Текст книги "Исчезнувшие близнецы"

Конечно, не все семьи уезжали. Кто-то отрицал очевидное и по глупости верил в армию Польши или в союзников – Великобританию и Францию. У некоторых не было денег или возможности уехать. Отец Каролины решил, что его семья остается в Хшануве. Накопив денег в Варшаве, он намерен был вернуться и снова открыть портняжную мастерскую.

Я плакала. Милош плакал. Я не знала, кого ему будет больше не хватать – Каролины или Мадлен. Но мы с Каролиной разработали тайный план. Как только я обустроюсь в Париже, Каролина сбежит из дома, сядет в поезд и приедет к нам. Я вышлю ей денег. Милош подслушал наши планы и пригрозил, что все расскажет родителям, если Каролина не пообещает, что привезет с собой Мадлен, но, по-моему, подруге даже в голову не приходило бросить свою собаку. Она всюду ходила с Мадлен.

– Но ваша семья так и не уехала в Париж, верно?

– Нет, к сожалению. Покупатели из Варшавского консорциума так и не смогли собрать деньги: из-за Великой депрессии и все возрастающей военной угрозы со стороны Германии банки не давали кредитов. Покупатели просили дать им еще время и молили, чтобы отец не продавал магазин никому другому. Впрочем, еще желающих купить наш магазин не нашлось. Настал июнь 1939 года. Отец не мог уехать, пока не состоится сделка. Поэтому мы ждали. И надеялись.

А первого сентября 1939 года Германия захватила Польшу. Семьдесят тысяч поляков были убиты, а шестьсот девяносто четыре тысячи взяты в плен. В шесть утра бомбардировщики начали бомбить вокзал. Мы по радио слышали, что Германия атакует Польшу с воздуха, и понимали, что наши планы относительно переезда откладываются. Оглядываясь назад, я понимаю, что не было никакого смысла в переезде в Париж – в мае 1940 года Гитлер вторгся во Францию. И четырнадцатого июня Париж пал. Сомневаюсь, что наша судьба в Париже сложилась бы иначе. Как бы там ни было, через три дня, уже четвертого сентября, немецкие грузовики появились на улицах Хшанува и солдаты без боя захватили город.

Нацисты, словно глубокий и холодный снег, заполонили городок. И их численность с каждым днем только увеличивалась. СС и гестапо появились немного позже, но от немецкой армии тоже было скверно. Первым делом начались аресты. Забирали исключительно мужчин. Арестовывали как евреев, так и не евреев.

Как-то ближе к вечеру солдаты пришли в наш магазин и вытащили отца из-за прилавка. Чем более заметной личностью человек был в городе, тем выше вероятность того, что его заберут. А при сопротивлении просто застрелят. Старика по имени Хаим, который был туговат на ухо и не расслышал команду остановиться, убили посреди улицы.

Немцы закрыли евреев в синагоге, а католиков в церкви. Остальных заперли в административном здании. Людей жестоко избивали, но массовых казней не было. Они просто продержали арестованных ночь, а на следующий день объявили новые правила и отпустили всех по домам. Послание было предельно ясным: теперь немцы здесь хозяева и вольны поступать, как им заблагорассудится. Не сметь ослушаться приказа! Следовать правилам! И тогда гарантируется жизнь.

Нацисты установили свой командный пост в здании мэрии, потребовали провести перепись. Я уверена, что вы уже слышали эту историю от Бена. Они записали имена всех жителей городка, всех членов семьи, их адреса. В то время не спрашивали, кто ты: еврей, коммунист или цыган. Все это началось значительно позже. Их целью было довести до сведения всех и каждого: они выше по социальному статусу, а мы ниже, и у них есть право быть жестокими. Они могут и будут действовать без всякого смущения – законного, морального или какого-то другого.

