скорее ее глаза, чем его. Когда Серена открыла дверцу, неподвижный орлиный силуэт далеко не сразу проступил на темном фоне грубых стен. Птица, казалось, даже не дышала, пока не услыхала голос хозяйки. Лишь тогда ее скрытая клобучком голова повернулась в нужную сторону. Войдя в стойло, Серена сняла клобучок, выложила на перчатку кусок красного мяса и вытянула руку. Орел шагнул вперед и устроился на затянутом в козью кожу предплечье Серены, одновременно склоняя голову, чтобы оторвать от зажатого в когтях мяса кусок и проглотить его. Пока птица насыщалась, указательный палец Серены нежно поглаживал перья на шее хищника.

– Какая красота, – пробормотала она, завороженно разглядывая орла. – Стоит ли удивляться, что земля не в состоянии удержать ее: для этого нужно еще и целое небо…

Удивленно-мечтательный тон голоса Серены встревожил мужа не меньше, чем ее изможденность. Пембертон повторил, что им следует уйти в дом, но жена, казалось, не слышала. Скормив птице последний кусок мяса, Серена вернула ее на присад. Дрожащими руками накрыла голову орла клобучком и, развернувшись, вперила в Пембертона серые глаза, блестевшие подобно стеклянным шарикам для детских игр.

– Я еще не рассказывала тебе, что ездила домой уже после пожара, – произнесла она. – Спустя всего три дня после того, как меня выписали из больницы. Отцовский управляющий, у которого я поселилась… Я сама велела ему сжечь дом со всем содержимым. Он возражал, и даже после того, как усадьба сгорела, мне хотелось убедиться, увидеть пепелище своими глазами. Управляющий догадывался, что я пойду проверять, и поэтому спрятал мои сапоги и одежду, чтобы я не вышла на улицу. Но я дождалась, когда он уедет по делам, взяла одну из лошадей и отправилась туда в одном домашнем халате под мужским пальто. Дом и вправду сгорел. Его сожгли дотла, камня на камне не осталось. Когда я обходила пожарище, пепел не успел еще остыть. А потом, снова сев на лошадь, я увидела следы своих босых ног. Поначалу совсем черные, потом серые, потом белесые: с каждым шагом следы светлели, и различить их было все трудней. Казалось, кто-то шел по глубокому снегу, с каждым шагом немного поднимаясь, отрываясь от земли. У меня даже возникло чувство, совсем ненадолго, будто я больше не сижу на лошади, а на самом деле…

– Мы идем домой, – объявил Пембертон, делая шаг в стойло.

– Я не сомкнула глаз, пока была с орлом, – тихо сказала Серена, обращаясь не столько к мужу, сколько к себе самой. – Мне не снились кошмары.

Пембертон взял ее за руку. Та была безжизненной и вялой, словно остаток сил Серены ушел на то, чтобы накормить птицу.

– Все, что когда-либо может нам понадобиться, уже здесь, и мы отыщем это друг в друге, – тихо, почти шепотом, произнесла Серена. – Даже когда у нас родится ребенок, он станет лишь нашим отражением и не более.

– Тебе нужно подкрепиться, – настаивал Пембертон.

– Я не голодна. На второй день есть еще хотелось, но потом… – Серена потеряла мысль и огляделась по сторонам, будто рассчитывая найти ее забившейся в укромный уголок стойла.

– Пошли со мной, – распорядился Пембертон и повел жену по проходу между стойлами, крепко держа за руку.

Увидев Вона у крыльца столовой, Пембертон махнул юноше рукой и, подозвав, велел раздобыть на кухне что-нибудь съестное и побольше кофе. Вдвоем с Сереной они не торопясь дошли до дома. Вскоре там появился и Джоэл с большим серебряным блюдом в руках, на каком обыкновенно приносят ветчину или индейку. Сейчас на блюде громоздились толстые ломти говядины и оленины, стручковая фасоль, кабачки и политый маслом сладкий картофель. Сопровождались кушанья вазочкой печенья на пахте и миской меда; здесь же был кофейник с двумя кружками. Устроив жену за кухонным столом, Пембертон поставил перед ней тарелку и положил серебряные приборы. Серена воззрилась на блюдо со снедью с таким недоумением, будто не могла взять в толк, как к нему подступиться. Тогда ее супруг сам взял нож и вилку, отрезал небольшой кусочек говядины и обхватил пальцы Серены своими.

– Вот так, – сказал он и поднес вилку с мясом ко рту жены.

Пока она методично жевала, Пембертон налил им обоим кофе. Потом отрезал еще кусочек говядины и поднес жестяную кружку к губам жены, чтобы та могла сделать глоток, позволяя густому кофейному теплу осесть внутри. Заговорить Серена не пыталась; похоже, все ее внимание было занято только тем, чтобы жевать и глотать.

После Пембертон набрал ванну и помог Серене раздеться. Опуская ее тело в воду, он ощутил под пальцами твердые уступы ее ребер и впалый живот. Присев на бортик ванны, муж при помощи мыла и мочалки очистил кожу Серены от запахов навоза и скота. Кончики его грубоватых пальцев втерли мыло в свалявшиеся волосы жены, отчего вскоре образовалась густая пена, покрывшая ему руки до самых локтей. На умывальном столике рядом стояли кувшин и тазик из чистого серебра – свадебный подарок от Бьюкененов, – и Пембертон ополоснул волосы Серены, поливая водой из кувшина. На мутной поверхности кружили желтые островки соломы. За окнами тем временем сгустились сумерки, с новой силой повалил снег. Потом Пембертон помог жене выбраться из фарфоровой ванны, промокнул ее полотенцем и облачил в пеньюар. Она сама прошла в спальню, легла и тут же уснула; Пембертон же опустился в кресло напротив и стал смотреть на спящую Серену, прислушиваясь к стуку снежных хлопьев о жестяную крышу, негромкому, но настойчивому, – будто что-то просилось в дом.