Немцы расклеили по всему городу перечень новых правил. Все магазины должны работать без выходных, даже в субботу. Запрещено без разрешения покидать городок – а разрешений никто не давал. Для жителей города установлен комендантский час. Любого, кого увидят после комендантского часа, расстреляют на месте. Все радиоприемники должны быть немедленно сданы новым властям. Каждого, кого поймают с радиоприемником, расстреляют. У нас был большой стационарный радиоприемник с консолью. Мы вынесли его на улицу, а немцы проходили мимо и разбили его кувалдой. Обломки мы убрали. Четырнадцатого сентября, на Рош Ха-Шана[3]3
  Рош Ха-Шана – еврейский Новый год, который празднуют два дня подряд в новолуние осеннего месяца тишрей (тишри) по еврейскому календарю (приходится на сентябрь или октябрь).


[Закрыть], солдаты в форме окружили синагоги и приказали всем замолчать.

Евреям и не евреям раздали продовольственные карточки. Конечно, это не означало, что на них можно купить еду. С того момента, как в городке обосновались немцы, продовольствия стало отчаянно не хватать – они сметали все, что лежало на полках магазинов и булочных. Немцы реквизировали бóльшую часть продуктов на близлежащих фермах. У мясной лавки, у булочной, у бакалеи с самого утра выстраивались очереди. После томительного ожидания у мясной лавки можно было, если повезет, купить граммов двести говядины, а то и уйти с пустыми руками.

Поснимали все вывески на польском и развесили на немецком. Поменяли названия улиц – теперь они носили имена героев Германии или их названия были переделаны на немецкий манер. В 1941 наш городок переименовали с Хшанува на Кренау.

Таковы были написанные правила. Неписаные мы познавали на собственной шкуре. Когда приближается немец – сойди с тротуара, уступи дорогу: лучше не попадаться ему на пути, даже если при этом придется ступить в лужу. Если кто-то шел в кипе, немец обязательно ее стягивал и заставлял несчастного чистить ему сапоги. Не следовало смотреть немцам в глаза – это расценивалось как провокация. Мы, девочки, знали, что ходить можно только группками, а лучше вообще никуда не ходить. Даже в жару девушкам следовало кутаться с ног до головы.

Городок был красно-черным от нацистских флагов. Их развесили на всех городских зданиях. Повсюду чернела свастика. Такими же черными были и немцы. На каждом углу, на каждой улице… Бен, наверное, вам рассказывал об ужасах жизни во время оккупации.

Кэтрин кивнула:

– Да, боюсь, что рассказывал.

– Немцы ввели для евреев налог, который необходимо было платить немецкой администрации городка. По всей видимости, их целью было разорение евреев. И горе той семье, которая не заплатит!

В течение нескольких месяцев Германия аннексировала Хшанув и польские города на западе страны – Хелмек, Тшебиню, Либёнж. Мы еще не входили в состав Германии, но уже и не были частью республики Польша. И конечно же, нас нельзя было назвать гражданами Германии. Мы были евреями. Кренау стал немецким городком. Поляки, которые смогли доказать свое немецкое происхождение или были этническими немцами, фольксдойче, смогли германизироваться, а следовательно, иметь привилегии.

К сожалению, многие фольксдойче оказались как рыба в воде. Они сразу же почувствовали собственное превосходство и с энтузиазмом вскидывали руки вверх: «Sieg heil!»[4]4
  Да здравствует победа! (нем.)


[Закрыть] – когда приветствовали немецких солдат. Фольксдойче изо всех сил старались проникнуть в ряды немцев. Они выдавали евреев гестапо и с готовностью докладывали о любом нарушении правил. Я помню пани Чехович, скромную, молчаливую вдову, которая настолько германизировалась, что даже подбежала к немецкому солдату, чтобы донести, что маленький Томаш Реский гулял в парке.

Кэтрин недоуменно нахмурилась.

– Томаш был еврейским мальчиком, а евреям запрещено гулять в парках. Пани Чехович увидела, как он бежал по парку домой, и донесла на него немцам. Томашу было всего двенадцать лет, но нацистов это не остановило, и они избили мальчишку. А пани Чехович стояла и смотрела.

Была запрещена национальная валюта – польский злотый, им было запрещено расплачиваться в магазинах. Новой валютой стала немецкая марка. Нам разрешили обменять злотые на марки – два злотых за одну марку. Впрочем, обмен приводил к обратному результату: тем самым люди показывали, что у них есть деньги, и тогда немцы приходили и отбирали их.

В 1939 году мне исполнилось пятнадцать. Мы с друзьями воспринимали оккупацию как подростки – как она сказалась на нашем существовании. Как я уже упоминала, в первую очередь все случившееся отразилось на образовании: гимназию закрыли. Даже если бы она не закрылась, ничего бы для меня не изменилось – не могло быть и речи о том, чтобы ездить в Краков: без паспорта садиться в поезд запрещалось.

Отец записал меня в государственную школу в Хшануве. Сказать по правде, в тот момент я даже обрадовалась. Я опять была с Каролиной и своими друзьями. Наша группа вновь объединилась. К сожалению, все это продлилось до тридцатого октября 1939 года. Именно в этот день закрыли все старшие школы в Польше. Здание нашей старшей школы забрали немцы – устроили там армейский склад. Все карты, оборудование, книги – вся библиотека, более шести тысяч томов! – были уничтожены.

Средняя школа работала, но после того, как всех евреев в ней переписали, учащимся-евреям запретили посещать занятия. Евреям в Хшануве, чтобы как-то выделять их, надели белые повязки с голубыми звездами, которые они обязаны были носить на левой руке. Как немцы могли узнать, кто еврей? Как я уже упоминала, были поляки, которые, пытаясь угодить немцам, водили их по городу и тыкали пальцем с воплем: «Еврей!»

Немцы издали новые предписания для польского образования. Рейхсфюрер Генрих Гиммлер, который, как вы помните, был дирижером холокоста, ввел новые правила. Поскольку полякам и евреям было уготовано судьбой стать рабочей силой для немцев в Генерал-губернаторстве, не стоило тратить время и деньги на их образование. Гиммлер заявил, что им следует выучить только простую арифметику, счет до пятисот, и научиться писать собственное имя: «Я считаю, что уметь читать не обязательно».

Помню, как однажды зимним утром закрыли среднюю школу для еврейских детей. Я повезла Милоша в школу, но когда мы приехали, то увидели немецких солдат, которые, наставив автоматы на детей, стояли в дверях. У них были списки учеников. Один из солдат обратился к нам:

– Как фамилия?

– Милош Шейнман, – ответила я.

Солдат сверился со списком:

– Забирай его домой. Он еврей. Его исключили из школы. И не привози его больше, или твоих родителей арестуют.

В ответ на закрытие школы еврейская коммуна организовала занятия в синагоге, но это продлилось недолго. Немцы стали всячески ее притеснять, и занятия пришлось прекратить. Поэтому мы с Каролиной стали учиться дома. Мама оказалась строгим учителем. Она заставляла заниматься нас, как в школе, и выполнять домашние задания.

А еще мама ввела ограничение, которое казалось мне очень строгим, потому что отдаляло меня от друзей. Однако мама стояла на своем:

– Для немцев нет большей радости, чем арестовать и обидеть девушку. Не выходи на улицу без крайней необходимости. И никогда – после комендантского часа.

Но мы были подростками. А когда подростки слушались родителей?

Дни становились короче, и у нас было все меньше возможностей общаться: комендантский час начинался уже в половине пятого. Однажды, когда мне только-только исполнилось пятнадцать, я выскользнула из дома через черный ход, встретилась с Каролиной и мы отправились к Фриде. У нее дома, в подвале, мы устроили безумную вечеринку. Музыка из патефона, мальчишки и даже пиво. С моей стороны это было большой ошибкой. Когда я вернулась домой, мама была вне себя.

– Ты где была? С ума сошла? Забыла, что за нарушение комендантского часа расстреливают?

Пара бокалов пива придала мне смелости, я пожала плечами и улыбнулась, выказывая неповиновение. Это разозлило маму. Она с размаху ударила меня по лицу – единственный раз в жизни! – и на месяц посадила под домашний арест. Мне не разрешалось выходить из дому, а Каролине – навещать меня. Я должна была оставаться в своей комнате, спускаясь только к обеду и справить нужду. Разумеется, маме было жаль Каролину, но она целый месяц не позволяла нам видеться.

Весной 1940 года я спустилась вниз и услышала, что отец в гостиной с кем-то разговаривает. Оказалось, на юго-западе от нас строится большой лагерь для заключенных. Один из гостей рассказывал, что требуются рабочие, чтобы перестроить бывший польский армейский лагерь в Освенциме. Вернее, к тому времени название лагеря уже сменили на Аушвиц – немецкий вариант Освенцима.

Когда гости ушли, я принялась расспрашивать отца. Он несколько минут молчал, потом ответил:

– Ты уже достаточно взрослая, скоро сама все узнаешь. Идем со мной.

Он привел меня в кабинет и закрыл дверь.

– Лена, то, что я собираюсь рассказать, должно остаться между нами, ты никому об этом не скажешь, договорились?

Я молча кивнула, но поведение отца меня напугало.

– Ты знаешь людей, с которыми я встречался?

Я покачала головой:

– Только пана Остина, учителя математики.

– Вот и хорошо, – сказал отец. – Забудь о них. Никому не говори, что видела этих людей в нашем доме. Обещаешь?

Я кивнула:

– Обещаю.

С одной стороны, я испугалась, но с другой – гордилась, что папа мне доверился.

– Я слышала разговоры о лагере в Освенциме, – шепотом призналась я.

Отец что-то пробормотал себе под нос и пояснил:

– Лена, если ты еще не обратила на это внимания, то скоро заметишь, что немецкие солдаты хватают мужчин из нашего городка и увозят, как предполагается, на работы. Иногда их посылают на день, но бывает, что на несколько. Известно, что некоторых из них посылают в Освенцим, где немцы строят очень большой лагерь для военнопленных – чтобы в нем можно было разместить тысячи человек.

– И тебя заберут на работы?

– Надеюсь, что нет, но кто знает? Могут забрать. Там работают целый день и возвращаются домой только ночью.

– Но не все?

– Не все.

– А почему вы это обсуждали?

Отец улыбнулся и погладил меня по голове:

– Ты и так знаешь больше, чем положено. Но запомни: это наш секрет, никому ни слова.

– Значит, ваш отец с самого начала знал об Аушвице? – спросила Кэтрин.

– Знаете, тюрьма в Аушвице никогда не была секретным местом. Люди работали в лагере, возвращались в Хшанув и рассказывали о том, что делали. В то время в Аушвице не было газовых камер и крематориев. Он представлял собой лагерь, окруженный колючей проволокой. В июне 1940 года Аушвиц заработал. В нем разместили польских военнопленных – солдат, участников Сопротивления и интеллигенцию, – которых перевели из других лагерей и тюрем, оказавшихся переполненными. Их содержали в камерах. Одиннадцатый блок пользовался дурной славой, гестапо там пытало людей.

Откровенно говоря, с самого начала Аушвиц был местом насилия и массовых казней. В мае следующего года лагерь еще больше достроили, чтобы он вмещал тридцать тысяч заключенных. В 1940 году я не знала, зачем отец встречается с другими мужчинами и почему они обсуждают Аушвиц, хотя у меня и были подозрения: похоже, он был участником неформального Сопротивления.

Позже в этом же году немцы начали конфискацию домов. Обычно они давали знать об этом за пару дней. Семьи заставляли переезжать в другое место. А в отобранные дома вселялись офицеры вермахта, СС, гестапо и польские коллаборационисты. Мы прекрасно понимали, что вскоре и наш дом отберут: он был одним из самых красивых в городке и расположен в центре.

– А куда переселялись прежние хозяева? – поинтересовалась Кэтрин. – Немцы предоставляли им жилье? В еврейском гетто?

– Хм-м… Немцам было на это плевать. В то время ничего не строилось. Гетто существовало, но только де-факто. Евреи-переселенцы из Хшанува начали селиться в северо-восточной части города. Здания были старыми – как жилые, так и нежилые, – многие из них пустовали, а комнаты сдавались за копейки. Или вообще бесплатно. И люди повсеместно начали вселяться без разрешения. Так часть Хшанува постепенно превратилась в гетто. Позже этот район и стал официальным еврейским гетто. Но по необъяснимой причине наш дом не отбирали еще несколько месяцев.

Практически ежедневно я видела, как какая-нибудь семья толкает повозку по улицам городка в сторону гетто. Повозки были доверху заполнены пожитками, обычно связанные в узлы из одеял и простыней. Обувь, постельное белье, кастрюли, сковородки… Рядом с повозками брели с чемоданчиками дети. Они несли с собой все, что могли, зная, что уже не вернутся домой. Иногда хозяева брали кое-что из мебели, но чаще немцы требовали, чтобы бывшие владельцы оставляли всю мебель в доме.

Когда наступил 1941 год, немцы по-настоящему закрутили гайки. Они объявили большинство магазинов Juden Verboten[5]5
  Евреям вход воспрещен (нем.).


[Закрыть]. Наш магазин тоже перешел к владельцу-немцу, правда, отца оставили там управляющим за небольшое жалованье.

По карточкам евреи больше не могли покупать одежду.

Питаться стали скудно, и не потому, что мы не могли ничего себе позволить, – отец накопил немного денег и драгоценностей, – а просто потому, что еду невозможно было достать. Каждый месяц нацисты выпускали для семьи Lebensmittelkarte[6]6
  Продовольственные карточки (нем.).


[Закрыть]. Карточки были разделены на колонки. На каждом купоне была проставлена дата и указано, что можно покупать в этот день. Например, в ноябре было всего пятнадцать купонов на хлеб. Можно было простоять в очереди за хлебом целый день – если хлеб в булочной был. И всего четыре купона на мясо. Четыре на мармелад. Только четыре дня в месяц можно было купить сахар – если попадешь в бакалею в первых рядах и если сахар есть в продаже. Но если в магазине сахара не было, приходилось ждать до следующей недели, когда купоны опять станут действительными.

На продовольственных карточках была звезда Давида[7]7
  Звезда Давида – древний символ, эмблема в форме шестиконечной звезды, с XIX в. считается еврейским символом.


[Закрыть] и надпись Für Juden[8]8
  Для евреев (нем.).


[Закрыть]. Они должны были быть подписаны семьей, передавать их запрещалось. Если карточку теряли – никто ее не возмещал.

Сперва в магазины ходила Магда и стояла в очереди с нашими продовольственными карточками. Но вскоре немцы запретили ей работать у нас, поскольку христианам запрещалось работать на евреев, и Магде пришлось покинуть наш дом. И наши сердца, и сердце самой Магды были разбиты, ведь она была нам второй матерью.

В ноябре, ко всем нашим бедам, произошло еще одно душераздирающее событие. Я сидела дома и читала, когда к нам ворвалась Каролина. Она была в истерике.

– Мадлен! – рыдала она. – Они хотят забрать Мадлен!

Мама кивнула. Она уже знала новость: евреям приказали сдать всех домашних животных и дали на это два дня.

Каролина была безутешна. Она сидела, обняв Мадлен, и постоянно ее целовала.

– Я не отдам им Мадлен! Я сбегу. Они не заберут мою собаку. Она мой ребенок.

Моя мама обняла ее, пытаясь утешить. Она понимала, что в мире, где мать пила, а отец постоянно отсутствовал, любовь собаки – единственное, что у Каролины было.

– Ты можешь сбежать, вот только бежать некуда, – мягко урезонила ее мама. – Давай поговорим с Капитаном. Возможно, он что-то посоветует.

Каролина кивнула и продолжала сидеть, обнимая собаку и рыдая, пока домой не вернулся мой отец. Он придвинул стул и сел, уперев локти в колени. Он знал, насколько важна для Каролины Мадлен. И что значит собака для Милоша. А еще он знал, что есть время, когда стóит отстаивать свои убеждения, а когда приходится уступать.

– Я поговорю с парой фермеров, – пообещал он. – Возможно, они смогут взять Мадлен на время, пока немцы не уйдут. Договорились?

Каролина бросилась моему отцу на шею и от души благодарила его.

Но Мадлен так и не удалось пристроить. Никто не хотел рисковать и нарушать приказ нацистов ради спасения какой-то собаки. Отец с сожалением сказал Каролине, что ничего не получилось и придется отдать Мадлен. И пообещал, что завтра сам пойдет с ней на площадь.

Каролина не смирилась. Глаза ее вспыхнули гневом. Я никогда ее такой не видела.

– Я не отдам им собаку! Это моя собака. Это маленькая, хорошенькая собачка, она ни разу никого не обидела. Почему они хотят ее отобрать? Я этого не позволю! Они ее не получат! Я не буду выполнять их ужасные приказы! Хотят – пусть меня убивают, мы с Мадлен умрем вместе.

Отец покачал головой:

– Я не могу позволить тебе так поступить. Ты нам слишком дорога.

– Но они убьют Мадлен. Просто так.

– Да, боюсь, что именно так и произойдет, – негромко ответил отец. – Нам пришлось отдать много дорогих для нас вещей… Но это всего лишь вещи. Запомни: наши жизни намного важнее. Мы должны сохранить свои жизни и жизни наших родных. Они могут отобрать у нас все, кроме наших жизней. Мы можем отдать радио, шубу, даже любимую собаку, если это поможет спасти нашу семью. А ты, Каролина, часть нашей семьи.

– Я им не позволю! Я увезу ее в деревню, на окраину города, куда только смогу доехать, и там отпущу.

И снова отец покачал головой:

– Она не выживет. Мадлен – домашняя собачка. Она будет просто лежать и ждать, пока ты вернешься и покормишь ее. Видимо, гуманнее отдать ее немцам.

Каролина топнула ногой:

– Откуда вы знаете? А может, она выживет! Кто-нибудь найдет ее и полюбит. Она и сама могла бы найти себе еду, поймать птичку или мышку. Я скорее оставлю Мадлен в поле, чем позволю нацистам убить ее.

К моему удивлению, отец ответил:

– Ты права. Ее могут найти. Но ты не сможешь ее увести, она прибежит за тобой. Я ее отведу.

– Правда? А вы не обманете?

Отец взял мою подругу за руку и сказал:

– Каролина, я никогда тебе не врал. Я сегодня же вечером отведу Мадлен так далеко за город, насколько смогу, и пусть Господь о ней позаботится.

Так и случилось. Когда стемнело, отец надел на Мадлен поводок и Каролина попрощалась со своей любимицей.

– Ты найдешь хорошую семью, – заверила она, садясь на пол и обнимая Мадлен, которая облизывала хозяйке лицо. – Новую семью, которая тебя полюбит и будет хорошо с тобой обращаться. Ты сильная, Мадлен. Ты справишься. А когда немцы уйдут, я найду тебя, где бы ты ни была. Я вернусь и найду тебя, обещаю.

После этих слов отец вышел из дома, и его не было несколько часов.

Каролина рыдала. Мама утешала ее. Мы все плакали. Забрать у ребенка собаку – это проявить невероятную жестокость.

Мы даже не подозревали, какая жестокость нас ждет.

С каждым днем появлялись новые правила, вводились новые ограничения. Тем не менее мы выжили. Мы адаптировались. Мы пережидали. Цеплялись за надежду, что скоро мир раздавит немцев и они уйдут. Но в 1941 году для нас все изменилось.

Во время оккупации отец оставался внешне покорным немецким властям, однако втайне продолжал ходить на собрания группы Сопротивления. Хотя быть инакомыслящим в такое время опасно. Любые неподобающие разговоры карались смертью, а польским информаторам выдавались вознаграждения. Но партизаны были людьми отчаянными. Не думайте, что все евреи были овцами, покорно идущими на заклание! Устраивались тайные собрания, где строились планы, как уничтожить нацистов. Мой отец был уважаемым армейским офицером, и его вклад в общее дело очень ценили.

В Хшануве группа была слишком обширной, и немцы благодаря тайным отрядам собственной разведки и напуганным осведомителям быстро выявили инакомыслящих и спешно арестовали всех, одного за другим. Одних привели на площадь и публично повесили на деревянных столбах. Других увезли в неизвестном направлении. У отца были в городе приятели – как евреи, так и не евреи, – и он знал, что нацисты охотятся за ним.

Это произошло ближе к вечеру. Двенадцатое марта 1941 года – эта дата навсегда отложилась в моей памяти. Отец вернулся домой рано.

– Мне сказали, что сегодня к вечеру к нам нагрянут немцы. Они придут за мной. Вероятно, отведут на допрос, а потом отпустят. В худшем случае они отправят меня в тюрьму.

– За что? – спросила я. Внезапно губы у меня задрожали, на глаза навернулись слезы. – За что им тебя забирать?!

– Слухи, инсинуации, предатель в наших рядах… Не верю, что у них есть какие-то доказательства, но это никогда нацистов не останавливало. Не думаю, что преследования коснутся членов семьи, но нацисты на все способны. Могут всех забрать на допрос. Помни, что ты ничего не знаешь и никогда никого не видела.

– Папа… – заплакала я.

– Или они могут просто прийти и сказать, чтобы мы переезжали. Они так говорят по всему Хшануву. Не знаю. Никто не знает. Именно поэтому все и боятся, что немцы непредсказуемы. Как лающие собаки. – Отец положил руки мне на плечи. – Они могут всего лишь захотеть переселить нашу семью. Но ни в чем нельзя быть уверенным, возможно и худшее.

Он передал мне конверт с деньгами:

– Ты молодая, сильная, здоровая. Не хочу, чтобы ты оказалась с нами. Ступай наверх и спрячься на чердаке. Закрой люк. Не пользуйся лестницей. Не издавай ни звука. Если они придут забирать семью, оставайся наверху. Даже если услышишь крики. Не спускайся, пока не почувствуешь, что опасности больше нет. Может быть, глубокой ночью. А возможно, придется просидеть на чердаке до завтрашнего утра. Они знают, кто живет в нашем доме, и начнут искать тебя… После спускайся и ступай на ферму к Тарновским, что за улицей Славской, на запад от городка, километрах в десяти. Я обо всем договорился. Они приютят тебя и спрячут.

– Значит, ваш отец предполагал, что всю семью могут арестовать и выслать в лагерь? – уточнила Кэтрин.

– Или того хуже. К 1941 году для меня вполне реальной стала перспектива быть высланной в трудовой лагерь – вне зависимости от того, чем занимался мой отец. Нацистам требовались молодые мужчины и женщины, которых отправляли на работы в лагеря. Также многие предприятия использовали евреев как рабочую силу. Поскольку мне исполнилось семнадцать лет, я была достаточно взрослой, чтобы попасть в число избранных.

Спрос на рабочих-евреев обычно удовлетворялся через юденрат[9]9
  Юденрат – в годы Второй мировой войны административный орган еврейского самоуправления, который по инициативе германских оккупационных властей в принудительном порядке учреждался в каждом гетто для обеспечения исполнения нацистских приказов, касавшихся евреев.


[Закрыть]. Нам следовало каждый день проверять доску объявлений. Если юденрат вывешивал твое имя на работу, ты должен был с утра явиться в указанное время и место, чаще всего на городскую площадь. Если человек не являлся, нацисты начинали его разыскивать. Если находили – убивали. А потом забирали пятерых членов его семьи. Если их не находили, хватали двадцать человек наугад. И не жди пощады. Мольбы не помогут.

Несколькими неделями ранее нацисты разъезжали по городу и орали в свои мегафоны: «Alle Juden auf dem Marktplatz! Schnell! Mach schnell!»[10]10
  Всем евреям явиться на городскую площадь! Быстро! Очень быстро! (нем.)


[Закрыть] Тысячи мужчин, женщин и детей собрались под дождем на городской площади. Посередине возвели деревянную виселицу. На табуретах в ожидании смерти стояли четверо евреев – кипа на голове, вокруг шеи веревка, руки связаны сзади – и негромко читали молитву «Шма Исраэль». Нацисты не возражали. Люди, которые молились, умрут, и неважно, молишься ты или нет, – все равно умрешь.

Так они стояли в течение двух часов. А потом командир отряда СС вышел в центр и поднял мегафон.

– Эти мужчины предстали перед судом и были приговорены к смерти за намеренное нарушение правил. – Он повернулся и принялся тыкать пальцем в несчастных. – Этот дал деньги польке, чтобы она купила ему фрукты, и вопиющим образом нарушил продовольственные правила. Строго запрещено! А вот этого поймали за тем, что он слушал радио, которое прятал в подвале. Строго запрещено! Вот этого осудили за подготовку мятежа против Рейха. Вот этот отказался выходить на работу. – Потом он повернулся лицом к толпе. – Не стоит относиться к правилам легкомысленно. Они обязательны к исполнению, и вы должны выполнять их беспрекословно. Мы предупреждали, что любые нарушения будут пресекаться. А теперь вы станете свидетелями того, что происходит, когда человек решает нарушить правило.

Он поднял руку и пошел прочь. Один за другим табуреты повыбивали из-под ног осужденных.

– И это происходило у вас на глазах? – спросил Лиам.

Лена кивнула:

– Да, на моих глазах. Я все это слышала. И чувствовала. Еще семерых повесили таким же образом в 1942 году. И хотя сама я этого не видела, сейчас в Хшануве возведен памятник семи мученикам.

– Какой ужас! – воскликнула Кэтрин, зажимая рот рукой.

– Когда отец велел мне спрятаться на чердаке, а потом бежать к Тарновским, я запротестовала и расплакалась. Я не хотела, чтобы семья куда-то без меня ехала. Я не знала этих Тарновских. Я видела их в городе, но только мельком. Пан Тарновский был грубым стариком. Я его опасалась. Они не были евреями, и детей у них не было. Я только знала, что у них был кредит в магазине в течение нескольких месяцев, когда они не могли платить. Я отлично понимала, что таким образом они хотели отблагодарить отца за свои просроченные выплаты. Но я ошибалась. Позже я узнала, что дело было вовсе не в деньгах. Они были Праведниками народов мира и сделали подобное предложение отцу из благих побуждений[11]11
  Праведники народов мира – верующие неиудейского исповедания, спасавшие евреев во время холокоста.


[Закрыть].

– А как же Милош? – спросила я. – Он останется со мной на чердаке?

Отец покачал головой:

– Нет.

– Я смогу о нем позаботиться, – заверила я. – Он может прятаться со мной.

Отец обхватил мое лицо руками и поцеловал в лоб.

– Ангел мой, ты молодец, что заботишься о младшем брате. Но Милош не сможет подняться на чердак, не сможет добраться до Тарновских. Он останется с мамой.

– Я смогу поднять его на чердак, а потом довезти в «мазерати» до Тарновских. Я сильная. Мы справимся, обещаю!

Глаза отца заблестели. Он обнял меня крепко-крепко, и я испугалась, что он выдавит из меня весь воздух.

– Я счастливый человек. У меня такая прекрасная семья! Но Милош не сможет подняться на чердак и спуститься вниз, а ты не сможешь увезти его в коляске за город. Это означает только одно: вас поймают. – Отец улыбнулся мне. – Может, немцы хотят просто поговорить со мной. Возможно, они не станут тревожить маму и Милоша. Но на случай, если они решат нас куда-то увезти, я договорился с Тарновскими. Спрячься, а потом ступай к ним. И храни тебя Господь!

Не успел он договорить, как мы услышали визг тормозов у дома.

– Прячься! – велел отец.

И я вскарабкалась на чердак.